Покинув подворье князя Андрея Старицкого, Степан и Фёдор Колычевы вышли на берег Волги и, не сговариваясь, направились к монастырю. Им было о чём поговорить. Когда пришли к тому месту, где Фёдор с Ульяной сидели на пне, он промолвил:

   — Вот тут меня и ударили. А больше ничего не помню.

   — Разбойники! Попадись они мне, живота лишил бы не дрогнув, — распалился боярин Степан. — Крест целовать буду, но скажу одно: волею Ростовских с тобой расправились.

   — Батюшка, но ведомо ли тебе, что с княжной Оболенской?

   — Никакой молвы о ней по Старицам не слышно. Уж я и матушку твою понукал проведать Оболенскую. И на двор её не впустили.

У Фёдора тревожно забилось сердце.

   — Беда с ней случилась, батюшка, спасать её нужно! — горячо воскликнул он.

   — Охолонись. От кого спасать? — сердито спросил боярин Степан. — Как вытурят тебя из Стариц, так вольно на улицах и в храме появится. Потому и не лезь на рожон.

   — Не верю я тому, что с ней не случилась беда. И то пойми: ведь она люба мне. И я ей — тоже.

   — Тогда поди и спроси князя Юрия, почему он на тебя в обиде.

   — И спрошу! Ноне же сие сделаю.

   — Ну попытай удачи, попытай! Останавливать тебя не буду. Вот он скоро из монастыря по этой дорожке пойдёт. Тут и жди его, а мне домой пора. Да смотри, поберегись, а то как опять что...

   — Теперь уж остерегусь, разуму прибавили, — отозвался Фёдор.

   — Ну то-то. — И Степан ушёл в город.

Фёдор спустился с обрыва на берег, покружил вокруг пня, попробовал представить, как уязвили его, поискал рыболовную снасть и ни с чем поднялся на дорогу, направился к монастырю, навстречу князю Юрию Оболенскому-Меньшому. Он шёл и думал о тех, кому обязан всем, что случилось с ним и с княжной Ульяной. Он уже знал точно, что с нею приключилось несчастье. В горячей голове молодого боярина рождались всякие замыслы мести за разбой. Он хотел, чтобы эта месть была честной, открытой, потому ему нужно было знать твёрдо, что с ним посчитались Ростовские. За все свои беды он готов вызвать на единоборство любого из князей — отца, сына. Да знал, что ни тот, ни другой не примут его вызов.

Чашу терпения Фёдора переполнила встреча с князем Юрием. Он вскоре повстречался Фёдору на монастырской тропе. В последнее время князь часто ходил в обитель. Вынашивал он тайное желание уйти от мира, принять постриг и служить Богу. Но тому помехой был князь Андрей Старицкий, у которого Оболенский служил дворецким.

Вид у князя Юрия Александровича был удручённый. В пути он не поднимал глаз от земли, словно стыдился смотреть на мир божий. Поодаль от князя шли два вооружённых мечами холопа. Фёдора удивило сие. В прежние времена такого за князем не водилось, чтобы воины сопровождали его. Фёдор поспешил навстречу князю и спросил его с поклоном:

   — Князь-батюшка Юрий Александрович, прости за дерзость, но я хочу знать, что случилось с княжной Ульяной? Даже в храм не ходит.

   — Тебе не следовало возникать предо мной! Прочь с пути, а не то холопов крикну! — гневно произнёс князь.

Но Фёдор не дрогнул и с пути не сошёл.

   — В чём вина моя, князь-батюшка? — спросил он.

   — Зачем появился пред Ульяшей?

   — Но ведь я спасал её от погибели!

   — Лучше бы не спасал, сраму меньше!

   — Нет, князь-батюшка. Ты токмо сей час так считаешь. Погибни Ульяша, ты предал бы меня сатане.

Князь горестно вздохнул, опустил голову и молвил смиренно:

   — Верно сказал. Да нет радости ни мне, ни её матушке, ни ей оттого, что она жива.

   — Прошу Христом Богом, князь-батюшка, скажи, что случилось с Ульяшей? Никому того не прощу!

   — Ничем ты ей не поможешь. Она — чужая невеста. Да не ведаю, будет ли женой, потому как опозорена. Она поругана и обесчещена! — выкрикнул князь, и на глазах у него появились слёзы. Он стоял перед Фёдором поседевший и постаревший раньше времени.

   — Кто учинил то злодейство?! Кто? Я убью того! — воскликнул Фёдор и взял князя за руку.

   — Если бы я знал, кто погубил мою дочь, сам учинил бы суд.

   — Князь-батюшка, сие на совести Васьки Ростовского! Он и есть злочинец! — убеждённо отозвался Фёдор.

   — Окстись, боярин! Как можно жениху такое сотворить! — Князь отмахнулся от Фёдора и медленно побрёл к дому.

Но Фёдор не оставил его в покое.

   — Эх, батюшка Юрий Александрович, ты доверчив и мыслью устал. Ведь твоя сестра Ефросинья уже потеряла надежду стать супругой князя Андрея Старицкого. А батюшка говорил мне: Ростовские потому и затеяли сватовство, что думали породниться с тобой и с князем Андреем через княжну Ефросинью. — Фёдор торопился высказать всё, что ему было ведомо от отца. — А ведь князь ноне прямой наследник престола державы.

   — Господи! — взмолился князь Оболенский. — Полно вам тешить себя надеждами на то, что когда-нибудь князь Андрей наденет мономахову шапку. Уж я-то знаю Василия. Хитрее его токмо татарские цари. — Князь даже остановился. — Василий костьми ляжет, дабы никого из братьев не допустить к трону. Да, он бесплоден. Но он-де иезуит. Он послал челобитную вселенскому патриарху о разводе, он наступает на горло митрополиту Даниилу и добьётся расторжения уз, преступит закон церкви. Судьба Соломонии в монастыре. Он же возьмёт себе в жёны — знал бы ты кого! Он приведёт во дворец дочь колдуньи, аспида в образе прекрасной женщины. А она-то уж найдёт путь к наследнику. Прелюбодейства в ней, женщине литовской и татарской крови, пруд пруди! — Князь вскинул руки к небу. — Господи, избавь нас от этого исчадия сладострастия и порока! Даруй ей смерть лёгкую, но избавь!

Может быть, глас этого бесхитростного и чистосердечного человека дошёл до Всевышнего. Спустя тринадцать лет будущая жена Василия, княгиня Елена Глинская, мать Ивана Грозного, жестокая и беспощадная, умертвившая даже своего родного дядю-благодетеля, была отравлена и скончалась лёгкой смертью.

Фёдор Колычев перекрестился. Он тоже слышал кое-что о нраве будущей великой княгини и потому поддержал Оболенского.

   — Но должно воспротивиться этому браку! — горячо заявил он.

   — Полно, боярин! Василий перешагнёт через всех, кто встанет на его пути. Да ты будешь скоро очевидцем перемен. Теперь оставь меня. — И князь Юрий побудил уйти Фёдора.

Но Колычев ещё молча сделал несколько шагов рядом, словно что-то соображая. Потом его словно обожгло. Он поклонился князю и побежал в город. Он мчался на подворье князей Оболенских, надеясь на то, что успеет до возвращения князя встретиться с княжной Ульяной. Он прибежал к воротам запыхавшись и, к счастью, легко преодолел первый заслон. Холопы, что сторожили ворота, знали, чем обязана княжна боярину, и пропустили его. Велели идти в людскую и там найти домоправительницу Апраксию. Фёдор нашёл её быстро, но уткнулся в неё, как в каменную стену.

   — Иди, иди, гуляй, сокол, по иным дворам, а здесь тебе нет ласки, — заявила Апраксия и загородила всю дверь в княжеские палаты. — Никого зреть не хочет Ульянушка, детка моя. А тебя, позорника, и слышать не желает. Ить, являются то один, то другой!

Фёдор ухватился за последние слова домоправительницы, потянул из неё другие.

   — Кто же так рассердил тебя, Апраксия?

   — Да тебе-то зачем знать? Иди, иди, гуляй. — И Апраксия начала теснить Фёдора из людской своими крепкими телесами.

В этот миг прибежала со двора шустрая молодая девка, а как глянула на Фёдора — улыбнулась и что-то пошептала на ухо Апраксии. Румяное широкое лицо услужницы расплылось в улыбке.

   — Ишь ты! — отозвалась она на шёпот девки и спросила Фёдора: — Так ты и есть тот добрый молодец, что спас нашу детоньку?

   — Я и есть, коль так.

Апраксия осмотрела Фёдора, словно коня на торгу.

   — Экий ты, сын Степанов: и кудряв, и глазаст, и нос не хлипкий. Ох, боярин, смотри, однако: огорчишь Ульяшеньку, быть тебе батогами битым. — И освободила дверь да на девку крикнула: — Что зенки повыкатила?! Кыш на птичник!

Фёдор успел улыбнуться доброй девице, и она убежала. Апраксия взяла его за руку и повела во внутренние покои, а в сенях усадила на лавку и твёрдо сказала:

   — Вот что, сокол мой. Вспомнила я теперь о тебе всё, знаю, что ты для Ульяши. Потому должен знать всю правду.

   — Приму, какой бы ни была, — ответил Фёдор.

   — В ту ночь, как пришла беда, прибежала на подворье сенная девка Грунька, коя ходила при Ульяше, закричала благим голосом: «Ратуйте! Ратуйте матушку-княжну!» Сбежались мы, спрашиваем, а она ни слова толком не может вымолвить. Одно твердит: «Ратуйте! Ратуйте!» А как шлёпнули её по заду, так всё и выложила. Была она с Ульяшей в монастырском посаде, да отпустила её княжна к родителям в деревню. Там и припозднилась. А как возвращалась тем путём, коим с Ульяшей ходила, так и увидела татей, кои через дорогу в лес Ульяшу тащили, там и скрылись. Скопом побежали мы туда, батоги, пищали взяли, а татей уже и след простыл. Только наша доченька, голубушка, на валежине распластана. Как глянули на неё, так и обомлели: носильное на ней в кровушке, летник до грудей порван. Что там было, как все голосили! Да сняли с неё путы, батюшка-князь кафтаном своим укрыл, взяли её, словно пушинку, в возок уложили, что следом с матушкой Еленой прикатил. Привезли, поместили в светёлке. А она, сердешная, как придёт в себя, закричит слёзно, от живота просит избавить. Да накричавшись, снова сомлеет. И так три дня. Теперь лежит словно неживая, от всего отрешённая. — Рассказывая, Апраксия плакала и, только закончив, вытерла передником слёзы.

Фёдор слушал Апраксию, крепко стиснув зубы и сжав кулаки на коленях. В груди у него бушевала ярость. Он был уверен, что поругание над княжной учинил князь Василий Ростовский. И умысел видел Фёдор. Счёл Василий, что из такого хомута, какой он накинул на Ульяну, ей не выбраться. Знал Фёдор, что в Старицах никто другой не опустился бы до насилия над молодой княжной. И теперь Фёдору следовало посчитаться с князем Василием не только за разбойничье, трусливое нападение на него, но и за поруганную честь любимой девушки. А в том, что он любит Ульяшу, Фёдор не сомневался. Теперь же, в несчастье, она стала ему ещё дороже. Ярость слепила глаза Фёдора, в голове кружились мятежные мысли. Он готов был бежать на подворье князей Ростовских и всё предать огню и мечу, потому как, считал он, там все виноваты в том, что содеяно с княжной Ульяной.

Охладило Фёдора одно: с подворьем Ростовских сгорят все Старицы. К тому же знал он, что ни князя Василия, ни его отца в городе уже нет. Кому же мстить? И всё-таки он решил, что от наказания Василию не уйти. Теперь у него не было прав на Ульяну, он не жених ей, а враг. И оставалось одно: найти Василия где угодно и посчитаться с ним. И хорошо бы найти его в Москве, размышлял Фёдор. В стольном граде у него есть братья Михаил, Андрей, Гавриил. Они хоть и не кровные, но в помощи не откажут, ежели понадобится.

Апраксия закончила рассказ со всхлипами:

   — Теперь нашей доченьке свет не мил, лежит она кои дни и никого к себе не пускает.

   — Тётушка Апраксия, но она же назвала меня ангелом-спасителем. Уж как пить дать допустит в светлицу, — молил Апраксию Фёдор.

   — И не проси! И не вводи во грех, пока матушку-княгиню не позвала! — сердилась та.

   — Не надо звать матушку Елену. Скажи Ульяше, что я пришёл. Иди, тётушка, а я посижу здесь тихо.

Фёдор и Апраксия ещё препирались, но, будучи женщиной мягкой по нраву и рассудительной умом, она сочла, что Фёдор не нанесёт её любимице большего урону, в коем пребывала. Да, может, и подвигнет её к жизни, потому как было видно, что княжна медленно угасала. И Апраксия положила на плечо Фёдора тёплую руку.

   — Сиди тут, как мышь. Жди свою судьбу. — С тем и ушла.

Сколько времени минуло, Фёдор не помнил. Он молил Бога о том, чтобы Ульяша проявила к нему милость, позвала-показалась. Наконец Апраксия пришла, и лицо её было светлое.

   — Иди, боярин, княжна Ульяша в милости к тебе.

Фёдор поднялся со скамьи и чуть не побежал.

   — Охладись, охладись, — предупредила Апраксия, — ещё не ведаешь, что тебе уготовано.

Она повела Фёдора сенями, по чёрной лестнице во второй покой и там в небольшой прихожей усадила его на скамью.

   — Жди здесь и дальше ни шагу.

В прихожей, пол которой застилали цветастые половички, было светло, чисто и пусто. Лишь в углу стоял сундук с узорами да у печи широкая лавка, на которой, похоже, спала сенная девица. Фёдор осмотреться не успел, как дверь светлицы открылась и на пороге появилась княжна Ульяна. На ней был сиреневый сарафан, подпоясанный серебряным пояском. Голова ничем не прикрыта. Как увидел Фёдор Ульяшу, так и зашлось у него сердце от жалости. Не было в ней от прежней жизнерадостной отроковицы ничего. Бледное с синевою лицо, испуганные печальные глаза, плечи опущены, руки словно плети. И вся она высохла от худобы.

Ульяна закрыла за собой дверь, прислонилась к ней, и в сей же миг Фёдор шагнул к княжне, опустился на колени и взял её за руки. Она же сказала:

   — Федя, не ищи меня больше. Вот как придёт старица из суздальского Покровского монастыря, так и уйду с нею. — И высвободила руки. — Прощай, ангел-спаситель.

   — Ульяша, не делай невозвратного шага. Я люблю тебя. Вымолви ответное слово, и я пришлю к твоим матушке с батюшкой сватов.

   — Не тешь себя надеждой, Федя. Мне, порченой, нет места в миру.

   — Полно, Господи! Да и есть ли твоя вина в том, что ты попала в руки злодеев? У ног твоих молю: забудь о своей беде, вернись к жизни, данной нам Всевышним, поверь в наше будущее! — И Фёдор, вновь взяв княжну за руки, поцеловал их.

   — Не надо, Федя, не надо! Я недостойна твоей милости. Стыд и срам поедают меня оттого, что я ещё жива. — И Ульяна взмолилась: — Боже милосердный, открой мне свои врата, впусти в Царство Небесное! Открой, дабы не упала головой в прорву!

Фёдор встал и прижал Ульяну к себе.

   — Любая, не тешь лукавого, не убивай матушку с батюшкой, отрекись от чёрных желаний, не сироти нас! Ведь батюшка твой побуждается принять постриг. Да помни и то, что князья Оболенские всегда были мужественны и являли гордость и честь российскую. Да и как можешь ты уйти от жизни, ежели злочинец не наказан и торжествует?

   — Кто тот злочинец, я не ведаю. Только Богу дано знать погубителя моего. Всевышний его и покарает.

   — Ульяша, ты светлая и чистая душа, но твоё милосердие к врагу только урон нашей вере. Я найду его и посчитаюсь с ним в честной схватке. Он ведь и меня огрел.

   — Всё видела и слышала: и как по голове тебя ударили, и как ремнями скручивали. Их было пятеро, все холопы, так мне показалось.

   — Ты узнала их? Чьи они?

   — Нет, не признала бы. Да и как? Все в чёрном, и шлыки закрывали лица. Тут же они и меня схватили, в холстину закутали. Кричать пыталась, так рот зажали, а там вервью перетянули. Я и сомлела. В себя пришла лишь в светлице.

   — Господи, укажи мне тех злодеев, укажи! — взмолился Фёдор. Грудь у него ломило от гнева и ненависти. И показалось ему, что он сокрушил бы дюжину врагов. Да и сокрушил бы, потому как с детских лет был приучен к настоящему мужскому делу. Ещё там, в Деревской пятине на Онеге, Фёдор выстаивал с мужиками вровень на заготовке леса от зари и до зари, не уступал в сноровке, когда отёсывали брёвна, ставили срубы. — Господи, укрепи наш дух в одолении зла и нелюди!

Ульяна сильнее прижалась к Фёдору. Тепло и сила, исходящие от него, волнами перекатывались в её ослабевшее тело. И она почувствовала, как всё в ней оживает, всё раздробленное срастается. Под руками Фёдора она выпрямилась, плечи её поднялись, шея расправилась. Волны подошли к её лицу, и с него исчезли бледность и синь. А волны катились всё выше, и посветлело в глазах, они зажглись, заискрились. И сердце её наполнилось жаром. Ульяна забилась под руками Фёдора, но не тревожно, не от горя, а от прихлынувшей нежности к ангелу-спасителю. Она заплакала легко и радостно. Да и как могло быть по-другому, ежели он вновь вытащил её из безысходности и печали, уныния и отчаяния! И Ульяна подумала: «Как бы всё ни сложилось дальше, но, пока он согревает меня, пока отдаёт свою силу, послужу ему всем естеством своим, и душою и сердцем. Встану рядом с ним пред лицом всяких бед и напастей».

Фёдор почувствовал изменения в Ульяше и больше не возносил горячих слов, не грозил кому-то, ещё неведомому. Его тёмно-синие глаза смотрели в бархатные озера Ульяши, и сердце его заходилось от нежности. И она не спускала с него глаз, и губы её приоткрылись в улыбке. Они порозовели, в них билась уже горячая кровь. И волны тепла и силы теперь уравнялись. Они и в Ульяше вздымались и перекатывались в Фёдора, захлёстывали его по самое горло. И ему захотелось пролить слёзы. Но он сдержался, потому как знал, что не только в горе, но и в радости мужчине должно держать глаза сухими. Время потеряло для них смысл. Уже канула в Лету печаль, протекли реки горя и уныния. Наступила вечность покоя, нежности, безмятежного полёта. Время утратило над ними власть. То, что вершилось месяцами, годами, они одолели за мгновения. Нерасторжимо связались их узы. И теперь в их телах, хрупком и слабом Ульяши, сильном и прочном Фёдора, родилась одна большая и чуткая душа. Теперь их желания, взгляды, побуждения зарождались на одном древе. И пришёл миг, когда они вместе подумали о житейском, о том, что явилось им из далёкого прошлого, возникло в дикой мерзости, которая чуть не погубила их. Ульяша и Фёдор сошлись в своих мыслях, как если бы думал кто-то из них один: «Вот только дитя от злодейского семени нам не надо. Да справимся и с этой напастью. Есть же бабушка-ворожея Степанида Рязанка. Она изгонит травками злое семя».

Той порой, как Ульяша и Фёдор избыли две вечности, пробудилась от сонного наваждения Апраксия, что коротала время на широкой лавке в светлице.

   — Ахти, эко я в дрёму упала! А голуби-то мои не упорхнули?

Да как поднялась, как понесла на своих коротких ногах восемь пудов телес, так чуть не выломила дверь в светлицу, благо спиною к ней стоял Фёдор. Он всё-таки испытал крепкий удар, пошатнулся. Вывалившись из покоя, Апраксия чуть было не упала, но Фёдор успел подставить ей своё плечо.

   — Ахти меня, — запричитала вновь Апраксия. — Грех попутал непутёвую, задремала и помстилось мне, что голуби-то мои улетели. Ан нет, вы здесь и в радости. А не то матушка Елена с меня шкуру спустила бы.

   — Полно, мамка, от кого и куда нам улетать? — весело ответила Ульяна.

Апраксия ещё сотрясалась и голосом и телесами, а Фёдор и Ульяна по-детски звонко и беззаботно смеялись над нею. И суть смеха юных душ дошла до неё, она сама улыбнулась да кинулась к Фёдору, обняла его и поцеловала, навзрыд произнесла:

   — Сокол ты мой несравненный! Вот уж истинно ангел-спаситель! Лед-то, лёд-то растаял в грудях у моей детоньки. Земной поклон тебе, сокол ясный! — И бухнулась в ноги Фёдору.

В сей миг на лестнице появилась княгиня Елена. Её лицо, ещё не увядшее, красивое даже в горести, вдруг засветилось удивлением, потом улыбкой. Она поднялась в прихожую и привлекла дочь к себе, прижала к груди. Заплакала.

Ульяша вытирала ей ладонями слёзы и утешала:

   — Матушка, мне хорошо! Матушка, возрадуйся вместе с нами!