Расправы над подданными, их казни, захват опричниками чужого имущества, чужих земель — всё это не прошло даром для Ивана Грозного. Летом 1568 года царь вдруг обнаружил, что к нему никто из иноземных государей не шлёт послов. Купцам было запрещено везти свои товары в Россию. Иван Висковатый боялся встречаться с Грозным, потому как царь требовал наладить добрые отношения с европейскими державами. Призвав, наконец, думного дьяка к ответу, царь Иван спросил:

   — Почему Швеция грозит мне войной? Что кроется за молчанием аглицкой королевы Елисаветы? — Висковатый молчал, не знал, выкладывать ли правду. Царь злился. — Говори, а не скажешь, вот мой ответ: по твоей вине я обложен, аки медведь в берлоге.

Иван Висковатый выкручивался из незавидного положения как мог. Но думному дьяку приходилось вновь и вновь приносить царю дурные вести. Как-то во время вечерней встречи с царём глава Посольского приказа принёс протест Турции. Могучая держава потребовала от Ивана Грозного отступиться от Казанского и Астраханского ханств. Сказано было и об опричнине: «Не разгонишь оную, пойду войной на тебя», — грозился турецкий султан.

Вести с рубежей державы поступали одна неприятнее другой. Висковатый шёл к царю на доклады с душевным трепетом. И было отчего. Лишь только думный дьяк появлялся в покое, как царь начинал метать в него молнии, хватался за посох. Высокий, крепкий телом и духом думный дьяк начинал заикаться, плакать и просить у царя пощады:

   — Милостивый государь, царь-батюшка, не гневайся на меня, ни в чём нет моей вины. Уж лучше лиши службы!

   — Ишь, заячья болезнь пришла! — кричал царь. — А мне каково?! — И требовал: — Говори, что там у тебя? Но милости не жди! Знаю теперь доподлинно, что послы твои скверно исполняют дело.

   — Скверно, государь-батюшка, иное. Их не пускают в иноземные державы, — отвечал Висковатый. — Да и как пускать, ежели Швеция порушила мир с Россией и её войско идёт к нашим рубежам? Ещё английская королева Елизавета прислала грамоту, в коей сказано, что она не желает заключать с тобой, государь, военный союз. Ещё литовцы проявили коварство и приступом взяли сторожевую крепость близ Полоцка.

Гневный царь бросил в думного дьяка серебряный кубок.

   — Говори, тать, что за крепость?!

   — Улу называется, царь-батюшка, — увернувшись от кубка, ответил думный дьяк.

   — Вон! — закричал Иван Грозный. — Видеть тебя не хочу!

Висковатый скрылся за дверью. Дня три царь не звал его. А как позвал, тот принёс ему новую чёрную весть, коя окончательно добила Ивана Грозного.

   — Царь-батюшка, ноне тебе только одно подмётное письмо. Ты уж не серчай и не читай его.

   — Как это не читать? Дай сюда! — потребовал царь.

Думный дьяк подал ему письмо и отошёл поближе к двери.

Иван развернул бумагу. Читая, он побледнел, на лбу выступил обильный пот. Письмо было коротким, но сказанное в нём потрясло царя. Он и раньше подозревал, что в его родословной кроется какая-то тайна. Да и говорили ему о том в глаза. Тот же князь Фёдор Овчина во хмелю выложил. Он тогда ещё не поверил. Теперь, похоже, правда проявилась вовсе. Неизвестный писал, что он, государь Иоанн, не есть русский человек, потому как отец его — ведомый многим отшельник Ипат, в прошлом пленный кавказский князь, принявший православную веру. И про мать было сказано, что она полутатарка, полулитовка. И что нет у него права на царскую власть, дескать, пора ему уйти в монастырь и уступить престол истинному наследнику, сыну великой княгини Соломонии и князя Андрея Старицкого — Григорию. Он же скоро объявится, заключалось в письме.

Дочитав подмётную бумагу, Иван Грозный устало сказал думному дьяку:

   — Позови Лукьяныча, неугодный.

Пока искали Малюту Скуратова, царь успел подумать, что письмо дышит правдой. «Да и что другое могло потянуть к черкешенке Марии Темрюковне, как не зов крови, — уже не в первый раз предположил Иван. — И двор мой ноне на черкесский похож», — размышлял без горечи царь.

Пришёл Малюта-молодец. Опрятен, улыбчив, красив, даже румянец на щеках, словно по младости лет. «А лютости в нём, однако, больше, чем в ком-либо. Крикнуть, что ли, на него?» — подумал царь.

Ан нет, с Григорием Лукьяновичем Иван Грозный разговаривал как с большим вельможей. Знал он, что, ежели Малюту обидеть и оскорбить непотребными словами, он сам проявит дерзость и, чего доброго, задушит огромными лапищами. Однако на этот раз царь разговаривал с Малютой без особой ласки. И было отчего. Следствие по делу об измене Ивана Фёдорова затянулось почти на два года. Сыскные опричники Мал юты Скуратова рыскали по всей державе, замучили под пытками десятки служилых людей, слуг, холопов в коломенской и новгородской вотчинах Фёдорова, но не добыли никаких улик об измене. Никто, даже под рукой палача, не оговорил Фёдорова.

Малюта смотрел на царя ласково, спросил:

   — Ты, батюшка, звал меня?

   — Звал. Найди митрополита, и пусть придёт во дворец моим именем.

   — Найду, и придёт, — ответил Малюта, слегка поклонился и вышел.

Иван Грозный задремал в кресле. Филипп вошёл тихо и сел у стены на лавку, обитую зелёным бархатом. Митрополиту не хотелось тревожить царя. Он всматривался в черты его лица и думал о нём. До сих пор Филиппу не удавалось разгадать противоречивую, изощрённую в хитростях и коварстве натуру Ивана Грозного. Он был умный и образованный человек, он знал цену добру и злу. Сам боярами был ущемляем, но не до такой степени, чтобы все силы души и тела отдать одной страсти — искоренению боярской крамолы. Однако обернулось это другим. Вместе с боярами и князьями он уничтожал русских людей всех чинов и сословий. «Как сие могло уложиться в природе российского государя?» — удивлялся Филипп.

Царь, наконец, открыл глаза, увидел митрополита, спросил:

   — Давно пришёл?

   — Давно.

   — Разбудил бы.

   — Ты, государь-батюшка, видимо, умаялся в делах, устал...

   — И то верно. — Царь помолчал, собираясь с мыслями. — Спросишь, зачем позвал? Так вот скажи, как на исповеди: служил ли ты при дворце, когда я на свет Божий появился?

   — Служил, государь-батюшка, сын мой.

   — И правду ведаешь о моём рождении? — Царь прожигал Филиппа пытливым взором. — Говори, всё стерплю.

Филипп не отводил своих глаз от царских. Он подумал: «Какую правду ты хочешь знать, истинную или в угоду? Токмо правда бывает одна, или её нет вовсе».

   — Чего молчишь, владыка? Сказал же, стерплю. — А про себя подумал: «Нет, не стерплю!»

И Филипп согласился с ним: «Не стерпит. И будет преследовать меня, как тот шатун в заонежской тайге, пока не упаду. Да где наша не пропадала!» И Филипп шагнул с обрыва в пропасть, в холодный омут.

   — Ты, царь-батюшка, сам, поди, знаешь о той правде. Ан ищешь подтверждения у очевидцев. Скажу мало. Но то правда. Великий князь Василий, твой мнимый батюшка, был не чадородным, но винил в том княгиню Соломонию. За то и свершил над нею постриг. Женившись на твоей матери, он три года ездил с нею по монастырям, по ворожеям и колдунам, дабы они помогли твоей матушке зачать дитя, но того не добился. Матушка твоя тоже оставалась бесчадной. Всё решила твоя бабушка, княгиня Анна. Она отвезла дочь за Боровский монастырь к отшельнику Ипату. Там они провели три дня. И в положенный час ты появился на свет. Вот и вся правда, государь Иван...

   — Васильевич?

   — Ипатович. Всё, как на духу.

   — А брату Юрию кто отец?

   — И сие тебе, государь, ведомо. Изволь моё подтверждение: мать твоя была возлюбленной Ивана Овчины и Юрий — дитя их греховных услад.

   — Скажи последнее: от кого понесла Соломония?

   — Не ведаю доподлинно, но предполагаю: князь Андрей Иванович Старицкий — отец дитяти Соломонии. Они любили друг друга с ранних лет.

Воцарилась тишина. Каждый думал о своём. Царь вспомнил подмётное письмо. А митрополит размышлял о новом повороте своей судьбы. «И то сказать, зачем великому государю свидетель в его тёмном прошлом», — пришёл к выводу Филипп. Он встал.

   — Я пойду, царь-батюшка. Службу мне пора править в Успенском соборе. Приходи, помолимся вместе.

   — Не знаю, приду ли, — как-то безучастно ответил Иван Грозный и даже не заметил, как Филипп ушёл. В этот миг он подумал о том же, о чём минутой раньше размышлял митрополит. «Господи, а ведь Филипп единственный очевидец...» И царь Иван усмехнулся.

Митрополит пришёл в Успенский собор и вскоре при стечении сотен россиян повёл службу в честь приближающегося праздника Благовещения Пресвятой Богородицы. В конце марта стояла благодатная погода. Все радовались теплу и солнцу. И Филипп радовался, правил службу в хорошем состоянии духа, хотя только что завершившаяся беседа с царём не предвещала ничего хорошего, наоборот, чем больше о ней думал митрополит, тем зловещее вырисовывался её облик. Однако Филипп попытался забыть о разговоре с царём. Огорчало митрополита более то, что царь Иван стал редким гостем в храмах. Правда, о церквях Симонова монастыря и Александровой слободы он не забывал. Но там велись потешные службы. В тех храмах царь Иван был то шутом, то архиепископом, то игуменом, князь Афанасий Вяземский служил келарем, Малюта Скуратов — пономарём, а Алексей Басманов — духовником Ивана Грозного. Где уж тут до благостной церковной службы, когда столько потехи! В Симоновом монастыре были и кулачные побоища, и разгулье с вольными девицами — всё дозволялось уставом царских вертепов, написанным самим Иваном Грозным. Трудно было смириться Филиппу с тем, как увязал в сатанинской ереси государь. Но он должен был сие терпеть, потому как не имел права вмешиваться в царский домовый обиход.

Теперь, как понимал Филипп, после откровенной беседы с царём, он получил это право. И заплатил за него ценою своей жизни. Ничто не пугало отныне митрополита вступиться за боярина Ивана Фёдорова и вырвать его из злодейских рук государя. Филипп ничтоже сумняшеся назвал Фёдорова самым правдивым и стойким россиянином из всего земского правительства. И Земская дума, кою он возглавлял, при нём была настроена более строго против царской опричнины и всего произвола Ивана Грозного. Но пока Иван Фёдоров был в заточении, и ему, митрополиту, не должно быть покоя.

Служба в Успенском соборе была в самом разгаре, когда неожиданно распахнулись врата храма и в него, словно разбойная ватага, вломилась орава кромешников во главе с Иваном Грозным. При нём, как всегда, были Алексей Басманов и Василий Грязной. Он «вошёл со всем воинством своим, вооружён весь, наго оружие неся». Царь был в дорожном одеянии, опричники — тоже, все в чёрных кафтанах, в шапках, кои они и не подумали снять. Владыка вознегодовал: как посмели они осквернить святыню православной веры в час торжественного богослужения?! Он поднял над головой крест, крепче сжал в руке посох и сошёл с амвона навстречу царю и кромешникам. Богомольцы поспешили расступиться, многие покидали храм, другие прятались в приделах. Подойдя к царю и опричникам, митрополит бесстрашно сказал:

   — Великий государь, вели насильникам покинуть храм, дабы не опалил анафемой.

Царь Иван зло усмехнулся.

   — Они при мне! Они берегут своего царя от злодеев. Ты же ищешь опалы, возвысив свой голос на царя! — ответил он.

   — Мы с тобой, государь, час назад беседовали. И я понял, чего ты теперь добиваешься. Не устрашусь, пред лицом Господа Бога скажу, что ты, государь, не хочешь быть благочестивым царём. Ты возмущаешь державу жестокостью и непотребством. За алтарём льётся невинная христианская кровь и россияне насильственно умирают! Зачем ты возвышаешься на земле выше Господа Бога? Как не прогневаться Вседержителю, как не шагнуть на тебя встречь слуге Божьему?! — продолжал громогласно обличать Ивана Грозного митрополит. — У всех народов есть законы и права, только в России их нет. Зачем же ты несёшь озлобление детям своим? Зачем не помнишь о том, что ты смертный человек, хотя Бог и поднял тебя? Всевышний взыщет с тебя за невинную кровь, пролитую твоими руками, твоими чёрными слугами! Опомнись, государь! Иди к покаянию! — И Филипп ударил посохом о каменные плиты собора.

Но и Грозный вошёл во гнев. Его чёрные глаза засверкали диким огнём, орлиный нос побелел. Он тоже стукнул посохом о каменную плиту и крикнул:

   — Молчи, чернец! Ведомо ли тебе, что замышляют враги мои? Они хотят извести-поглотить меня. Даже ближние мои отдалились от меня и душу мою хотят вырвать из груди! Я был слишком мягок к тебе, к твоим сообщникам в моей державе. Но отныне вы у меня взвоете! Теперь иди и исполняй службу, пока я в милости! — Царь был ростом ниже митрополита, но смотрел на него свысока и с презрением.

В глазах владыки в сей миг светилась жалость. Так жалеют конченых, погрязших в пороках людей.

   — Я исполняю службу, государь, и служу не тебе, а Господу Богу и Пресвятой Богородице. Потому повели твоим людям снять шапки. — И митрополит вернулся на амвон. Он поднял крест. — Слово моё к вам, благочестивые россияне. Государь и кромешники оскверняют святыню державы, и потому я вознесу им анафему, ежели они не покинут храм.

В этот миг Иван Грозный поднял руки и крестом взмахнул ими. Опричники сей же миг скинули шапки. Он же направился к царскому месту, но не сел на него, а встал рядом. И тогда митрополит запел третий псалом Давида:

   — «Господи, как умножились враги мои! Многие восстают на меня! Многие говорят душе моей: нет ему спасения в Боге! Но Ты, Господи, щит предо мною, слава моя. И Ты возносишь голову мою!»

Певчие на клиросе запели канон молебный к Пресвятой Богородице:

   — «К Богородице прилежно ноне притечём, грешнии и смиреннии, и припадём в покаянии зовуще из глубины души: Владычице, помоги!»

Митрополит посмотрел на царя и подумал, что тот входит в смирение, потому как в глазах у него погас бесов огонь, плечи опустились и на лице разлилась печать покаяния. Да так оно и было. Царь подступил к амвону и трижды повторил:

   — Владыка, благослови на добрые деяния!

После первого прошения Филипп ещё сомневался в искренности государя, но, когда тот смиренно вторично и в третий раз произнёс сии слова, митрополит поднял крест, дабы благословить царя, но слова благословения не сошли с его уст, потому как он увидел в глубине глаз Ивана знакомое ему коварство. Это был змей, пытающийся зачаровать свою жертву. Филипп отвернулся от царя и вместе с певчими повёл канон к Богородице. И проявилась глубинная суть царя-деспота. Он крикнул в четвёртый раз, уже гневно:

   — Владыка, стащу с амвона, ежели не благословишь на добрые деяния!

И тогда митрополит повернулся к царю, шагнул к нему с амвона и из уст в уста сказал:

   — Будет тебе Божье и моё благословение, ежели освятишь себя богоугодными делами. Сними опалу с боярина Ивана Фёдорова, выпусти из сидельниц всех безвинных и получишь отпущение грехов. Говори же царское слово с амвона. — И Филипп протянул Ивану руку, дабы ввести его на амвон. Но Иван Грозный отмахнулся от протянутой руки.

   — Чернец! Ты обрёк себя на то, что ищешь! А Фёдорова я не токмо освобожу, но и вознесу на трон державы! — И стуча, посохом о каменные плиты, под звуки пения, плывущего с клироса, государь покинул собор.

За ним толпою выломились опричники. Алексей Басманов уходил последним. Он посмотрел на Филиппа, мелко-мелко перекрестил себя и поспешил следом за Василием Грязным. Филипп заметил движение Басманова, но не понял его сути. А в Алексее в этот трезвый час бытия проснулось сострадание к митрополиту, да тут же и погасло, потому как Басманов испугался этой невольно вспыхнувшей искры.

Мучаясь от ярости и гнева, исходя желчью, Иван Грозный не бросил слов на веер и оказался скор на расправу. Словно для того, чтобы воочию показать митрополиту свою жестокость, как это было при Афанасии, Грозный учинил публичное уничтожение главы Земской думы Ивана Фёдорова. Придя во дворец, он повелел Малюте доставить Фёдорова в Москву. И опричники помчались в Коломну. А через два дня узника привезли в Кремль. Иван Петрович догадывался, зачем он понадобился царю, и, зная упорство Грозного в достижении цели, покорно шёл к своей гибели. Боярин был ещё не так стар, но, доведённый в каземате крепости до истощения, был немощен и худ до такой степени, что на лице сквозь кожу просвечивались кости. Он не страдал — всё лучшее, что было в его жизни, осталось позади, — ни о чём не сожалел. Он возник во дворце спокойный и отрешённый. Но то, что с ним случилось вскоре, потрясло его.

Когда Иван Петрович прибыл в царский дворец, там уже было множество вельмож. Фёдоров не ведал, по своей ли воле пришли опричные бояре, князья, дворяне, но подумал, что человек двадцать земских, стоявших в стороне от опричников, собрали тоже для бессудной расправы. С приходом Фёдорова в тронном зале наступила тишина. Близ трона было безлюдно. На лавке лежали царские одежды. Когда подвели Фёдорова к одеждам, к нему подошёл царский духовник епископ Евстафий. Тут же появился Иван Грозный и сказал:

   — Вот царские одежды, Иван Петрович. Низко кланяюсь тебе и прошу их надеть. — Царь и впрямь низко поклонился.

Фёдоров растерялся. Он понял, что царь решил превратить его в шута, но взял себя в руки и с вызовом пояснил:

   — Ведомо мне, что царей возводят собором. Потому зачем мне отягощать свои плечи чужим покровом?

Царь позвал опричников:

   — Эй, люди! — махнул он им рукой. — Иван Петрович хочет быть в царских одеждах! Облачить его!

Тотчас к Фёдорову подбежали рослый сын Малюты Скуратова Максим и Фёдор Басманов. Они силой надели на боярина всё, что было приготовлено, поставили его перед Грозным.

   — Вот теперь ты ублажён. Поднимись на трон, глаголь и повелевай, — громко приказал царь Иван.

   — Шутом не буду! — крикнул Фёдоров. — Знаю твои помыслы, потому лишай меня живота!

   — Ан нет, не ведаешь ты моих тайных мыслей! Быть тебе царём! — Грозный повелел Алексею Басманову и Василию Грязному: — Эй, други, посадите его на трон!

Боярин сопротивлялся. Но Алексей и Василий взяли его под руки и, словно малое дитя, занесли на царский трон, усадили, как должно. А царь Иван снял шапку, опустился на колени и вознёс руки:

   — О милосердный государь, теперь ты имеешь то, чего добивался! Отныне ты царь и великий князь всея Руси! Повелевай и наслаждайся владычеством, коего жаждал! Да вели меня отвести на плаху! Умру, за Русь не вопия! — кричал, юродствуя и сверкая бешеными глазами, Иван Грозный, нисколько не смущаясь тем, что сам в сей миг был смешон.

Вельможи не смотрели на царя, а, низко опустив головы, вздыхали. Особенно страдали земцы. И ни у кого не хватило духу остановить царя, сказать, что ему, государю великой державы, постыдно быть шутом или юродивым.

И всё же храбрая душа нашлась. Уже пробивался через толпу царедворцев митрополит Филипп. Его посох стучал всё сильнее, крест, поднятый над головой, отпугивал опричников. Остановившись близ царя, Филипп сурово сказал:

   — Государь и великий князь всея Руси Иван Васильевич, встань и не гневи Всевышнего. Сего шутовства он не простит. Не срами российский престол!

Иван Грозный поднялся стремительно. Встал перед митрополитом, гневно сверкая глазами, властно произнёс:

   — Верно, владыка, шутом мне не должно быть, потому как я есть карающая десница. Ты зришь изменника и посягателя на царский трон! Какой же мерой ему воздать?

   — Отпусти его с миром! Он чист перед тобой, государь, — потребовал митрополит.

   — Как бы не так! Вот члены Боярской думы, — и Иван протянул руку в сторону земцев. — Спроси их, что они изрекут?

   — Спрошу, — ответил Филипп и подошёл к боярам. — В чём вина конюшего Фёдорова, который многие годы стоял перед вами?

Бояре скопом молчали и прятали глаза от митрополита. Но из-за их спин кто-то крикнул:

   — Он замышлял измену вместе с князем Владимиром Старицким!

Филипп шагнул вперёд, земцы расступились, и он увидел Судка Сатина. Царь Иван подбежал к митрополиту, схватил его за рукав святительских одежд и, тряся, спросил:

   — Что изречёшь на сие, что? Да мыслю — ничего, потому как сам ты с изменником вкупе!

   — Вот та ехидна, коя оклеветала Фёдорова! — И Филипп ткнул посохом в Сатина. — Ты же, государь, болен сатанинской хворью, — тихо сказал Филипп и попытался освободиться от руки царя.

Царь отпустил митрополита, но продолжал, кривляясь:

   — Сие тебе видится. Но ты сей миг узришь и другое. Ты увидишь, как я наказываю крамольников. — И он крикнул опричникам: — Эй, люди, казните сего самозванца! Вот вам моя сабля! — И Грозный обнажил её, бросил подбегавшему Василию Грязному. Опричник поймал саблю да извернулся и бросился на Фёдорова, ударив его по шее наотмашь. Но не отсёк головы, она лишь упала на правое плечо, и кровь хлынула на трон.

   — Он ещё жив, он смеётся! — крикнул молодой Басманов и, выхватив саблю, пронзил Фёдорова в сердце.

Земские бояре и дворяне в страхе покидали тронную залу, теснились, давили друг друга в дверях. Митрополит поднял крест и громко произнёс, обращаясь к царю:

   — Анафему тебе, изверг и аспид, во веки веков. — Он подошёл к убитому Фёдорову, закрыл ему глаза и тихо молвил: — Вознесись на небеса, душа твоя, агнец безвинный. — С тем и покинул царский дворец.

К трону подбежали царские слуги, завернули в холст тело Фёдорова и унесли. Досужие горожане видели, как убиенного привезли в возке к реке Неглинной в рогожном куле, привязали к нему верёвками камень и бросили в воду.

Несколько дней после лютой казни Ивана Фёдорова владыка не покидал своих покоев. Но через служителей он знал, что Иван Грозный продолжал злочинствовать над многими боярами и дворянами, кои были близки к главе Земской думы и оказались в списке князя Владимира Старицкого. Позже с амвонов московских церквей и соборов священники читали молитвы за упокой душ убиенных. Было таковых сто сорок вельмож и за две сотни челяди тех господ. Среди казнённых было шестеро из боярского рода Колычевых и человек двадцать их сородичей.

А четвёртый день после казни Фёдорова митрополит покинул кремлёвские палаты и уехал к боярину Михаилу Колычеву. В тот же день опричники чёрной сворой ворвались в палаты митрополита, разбежались по всем покоям, по хозяйственным службам, схватили всех служителей владыки, всех соборных старцев, кои жили при нём. И все они были брошены в земляную тюрьму. Вечером того же дня на подворье Колычевых приехал кравчий Фёдор Басманов и передал Филиппу повеление царя быть ранним утром на другой день в Новодевичьем монастыре. Царь потребовал от митрополита, чтобы он отслужил в храме обители торжественный молебен в честь своей жены черкешенки Марии Темрюковны.

Филипп исполнил волю Ивана Грозного, приехал в монастырь ранним утром. Чествование совпало с празднованием дня чудотворной иконы Смоленской Божьей Матери. Сия реликвия, написанная евангелистом Лукой в Антиохии и волею Божьего Провидения явившаяся на Русь в ХП веке, хранилась в Благовещенском соборе Кремля, но ко дню празднования повелением Грозного её привезли в Новодевичий монастырь. И быть бы богослужению великолепным, если бы не кощунственная вольность государя. Иван Грозный появился в обители следом за митрополитом. Как и в Успенский собор, в монастырь с ним прихлынула свора опричников. Да это было терпимо, потому как чёрные воины вошли в женскую обитель чинно и без головных уборов, безоружные. Однако среди русских опричников на сей раз оказалось несколько татар и черкесов — иноверцев. А рядом с царицей Марией встала близ амвона ханша Сююн-бике. Митрополит ко всему этому отнёсся снисходительно. Но, как только началась Божественная литургия, владыка заметил, что иноверцы надевали шапки магометанского покроя — тафьи.

Филипп понял, что сие кощунство не невольное осквернение православного храма магометанами, а преднамеренное, задуманное кем-то прежде. Митрополит сошёл с амвона к царю и, показывая на опричников в тафьях, сурово спросил:

   — Сие ли подобает царю творить в православном храме?

Царь на замечание митрополита не разгневался, а, хитро прищурив глаза, сказал:

   — Я их позвал по воле царицы Марии. Но ты волен изгнать их из храма. Потому утешь себя.

   — Я изгоню их, государь-батюшка и государыня-матушка, — ответил Филипп и поднялся на амвон.

   — Свет мой, — обратился Иван к царице Марии, — иди и защити своих сродников. Никто не смеет нарушить твою волю и желание.

Мария лишь кивнула Ивану и ушла к своим сродникам. А митрополит зашёл в алтарь и послал священника и двух дюжих дьячков-алтарников вывести магометан из храма.

   — Скажите им, что агарянам нет места в Христовом храме, — наказал Филипп.

Священник и дьячки-алтарники поспешили выполнить волю митрополита. Со словами: «Нет места агарянам в храме!» — они стали выпроваживать иноверцев из церкви. И царица Мария закричала:

   — Царь-батюшка, на помощь! Братцев избивают!

Литургия нарушилась. Ещё пел на клиросах хор, но в храме все всполошились. Грозный поспешил на помощь царице. Опричники навалились на священника и дьячков, потащили их из храма. Слышались крики: «Бей их, бей!» Иван Грозный взял за руки царицу Марию и в окружении опричных бояр и князей покинул церковь. На паперти он сказал Василию Грязному:

   — Приведи ко мне митрополита.

   — Исполню, — ответил боярин, побежал в храм, влетел на амвон, схватил Филиппа за рукав священной одежды и с криком: «Иди, злочинец, на расправу!» — потянул его из храма.

Филипп не уступал Грязному в силе, легко освободился от его руки.

   — Анафема, изыди! — гневно произнёс он и вышел на паперть.

Иван Грозный ждал Филиппа. При его появлении он обвёл рукой царедворцев, среди которых на сей раз не было Алексея Басманова, и сказал:

   — Вот свидетели твоих клятвопреступлений. Трижды ты нарушил клятву не вмешиваться в домовый обиход царя и дела опричнины. Ноне ты обидел царицу. То смывается только кровью. Да будешь судим! — И, не дав митрополиту обличить даря в кощунстве и осквернении храма, покинул двор обители, сел с царицей в колымагу и уехал.

Митрополит долго стоял на паперти в окружении обитательниц монастыря и чувствовал, как в груди у него разливается холод. Он знал, что не единожды нарушил клятвенную запись и делал сие с ответственностью, потому как пастырь церкви не мог терпеть дикие бесчинства царя. Но Филипп ещё надеялся, что царь образумится, забудет о неугодной россиянам крестной записи. Теперь стало очевидно, что царь не отступился от неё и не во гневе, когда терял рассудок, а здраво приговорил его к суду. Филипп знал, что праведный суд не усмотрел бы в деяниях митрополита вины против царя, но он ведал, что бессудность царя Ивана Грозного была безмерной, и не ждал себе никакой пощады.

Он возвращался в свои кремлёвские палаты в горестном унынии. Душа его изнывала от предчувствия беды. Даже спасительные молитвы не помогали избавиться от безысходного состояния. Когда же Филипп не увидел в своих палатах ни одной живой души, а лишь опустошение, к его сердцу прихлынуло отчаяние. В памяти ещё ярко высвечивалась дикая расправа над главой Земской думы, любезным ему Иваном Петровичем Фёдоровым. И он понял, что совсем близок час жестокой расправы над ним, митрополитом всея Руси. И не видел он в своём окружении, кроме разве уставщика Ионы Шилина, никого из архиереев церкви, кто бы выступил в его защиту. Даже вольнолюбивый новгородский архиепископ Пимен, даже правдолюбец рязанский епископ Филофей не возвысят голоса «за други своя», за пастыря Русской православной церкви. Все они страха ради впадут в безмолвствование.

Так оно и было. Всё по воле Ивана Грозного в одночасье закружилось в чёрном вихре вокруг митрополита. Скорым часом со многих мест державы стянули в Москву свидетелей-клевретов, готовых обвинить Филиппа в законопреступлениях. Привезли из Соловецкого монастыря игумена Паисия, пастыря честного, но поражённого страхом, вынуждающим его говорить какую угодно «правду» во благо царя. Из Суздаля-опричного позвали епископа Пафнутия, ему поручили быть главою судного дела. Рядом с ним в помощь поставили корыстного архимандрита Андрониевского монастыря Феодосия. В судную комиссию вошёл опричник князь Василий Темкин-Ростовский, известный тем, что оговорил перед царём многих своих сродников, а когда их казнили, половину имущества забрал себе, остальное сдал в государеву казну.

Пока судные люди собирали против митрополита разные улики, велением Ивана Грозного его отлучили от церковного престола и заточили в Богоявленский монастырь, что стоял в Китай-городе за Ветошным рядом.

Опричники во главе с Василием Грязным пришли в палаты митрополита ночью, стащили его с постели и хотели увести в исподнем. Однако он нашёл в себе силы сказать Грязному такие слова, от коих тому стало страшно и он разрешил Филиппу надеть святительские одежды.

   — Не кляни мой род, владыка, не клади на меня проклятие! — взмолился боярин Василий Грязной. — Я слуга подневольный, клятвой повязанный, и тебе служил бы, будь ты ноне у власти. А священные одежды, что ж, надевай.

Как только митрополит оделся, его повели под стражей из палат на Соборную площадь. Там стоял крытый возок. Филиппа усадили в него и погнали коней из Кремля.

Митрополит Филипп, пребывая в Богоявленском монастыре, не сложил сан, как сие сделал некогда митрополит Афанасий. Он потребовал прислать к нему конюшего Алексея Басманова. Для того это была полная неожиданность, и Алексей отказался посетить опального митрополита. Он нашёл Ивана Грозного на псарне и попросил:

   — Государь-батюшка, не неволь меня идти к митрополиту. Не умею я с ним разговаривать.

   — Так и мне трудно с ним речи вести. Но коль нужно, коль просит тебя, — царь смотрел на Басманова хитрыми глазами, — коль просит конюшего Басманова, так тебе должно идти.

Вынужденный исполнить волю монарха, Алексей Басманов явился в монастырь, терзаясь совестью, вошёл в смрадную клеть и застыл близ двери не поднимая головы. Филипп сидел у поставца, читал Евангелие. Спросил Алексея:

   — Когда же мы с тобой встретились впервые, сын Данилов?

Алексей посмотрел на Филиппа, как показалось митрополиту, осмысленно, ибо на сей раз не был хмелен. Но признаться, что они познакомились и прониклись друг к другу дружбой сорок с лишним лет назад, у Алексея, отважного воеводы и наглого опричника, не хватило сил. Знал он, что это потянет за собой другие воспоминания и, торопясь вспомнить всё былое, они дойдут до того часа, когда спасали один другого в пламени сеч, когда делились сокровенными тайнами любви к своим несравненным семеюшкам. И когда, наконец, они дойдут в воспоминаниях до часа, прервавшего их светлую дружбу и ввергнувшего его, Алексея, в бездну зла, насилия, беззакония и отрицания всего святого, тогда он не выдержит пыток и, не приведи Господи, ринется на «обидчика», разбудившего в нём ласкового и одновременно свирепого зверя, и никому не ведомо, чем это завершится. И Алексей, стиснув зубы, молчал. Он ещё не стоял на берегу реки Небытия у брода, не знал ещё, что, вступив в неё и одолев, он очистит свою душу от грехов и преступлений. Но путь к покаянию ему был открыт. Алексей видел это по глазам владыки. Однако уста грешника были крепко запечатаны, замкнуты окаянною клятвой. И Алексей не выдержал вопрошающего взгляда митрополита, со звоном дерзости спросил:

   — Что тебе надобно от меня, владыка?

   — Ты ведаешь, сын Данилов, сие лучше, чем я. Да не будешь принуждён к покаянию силой. Грядёт час, ты скоро осознаешь это и придёшь к стопам Всевышнего.

   — Поживём — увидим, — вновь с вызовом сказал Алексей.

   — В это я верю: увидишь. Да не пожелаю врагу своему того, что ты узришь. И скоро, очень скоро, ещё вешнее солнце будет стоять за окоёмом.

   — Не вещай, владыка, осержусь. И не лезь в мою душу.

   — Больше ни слова. Но веру мою в твоё очищение ты не порушишь.

   — Господи, да говори же наконец, зачем звал! — закричал Басманов.

   — Передай государю, что я требую созыва Земского собора. Им ставлен на трон, ему и панагию сложу. — И Филипп осенил крестным знамением Басманова. — Иди с Богом, Алёша.

Басманов хотел отмахнуться от Филиппа и его крестного знамения, по рука не поднялась. Он хотел покинуть клеть, но ноги не слушались. С великим трудом он сделал шаг и привалился к стене. Всегда полный сил, он не мог понять, что с ним случилось. И до него дошло, что самому ему не выбраться из клети. Мелькнула мысль, что это проделка Филиппа, что он не священнослужитель, а колдун. Этой мысли он возрадовался: то-то будет чем поделиться с государем! И уж тогда наверняка Филиппа Колычева сожгут за колдовство на костре. «Болото», где жгут колдунов, оно тут рядом, за монастырём.

Пока Алексей предавался горьким размышлениям, пока упивался мыслью взять верх над колдуном с помощью царя-батюшки, Филипп подошёл к Алексею, уткнувшемуся лицом в стену, и сильными руками стал разминать, растирать ему ключицы, шею, позвоночник до самых ягодиц, и так несколько раз всё сильнее и сильнее, разминая мышцы и промеж позвонков. И Басманов почувствовал, что ему легче дышится, что руки вольно движутся, кулаки сжимаются. Он переступил с ноги на ногу и понял, что ноги его слушаются. И нервы у него сдали. Он ткнулся лбом в стену и во второй раз в жизни, после слёз, пролитых по незабвенной Ксении, заплакал. Но виду не показал: гордыня держала в узде. Не повернувшись к Филиппу, он вышел из клети и пропал в темноте каменного хода.

Звякнул засов, и Филипп вновь остался один. Он сел на скамью. На лице его светилась скупая улыбка. Он понял состояние Басманова: тот сделал первый шаг к очищению. «Дай-то Бог! Дай-то Бог! — мелькнуло у Филиппа. — Помолюсь за него, и придёт к покаянию, заблудший».

Иван Грозный был уже без узды. Выслушав Басманова, он крикнул:

   — Я ему покажу Земскую думу! Хватит и в Москве мне крамольников! — Отпуская Басманова, наказал ему: — Пришли ко мне Лукьяныча!

Едва появился Малюта Скуратов, он повелел главе сыска:

   — Ноне же вечером схвати боярина Михаила Колычева и доставь его в Арсенальную пыточную башню.

   — Исполню, батюшка, — только и ответил Малюта.

Расправа с Михаилом Колычевым была жестокой и скорой.

Царь Иван пришёл в Арсенальную башню раньше, чем туда привели боярина. Он велел палачам приготовить плаху. Каты куда-то юркнули и тут же принесли тяжёлую дубовую плаху. В это время доставили Михаила Колычева. Он, похоже, сопротивлялся опричникам: на лице у него была кровь, а у Малюты под глазом синяк. Царь Иван обрадовался такому виду прибывших.

   — Вижу, вижу колычевскую породу. Ты и на царя бы поднял руку?

   — Подойди поближе, государь, и я покажу тебе своё хотение. — Царь не шелохнулся. — A-а, боишься! А я бы тебе плюнул в твои сатанинские глаза, чтобы ты ослеп.

К своему удивлению, Иван Грозный не обиделся на Михаила Колычева.

   — Вот сейчас тебе отрубят голову, — сказал он спокойно, словно петуха приговорил к закланию, — и я пошлю её твоему братцу, бунтарю и клятвопреступнику Филиппу, коего ты с Ивашкой Фёдоровым навязал мне в митрополиты. Так ты передай ему из уст в уста, что то и ему грядёт. — И Грозный дал знак палачам.

Они вмиг подлетели к боярину, подхватили его под руки, поволокли за жаровню. Михаил успел крикнуть: «Ты сатана, а не царь! Будь проклят!» И тут же его бросили на плаху. Один палач прижал голову, другой взмахнул топором.

Царя сопровождал кравчий Фёдор Басманов. Грозный сказал ему:

   — Вели палачам завязать голову в мешок. Тебе же должно отвезти её в Богоявленскую обитель, там преподнести клятвопреступнику Филиппу. Ему же передашь от моего имени: ежели митрополит не покается предо мной, то красоваться его лихой голове на колу близ Кремля.

Послав митрополиту зловещее предупреждение, царь Иван сделал, однако, видимость того, что внял опальному владыке, и созвал московских архиереев на собор. Он даже позволил соборным старцам навестить митрополита и вразумить его. Они пришли к нему скопом, и было моление и слёзы над головой убиенного боярина Михаила Колычева, кою Филипп получил от Ивана Грозного и не намерен был отдавать, дабы самому по православному чину предать земле. Позже, как успокоились старцы и Филипп, была долгая беседа. Иереи пытались убедить Филиппа покаяться перед царём. Он же не внимал им и пытался сам увещевать их:

   — Зову вас, разумные россияне, не попирать Священное Писание и вразумить бессудного государя остановить свои безумства. Голова достойного христианина, присланная мне в устрашение, должна устрашить и вас. Всех вас ждёт подобная участь, ежели не остудим безумца. Воспряньте духом!

Соборные старцы пообещали постоять за митрополита на суде и попытаться остудить Ивана Грозного. Но им ничего не удалось сделать, их всех увезли скопом в Суздаль. Многие архиереи божились постоять за митрополита, но, когда после следствия пришёл час суда в Благовещенском соборе, никто из Земской думы и из членов Освящённого собора не произнёс и слова в защиту митрополита Филиппа Колычева. Всех их устрашила голова убиенного Михаила Колычева, кою им довелось видеть. И митрополит был вынужден защищать себя сам. Вначале соборяне выслушали в течение дня все показания свидетелей и лжесвидетелей «законопреступлений» Филиппа Колычева, якобы совершенных им в бытность сотским, иноком и игуменом. Ему даже вписали в вину насильственный постриг в монахи злодея князя Василия Голубого-Ростовского. Когда обвинения были изложены, царь решил, что сего достаточно, чтобы наказать митрополита самым жестоким образом. Он потребовал от Филиппа опровергнуть сказанное свидетелями и лжесвидетелями.

   — Теперь говори в своё оправдание, ежели есть что сказать. — Иван Грозный смотрел на Филиппа пристально и пронзительно, пытаясь смутить его взглядом.

Но ещё в заточении в Богоявленском монастыре Филипп укрепил свой дух молитвами и теперь стоял перед грозным царём в полном бесстрашии и с жаждой защитить не себя, а россиян.

Он знал, что у него есть право донести до Освящённого собора всю ту правду о царе, кою он ведал. Филипп отважился обнародовать письмо князя Курбского, полученное царём: содержание его по воле случая стало известно митрополиту: «Уж ежели и быть клятвопреступником перед царём-аспидом, то с основанием великим», — подумал Колычев. То обличительное письмо хранилось у царя за семью замками. Но однажды царь перечитывал его, перед тем как принять на беседу митрополита, и оставил на минуту без присмотра. Филипп вглядывался в то письмо, может быть, с минуту, и цепкая память учёного мужа прочно схватила и удержала жестокое речение князя Андрея Курбского. И когда Грозный повторил: «Говори же в своё оправдание, ежели есть что сказать», — Филипп ответил: «Есть».

Он поднялся на амвон, распрямился во весь свой немалый рост, расправил ещё крепкие плечи и произнёс, обращаясь к соборянам, кои заполонили храм:

   — Мне есть что сказать в свою защиту. Но я знаю, что сие тщетно. Я уже давно осуждён государем. Скажу вам другое. Из моих уст вы услышите обвинение царю. Вот письмо благочестивому государю от его прежнего любезного князя Андрея Курбского. Он же писал не токмо царю, но и в назидание потомкам. Потому слушайте и внимайте. Говорю дословно. «Царю, некогда светлому, от Бога присновеликому, ноне по грехам нашим омрачённому адскою злобою в сердце, прокажённому в совести, тирану беспримерному между самыми неверными владыками земли. Внимай! В смятении горести сердечной скажу мало, но истину. Почто истязал ты Сильных Вождей знаменитых, данных тебе Вседержителем, и светлую победоносную кровь их пролил во храмах Божиих? Разве они не пылали усердием к царю и отечеству? Вымышляя клевету, — Филипп говорил это в лицо Ивану Грозному и видел, как тот наливается злобой и ненавистью, — ты верных называешь изменниками, христиан чародеями, свет разума тьмою. Чем прогневали они тебя, предстатели отечества? Не ими ли разорены Батыевы царства, где предки наши томились в тяжкой неволе? Не ими ли взяты твердыни Германские в честь твоего имени? И что ты воздаёшь нам, бедным? Гибель?»

Соборяне слушали разоблачение Ивана Грозного затаив дыхание. Но опричники уже полуобнажили сабли, ждали знака царя, дабы броситься на дерзкого обличителя. А царь был словно заворожён силою гневного обличения.

   — «Но слёзы невинных жертв готовят казнь мучителю, — продолжал Филипп. — Бойся и мёртвых: убитые тобою живы для Всевышнего; они у престола его и требуют мести!» — Филипп замолчал, сложил на груди крестом руки и спокойно, с чувством жалости и превосходства смотрел на соборян и на царя.

Иван Грозный тоже смотрел на своих клевретов. Взгляд его и весь вид были требовательны, голова подалась вперёд, клин бороды нацелился в груди опричных бояр.

   — Что же молчите? — спросил он их наконец. — Или согласны с изветом, сочинённым клятвопреступником?

И первую плаху на лобный помост положил хмельной до чёртиков конюший Алексей Басманов:

   — Сей извратитель достоин смерти! Знаю князя Курбского, он слаб в словесах и не написал бы иезуитской клеветы! — Басманов подбежал к царю, протянул руку. — Дай, батюшка, твою сабельку, я проткну ему грудь, пусть он примет царскую смерть!

   — Что ты несёшь, негодный! Я не дозволю проливать кровь во храме! — И Грозный повернулся к судьям. — Слушайте, призванные к праведному суду! Ваш государь не умножит мнимых грехов истинным. Грешу! И потому быть митрополиту помилованным и завтра же моим повелением ему служить Божественную литургию в Успенском соборе.

   — Но он порочен, и мы лишаем его сана! — вознёс голос архиепископ новгородский Пимен.

   — Сказано мною: завтра ему служить в храме! — твёрдо повторил Иван Грозный и ушёл в алтарь.

В этот день митрополит Филипп вольно вернулся в свои кремлёвские палаты и там в полном одиночестве попытался разобраться во всём, что случилось на судилище и почему Иван Грозный не пресёк его бренный путь, как сделал сие с конюшими Михаилом Колычевым и Иваном Фёдоровым. Филипп заведомо знал, к чему повёл себя, когда возносил обличительную речь, какой подвох приготовил ему царь-иезуит. И несмотря на то что Филипп промаялся в догадках остаток вечера и бессонную ночь, его потуги раскрыть суть поведения Ивана Грозного оказались тщетны. Да вскоре всё завершилось так, как было задумано извращённым и коварным царём.

На другой день, ближе к полудню, пришли из Успенского собора священник и служители. Они принесли пищу, и митрополит утолил голод. Потом Филиппа облачили в святительские одежды по сану, и он ушёл вести обедню — главное дневное христианское богослужение.

И всё шло по чину. Христиане праздновали день памяти архистратига архангела Михаила. Служба шла при большом стечении верующих. И в самый разгар её, когда хор пел канон архангелу-хранителю, в собор ворвались опричники во главе с Алексеем Басмановым и Василием Грязным, за спинами коих шли опять-таки не только русские воины, но и татары и черкесы. Они окружили митрополита на амвоне. В храме возникло волнение, верующие попытались вырваться из него, но на пути к вратам их ждала преграда. Там плотной стеной стоял ещё отряд опричников. И послышались вопли, крики тех, кого опричники отгоняли от врат силой. Но всех остановило громогласие Басманова:

   — Слушайте, россияне! — крикнул он. И когда наступила тишина, Басманов поднял над головой бумагу и продолжал: — Вот царский указ о низложении митрополита всея Руси Филиппа Колычева. И потому мы срываем с него святительские одежды и предаём изгнанию с церковного трона!

Тут пробился к амвону Малюта Скуратов. Он схватил с груди Филиппа панагию и закричал:

   — И сделаю это я по повелению батюшки Ивана Грозного! — Содрав символ святительской власти, Малюта в ярости начал стаскивать с митрополита одежды.

В том помогал ему Василий Грязной. Вместе они сняли с Филиппа всё до исподнего и вывели из собора. Близ паперти стоял простой крытый возок, запряжённый чалой лошадёнкой, отобранной у крестьянина на торжище. Два дюжих молодых опричника Степан и Митрофан Кобылины приняли митрополита от Малюты и Василия, закинули его, словно куль с зерном, в возок и в сопровождении большой толпы опричников повели лошадь под уздцы из Кремля через Красную площадь в Китай-город, там скрылись за воротами Богоявленского монастыря.

Сказывали позже очевидцы, что Василий Грязной и кравчий Фёдор Басманов повелением Ивана Грозного доставили в монастырь лютого медведя и запустили на ночь к Филиппу. А поутру царь будто бы явился в монастырь, зашёл к опальному в келью в надежде увидеть лишь обглоданные кости, но «обретоша святителя цела, а нимало чим повреждена». Медведя же царь увидел в углу кельи тихо постанывающим рядом с молящимся на коленях Филиппом.

В Богоявленском монастыре Колычев просидел в темнице несколько дней, пока шло заочное судилище на Освящённом соборе. Признанный виновным в «скаредных делах», Филипп по церковным законам за эту ересь подлежал сожжению на костре. Однако против того поднялось простое духовенство и монашество Москвы, многие горожане. Сотни иноков и священников из монастырей и храмов пришли вместе с москвичами в Кремль и потребовали милости к опальному владыке. И Иван Грозный, а за ним и соборяне уступили россиянам. Казнь была заменена вечным заточением.

Тёмной ночью, когда митрополичью кафедру уже занял игумен Троице-Сергиева монастыря Кирилл, двери зловонной темницы отворились, Филиппа расковали и, надев на него драный зипун, бросив в руки попону, усадили в крытый возок и вывезли из Москвы в неведомое для москвитян место.