Уходя с Игнатовой заимки, Фёдор не думал о том, что может сгинуть в тайге, коя тянулась на тысячу вёрст чуть ли не до Белого моря. Он шёл безоружным, лишь топор, дабы нарубить дров, и нож — отрезать ломоть хлеба. Он покидал мирскую жизнь, но не мечтал обрести покой. Бренное тело стало для него лишь сосудом, в коем заключена душа. И теперь всем своим достоянием: разумом, чувствами — служил ей одной — душе.

Он жил её побуждениями. Душа жаждала моления, и Фёдор истово исполнял её желание. Душа влекла его на путь страданий, и он без сомнений ступил на сей путь. О болях, терзаниях недолговечного тела он думал меньше всего. Он шёл дорогой, которая вела на Голгофу, дабы отдать жизнь за други своя, как это сделал Донат, за близких, за Русь, потому как душа этого россиянина вмещала в себя всю русскую державу с её бедствиями. Душа Фёдора, возросшего на ниве православия, была чуткой, сильной и мужественной. Потому она так уверенно вела его через тайгу, топи и тундру, по пути, которым шли все жаждущие душевного подвига. Нет, он не хотел, чтобы его схватили чёрные воины Елены Глинской. Знал он, что служилые Разбойного приказа рыщут по всей державе, выискивают всех, кто был причастен к изменам князей Андрея Старицкого и Юрия Дмитровского. Знал, что в чёрных списках его имя, боярина Фёдора Колычева, значилось в числе первых имён. И теперь Фёдор уходил подальше от длинных рук Елены Глинской, дабы с помощью Господа Бога обрести силу, способную не только противостоять ей, но и побороть её мощью духа своего.

С такими мыслями пробирался Фёдор по тайге к берегам реки Онеги, к Онежской губе, а там дальше по водам Белого моря к своей конечной цели. Труден был путь одинокого беглеца по зимней тайге. Донимали жестокие морозы, когда приходилось коротать ночи где-нибудь под елью, у крохотного огонька, завернувшись в конскую попону. И ни меховой кожух, ни войлочная попона, ни костерки не спасли бы его от лютой стужи, ежели бы не согревали тело дух и молитвы. Силой духа и страстью молитв он прогонял сон. Стоило ему час-другой подремать, и он чувствовал себя бодро, поднимался, надевал лыжи и, ловя меж кронами деревьев Полярную звезду, шёл ей навстречу.

Морозы, пытавшиеся одолеть Фёдора и отступившие перед его духом, пошли на убыль. Но ближе к концу зимы появилась иная, более страшная опасность — голодные волки. Ночью ещё куда ни шло, его спасал от их нападения огонь. К утру стая куда-то уходила, а к полудню появлялась у него за спиной и с каждым разом подходила всё ближе. Фёдор не знал, что удерживало зверей на расстоянии и отчего они не отваживались напасть на него и растерзать. Может быть, считал он, человек всё-таки пугал их и они ждали, когда он ослабеет и упадёт. И на пятнадцатый или шестнадцатый день пути — Фёдор потерял счёт дням, — когда он шёл редколесьем и короткие лыжи проваливались, силы покинули Фёдора, и он упал. Волки тотчас, прыгая по глубокому снегу, помчались к нему. Но Фёдор одолел слабость, поднялся и вскинул топор. Волки остановились, он же медленно двинулся вперёд. Но, не пройдя и двух сотен сажен, Фёдор увидел новую опасность: навстречу ему шёл медведь-шатун. Увидев Фёдора, медведь пробежал немного, поднялся на задние лапы, замотал головой, заревел и пошёл на человека. Фёдор понял, что бежать ему некуда и сил на то нет, смерть неизбежна. Он перекрестился, прошептал: «Господи милосердный, прими душу грешного раба твоего» — и двинулся в объятия шатуна. Вот уже между ними тридцать шагов, двадцать. Фёдор не спускал с медведя глаз, словно просил его о лёгкой смерти. Ан нет, зверь увидел в глазах человека мольбу о милосердии, о пощаде. Ещё он узрел стаю волков. И чудо свершилось. В пяти шагах от Фёдора шатун опустился на передние лапы и огромными скачками промчался мимо него. Фёдор обернулся и увидел, что медведь ринулся на волков. Они не дрогнули и всей стаей навалились на него. Медведь размахивал лапами, отбивался, хватал зверей зубами и двух волков подмял под себя. Но силы оказались неравными. Ещё пять волков кружили рядом, рвали медведя, а один зверь вцепился шатуну в шею. И Фёдор, движимый неведомой силой, повернул лыжи и поспешил на помощь медведю. Он вытащил из-за пояса топор и раскроил голову прыгнувшему на него волку. Он ударил по голове второго волка, и тот тоже упал на снег. И шатун оторвал от себя зверя, задушил его. Два волка, оставшихся в живых, сочли за лучшее спастись бегством.

Пока медведь завершал расправу над недобитым волком и кружил на месте побоища, Фёдор вновь продолжил свой путь. Он вернулся к санкам, накинул лямку и медленно побрёл вперёд, рядом со следами медведя. Он прошёл версты две и всё читал молитвы Всевышнему, благодарил за своё спасение и вспоминал медведя-шатуна добрым словом. Да угодно было судьбе не разъединять Фёдора с медведем, и вскоре он услышал за спиной рёв шатуна. Фёдор оглянулся и увидел, что тот догонял его и был в каких-то ста саженях. Фёдор ускорил шаг, но медведь не отставал от него и снова заревел. Но рёв зверя не походил на угрожающий, в нём слышалась просьба. И Фёдор внял шатуну, он понял, что тот просил еды. Он склонился к санкам, достал из торбы две вяленых больших кумжи и положил их на снег. Отъехав сажен на пятьдесят, Фёдор посмотрел назад — медведь сидел на снегу и ел рыбу. Он порадовался за зверя, достал ещё одну рыбину и опустил её на снег. И потом до самого вечера Фёдор шёл в одиночестве и полной тишине. Теперь ему ничто не мешало вспомнить о незабвенной Ульяше, помолиться за упокой её невинной души, за упокой сынка Стёпушки, агнеца чистого, помянуть добрым словом побратима Доната. «Господи, накажи тех зверей, что отняли у меня семеюшку и последнего корня моего», — молил Фёдор Всевышнего.

Близилась ночь. Шатун больше не давал о себе знать. Но что-то подсказывало Фёдору, что зверь не покинул его, а шёл где-то позади, за окоёмом. Фёдор был доволен, что от медведя можно откупиться малой мздой. Но он не мог идти без отдыха, каждый шаг давался ему с большим трудом. И хотя бы час-другой нужно было где-нибудь прилечь, подремать. Однако Фёдор не мог предположить, как поведёт себя медведь, ежели подойдёт к нему и увидит спящим. Наверняка зверь доберётся до его припасов и сожрёт их. А как быть дальше? Наконец Фёдор отважился отдохнуть. Опустившись на санки, он прислонился спиной к дереву и, уповая на защиту Всевышнего, задремал. Сколько длилась его дрёма, он не мог сказать, но когда открыл глаза, то рассмотрел во тьме сидящего на снегу саженях в пятнадцати медведя. Фёдор медленно приподнялся, достал из торбы рыбину, положил её неподалёку от себя, сам удалился тихим шагом. Оглянувшись, заметил, что шатун подошёл к добыче и уселся возле неё.

Так и шли человек и зверь рядом, сторожа и поддерживая друг друга.

Фёдор делился запасами скупо: утром, в полдень и вечером давал лишь по одной рыбине. Но зверь и не требовал больше. Сие казалось Фёдору странным, но и благоприятным, пока в торбах ещё имелся кое-какой запас, положенный рукою доброй Ефимьи. Ночью Фёдор разводил костёр под елью и дремал возле огня, иногда проваливался в сон. И зверь той порой прятался где-нибудь под деревом, отлёживался там. Волки иногда выли в отдалении, но близко не показывались: чуяли медведя и боялись его. Фёдор начал привыкать к зверю. Однако через неделю совместного пути он с горечью отметил, что запасы пищи почти иссякли. Осталось несколько копчёных рыбин, десятка два сухарей да мешочек пшена, к которому он не прикасался и хранил на самый трудный час.

Надеяться на какое-либо чудо не приходилось. И оставалось одно: выходить на столбовую дорогу, которая, Фёдор хорошо это знал, пролегала от него в полутора-двух днях пути, если бы он встал правым боком к Полярной звезде. Знал Фёдор и то, что движение по той столбовой дороге не прекращалось круглый год. По ней лежал кратчайший путь до малого селения Онеги, куда он ходил не так уж давно вместе со сборщиками пушнины и Алёшей Басмановым. От Онеги был выход в Белое море на Соловецкие острова и далее. Поток паломников весенней поры мог бы подхватить его и довести до конечной точки пути. Там, между озёрами Онежским и Ладожским, можно было найти приют на постоялых дворах, в харчевнях. Но Фёдору не хотелось рисковать в большей степени, чем в тайге в соседстве с медведем. На столбовой дороге он легко мог стать добычей дьяков Разбойного приказа, кои шастали от Москвы до Онеги хуже шатунов. Знали дьяки и приставы, что того, кто добирался до Онеги и успевал укрыться на монастырском судне, достигал Соловецких островов, уже невозможно было ухватить за кафтан и заковать в железа.

Вот уже более ста лет, со времён великого князя Ивана Калиты, Соловецкие острова были надёжным убежищем для многих сотен опальных россиян. Фёдор Колычев о том хорошо знал и потому пробирался на те острова, в ту Соловецкую обитель, в коей надеялся найти приют и воспрянуть духом для подвига и борьбы с Глинскими.

Прошло ещё два дня, но Фёдор всё ещё затруднялся сделать выбор: или продолжать путь в соседстве с опасным зверем, или выйти на столбовую дорогу и отдать там себя на волю случая. Опальный боярин терзался долго. У него уже не осталось ничего, кроме торбочки пшена и нескольких сухарей. И сам он за сутки съедал лишь два сухаря и склёвывал по горстке пшена. Он отощал и выбился из сил. Ноги держали плохо, постоянно кружилась голова. На беду наступила оттепель, и снег под телом, потерявшим ловкость и силу, проваливался всё глубже. Каждый шаг давался с великим трудом.

В сумерках короткого зимнего дня, неведомо какого по счёту, Фёдор наконец свалился в изнеможении под деревом и отдал себя на волю Божию. Зверь, тоже довольно уставший, но более сильный, поспешил к человеку, надеясь на лёгкую добычу. Собравшись с духом, Фёдор встал, сбросил с плеча лямку от санок, оставил их медведю, а сам побрёл дальше. Шатун добрался до санок, покружил близ, потом начал разгребать лапами всё, что было на них. Полетели на снег пустые торбы, баклага из-под медовухи. Мешочек с пшеном он взял бережно, потискал и покатал его в лапах, принюхиваясь, потом разорвал. Пшено рассыпалось, и шатун стал поедать его вместе со снегом.

Фёдор спешил уйти от медведя подальше. Он падал, поднимался и вновь упорно шёл вперёд. Ночь уже накрыла тайгу, деревья, казалось, стояли стеной. Выбившись окончательно из сил, Фёдор прислонился к дереву, сполз по стволу вниз, на снег, и у него уже не было никакого желания вставать. Сознание его замутилось, но он ещё услышал, как совсем рядом, над самым ухом, зарычал шатун. Рёв зверя был громкий, победный.

Несчастный шептал последнюю молитву:

   — Боже милосердый, прости все мои прегрешения. Иду к тебе очищашеся ради... — Последний раз перед взором Фёдора вспыхнул лик Ульяны — она словно звала его, — и мир погас.

Но в тот миг, когда медведь поднялся на задние лапы, дабы подмять под себя Фёдора, раздался яростный лай собак и одна из них бросилась на шатуна, вцепилась ему в бок. Всё случилось так неожиданно, что медведь испугался и, отбросив собаку лапой, побежал. Три черно-белых пса бросились следом.

Фёдор пришёл в себя, повернулся, прислонился к берёзе и открыл глаза. Перед ним стоял человек, в руках у него была рогатина.

   — Кто ты, Божий человек? — спросил он Фёдора.

   — Паломник Филипп, — сумел ответить тот, и Фёдор вновь провалился в чёрную яму.

Охотник, по имени Илья, сходил за санками, положил на них Фёдора и привёз к избушке. Да повозился с ним, пока дотащил до лежака. Он подбросил на тлеющие угли сухих дров, повесил над очагом чугунок, согрел в нём настойку из трав и напоил паломника. Укрыл его толстым суконным одеялом, присел рядом и при свете сальника присмотрелся к его лицу. Фёдор показался Илье довольно молодым, потому как время не отложило на этом лице глубоких морщин. Илья не ошибся, когда подумал, что паломнику не больше тридцати лет. Но охотник был поражён тем, что голова у того была седая, как у древнего старца. Размышляя, Илья подумал, что на долю этого человека выпали жестокие испытания.

Фёдор вёл себя беспокойно. Он то метался на лежаке, то что-то бормотал невнятно. Но отдельные слова доносились явственно. Особенно часто он повторял два имени: Ульяша и Стёпушка. Ещё с яростью вспоминал зверей. «Звери, звери, оставьте их! Оставьте!» Наконец Фёдор перестал метаться, речь его в бреду стала понятнее. Илья взял Фёдора за руку и долго держал, пока не узнал, что перед ним лежал боярин Фёдор Колычев, служилый человек князя Андрея Старицкого, что он в опале от великой княгини Елены Глинской за нарушение крестного целования. И причину побелевшей головы Фёдора Илья узнал, пролил слезу над мужем-отцом Ульяши и Стёпушки. Сам опалённый многими бедами, Илья достал баклагу медовухи, налил полную кружку и выпил. Перекрестился.

   — Помоги тебе Всевышний обрести покой, — скупо сказал Илья и вышел из избушки выдохнуть на морозе печаль, накопившуюся в груди.

В сей миг вернулись к избушке собаки, коих не было несколько долгих часов. Из них ещё не выветрилось возбуждение, они ласкались к хозяину, повизгивали. Илья понял, что собаки одержали верх над шатуном. То было посильно этим крупным псам, потому как каждый из них выходил победителем из схватки с волком.

   — Ну хватит, хватит вам куражиться! Почесть вам будет. — Илья скрылся в холодном доме и вернулся с тремя морожеными рыбинами, отдал их псам. — Держите подарок.

Снова, как на заимке Субботы, Фёдор пришёл в себя только через сутки. Усталость схлынула, и он чувствовал себя довольно бодро, лишь давала о себе знать голова. Увидев Илью, спросил:

   — Где это я, батюшка?

   — Ишь ты, скорый какой! Так я тебе и сказал! — весело отозвался охотник. — Ты в лесу, а вот у кого, сам присмотрись. — Он сидел у оконца, перед ним горел сальник, а рядом на скамье лежало с десяток убитых белок. Охотник снимал с них шкурки.

   — Я ведь куда-то провалился и вовсе не помню, что со мной приключилось.

   — И шатуна не помнишь?

   — Того помню. Десять дён, а может, больше — счёт потерял — мы шли с ним по одной тропе, душа в душу жили. Он же меня и от волков спас.

   — Вот как! Однако и до тебя добрался, как голод прихватил.

   — Делиться уж нечем было. А шатуну то не по нутру пришлось. Спасибо твоим собачкам. И тебе, добрый человек.

   — То-то. Иди к воде, вон в тазу, мой руки и лик. Там поешь что Бог послал.

Фёдор встал, умылся, чистым рушником вытер лицо. Образ Николая Чудотворца заметил в углу, помолился и сказал Илье:

   — Благости тебе, батюшка, сил и здоровья многие лета за спасение моё. Многажды помолюсь за тебя.

Илья тоже обмыл руки и принялся класть на стол дары леса и реки. Подал дичь жареную, зайчатину, балык, морошку мочёную, баклагу медовухи, нарезал хлеба. Как управился, позвал:

   — Садись к столу, боярин, не побрезгуй.

Фёдор удивился: «Вон как он меня величает! А на лбу того не написано». Но виду не подал, сел на скамью к стене.

   — Голоден я, батюшка, вельми. Уходил, так на одного запас нёс, а тут двое...

   — Это хорошо, что поделился. Ан и нам с тобой хватит насытиться. — Илья налил в глиняные чашки-махотки медовухи. — Выпьем за приязнь. Ты о себе всё поведал, боярин Фёдор Степанович Колычев. И о гибели семеюшки молвил, о сынке попечаловался. Потому склоняю перед тобой голову. — И глотнул медовуху одним духом.

   — Спасибо, батюшка, что не утаил мою беспамятную исповедь. Всё так и есть. — И тоже выпил до дна хмельной мёд.

   — Нас с тобой, боярин, одним калёным железом метили. Хочешь знать, кто перед тобой сидит?

   — Коль опаски от меня не видишь, откройся, батюшка. Вижу, что и ты здесь не ради веселья бедуешь, — ответил Фёдор.

   — Опаски от тебя я не вижу. У моих собачек чутьё на плохого человека отменное, а они вон у тебя под ногами лежат. Чуткие. А сидит перед тобой князь Иван Шаховской. Отроком был влюблён в боярышню Соломонию Сабурову. Ей — пятнадцать, мне — шестнадцать. Как узнал, что её нарекли царской невестой, умыкнуть сердешную пытался, в шаховские леса с нею скрыться, дабы там и породниться. Да схвачен был. Огнём пытали. Потом на Белоозеро погнали. Был я дерзок и смел, монашества не хотел, потому и убежал. В заонежской тайге и нашёл покой и радость.

Фёдор поверил охотнику. Подумал, как крепко переплелись их судьбы, как много он мог бы рассказать беглому князю о Соломонии. Но решил повременить. Молвил лишь одно:

   — Тебе, князь-батюшка Иван, можно бы и вернуться на отчее подворье. Шаховские пока здравствуют.

   — Верно сказано: пока. Да над ними новая гроза нависает: волчонок Василия скоро оскалит зубы на россиян. То-то будет море крови. Я хоть и в тайге живу, но слухами питаем, как хлебом насущным. Знаю, кого литвинка выращивает.

Неделя в охотничьей избушке князя Ивана пролетела для Фёдора незаметно. Он окреп, вновь стал разговорчив. Долгими вечерами князь и боярин во всём открылись друг другу. Фёдор поведал о печальной судьбе княгини Соломонии, и князь Иван плакал. Да утешился, рассказывая о своей семье. Он женился на дочери сельского священника и полюбил её за кроткий нрав, за пригожесть. В лесной деревеньке Кирга он построил большой дом, купил на имя жены земли и хозяйствовал, как простой крестьянин. У него росли две дочери-близнецы, уже невесты.

   — Да и сынком два года назад Бог наградил. Дом — полная чаша, и к суетным делам больших городов меня не манит, — охотно открывал свою житейскую стезю князь Иван Шаховской.

На шестой день пребывания Фёдора в избушке князь Иван сказал:

   — Завтра за белками побегаю. Ежели жаждешь пострелять, идём.

   — Пойду, князь-батюшка. Без дела маета одна душевная.

Ночи в тайге были по-прежнему морозные, появился крепкий наст, и двигаться на лыжах по нему было легко и приятно.

Князь Иван повёл Фёдора по следам убегавшего медведя и преследовавших его собак.

   — Ты уж прости, Фёдор, что потянул тебя к знакомцу. Да хочу посмотреть, как мои ребятки потрудились.

Однако князя Ивана ждало разочарование. За прошедшие дни дикие звери и костей от медведя не оставили. Только отметины виднелись на притоптанном снегу.

   — Жалко бедолагу, — заметил князь Иван.

   — Что уж говорить, медведь-то был добрый, — отозвался Фёдор.

Охота в этот день оказалась удачной. Вернулись в избушку к вечеру усталые, но довольные, настреляли белок и даже молодого вепря добыли. На другой день князь и боярин разделали тушу вепря, заморозили мясо, а два окорока повесили коптить. Поработали славно. А как завершили дело, Фёдор сказал:

   — Должник я отныне твой вовеки, князь-батюшка. Да пора и честь мне знать. Завтра утром я и ухожу.

Князю Ивану не хотелось отпускать Фёдора. И он ответил:

   — Держать тебя не смею, боярин, хоть и полюбился ты мне. Но и один ты не пойдёшь. В двух поприщах избушка охотника Савватея. Он тоже белкует. Вот до него и провожу. Савватей мой свояк, он тебя дальше к Белому морю поведёт, к другим лесным добродеям приставит.

   — Полно, князь-батюшка, столько мороки...

   — Мороки нет, а резон есть. Сам знаешь, что по столбовой дороге тебе пути нет. А по тайге одному тоже несладко — убедился.

   — Чем мне вас всех отблагодарить?

   — Помолишься за наши грешные души.

Сборы в дорогу на сей раз были короткими. Князь поделился из своих уже оскудевших запасов вяленой сохатиной, ржаными колобушками, завернул в холстину копчёный окорок, налил небольшую баклагу медовухи. С тем и ушли два опальных россиянина из лесной обители. Их сопровождали три преданных охотнику пса.