Как хорошо и благостно жилось в обители при Филиппе в минувшие годы. Более двухсот иноков жили единой братской семьёй без свар и озлобления, в трудах праведных. Филипп как вернулся на Соловки да исповедался перед братией за свои деяния в Москве, донёс новость о церковном и монастырском устроении, введённую на Стоглавом соборе, так и дал себе волю несколько дней и светлых ночей побродить по неизведанным местам острова. Два соборных старца за ним увязались, три послушника им помогали в пути. Ехали в повозках до озера Питьевого, там лошадей в обитель отправили, сами на лодки сели, не один десяток вёрст прошли по озёрам, волею обитателей острова связанным между собой каналами.

   — Благодать-то какая! — воскликнул соборный старец Зосима, ещё крепкий и подвижный. Он как сел за вёсла на озере Средний Перт, так и грёб вместе с послушниками до озера Валдай.

Прогулка Филиппа оказалась не праздной. Старец Зосима сказал в пути, как плыли по озёрам:

   — Ты, отче игумен, должен осмотреть каналы, коими мы с тобой соединили озера, и помыслить с нами, как воду из них пустить в Соловецкий залив, а может, и в бухту Благополучия.

   — В чём такая нужда просматривается? — спросил Филипп.

   — Дабы заставить её работать во благо братии, — отвечал Зосима.

   — Ишь ты! Ну говори, — побудил Филипп.

   — Наша ветряная мельница хороша, но ветров мало. Потому нужно ставить водяную.

Филипп в душе возрадовался такому устремлению, но сказал строго:

   — Вы, старцы, неуёмны. Ещё и собор не вознесли под купола, а вам уже подавай новых забот.

   — Не ущемляй наших забот, отче. И собор и мельницу осилим. Нам токмо место обозначить разумно, где стоять каменной. И как под неё воду пустить на колесо.

   — Коль так, дерзайте, ежели с братией в согласии. А путь для воды и место для мельницы выберем, мудростью вашей питаемы.

И с новой силой закипели в обители зодчие страсти. По летней поре проложили путь озёрной воде через монастырское подворье, вывели в бухту Благополучия. На том водном пути поставили мельницу каменную. Вода закружила колеса, от них жернова в ход пошли. Два года понадобилось на эту заботу, зато и радости сколько! Муку мельница давала простого помола, пеклёванную и даже крупчатую, из коей кулики отменные пеклись.

В эти же годы монахи соединили все службы, храмы и жилые кельи светлыми сенями, дабы в долгие зимы, в метели и в пургу — круговерть снежную — не выходить на стужу, а вольно ходить по всему монастырю.

Но мелкие соловецкие радости затмило ликование всей Руси. Осенью 1552 года последние паломники принесли в Соловецкую обитель весть, коя взволновала всех островитян. Как всегда, последние кочи с большой земли монахи встречали в бухте Благополучия всей обителью. На них прибывали не только паломники, но и келари со многими товарами. Везли келари всякую утварь, скобяные изделия, ткани, кожи, воск, мёд, лён — всё для нужд монастырской братии и на потребу ремёсел. На сей раз монахи не сразу взялись за разгрузку кочей. Прежде было ликование.

   — Слава русичам! Слава русской рати! — закричали паломники и прочие люди на палубах кочей, лишь только они пристали к берегу.

   — Что случилось, братья? — поднявшись на первый коч, спросил Филипп.

   — Казань покорена! Пало Казанское ханство! — услышал он в ответ.

   — Слава тебе Господи! — воскликнул Филипп. — Наконец-то россияне избавились от злодейских набегов казанцев. Теперь и астраханскому хану и крымскому будет укорот.

В этот день, с позволения игумена, братия и гости пили вино, провозглашали здравицу русским ратникам, одолевшим мощную крепость. Сами казанцы считали её неприступной.

Старец Зосима от паломников услышал, что Казань штурмовали и казаки во главе с есаулом Ермолаем. И Зосима предсказал братии:

   — Сей витязь донской через пятьдесят лет встанет на престол русской церкви. Нарекут его именем Гермогена. И сей воитель будет причислен к святым, его имя увековечат.

Филипп вознёс Зосиме благодарность:

   — Твоими устами, соборный провидец Зосима, мёд бы пить. И церкви нужны воители.

А под конец монастырского застолья к Филиппу подошёл паломник из Москвы дворянин Григорий Плещеев, сродник Алексея Басманова, и передал игумену от него низкий поклон.

   — Шлёт тебе доброе слово твой побратим воевода Алексей Басманов. После взятия Казани, где он был лучшим полковником при штурме, его вызвали в Москву, и сам царь Иван-батюшка дал ему чин окольничего. Видеть бы тебя хотел Алёша.

   — Спасибо, брат Григорий, за добрую весть. Страдаю оттого, что живу в неведении о славном Алёше Басманове, — ответил Филипп. И выпил за благополучие побратима с Григорием по кубку соловецкой медовухи.

Над Соловецкой обителью протекло несколько мирных лет, наполненных трудами праведными. Изредка эти годы омрачались злыми ветрами, налетавшими из Москвы. В эти годы судьба забросила на Соловецкие острова священника Сильвестра. Перед тем как Сильвестру встретиться с Филиппом, он два года провёл в подземной келье Кирилло-Белозерского монастыря. Там перенёс он многие жестокости, на кои обрёк его царь Иван, отныне уже Грозный.

   — Велено и тебе, брат мой, держать меня в чёрном теле и озлоблении скорбном. На то твоя воля и царское повеление, — сказал при встрече с игуменом Филиппом измождённый Сильвестр.

И приставы, кои привезли Сильвестра на остров, о том же сказали, но уже от имени Ивана Грозного. Но игумен Филипп не внял их наказу. Он проводил приставов из монастыря, а Сильвестра поместил в чистую и тёплую келью, приставил к нему служителя, велел мыть в бане, лечить монастырскими снадобьями, ухаживать за ним чинно и заботливо. Сильвестру же молвил:

   — Жить тебе в нашей обители, подвижник, во благости и сколько Всевышний отпустит. Ответ же перед твоим притеснителем буду держать я.

Сильвестр, мучимый тяжёлой грудной болезнью, прожил ещё полтора года. Умирая, он сказал игумену Филиппу:

   — Только Господь Бог мог бы сделать для меня больше, чем сделал ты. И о том, человеколюбец, мною будет сказано Спасителю, как доведётся предстать пред ним.

Похоронили Сильвестра с почестями в усыпальнице храма Успения.

А года за два до того, как Иван Грозный позовёт игумена Филиппа в стольный град, прибыл на богомолье в Соловецкий монастырь брат Филиппа окольничий думный боярин Михаил Колычев. Он был усталый, душевное состояние угнетённое. И для Филиппа он привёз печальные вести. Когда остались они вдвоём в келье, присели к столу перед тем, как пригубить монастырской золотниковой медовухи, боярин Михаил поведал Филиппу о неизбывном горе, кое постигло его да и весь боярский род Колычевых.

   — Ноне ты, Федяша, осиротел. В минувшую распутицу Всевышний призвал твоего батюшку, а моего дядю в горние выси.

   — Господи милостивый, как же я не внял твоему гласу, не примчал к одру, не закрыл глаза родимому! — с рыданиями вознёс моление раненый вестью Филипп.

   — Да и не успел бы, Федяша: распутица долгая гуляла, а Стёпушка, словно конь на скаку, упал и не встал. Сказывали, сердце без болезней остановилось, и всё, — пытался утешить Филиппа боярин Михаил.

   — В кои дни то случилось, уж не в начале ли апреля?

   — Так оно и было: третьего апреля и преставился. К тебе же никаких путей не было. — Филипп плакал, Михаил его не успокаивал. — Облегчи, облегчи душу, Федяша. Да ведь беда-то не приходит одна. Матушка твоя Варвара схиму приняла. Теперь её место в Новодевичьем монастыре. Я и отвёз её туда.

   — Эко лихо! Да что же она, сердешная, ко мне бы с тобой приехала, — вновь запричитал убитый горем Филипп.

   — Горести великие. Да пригуби, пригуби чару, болезный! И полегчает. И я пригублю за помин души дядюшки.

Выпили, погоревали братья, да в сей же час Михаил о новой беде поведал:

   — Однако, брат мой, и прошлый год несладким был. За неделю до Успения Богородицы преставилась любезная всем россиянам заступница наша царица Анастасия.

   — О том я слышал нонешним летом. Да разное сказывали о её смерти. Говорили, что якобы её отравили. И кто бы: Алексей Адашев да Иван Пересветов.

   — Тому царь поверил, оттого и сжёг своим гневом оклеветанных. Ан всё не так. Давно в ней любовь к Ивану от слёз выгорела. А как схлынула сердечная боль, так Настюша к Алёше Адашеву потянулась, словно цветок из тьмы на луч света. Иван-то вроде бы и любил Анастасию, да не голубил, а больше ногами пинал. Потому говорю: смерть царицы на совести Ивана. И Адашев лишь поплатился за свою любовь к Настюше. Ноне на Москве всем ведомо то злодеяние Грозного Ивашки. Что-то будет теперь! — тяжко вздохнул боярин Михаил.

   — И что же, государь теперь вдовый? — спросил Филипп.

   — Полно, Федяша! Свадьба давно уже отшумела. Черкешенка теперь у него жена, Мария Темрюковна. Зов крови соединил их.

   — И кто же у государя отныне в чести? Не крещёный ли черкес Ипат?

   — Того некий посадский купец живота лишил за прелюбодеяние с его семеюшкой. А новых придворных я тебе назову. Да сам разберёшься, каковы они. Одним из первых вельмож сейчас стоит при царе Алексей Басманов, ведомый тебе. И ты даже побратимом его считал.

   — Считаю.

   — Ну-ну, Федяша. И сынок Алексея, Фёдор, отца подпирает — кравчий он. С ними князь Афанасий Вяземский. Да то пока терпимые вельможи. А вот как покажут себя Василий Грязной и Григорий Бельский-Плещеев, даже Господь Бог не ведает. Ходит слух, что Иван поручил Григорию сыск и пыточное дело. И ведь противоречит тому назначению сам лик Григория: красив, благообразен, улыбчив. Да богатырь.

   — А душа в потёмках, — добавил Филипп. — Видел я того незнатного дворянина. Он и сатане готов служить за чины и почести.

   — То верно. И в Москве сие знают. И теперь многие вельможи, кои раньше в «мальчишники» с царём играли, отошли от него, затаились в отчинах.

   — А что владыка Макарий, почему не попрекнёт царя за то, что окружил себя чёрными душами?

   — Эх, Федяша, Макарий давно смотрит царю в рот и каждое слово в уставы записывает.

   — Худо. Наш долг в другом. Испокон веку архиереи — духовные наставники государя. Пять с половиной веков отцы православной веры стояли близ государей и тем спасали Россию от произвола самодержцев.

   — Что ж, Федяша, тебе ещё дано будет проявить свой дух и мудрость. Богом то тебе заветовано.

Беседа Колычевых затянулась за полночь, а их общение — на полгода. Боярин Михаил открыл для себя на Соловецких островах большой и притягательный новый мир. И даже загорелся желанием возвести часовню и новый скит близ горы Голгофы на Анзерском острове, где побывал вместе с Филиппом. Уезжая, боярин Михаил признался Филиппу в том, что он со страданием в душе покидает Соловецкую обитель.

   — Остался бы здесь до исхода бытия, — говорил боярин перед тем, как подняться на борт коча. — Там, в Москве, мир полон коварства, жестокости, зависти и суеты. У тебя человеколюбивый мир, и имя ему — Соловецкий. Ох, как я разомлел тут от благости! — воскликнул Михаил и продолжал уже строго: — И вот что, Федяша. Тебя как пить дать позовут в стольный град. И сам я буду манить. Так ты уж не спеши туда. Там ведь токмо петля, а волюшки никакой. Тем паче с твоим норовом и правдолюбием.

   — То я ведаю, брат, и никуда не рвусь.

Братья поднялись на коч — он уже готовился отплывать, — обнялись, облобызались.

   — И ты, батюшка, берегись, а то мне совсем плохо будет, — сказал на прощание Филипп и покинул судно.

Прошло не так уж много времени с памятного расставания Колычевых, как в Москве «правящему престолом русской патриархии, блаженному и приснопоминаемому митрополиту Макарию, достигшему маститый старости, случилось приложиться ко отцам своим в вечное блаженство». Церковь осиротела. Вместе с архиереями пролил над телом усопшего слезу и царь Иван Грозный. Да и как не пролить над любезным угодником, не поперечившим за многие годы ему ни словом! Отцы церкви должны были избрать нового митрополита. Но сию волю архиереев царь Иван Грозный пресёк. Боялся, что они найдут строптивого пастыря, а государю такой пастырь за ненадобностью. Потому Иван Грозный своей властью возвёл в сан митрополита всея Руси инока великосхимника Чудова монастыря Афанасия, до пострижения носившего имя Андрея Протопопова. Он вырос в семье священника и, казалось многим, был угодлив сверх меры. После ссылки Сильвестра царь Иван позвал его к себе духовником. Но придворные знали, что Афанасий лишь носил звание духовного отца царя, на самом деле не имел на него никакого влияния, был послушен его воле. Придворные потом скажут, что Афанасий лишь носил личину послушника, и несказанно удивятся. Поднимая на престол церкви Афанасия, царь Иван обмишулился. Время и жизнь при царе, в кругу именитых бояр и князей, изменили нрав покорного россиянина. Он увидел вокруг себя тьму дьявольского зла и восстал против него. И когда Афанасия возвели в сан митрополита всея Руси, то он, не сомневаясь в правоте своей, потребовал от царя отменить смертную казнь за какие-либо преступления без убийства невинных жертв. Иван Грозный, как всегда с ним бывало в последнее время, выслушав дерзкое требование, пришёл в безудержный гнев.

   — Как смеешь ты, поповский сын, возвеличенный мною, указывать мне рубеж моей власти?! — кричал царь. — Она безрубежна! И ноне же ты увидишь, что по-твоему никогда не быть!

Иван Грозный без проволочек сдержал своё слово. Чтобы показать безграничность своей власти, повелел казнить сына фаворита своей матери, молодого князя Фёдора Овчину. Тот уже полгода сидел за сторожами без вины и суда. В тот час, как свершиться казни, митрополит Афанасий вёл в Благовещенском соборе литургию. Во время пения канона Иисусу Христу к Афанасию подошёл священник Архангельского собора отец Игнатий, позвал митрополита с амвона в царские врата и сказал:

   — Владыка преподобный, волею государя в пыточной Арсенальной башни власти собираются убивать молодого князя Фёдора Овчину и тебя зовут смотреть.

Митрополит Афанасий, невысокий и худощавый мужичок с редкой белой бородой, коя гуляла на ветру, с васильковыми, ещё свежими глазами, вышел из алтаря на амвон, вознегодовав. И от этого стал выше, мощнее и вознёс слова протеста против царского произвола.

   — Братья и сёстры! — прокатилось под сводами собора. — Православные христиане, совестью и мужеством наделённые, идите за мной и вместе мы скажем благочестивому царю, дабы отменил казнь безвинного христианина, верного сына отечества, князя Фёдора Овчины-Телепнёва-Оболенского!

Храм был полон богомольцев, и среди них стояло немало именитых бояр и князей, которые знали Фёдора Овчину как непорочного агнеца. И вельможи отозвались на призыв владыки. Когда он сошёл с амвона и, вскинув над головой золотой крест, стуча посохом из животворящего древа, направился в царский дворец, честные и бесстрашные россияне двинулись следом. Шли не только бояре, князья, дворяне, но и служилые дьяки, торговые и простого звания люди. От Благовещенского собора до царских палат не было и ста сажен, но шествие шло к Красному крыльцу долго и обросло сотнями москвитян, кои, узнав суть, тоже воспылали гневом. Возле дворца в сей же миг засуетились стражи, рынды вскинули бердыши, схватились за сабли. В дверях появился конюший Алексей Басманов, крикнул с крыльца:

   — Владыка Афанасий, что тебе нужно? Зачем привёл толпу?

   — Зови благочестивого царя Иоанна Васильевича или распахни двери и мы войдём в палаты!

   — Эко выдумал! Толпою — во дворец! Ждите, схожу к царю-батюшке!

Вскоре Алексей Басманов вновь возник на крыльце. Он был воспалённый и взъерошенный от ярости. Замахал руками:

   — Царь-батюшка спрашивает, зачем выдумал шествие, владыка?! Словно бунтари пришли! Веди за собой бояр-князей. Прочему люду нет места во дворце!

Афанасий и к этому был готов. Спокойный, уверенный, он позвал:

   — Дети мои, пособники справедливости, будьте стойкими, идите за мной! Господь Спаситель с нами! — И митрополит взошёл на Красное крыльцо.

Следом за Афанасием потянулись вельможи числом до трёх десятков.

Царь Иван Грозный принял Афанасия в тронном зале. Он сидел на троне мрачный и злой. Близ него застыли два десятка царедворцев. Иван стукнул об пол посохом и сурово спросил:

   — Владыка, зачем ты пришёл толпою?

Афанасий знал, чем грозят ему шаги дерзостные, но мужественно сказал:

   — Венценосный и благочестивый государь, дети твои, россияне, миром просят тебя не казнить своих подданных без вины. Но ты хранишь свою волю и по-прежнему готов казнить и миловать своих детей. С низким поклоном просим тебя не брать грех на душу за смерть безвинных. В сей час в пыточной готовятся убить молодого князя Фёдора Овчину-Телепнёва-Оболенского. Говорю от мира: нет его вины пред тобой. Отмени казнь. О том прошу от имени православной церкви, о том христолюбивые россияне просят.

Иван Грозный вспылил. Он встал с трона и двинулся на митрополита, стуча посохом. Глаза его горели сатанинским огнём. Обличьем он походил на демона зла, коего во веки веков Русь не видела среди российских государей. Подняв над головой посох, словно собираясь ударить Афанасия, он закричал:

   — Или я уже не царь, что не дано мне казнить изменников?! Едва подниму руку на врага престола, как вы, епископы, игумены, сойдясь с боярами, идёте встречь! Тому не бывать! Ты Афанасий-владыка, мною вознесён, мною же будешь попран!

   — Смиренно склоняю голову, — ответил Афанасий, — но освободи невинного князя-агнеца.

   — Он виновен в измене. Сказанного им не буду глаголать. Но я видел в его глазах жажду мести за казнённого отца, поправшего царскую честь преступным обольщением моей матушки! Потому и казню Фёдора Овчину. — Иван повернулся к царедворцам и крикнул: — Эй, принесите голову злодея!

Афанасию стало плохо, в глазах потемнело, закружилась голова, но он одолел слабость и спокойно сказал:

   — Ты, государь, ещё властвуешь над животами своих подданных и волен чинить им добро и зло. Я тоже волен в своих деяниях и потому снимаю с себя святительские одежды и возвращаюсь в иноческую келью. — Афанасий шагнул к царю и тихо добавил: — Тебе же шлю анафему.

Иван Грозный распалился вовсе. Он схватил за руку митрополита, который попытался уйти, и вновь крикнул:

   — Тебе меня не переступить, владыка! Коль ты винишь меня в злодеяниях и шлёшь мне анафему, я отрекаюсь от престола! Теперь иди! — И указал митрополиту на дверь. Да с той же яростью возвысил голос на вельмож: — И вы уходите! Да наслаждайтесь победой надо мной! Но помните: торжество ваше будет коротким!

Вельможи покидали царский дворец в смятении. Им казалось, что их там побили. Но митрополит Афанасий встречал всех на Красном крыльце, осенял крестом и побуждал вернуться в собор. Сам проследовал туда же, поднялся на амвон и продолжал службу, будто ничего не случилось, помня лишь то, что это его последняя Божественная литургия.

Однако это богослужение Афанасия не было прощальным. Произошло непредвиденное. В Иване Грозном совершился надлом. Весь день в царском дворце была суматоха. К вечеру у чёрного крыльца появилось несколько просторных колымаг. В них грузили царский скарб, одежду. Примчал конный отряд Ивановых телохранителей. И царь в ночь покинул стольный град, умчал в Александрову слободу, на Владимирскую землю.

Зимняя дорога, крепкий январский морозец остудили душевные страсти царя. Он признал правоту Афанасия. Князь Фёдор Овчина был не настолько виновен перед ним, чтобы лишать его живота. Сказанное князем в запальчивости было правдой. Иван об этом уже давно знал. Но и оскорбительно. «Ты, государь всея Руси, не есть великокняжеский потомок. Ты — пригульный матушкой своей», — бросил во время гулянки хмельной князь. «Кто тебе сказал такую злобу?» — спросил царь Иван. «А батюшка перед смертью поведал. Твой отец есть крещёный черкес Ипат», — ответил Фёдор. «Твой батюшка Иван Овчина много знал, оттого и голову потерял. Да и тебе её не сносить. Жаждешь того сам!»

Та свара случилась в Симоновом монастыре, куда царь Иван прятался от мира с гулёнами. И Фёдор Овчина был в числе тех гулён. Оттуда его по воле царя люди Малюты Скуратова увезли в кремлёвскую тюрьму, из которой ему вырваться не пришлось.

Едва прибыв в Александрову слободу, царь написал Афанасию повинную грамоту, в коей каялся за горячность и убиение молодого князя, просил снять анафему и повелевал не покидать митрополичьего престола. «Мне без тебя, отче, будет одиноко». В той же грамоте царь Иван излил гнев на бояр и князей, назвал всех поимённо, кто явился во дворец с Афанасием. И были там означены трое бояр из рода Колычевых. Иван Грозный не случайно перебирал имена бояр и князей. Всем им царь погрозил опалою.

Митрополит Афанасий бился с царём Иваном около двух лет. Лишённый Грозным права молиться и печаловаться об убиенных им, Афанасий не стерпел царского притеснения и покинул престол церкви, скрылся в каком-то глухом монастыре. Уходя из Кремля, Афанасий стенал. Ему лучше других было ведомо, какая лютая ненависть ко всему русскому народу прорастала в отпрыске Глинской и Ирата. Другими словами состояние царя Афанасий не мог назвать. Он не ошибался, скажет позже митрополит Филипп, потому как Афанасию довелось быть свидетелем рождения тысячеголового змея, имя коему — опричнина.

Грозный вернулся из Александровой слободы в Масленую неделю, когда москвитяне вольно объедались блинами, катались на санках с гор, гоняли по улицам лошадей, запряжённых в сани, полные девок и парней. Да вскоре же в стольном граде наступила тишина. По Москве, по державе пошла гулять опричная метла, выметая «крамолы, измены, заговоры». Собачья пасть, притороченная к сёдлам опричников, пожирала всех, кого выметала из палат-теремов опричная снасть. И первой жертвой опричников стал прославленный воевода, один из покорителей Казанского ханства князь Андрей Горбатый-Шуйский, чтимый превыше отца родного в годы береговой службы Алексеем Басмановым. В те же дни более ста сродников казнённого князя из суздальской коренной знати были отправлены царём в ссылку в Казанский инородный край. Вотчины и имущество казнённого и ссыльных Иван Грозный забрал в свою казну. То было начало травли и уничтожения «христолюбивым» государем своих подданных.

Слухи о жестокостях самодержца волнами накатывались на Соловецкие острова. Паломников в святой обители, прославленной чистотой нравов и строгостью исполнения Божественного писания, становилось всё больше. Их не останавливали ни жестокие морозы, ни торосные льды, ни весенняя распутица. Зимой они двести вёрст шли пешком через море, одолевая ледяные преграды. Появляясь в монастыре, падали от усталости и изнеможения, а придя в себя, шли на исповедь к игумену.

Так Филипп узнал о стоянии митрополита Афанасия против царя Ивана Грозного, о взлёте и падении архиепископа Казанского Германа, коему Иван Грозный дал престол церкви, но через два дня после возведения в сан митрополита отобрал. Герман, как и Афанасий, оказался честным и мужественным россиянином и священнослужителем. Он не стал скрывать своего возмущения опричниной. Когда поставили его митрополитом, на первой же Божественной литургии Герман позвал царя Ивана в алтарь и побеседовал с ним с глазу на глаз.

   — Ты, богочтимый царь-батюшка, сын мой, дал мне власть церковную. Она же простирает длани и на царскую душу. Потому Христом Богом прошу тебя распустить опричников и печься о животах благочестивых вельмож и достойных россиян. Они же тебе отплатят любовью.

   — Вот как накажу всех своих супротивников, так и будет замирение с вельможами, — возразил царь. — Пока же, владыка, не мешай мне творить правый суд.

Герман не уступил царю и продолжал вразумлять-увещевать его иными словами. Он грозил самодержцу страшным судом, «тихими и кроткими словесами его покарующе».

   — Тебе, благочестивый царь, нужно печься о спасении души за убиение непорочного князя Андрея Горбатого, за ущемление жизни его сродников.

   — Полно, владыка, учить меня царствовать. Не хочу тебя слушать. — И царь покинул алтарь и собор.

Поздним вечером того же дня в палаты митрополита явились Алексей Басманов с сыном Фёдором и иными опричниками. Они вынесли Германа во двор, там упрятали в крытый возок и увезли неведомо куда. Герман был готов к тому, что его ждало, и ни в палатах, ни в возке не издал ни звука.

Расправившись со вторым неугодным митрополитом, Иван Грозный ушёл в созерцание своего внутреннего мира. Однако никакого ликования в душе не было, лишь тревога прорастала всё глубже, повиликой опутывала нутро. Грозный понимал, что долгие распри со священным собором, с архиереями чреваты осложнениями его царствованию. И он велел конюшему Алексею Басманову собрать в Золотой палате московский церковный клир. К приходу архиереев были по-царски накрыты столы, на коих во множестве красовались братины и ендовы с винами, медовухой и водкой. Когда пригубили хмельного, царь повёл беседу:

   — Служители Господу Богу, наша церковь вновь пребывает в сиротстве. Ошибся я, не послушав вас и вознеся на престол церкви Афанасия и Германа. Примите же моё покаяние и вразумите мудрым советом, кому быть духовным отцом не токмо царя, но и моих подданных.

И встал перед царём архиепископ Крутицкий и Коломенский учёный муж Матвей. Поклонился и сказал:

   — Государь-боголюбец, на Руси есть достойный род бояр Колычевых. На земском соборе мы их видели числом двенадцать. Да был и тринадцатый, пастырь монашеской обители Соловецкой. Потому говорю: зови в пастыри православной церкви достойного сына отечества Филиппа Колычева.

Иван Грозный вспомнил венчание на царство девятнадцатилетней давности, и эту же Золотую палату, и Филиппа Колычева пред собой, который не поцеловал его руку, а пощекотал бородой. Вспомнил его глаза, смелые и неподкупные, подумал: «Ох, церковники, опять пытаетесь взять меня в хомут. Да уж ладно, уступлю вам в последний раз. А там пеняйте на себя».

Так решилась судьба игумена Филиппа Колычева, будущего шестого митрополита за минувшие годы властвования Ивана Грозного.