Разделавшись с Филиппом, Малюта не огласил своего злодеяния. Он покинул каменную хлевину, прикрыл полуразрушенную дверь и прислонился к стене. Он понял весь ужас содеянного, и у него не было ни сил, ни желания жить. Что скажет он своему любимому государю, когда возникнет перед ним с пустыми руками? И не будет ему в оправдание то, что он лишил жизни опального митрополита. Но горестные размышления недолго одолевали главу царского сыска. У него мелькнула и созрела дерзкая мысль обелить себя и всю вину за случившееся, за смерть девяти опричников перевалить на плечи Басманова. «Это он, — крикнет Малюта царю, — будучи пьян и гневен без меры, задушил полезного нам священнослужителя!» Царь Иван может и не поверить, но Малюта давно научился убеждать царя во всём, что выгодно ему и на пользу опричнине. Поверив сам в то, что всё так и было, Малюта призовёт свидетелей: «Батюшка-царь, спроси у стременного Митяя Хомяка или у тиуна Романа из деревни Кудрищево, что Алёшка убежал из села и явился в Отроч монастырь на полдня раньше меня». Размышляя подобным образом, Малюта понял, что царь Иван согласится с ним, обвиняющим во всех бедах Басманова, и учинит над ним свой суд и расправу.

Выходя из подземелья, Малюта остановился возле опричников, окруживших тела погибших, и решил взять в свидетели всех, кто был в каморе в тот миг, когда оглушили Басманова. Он сказал:

   — Как спросит государь, почему приехали без митрополита, скажете ему одно: тому виною Басманов. Малюте не важно было, что опричники не знают, жив митрополит или нет. Важно было их слово, что всё случилось волею Басманова. Увидев лежащего на снегу Алексея, Малюта обратился к Кобылину: — Степан, положи Басманова в сани, укрой меховой полостью и вези к царю. Он же у тверского воеводы скоро появится.

Завершив свои дела в Отроч монастыре, Малюта ускакал вдвоём с Хомяком навстречу государю. Опричное войско ещё не вступило в Тверь, и Малюта рискнул встретить его на пути к городу. Расчёт был прост: увидев колымагу царя, испросит он у батюшки позволения сесть рядом для беседы и всё выложит. Царю и гневаться будет неудобно: по колымаге не побегаешь. Но, заметив царскую опричную рать и колымагу Ивана Грозного, окружённую сотней личных опричников, Малюта зябко поёжился. Боялся-таки гнева государя. Тот мог ударить его посохом, пнуть сапогом. Да, такой гнев был привычен царедворцу. Подумает в таком разе Малюта: «Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало». И стерпит обиду, проглотит боль и горечь.

Однако на удивление Малюте, когда он рассказал, как Басманов побил опричников и якобы задушил митрополита, царь Иван не только не опалил гневом палача, но даже развеселился.

   — Вот не ожидал от Алёшки такой прыти. А мне ведь давно ведомо, что Басманов и Колычев в побратимах ходили, когда ордынцев били. Вот уж, право, пути Господни неисповедимы. Ну а опричных моих за что побил?

   — Э-э, батюшка, так они в измену пошли, защищать стали опального Филиппа.

   — И поделом им...

   — Батюшка, так ты и наказывать Басманова не намерен? — спросил Малюта. — А мне кажется...

   — Подожди о наказании Басманова. Думал я, что дам ещё пожить митрополиту в монашестве. А сегодня — нет. — Глаза царя засверкали адским огнём, и он воскликнул: — Сегодня я бы сам ему голову снёс, что не благословил меня на благое дело! Пришёл вчера ко мне новгородец, коего я из сидельницы в Москве выпустил, и сказал, что митрополит Филипп замышлял отход Новгорода вместе с жильцами. Да слышал тот видок, что заговорщики называли имя ещё некоего боярина, да слухом он слаб и не разгадал имени. Вот так-то, Лукьяныч: крамолен Новгород, крамолен и его защитник Филипп, потому и не благословил меня. Да вот что, однако: ты вновь заскочи в Отроч монастырь и вели игумену захоронить митрополита по чину.

   — Исполню, батюшка, — ответил Скуратов, намереваясь покинуть колымагу.

Но царь Иван задержал его.

   — Что ж ты, братец, не сказал, где герой Данилыч?

Допустив одну ложь, Малюта Скуратов вынужден был вновь лгать.

   — Так упился он, царь-батюшка, наш герой, с радости, что казнил изменников и митрополита. Отсыпается в Твери.

   — Ну как отоспится, так пришли ко мне. Теперь иди, я устал от тебя.

Малюта ушёл. Но благополучный исход встречи с царём его не порадовал. Выходило, что лавры победы он отдал изменнику опричного устава и клятвы. Сам он лишь по чистой случайности остался не наказан. А ежели всплывёт правда, а она обязательно всплывёт, потому как никому из опричного окружения верить нельзя? Да и не положено по уставу: все должны быть преданы только царю: И должно каждому опричнику, будь то боярин или простой россиянин, доносить государю всё, что пытался кто-то утаить от главы опричнины. Неробкий Малюта испугался и понял, что только правдивый рассказ обо всём, что случилось в Отроч монастыре, может спасти его от опалы, а Басманов получит по заслугам.

Ядрёный морозный воздух освежил затуманенные ложью мозги Малюты. Он послал в Отроч монастырь Хомяка с наказом игумену предать тело митрополита земле по христианскому обряду, сам проскакал версты две вдоль опричной рати, вернулся к колымаге царя и попросил у него позволения войти. Услышав оное, он заскочил на ходу в колымагу и упал в ноги Ивану Грозному.

   — Царь-батюшка, вели казнить непутёвого Гришку. В угоду Алёшке Басманову я изрёк тебе ложь. Всё было не так в Отроч монастыре и ранее, как отбыли из слободы.

Царь Иван больно пнул Малюту посохом в бок.

   — Ну, кайся, извратник, как всё было. Но новой лжи не потерплю, прогоню ратником на береговую службу.

   — Лжи не будет, царь-батюшка, только правда. — Тёмно-карие глаза Малюты смотрели на царя по-собачьи преданно и с мольбой.

   — Говори изначально, как из слободы уехали.

И Скуратов, обретя равновесие, поведал обо всём, что случилось — в пути к монастырю и в самой обители. Закончив, Малюта добавил:

   — Сейчас, батюшка, Алёшку Басманова везут в возке. Он повязан и без памяти.

   — Так и везите до Новгорода. А там судить будем. Поди, он и есть тот изменник, коего не вспомнил новгородский дворянин.

   — Да мы того новгородца заставим опознать Басманова.

   — Пусть и опознает. Да ты садись, Лукьяныч. Вон кошёлка, там баклага с княжьей медовухой, пригуби, сосни. Знаю же, что ночь-то в сёдлах провели.

Алексея Басманова везли в Новгород. В пути он пришёл в себя, удивлённо посмотрел на полотняный верх возка, пошевелил руками, ногами и понял, что крепко спутан. Он попытался понять, припомнить всё, что случилось с ним в последние минуты, когда опричники ворвались в камору. Он зримо увидел, как бил их кулебой и саблей и скольких уложил под ноги. Запомнилось ему, как его завалили. И на этом всё обрывалось — пустота. Он понял, что содеянного им достаточно для того, чтобы больше никогда не встать близ царя как воевода опричной рати, не выпить за здоровье государя кубок княжьей медовухи. Он уже опальный и приговорённый к тому, чем жаловал царь Иван своих врагов. Страх в груди Алексея, однако, не проявился. Он даже улыбнулся. Он стал вспоминать, сколько раз стоял лицом к лицу с «лихой бабой». Не счесть. Но он попробовал перебрать все памятные случаи, когда сходился вплотную с лиходейкой, вооружённой косой.

Перед взором возник первый бой на реке Угре против ордынцев. Тогда он прикрывал грудью Федяшу, только что раненного. Его уносил Донат с поля сечи. Федяшу пытались добить сразу четверо степняков. Но он встал на их пути. Сабли свирепых ордынцев, казалось, вот-вот пронзят его с четырёх сторон. Но нет, ни одна не достала его, потому как он был ловок, стремителен и дерзок. Он засмеялся, когда убил первого ордынца, похоже, самого сильного и бывалого воина. Смех русича поразил ордынцев, они опешили, и Алексей ухватил миг, проткнул второго. Третий добрался до него и ранил в левую руку, но большего не успел сделать. У последнего страх перекосил лицо, и он убежал. А Фёдор был уже вне опасности.

За долгую Ливонскую войну смерть гонялась за Алексеем по пятам. И тысячу раз он мог быть убит. Вражеские стрелы и пули пробивали ему доспехи, под ним убивали коней. Однажды ливонский рыцарь разрубил ему шишак, спасла бобровая шапка. Это случилось на крепостной стене во время приступа на Дерпт. Мгновение — и ошеломлённый Алексей полетел бы со стены в бездну. Но какая-то сила толкнула его вперёд, и он пронзил кинжалом шею рыцаря. Дерпт, Нарва, Ревель пали под натиском русских войск. Летом 1558 года Алексей стоял на берегу Балтийского моря и умывался.

Через все сражения Алексей пронёс одну тайную мысль: судьба к нему была милосердна чрезмерно. Этой мыслью он никогда и ни с кем не делился. То было самое сокровенное после любви к незабвенной Ксении и её отражению — сыну Федяше. Как он спасал сынка в битве за Рязань! Так же свежо, спустя годы, Алексей вспомнил тот день, тот час, те мгновения, когда татары поднялись на стену и потеснили рязанцев. Алексей прибежал к месту яростной стычки вместе с сыном. Увидев рядом с собой воеводу, рязанцы воспряли духом, стали теснить татар. Федяша в тот миг краем стены пробрался в самую гущу врагов, пытаясь убить мурзу. Но могучий мурза, который бился с русичами, узрев молодого красавца, воспылал жаждой захватить его в полон. Он возник перед Фёдором и первым же сильным ударом выбил из его рук саблю. Мурза что-то крикнул своим ордынцам, и такой же сильный воин, как мурза, пробился к Фёдору, ударил его кулаком по голове, вскинул на плечо и побежал к штурмовой лестнице.

Увидев, как уносят сына, Алексей с яростью прорубил себе путь к стене и, пока ордынцы спускались, унося Фёдора, крикнул: «Други, за мной!» — и спрыгнул с трёхэтажной высоты. За ним последовали ещё с полтора десятка воинов. И близ стены у лестниц пошла рубка. Заметив внизу русских, ордынцы прыгали сверху, но каждый из них тут же получал смертельный удар. И вот уже тот воин с ношей на плече рядом. Он бросил Фёдора на землю и сам прыгнул на Басманова, но угодил на его саблю. Алексей тут же подхватил сына на плечо и стал подниматься на стену. Татары были настолько ошеломлены внезапностью случившегося, что забыли о луках и стрелах. Рязанцы без потерь покинули место схватки, следом за воеводой взобравшись на стену. Многие из них повалились на настил, чтобы отдышаться. А Басманов приводил своего сына в чувство.

Теперь, размышляя над прожитой жизнью, Алексей понял, что только любовь к сыну привела его в опричнину. И он жалел лишь о том, что не нашёл в себе сил вырвать Федяшу из рук царя, отторгнуть сына от государевой службы. Сие и заставило Алексея быть в царской стае как все, а из-за своего дарования и вовсе приблизиться к царю и тоже стать его любимцем. Если бы Алексей когда-либо корил судьбу, он сказал бы, что она сыграла с ним злую шутку. Нет, он не корил её, а заливал своё горе хмельным.

Последнюю остановку перед Новгородом царь Иван сделал в большом селе Корыстынь, раскинувшемся на южном берегу озера Ильмень. От него к древнему граду уходила прямая, как стрела, дорога по ледяному полю. Алексей знал это село. В бытность свою вторым наместником Новгорода он не рам бывал а Корыстыни. Ещё перед въездом в село царь Иван позвал в свою колымагу Малюту Скуратова, сказал ему:

   — Вот что, Лукьяныч. Сей же час, как пристанем в Корыстыни, вели приготовить баню и скажи Басманову, что моей милостью он должен вымыться. Скажи, что на беседу позову. А иного ничего не говори. И про митрополита не обмолвись, а то испортишь мою обедню.

   — Всё понял, батюшка. — В чём заключалась «обедня» государя, Малюта не стал спрашивать. Знал, что царь может и прогневаться, молвит: «А это не твоё собачье дело».

Когда вошли в Корыстынь, Малюта поступил, как было велено. Он отправил Митяя Хомяка освободить Басманова от пут, вывести его из возка, дать время размять ноги, а затем привести в избу, в коей Малюта располагался. Потом он пожалел, что допустил Алексея к себе, дабы передать ему волю царя. Почти четверо суток Алексей пролежал в путах и весь пропитался дурным запахом. Да Малюта был краток с бывшим фаворитом царя.

   — Ты, Данилыч, сейчас пойдёшь в баню. Да знай, что после бани тебя ждёт встреча с царём-батюшкой.

   — Спасибо, Лукьяныч, что передал о царской милости. Токмо мне та встреча ни к чему.

   — А ты не ведаешь её сути, так и помалкивай. Может, к тебе милость большая будет проявлена. Ты волен сказать государю, какую я проявил к тебе строгость. Да ведь и сам был хорош, уложил девять лучших воинов. Какой урон опричному войску нанёс. — Малюта крикнул Хомяку, который появился на кухне избы: — Эй, Митяй! — Когда тот вошёл в горницу, наказал: — Веди боярина в баню, да найди в моей укладке кафтан, рубахи, порты и сапоги ему. Обрядишь его по чину после бани.

В жаркой бане Алексей мылся-парился с великим удовольствием. Да всё приговаривал: «Ах, хороша банька». Хомяк ему подручного дал. Тот похлестал боярина можжевеловым и берёзовым вениками. Чувствовал Алексей, что помолодел телом на десять лет. Но разумом понимал, что это его последняя банька. Да и не жалел и свыкся с мыслью о том, что близок час его расставания с белым светом. И о сыне уже думал как-то отрешённо: «Да поживёт при царе угодник, коль умеет быть любезен». Лишь одно его беспокоило: жив ли побратим Фёдор Колычев? «Слава богу, что исповедь от меня принял, что простил все прегрешения мои, грехи отпустил. А вот самому-то какая судьба светит?»

На удивление Алексею и впрямь после бани Хомяк подал ему чистую новую одежду и даже кафтан боярского покроя.

Принарядился Алексей, осмотрел себя, воскликнул: «Хоть в пир, хоть в мир, хоть в добрые люди!» Да всё, даже самое ближнее, для Алексея в эти часы было за пеленой тумана: «Что там повелит Ивашка Грозный?» Вспомнил, как конюшего и боярина Иван Петровича Фёдорова в царские одежды одели, царь Иван на коленях перед ним стоял, просил-кричал: «Порази меня булавой, государь-батюшка!» А потом велел Ваське Грязному и Федьке Басманову лишить «царя» жизни. «Поделом и мне. Любая смертушка будет в радость», — заключил горькие размышления Алексей и приободрился. И было к тому же, чем укрепить бодрость, потому как в предбаннике вместе с квасом стояла баклага хлебной водки. Как приложился к ней Басманов, так и ополовинил.

Вскоре же после бани Алексея повели к царю. На постой Ивану Грозному освободили от семьи лучший дом в селе. Царь Иван восседал за трапезой, когда ввели Басманова. Глянув на него, царь Иван понял, что Алексей хмелен, но пока в меру. Близ царя сидели его сын, царевич Иван, удалой и бесшабашный девятнадцатилетний молодец, Афанасий Вяземский, Малюта Скуратов и Василий Грязной — первые советники и исполнители его воли. По другую сторону стола стояла свободная лавка. Царь показал на неё и повелел:

   — Садись, боярин. Речь поведу с тобой.

Басманов сел, плечи расправил, голову поднял, готовый ко всему. Даже к тому, что выйдет из поварни сын его Федяша и подаст ему кубок с отравным зельем. Так Федяша подносил неделю назад кубок боярину Василию Матвееву. Угощал и приговаривал: «Сладкое зельице». Но этого не случилось: не подали кубок от имени государя. Он же спросил:

   — Данилыч, ты догадываешься, зачем я тебя в бане приказал помыть, справу боярскую дал и хмельным велел угостить?

   — Всякое на ум приходит. Да что с того, государь?

   — Похвально, что равнодушен. Ан нет, я порушу твоё спокойствие сказанным. Как ты думаешь, что стало с твоим побратимом митрополитом Филиппом?

   — Мрачные раздумья мучают, государь. Он ведь нарушил клятвенное целование, и я знаю, что бывает с клятвопреступниками.

   — Твой ум цепок, но недалёк. Награждён твой побратим милостью царской безмерно. Господи, скажут ли потомки, как я был добр к недругам своим? Так вот, Данилыч, по доброте своей я дал митрополиту Филиппу волю и проводил его свободно в Соловецкую обитель. Пусть постоит там игуменом, сколько Бог пошлёт. — В лице Ивана Грозного не дрогнула ни одна чёрточка, но захмелевший Басманов не принял эту ложь с довернём. Сказал, однако:

   — Земной поклон тебе от всех россиян за сию милость ь опальному митрополиту. — И Басманов встал, поклонился царю. Вновь сел. — Мне даже трудно поверить, что в сей час владыка Филипп где-то на пути в Соловецкую обитель. Нет, мне что-то не верится, государь. Ведь он же твой супротивник.

   — Что с того, что он инако мыслит? Я хочу быть добрым к инакомыслящим. Только и всего. Тебе же в укор. Как это ты не веришь царю, ежели я сказал?

Хмель уже взял волю над норовом Алексея, напитал дерзостью, лишил всякого страха, покорности, раболепия. Видел он сидящего за столом разбойного атамана в окружении матерых злодеев. И захотелось Алексею накалить царя так, чтобы тот сгорел или лопнул от гнева. Но он ещё не всё узнал от царя, что хотелось узнать в последние предсмертные часы.

   — Я бы поверил, государь, ежели бы ты миловал мою просьбу и показал благословение митрополита наказать славный город Новгород. Покажи, я поверю, что ты его отпустил с Богом. И ещё умоляю тебя прогнать от себя Федяшку Басманова, потому как он скоро вовсе катом обернётся и тебе должно его беречься. Как исполнишь мою просьбу, моё моление, так зашивай меня в медвежью шкуру и отдавай на потеху своим собачкам. Мало же тебе было потехи, как князя Никиту Серебряного отдал псам.

Сказанного Алексеем было достаточно, чтобы на губах Ивана Грозного выступила пена бешенства. Но сила воли у него была ещё могучей, он сдержал приступ ярости, при котором мог бы сам вырвать саблю и принялся бы по частям убивать плоть ненавистного отныне ворога. Он вытер губы, глотнул сыти — хмельного он никогда не пил — и довольно спокойно произнёс:

   — Грамоту митрополита ты не увидишь, её нет. И неправду я изрёк по одной причине. Хотел в одном быть к тебе милосердным: чтобы ты преставился с умиротворённой душой. — Иван Грозный встал, протянул к Басманову руку с указующим перстом. — Твой побратим больше за нас не помолится. Вот мой нежный сотоварищ, любезный Лукьяныч, умиротворил его вечным сном. — И царь положил руку на плечо Малюте: — Так ли я изрёк, мой преданный слуга?

   — Так, батюшка. Целую крест. — И Малюта поклонился.

   — Теперь ты веришь слову царя? — спросил Иван Грозный Басманова.

   — Верю, государь. По-иному ты и не мог поступить. Ты в веках будешь проклят, как злодей. Сказано же о тебе в летописях в день твоего рождения: «И родилась в законопреступлении и в сладострастии лютость».

   — Вы слышите, как он меня казнит? Вы слышите? Да, я лют со своими врагами. И ты после Курбского и Колычева есть мой самый заклятый враг за сей упрёк! — К царю вновь прихлынул приступ гнева. Но он упал в кресло и закрыл лицо руками, тряся взад-вперёд головой.

В избе стояла мёртвая тишина. Алексей Басманов встал, шагнул к столу и налил из братины в чей-то кубок княжьей медовухи, выпил её. Грохнув об пол кубок, пошёл плясать и запел:

И, упав на лавку, Басманов, как и царь, закрыл лицо руками. И вновь воцарилась тишина. Наконец Иван Грозный открыл лицо, сказал тихо, каким-то ломким голосом:

   — Причастен он к измене Новгорода. Ведите его в цепях туда. Там и будем судить на Волховом мосту. — Ни на кого не глядя, он встал и, словно немощный старец, поплёлся в боковушку, где ему было приготовлено ложе.

К Басманову подбежали князь Афанасий Вяземский и боярин Василий Грязной. Они схватили его за руки и увели из избы.