Однако тайное на Руси никогда не хранилось долго, а всплывало на поверхность жизни. Вскоре россияне узнали, что достойный святости отец православной церкви заточен в тверской Отроч монастырь. И потекли в ту обитель паломники, дабы поклониться великомученику. Они страдали за своего пастыря.
Страдал вместе с россиянами и царь Иван Грозный. Но у его страданий была иная причина. Заточение митрополита всея Руси в Отроч монастырь не внесло в душу государя удовлетворения. Его ненависть к правдолюбцу нарастала так же быстро, как и любовь народа к Филиппу. Иван сожалел о том, что не расправился с ним прилюдно. И хотел бы, да не было достаточных улик, кои неложны. А что нарушал клятву не вмешиваться в домовый обиход и в дела опричнины, то, себе-то Иван признавался, сие шло во благо России. Царь знал, что никто не обличал его так сурово и принародно, как этот отважный россиянин. Кто ещё мог сказать, что он Иван Ипатович, а не Васильевич, что смертно ненавидит русский народ, считает его быдлом? Иван Грозный признавался себе, что в душе трепетал перед Филиппом, когда тот с амвонов соборов и церквей оглашал его пороки.
Правда, Филипп ни разу не позволил себе крикнуть принародно о том, что он, Иван Грозный, нерусский человек и не истинный престолонаследник. Сия правда, как предполагал Иван Грозный, вызвала бы небывалое народное возмущение и была бы хорошим поводом российским мужикам взяться за топоры, вилы и дреколья и бежать на Красную площадь, ломиться в Кремль, всё крушить, дабы достать лжецаря. Знал Иван Грозный, что народ был бы несправедлив, потому как он стал царём не по своей воле, его сделали наследником престола, его воспитали для царского сана. В чём же его вина? Да что гадать, ежели он сам определил свою вину перед россиянами. И совсем, может быть, по-другому складывалась бы его царская судьба, будь он, как его мнимый дед Иван Васильевич Третий, милосерднее к детям своим и подданным россиянам.
Казалось бы, Ивану Грозному пора было успокоиться и не терзать свою душу, потому как главный его враг заговорщик Иван Фёдоров казнён, с ним и бояре, дворяне, служилые дьяки получили своё. Кого бы такое кровавое пированье не устроило? Ан нет, царь Иван Грозный был замешан из другого теста, из коего чудовищ стоглавых замешивали. Ему ещё мало было крови и жертв. И потому лютая ненависть его ко всему русскому лишала сна, покоя, радостей жизни. Даже жена красавица Мария не могла согреть его своим огнём, своими ласками избавить от жажды кому-то мстить, кого-то убивать. Когда Мария неожиданно скончалась сентябрьскими днями 1569 года, Иван Грозный распустил слух, что она была отравлена тайными злодеями. И, пользуясь правом судить, царь «приговорил тем Россию к ужаснейшим исступлениям своей ярости».
Перед глазами царя Ивана закружил-заметался призрак земской смуты, и во главе её он увидел князя Владимира Старицкого. Иван счёл, что не без участия удельщика отравлена Мария Темрюковна. И страх подтолкнул Ивана Грозного к новым злодеяниям.
Как всегда, для их исполнения оказался под руками Малюта Скуратов. Этот опричный палач следовал за царём словно тень. Стоило Ивану лишь сделать знак рукой, как Малюта возникал пред ним. И в последних числах ноября, будучи в Александровой слободе, царь Иван позвал Малюту и, словно спеша на пожар, повелел ему:
— Возьми сотню воинов и мчи сей же час в Старицы, схвати в железы князя Владимира со всеми сродниками и окольными путями, минуя Москву, гони в Нижний Новгород, там замкни на моём подворье.
— Исполню, батюшка, — ответил красавец Малюта.
Царь ещё о чём-то соображал, потирал лоб худой и длинной рукой.
— И вот ещё: захвати с собой из моей поварни Моляву-кормщика. Пусть он там прислуживает князю Владимиру.
— Исполню и это, батюшка.
— Иди же с Богом, а я отдохну.
Царь опустился в кресло и закрыл глаза, замер. В этот час в свои тридцать девять лет он казался немощным стариком, промотавшим свою жизнь в прелюбодеяниях и хмельной гульбе. Его облик отражал правду. Он был рад, что пребывает в Александровой слободе, где без каких-либо помех мог предаваться скоморошескому монашеству, звериным потехам — всему тому, чего в Москве не позволял себе.
Прошло полторы недели, как Малюта отвёз в Нижний Новгород опального князя Владимира с женой княгиней Авдотьей и девятилетней дочерью Евдокией. И царский повар Молява — в миру Максим Мусатов — исправно поработал в поварне у Владимира, да совсем неожиданно исчез с подворья в Нижнем Новгороде и волею царя переправлен в Александрову слободу. Моляве и осмотреться не дали, как привели в пыточный подвал и отдали в руки катов. Те потрудились изрядно, но, чего добивался от него Василий Грязной, Молява не сказал. «Оговорён я, оговорён!» — как заклинание твердил истязаемый.
И тогда на дознание явился сам Иван Грозный. Стуча посохом о каменный пол, прошёл мимо опричных вельмож, кои были свидетелями при дознании, опустился в кресло и спросил:
— Ну, где тот злодей, коему велено отравить меня и моих чад?
Грязной метнулся в камору и вывел оттуда окровавленного Моляву.
— Вот он, злодей, царь-батюшка! — И Василий толкнул несчастного в спину, тот упал перед Грозным на колени.
— Говори, раб презренный, кем тебе велено отравить меня зельем? — потребовал царь.
— Оговорён я, милосердный государь, оговорён, — взмолился Молява.
— Полно, не верю тебе, пёс смердящий. Ты и в моей поварне поносил меня. — Крикнул Грязному: — Эй, Василий, где улики?
Грязной принёс торбу.
— Вот отравные коренья, найденные у злодея, — сказал он царю.
— Вижу, мало пытали его. Возьмитесь ещё, пока трижды не скажет подноготной правды.
И два ката взялись за несчастного. Они содрали с него одежды, привязали к столбу, старший, чернобородый мужичище, схватил с жаровни раскалённый прут и медленно, словно наслаждаясь действием, провёл им по груди, по животу да сунул железо между ног. Подвал огласился нечеловеческим воплем.
— Скажешь ли теперь, окаянный, чья воля над тобой? — крикнул Иван Грозный.
— Оговорён я, батюшка-царь, — отозвался истязаемый.
— Пытайте, — вновь приказал царь.
И пошли в ход калёные клещи и кнут с зубьями. Несчастный не выдержал пыток и оговорил себя.
— Пощади, государь милосердый! — закричал Молява. — Дал мне князь Старицкий пятьдесят рублей золотом, ещё коренья и яд. Велел извести всю царскую семью.
— Трижды повтори, — молвил царь.
И плеть с зубьями рассекла грудь Молявы.
— Трижды повторю, батюшка.
Тощий лысый дьяк все показания записал. Дал перо в руки Молявы, и тот поставил крест на бумаге. Царь, довольный содеянным, встал и приказал Василию Грязному:
— Мчи ноне же в Нижний и привези всё старицкое отродье сюда. Да не замешкайся и на день!
В первых же числах декабря князь Владимир Старицкий с женой и дочерью были доставлены под Александрову слободу на ямскую станцию Боганы. Охраняли князя более полусотни опричников — мышь не проскочит. На другой день пребывания князя Владимира в Боганах явился Иван Грозный. Распорядился:
— Подайте на стол питьё и яства.
Василий Грязной вновь засуетился, и вскоре на столах было всё нужное для трапезы.
— Теперь садись, братец любезный, поговорим ладком, — предложил Иван Грозный Владимиру и опустился на лавку, обитую сукном.
Владимир сел к столу напротив. Опричники посадили рядом с ним жену и дочь.
— Вот и славно, — отметил царь. — Однако скажи мне, старицкий князь, кто есть я перед тобой?
— Ты-то? Так царь и великий князь многих земель российских. Вот и меня Стариц лишил. Как в прорву в тебя всё идёт.
Князь Владимир понял ещё в те дни, когда Малюта Скуратов с опричниками налетел на его подворье и погнал из родных покоев в Нижний Новгород, что Иван не милосердный брат к нему, а иезуит и ордынец вместе. Он своим коварством заставил Владимира совершить предательство и выдать на казнь палачам всех, кто был предан ему. Как хотелось Владимиру повернуть вспять время и поступить по-иному! Увы, былое не воротишь. А что теперь ждёт его? Если бы ведать! Князь посмотрел на Дуняшу: «Какой ладной она поднимается!» На жену Авдотью: «Сколько радости она мне принесла! А как красива! На зависть всем!» Сам Владимир в свои тридцать шесть лет был статен и красив. Да мягкотел не в меру. Говорили, что из него можно верёвки вить. «Да не совьёт Ивашка-заморыш!» — крикнул князь в душе и добавил к сказанному:
— Теперь вот мыслишь меня живота лишить.
— Полно, братец любезный. Я токмо хотел знать, ведаешь ли ты, кто мой истинный отец?
— А чего же не ведать? Твой батюшка есть мой дядя великий князь Василий.
— Так ли?
— Но коль чтишь по-иному, тому и быть.
— Тогда отвечай: почему ты искал моей смерти и готовил отравное зелье?
— То навет.
— Ан нет! — Царь Иван достал из кармана кафтана, подбитого соболем, бумагу, показал её Владимиру. — Вот запись. Мой повар, что у тебя работал, проговорился, что ты заплатил ему пятьдесят рублей и дал коренья.
— Выходит, я обманщик? А может, ему велено было меня отравить, да совесть в русском человеке проснулась?
— Но он сюда явился с зельем. — Царь встал, подошёл к Владимиру, по пути погладил по голове дочь князя, тронул за плечо княгиню. — Ну, ежели ты так считаешь, то вот кубок с зельем, кое у Мусатова нашли. — Иван взял со стола большой кубок и подал брату. — Выпей. И семеюшке дай, и отроковице. Чего бояться, ежели ты знаешь, что коренья не отравные? Как исполнишь просьбу, так вольно в Старицы вернёшься. Пей же!
— Я не буду пить и близким не велю. Это твоё отравное зелье! — крикнул Владимир.
— Вон как! А меня, злочинец, хотел напоить. Да тому не бывать! — И позвал: — Эй, Фёдор, эй, Яков, напоить их!
Кравчий Фёдор Басманов и сокольничий Яков Кобылин кинулись к князю Владимиру, к его жене. К дочери подскочил Василий Грязной. А князь Владимир оттолкнул Басманова, птицей вылетел из-за стола, ловко выхватил из ножен у одного из опричников саблю и взмахнул ею:
— Не подходить! Убью каждого!
За спиной Владимира появился воин. В руках он держал аркан. Иван Грозный сделал ему знак рукой, тот размахнулся, аркан взлетел и захлестнул князя. Воин дёрнул, и Владимир упал. «Якши, бабай», — отметил воин. Тут же на князя навалился Фёдор Басманов и вылил ему в рот отравное зелье. В ту же минуту Василий Грязной и Яков Кобылин поили Авдотью и Дуняшу. Иван Грозный стоял рядом и увещевал:
— Пейте, голубушки, пейте. Это сладенькое зельице.
Авдотья рыдала, кричала, рвалась к трепещущей от ужаса дочери. Никто в ямской избе не внял их стенаниям. И на глазах у царя, по его повелению они были отравлены. Смерть князя Владимира, его жены княгини из рода Одоевских и их дочери наступила мгновенно.
— Вот и славно, — заметил царь, будто на его глазах убили трёх комаров. Грязному же приказал: — Похорони их со священником.
Расправившись с Владимиром Старицким и его семьёй, со всеми, кто был при князе и кого привезли из Нижнего Новгорода, Иван Грозный ощутил приток сил. Он был деятелен, весел. Отслужив в храме монастыря с потешными иноками молебен, царь повелел опричному воеводе князю Василию Зюзину готовить к походу войско.
— Идём к Балтийскому морю, любезный князь. Пора кой кого проучить и напомнить, что я есть самодержец всея Руси.
Царь Иван не стал уточнять, кого он должен проучить. Но в эти дни им было получено подмётное письмо новгородского жильца. В нём было сказано, что новгородцы близки к измене и готовы отправить гонцов в Польшу с просьбой к королю взять Новгород под своё крыло. У Ивана Грозного наконец-то появился повод покарать вольнолюбивых северян жестокой казнью. «Я их под корень вырублю от мала до велика», — бледнея от ярости, грозился он.
А в связи с походом на Новгород у царя возникло желание и нашлась причина расправиться с опальным митрополитом. Он вспомнил разговор с Колычевым трёхлетней давности, во время которого тот слёзно радел за новгородцев, вымаливал у Ивана милость к заговорщикам.
Морозным декабрьским утром из Александровой слободы выступила пятитысячная опричная рать. Иван Грозный сам вёл её на разгром мятежного Новгорода. По пути он должен был остановиться лагерем в Твери. Здесь ему предстояла встреча с Малютой Скуратовым и Алексеем Басмановым, которые выехали из Александровой слободы сутками раньше царя. Посылал он своих вельмож испросить благословения на наказание мятежного Новгорода у обречённого на смерть митрополита Филиппа. И уж после того, как Малюта и Алексей ускакали в Отроч монастырь, он подумал, что погорячился дать волю Басманову и Скуратову лишить жизни владыку. «Как даст благословение, так пусть уж поживёт малость причастный к моим заботам», — думал, страдая, государь. Но вдогон за своими подручными предупредить о своей «милости» царь Иван никого не послал.
Однако всё случилось не так, как располагал государь Иван. Проснувшись к вечеру в избе тиуна Романа, Малюта встал, заглянул на полати и, не увидев там Басманова, ощутил беспокойство. «Куда это Алёшка подался? — подумал он. — Быть бы ему в хате и меня будить».
В сей миг в горницу заглянул тиун Роман. Заметив опричника, вошёл и, хотя Малюта не был боярином, польстил ему:
— Боярин-батюшка, твой подорожник ещё чуть свет уехал. Сказано им было, чтобы искали его в Отроч монастыре.
— Ну и слава Богу, а то я уж подумал невесть что, — вздохнул посвободнее Малюта. Он позвал стременного Митяя Хомяка, детину крепкого, словно медведь, сказал ему: — Скоро чини трапезу да в путь.
— Сей миг и трапеза будет, батюшка, — ответил Хомяк и скрылся за дверью.
Из Кудрищева полусотня Скуратова выехала в ранних вечерних сумерках. Коней гнали рысью всю ночь, благо мороз поддавал жару. В пути Малюта думал о том, что заставило Басманова умчать одному. То ли он хотел прежде него добыть благословение от митрополита, то ли оборвать ему жизнь, чтобы того благословения не было. Считал Малюта, что Басманов способен на что угодно в своей бесшабашности. Ему же ничего не стоило выхлестать баклагу хлебной водки, влететь в клеть и одним ударом сабли снести узнику голову. Правда, Малюта подобных «подвигов» за Басмановым не знал. Досужие размышления не привели Малюту ни к чему, и он положился на благоразумие Алексея в пользу царя. С такими мыслями и примчал в предрассветный час Скуратов в Отроч монастырь.
В обители уже всё было в движении. В храме горели свечи, по двору бегали служки, молодые монахи, поставленные на послушание, — жизнь шла своим чередом. Скуратов послал Митяя Хомяка за караульщиком митрополита Степаном Кобылиным. Тот прибежал, как гончий пёс на зов хозяина. Да было отчего проявлять прыть. Одолевал его заячий страх с той самой минуты, как замкнул в клети митрополита боярина Басманова. Подбежав к Малюте, Степан выдохнул с ходу:
— У нас тут страсти великие случились, батюшка-воевода. А всему порухой боярин Басманов.
— Где боярин?
— В том и суть, батюшка. Примчал он вчера поздним вечером, меня за грудки схватил и велел вести к опальному. Отвёл я его, отчинил камору, ждать собрался, думаю, выскочит сей миг от смраду. Ан нет, он как нырнул в камору, так в ней и остался, а мне повелел закрыть его на все замки.
— И ты закрыл?
— Так и было. Да на том не кончилось...
— Хмелен, поди, боярин явился?
— А ни в одном глазу. Уж мне ли не знать ту породу!
— И что же он учинил?
— С вечеру в каморе было тихо. Нас семеро возле дверей слушали. Мы ведь жизнь митрополита оберегали. К ночи там началась возня, треск, стук. Потом возле двери шевеление. И догадались мы, что боярин со своей стороны к двери заплот приставил. Вот те крест, батюшка. — И Степан перекрестился.
— А к чему?
— Того не ведаю. Одно мы подумали, что он иной путь искал, дабы убежать с владыкой из каморы.
— И он убежал? — ощутив страх, спросил Малюта.
Степан улыбнулся своим жеребячьим лицом, зубы, как у коня, показал. И даже за рукав кафтана тронул Малюту.
— Ан нет, батюшка-воевода. Мы всю камору в хомут взяли. Там и мышь не убежит. И досель стражи стоят.
И вновь Малюте стало зябко от набежавшей мысли: «А что как скаженные живота себя лишили? Ведь опять с меня спрос».
— Веди к опальному не мешкая, — велел Малюта.
И Кобылин потрусил впереди Скуратова, повёл его в глубь двора, к рубленому низкому строению.
С того часа, как Алексей Басманов прискакал в Отроч монастырь и вошёл в смрадную хлевину к митрополиту, прошло более полусуток. Подступив к Филиппу, Алексей упал ему в ноги и, склонив голову на колени .митрополита, замер в молении и причитаниях.
— Милосердный владыка, прости и помилуй чёрного грешника, — повторял многажды Алексей. — Прости и помилуй. Я пришёл избыть с тобою последние дни и часы бытия, не отторгай меня.
Но Филипп молчал и за долгое время, пока Алексей стенал, не проявил никаких признаков жизни. И Алексея охватило беспокойство: да жив ли владыка? Он поднялся на ноги, взял светец и поднёс его к лицу Филиппа. Басманов увидел, что Филипп сидит с открытыми глазами и дышит. Но глаза были далеки своим взором от каморы, от всего того, что окружало митрополита, и Алексей испугался: уж не рехнулся ли Филипп? Этот отрешённый от всего земного взгляд владыки, эта закостенелость всего тела — всё говорило, что Филипп пребывает в беспамятстве. И Алексей попытался облегчить его страдания. Он принялся освобождать руки и ноги митрополита от цепей, которые стягивали его по стене и по полу. Он нашёл в углу кулебу, нечто похожее на молот и топор — и, взяв её в руки, выбил из стены скобы, кои удерживали руки и костыли, крепившие цепь на плахах у ног. Сам он не спускал глаз с Филиппа, опасаясь, что, освобождённый, тот упадёт. Но нет, митрополит по-прежнему сидел закостенев. Алексей положил руки Филиппа ему на колени и принялся открывать замки цепей на запястьях. Но разомкнуть их без ключа оказалось невозможно. Алексей даже попытался сорвать их силою и с отчаянием подумал, что Филиппу придётся побыть какое-то время с цепями. Уложив цепи на лавку так, чтобы они не отягощали руки, Алексей попробовал привести Филиппа в чувство. Но и это ему долго не удавалось.
Филипп в эти дни и часы пребывал в том прошлом, куда удалился он, когда узнал, что из Александровой слободы выехали палачи по его душу, о которых уведомил его Степан Кобылин. И было так, что, уйдя из смрадной каморы, он прошёл весь жизненный путь до того часа, пока не стал иноком Филиппом. И путь инока он прошёл, пока не поднялся до сана митрополита всея Руси. Да вот уже и этот короткий путь первосвятителя позади. И, пребывая в мире забвения до того часа, когда стало очевидно, что жизненная стезя вот-вот оборвётся, Филипп вернулся в истинный мир, который окружал его в Отроч монастыре.
Всё это случилось не без помощи Алексея. Отчаявшись снять с рук Филиппа цепи, Алексей принялся делать заплот у двери. Он хотел, когда примчит в Отроч монастырь Малюта, не пускать его в камору и потребовать, чтобы тот вызвал в обитель Ивана Грозного. И он откроет дверь только тогда, когда царь помилует митрополита. Оторвав от пола прибитые к нему две скамьи, он загородил ими дверь, укрепил заплот распоркой и, убедившись, что всё сделано надёжно, принялся приводить в чувство Филиппа. Он растирал ему ладонями лицо, грудь под сердцем, поворачивал голову вправо и влево, разминал мышцы в ключицах. И вот Алексей заметил, что выражение глаз Филиппа меняется. Они уже не смотрели вдаль, а, моргая, уставились на Алексея. И наконец Филипп разомкнул уста и спросил:
— Кто ты, старче?
— Федяша, родимый, наконец-то я услышал твой голос, — ответил Алексей. — Да помнишь ли ты Алёшку Басманова, коего на спине нёс по каргопольской тайге?
— Помню. Помню и то, что пребывал с ним в сече не раз и он спасал меня многажды от смерти. Помню его славным воеводой. Да попутал его бес, он ушёл на дворцовую службу, предал русский дух, продался царю-басурману. Ты ли это?
— Я, родимый, я, свихнувшийся, спившийся, злодейством пропитанный. Я, Федяша! И вот пришёл на твой суд. — Алексей вновь встал на колени перед Филиппом, но теперь смотрел ему в глаза и говорил, говорил: — Ты казни меня, терзай словом и делом, токмо дай мне исповедаться. Исповедь мою прими, и, может быть, я заслужу твоё прощение. Погубила меня любовь к сыну. Ты ведь знал, что он похож на ангелочка, он, как две капли воды, моя незабвенная Ксюшенька. Он же попал в любимцы к царю-аспиду, там творил зло, старцев отравным зельем убивал, собаками и медведями мужей травил и терзал, царя веселя. Кровь лил, словно воду. Вот я и ринулся спасать своего любимого сынка. Неизбывным горе моё было, когда я увидел, в какую пропасть зла он падает. Я подставил ему грудь, чтобы он упал на меня, но тем решил токмо свою учесть. Всё завершилось нашим обоюдным падением. О, как я ненавижу свою любовь к сыну, потому как через эту любовь не смог спасти его, как презираю себя за то, что не утонул-таки в хмельном! И вот я, Алёшка Басманов, пред тобой! Суди меня, владыка, пинай ногами, бей чреслами — всё стерплю. Нет мне прощения за предательство побратимства. — И Алексей вновь упал на колени Филиппа, плечи его содрогались от рыданий.
Филипп понял причину падения Алексея. И впрямь любовь к сыну во спасение его могла толкнуть Алексея на неправедную, жестокую и злодейскую стезю. Он понял, что, повязанный клятвою опричника, Алексей сжёг за собой все мосты, ведущие к очищению. Ещё он понял, что у них с Басмановым много общего в судьбах, оба они стали жертвами жестокосердых, коварных злодеев. И Филипп, многажды погладив сивую голову Басманова, вынес ему свой милосердный приговор:
— Брат мой, Алёша, Бог простит тебя за твои прегрешения, ибо он видит, что твоя рука была во власти исчадия ада и тьмы. Моя же любезность к тебе не угасла, но пребывала во сне. Я верю, что ты пришёл к покаянию искренне. Встань и сядь рядом. Нам с тобой есть что вспомнить в эту последнюю ночь на исходе бытия.
Алексей поднялся, сел рядом на скамью, обнял Филиппа за плечо. И они замерли, согревая теплом друг друга. Потом Алексей неторопливо рассказал Филиппу всё о своей жизни из того, что было неведомо ему. И митрополит не преминул поведать ему о своих горестях-страданиях и о том, что удалось ему сделать в Соловецкой обители за минувшие годы во благо жизни. Так они без сна и без стенаний о своей горькой доле скоротали долгую зимнюю ночь и вернулись к действительности, когда Алексей сказал:
— Скоро здесь будет Малюта Скуратов. И он потребует от тебя, митрополита всея Руси, благословения на казнь Новгорода.
— Что толкнуло царя на столь злодейский шаг? — спросил Филипп.
— Клевета новгородского татя Петьки Волынца.
— Знаю я этого поганца. Потому не будет царю моего благословения, даже если он сам придёт в эту хлевину, — твёрдо ответил Филипп.
— Господи, как я рад, что ты по-прежнему кремень духа! — воскликнул Басманов и запел:
В это время за дверями каморы послышались шаги, голоса, некая возня. Загремел засов. И вот кто-то уже пытается открыть дверь. Но она не поддалась. И раздался голос Степана Кобылина:
— Боярин Басманов, освободи дверь, не то ломать будем.
Басманов не ответил Кобылину.
— Слушай, Данилыч, не чини безрассудства, — донёсся голос Малюты Скуратова. — Я батюшке-царю не скажу ни слова о твоей вольности, и мы мирно пойдём в Новгород.
— В Твери ли государь? — спросил Басманов.
— Ноне и будет, — произнёс Скуратов.
— Так ты иди навстречу ему и скажи, что боярин Алёшка Басманов требует воли митрополиту. А ежели не будет того, тому, кто войдёт в камору первым, я отрублю голову. Надеюсь, что это будешь ты.
— Полно, Алёша, нам ли с тобой тягаться с царём-батюшкой? Да он сожжёт эту храмину вместе с вами — и делу конец. Ты лучше скажи митрополиту, чтобы он оказал царю милость и написал благословение. Вот я и бумагу с чернилами принёс. Открывай же, Данилыч!
— Не дождёшься!
— Данилыч, не вынуждай меня на неугодные меры!
— Не вынуждаю. Одного требую: иди к царю!
Малюта Скуратов знал, что как только он явится к царю с пустыми руками да ещё с просьбой, противной его духу, идти на поклон к митрополиту, так царь вспыхнет, словно порох. И тогда только гадать можно, как он накажет его. Того Малюта не мыслил допустить, потому как совсем недавно был опален гневом царя за то, что пытался выгородить своего сына Максима, поступившего наперекор царю. Заведомо знал Малюта, что нельзя ему показываться на глаза Иоанну Васильевичу без благословения митрополита. И понял он, что у него есть одно лишь средство выйти сухим из воды: любой ценой добыть грамоту. Придя к такому выводу, Малюта сделал последнюю попытку:
— Вот что, Данилыч, к царю мне пути нет без грамоты. Потому предупреждаю: хочешь остаться жив, открывай камору и уходи на все четыре стороны. Я тебя не видел и не ведаю, где ты. Ты же матёрый волк! Зачем тебе погибать под плетью? Ты же волк! И нечего нам друг другу глотки рвать!
— Ты, Лукьяныч, знаешь моё слово: сказано и отрублено.
— Тогда пеняй на себя!
В это время Филипп тронул Алексея за руку, тихо сказал:
— Вот что, Алёша. Милости от царя ни мне, ни тебе не будет, потому Христом Богом прошу тебя: уходи. И ищи путь к Соловецкой обители. Там моим именем примут тебя. И ты помолишься с братией за меня. Там вольно поживёшь.
— Нет, Федяша, никуда я не пойду. Теперь меня от тебя можно разве что отрубить.
— Да хранит Господь наше мужество, — выдохнул Филипп и замер.
В это время раздался грохот. В дверь застучали в два топора. Сильные руки опричников рубили дубовые доски яростно, без остановки, только доносилось кряхтение рубщиков. И дверь начала разрушаться, щепы полетели от неё крупные, появилась дыра. Уже была прорублена одна доска. Потом возникла короткая тишина. Она насторожила Басманова. Он схватил в одну руку кулебу, другой обнажил саблю и встал сбоку от двери. Той порой опричники подтащили к ней толстое короткое бревно, подняли его вшестером и протаранили. Раздался треск, дверь разлетелась на куски, опричники вместе с бревном ввалились в камору. И тут на них, словно смерч, налетел Басманов. Он с маху разнёс одному опричнику голову кулебой, другого пронзил саблей. Вновь взмахнул кулебой и уложил третьего. Всё это в мгновения. Вот уже и четвёртый упал под ударом сабли. А Филипп про себя повторял: «Упокой их, Господи!» — и дивился ловкости, силе и отваге, с какой Басманов убивал опричников. Два оставшихся в живых опричника ринулись к двери, Басманов и их достал — они упали на пороге.
Но ввалились в камору сразу семеро опричников с обнажёнными саблями. Их труднее было сразить одним махом. Однако Басманов не дрогнул. Он вновь, словно вихрь, закружил по каморе и там, где сверкнула его сабля или он взмахнул кулебой, кто-то падал.
Однако коварству нет предела. Малюта Скуратов выпустил Хомяка, и в тот миг, когда Басманов потерял из виду дверь, Хомяк рысью прыгнул в камору под ноги Алексею и завалил его. Тут же возник Степан Кобылин и кистенём ударил поднимающегося Басманова по голове. Подоспел и Малюта.
— Не убивать! Не убивать! — крикнул он и заслонил собой лежащего Басманова. Распорядился: — Митяй, Степан, унесите его.
Кобылин, Хомяк и ещё два опричника подхватили Алексея на руки и утащили из каморы. И наступила тишина. Малюта огляделся, увидел сидящего у стены Филиппа, а под ногами у себя девять трупов убитых опричников. Царских опричников. «Да что же будет мне за то от царя-батюшки!» — воскликнул он в душе. Но надо было действовать. Малюта позвал человек десять опричников и велел им очистить камору. Когда они управились, он подошёл к Филиппу. Тот сидел на скамье, заросший сивыми волосами, на его руках болтались цепи. Справа от Филиппа стояли бадья с водой и малая кадь с чечевицей — единственной пищей узника.
— Ты меня не гони, — наконец собрался с духом Малюта. И тут же пустил ложь: — Я пришёл к тебе с милостью от батюшки-царя. Велено тебе дать волю. Вот сейчас напишешь благословение батюшке казнить за измену Новгород и уходи себе из каморы.
— Исчадие адово, новгородцы никогда не изменяли Руси. И ежели не хотят быть под рукой Ивашки-агарянина, то я их благословляю. Потому как Ивашка не есть русский царь. Он иных кровей людина. Иного ты от меня не услышишь.
— Милости и государь и я просим у тебя! Ты же милосердный, напиши благословение, напиши, умоляю тебя!
— Прокажённый, чего ты просишь? Воли казнить невинных? Не проси, ибо род твой во веки веков будет проклят.
Малюта терпел поношения и сдерживался. Он не мог уйти с пустыми руками. Выглянув из каморы, позвал Степана Кобылина.
— Есть ли тут бумага и чернила? — спросил Малюта.
— Сей миг добуду, — отозвался Кобылин.
Малюта вновь взялся увещевать митрополита.
— Напишешь благословение, и я сам отвезу тебя в Старицы на покой к князю Владимиру, — продолжал он сеять ложь. Филипп промолчал. Он хорошо знал иудин нрав и иезуитскую изощрённость первого пособника в злодеяниях царя. Он даже подумал, что Иван уже посчитался с истинным наследником престола.
Вернулся Кобылин и принёс письменный снаряд: на цепочке чугунная литая чернильница с крышкой и вставочкой для пера, к цепочке пристегнут свиток бумаги.
— Держи, боярин, — посластил Малюте Степан. — Токмо впустую. Не будет он писать бумагу. Да и не подойдёшь к нему: болотина из крови под ногами.
— Говори толком, что надумал?
— Я напишу то благословение. А руку приложить заставим.
— Верно, — согласился Малюта и, выйдя из каморы, велел Кобылину писать что надобно.
Та бумага не дошла до Ивана Грозного. Когда Степан написал её хорошим слогом, Малюта взял бумагу, вошёл в камору, приблизился к митрополиту.
— Вот и послание, владыка, милосердному государю. Подписывай, и ты волен. — Он крикнул Кобылину: — Эй, Степан, ключи от желёз у тебя?
— При мне, боярин, — отозвался опричник.
— Давай их сюда. А мы тут руку прикладываем к бумаге. Побуди же свою длань, отче, подписать благие словеса. Мы ведь идём карать изменников, руды там много прольётся. Как без отпущения грехов? — И Малюта расправил бумагу на коленях митрополита, протянул ему перо.
Тот же увидел новгородцев, идущих к нему с челобитной, ещё себя в царских палатах, молящего Ивана о милости к новгородцам. Увидел волчий взгляд Ивана, в коем ни на полушку не было милости к вопиющим. И рука Филиппа потянулась к бумаге, но не для того, чтобы поставить на ней иудино клеймо. Он схватил бумагу и плюнул на неё во гневе, разорвал на мелкие клочья и бросил под ноги, затоптал.
И тогда Малюта с маху ударил его по лицу, голова Филиппа ударилась о стену. И вспыхнуло пламя. И в этом пламени Филипп увидел Софийскую вечевую площадь и Ярославово дворище и тысячи новгородцев, коих опричники гнали бердышами на мост через Волхов и бросали, бросали с моста в ледяную воду сотнями, сотнями. Женщин и детей связывали попарно и тоже бросали на плавающие ледяные глыбы. Ещё Филипп увидел звонницу на Торговой стороне и на ней сидящего в кресле Ивана Грозного. И Филипп послал ему анафему. Послал и возрадовался, потому как сила проклятия тирану была столь велика, что чудовище вспыхнуло синим пламенем и сгорело, рассыпалось в пепел, и ветер поднял его и чёрной тучей вознёс над Волховом, развеял сей пепел по болотам.
— Вот и всё, кат. От меня же погибель пришла царю-иезуиту и вечная мука в прорвах адовых. — И Филипп вновь откинул голову к стене.
И тогда Малюта, потеряв рассудок, схватил подголовник, набитый шерстью, и, прижав им голову узника к стене, перекрыл дыхание. Палач навалился на Филиппа всем могучим телом и душил его, душил, изнемогая.
Жизнь крепко держалась в шестидесятидвухлетнем муже богатырской стати. Он ударил Малюту коленом в пах. Тот взвыл от боли, отбросил подголовник и схватил Филиппа за горло. Малюта стиснул его с такой силой, что глаза великомученика выдавило из орбит.
Палач не мог видеть, как светлая душа Филиппа покинула измученное тело и плавно, не подверженная давлению никаких земных сил, пролетела мимо Малюты Скуратова и Степана Кобылина, миновала стражей и опричников во дворе и вольно поднялась в горние выси Царства Небесного.
Было 23 декабря 1569 года, когда по воле Ивана Грозного его лютый палач Малюта Скуратов прервал жизнь единственного в пору разгула опричнины россиянина, принародно и громогласно обличавшего царя-злодея, ненавидевшего русский народ.
«Царь после этого сделал «перебор» иерархов, как сторонников покойного Филиппа, так и его противников. Грозный нанёс сильный удар церкви, подчинил её всецело своей самодержавной воле. Митрополита Филиппа русская церковь причислила к лику святых. Каких-нибудь два десятилетия спустя после его мученической кончины безвестный соловецкий монах составит житие Филиппа. Сведения о борьбе и смерти мученика занесут в свои труды летописцы. Все они сохранили и донесли до нас память о бесстрашном и гордом правдолюбце, имевшем смелость выступить против деспота-царя и его кровавой опричнины, сложившем голову за «други своя». Так писали историки о достославном Филиппе Колычеве.