Прошло более месяца, как князь Василий провёл свою последнюю ночь в опочивальне Соломонии. Да как ветром унесло его с той поры из Кремля, из Москвы. Сказывали, он то ли в селе Коломенском затаился, то ли в Александрову слободу ушёл, но толком никто не знал, где он прятался от народа. Соломония изошла болью от неведения, от тяжёлых предчувствий. Она считала, что государь скрылся неслучайно, что грядут жестокие перемены, а какие, того Соломония не ведала, и никто не хотел её просветить. Да беда не приходит одна: исчезла из дворца её любимая тётушка Евдокия. Соломония отругала за нерадение Фёдора Колычева и рынд, кои стояли на постах. Но бранила напрасно: тати прошли в её покои тайным ходом, ведомым только им. И тогда она послала Фёдора искать Евдокию.

   — Иди вину свою смой, отыщи мою желанную тётушку, — наказала Соломония.

   — Постараюсь, матушка-княгиня, — отвечал Фёдор, — да боюсь, что тщетны наши потуги будут.

Но прежде чем отправиться неведомо куда на поиски, Фёдор побывал в палатах бояр Сабуровых. И боярин Юрий, мрачный, убитый горем, рассказал всё, о чём знал со слов дочери Ксении, украденной из дома в ту ночь, как исчезнуть Евдокии.

   — Ещё сказано мне тайно под целование креста, что моя супружница пострижена в монахини. А в какой монастырь увезли, то мне неведомо.

Сколько слёз пролила Соломония по любимой тётушке, когда выслушала печальный рассказ Фёдора! Она догадывалась, в чём провинилась перед государем боярыня Евдокия.

В те же дни по воле дворецкого князя Шигоны Соломонии прислали в услужение боярыню Дарью Телепневу. Черноглазая, сухощавая, молчаливая и суровая Дарья скорее была похожа на стража при княгине, нежели на мамку. Соломония пыталась разговорить Дарью, вопросы ей разные задавала. Та отвечала коротко и односложно: «того не знаю», «этого не ведаю». Соломония знала, что на все её вопросы дал бы ответ князь Шигона. И она бы усмирила свою гордыню, спросила бы неугодного ей князя, где её супруг, где, наконец, боярыня Евдокия. Но и князя Шигоны во дворце не было.

Соломония ждала супруга с нетерпением не случайно, а чтобы удивить: она понесла дитя. Знала, что сия весть может и не порадовать великого князя. Но ей важно было утвердить себя женщиной чадородной. И пусть Василий обличит её в прелюбодействе, однако не будет на ней пятна неплодной смоковницы. Не было подобного в роду Сабуровых, и по женской линии испокон веку не приходило той беды. Потому пусть великий князь себя винит за бесплодие. Тут она и решила выложить своему семеюшке, ежели он обвинит её в неверности. Доколе ей страдать от целомудрия? Проку от него за двадцать лет супружества ни на полушку не прибыло.

А утвердившись в своём желании всё сообщить супругу начистоту, но не дождавшись его в течение месяца, она попыталась поклониться Боярской думе. Однако в тот день, когда дума заседала в Грановитой палате, дьяки остановили её на пороге и сказали, что ей запрещено появляться в совете, и отвели её в покои.

Отчаявшись, Соломония позвала Фёдора Колычева.

   — Знаю, что у тебя в Москве есть дядья и братья и кто-то из них в думе заседает. Сходи к ним и попроси сослужить службу — проведать через кого-либо или самим вызнать, где скрывается великий князь. И пусть ему скажут, что я жду дитя.

   — Я схожу к нашим и попытаюсь от них хоть что-нибудь прослышать. Но...

Фёдор Колычев стоял перед Соломонией опустив голову и с грустным лицом. Он уже знал её судьбу, лишь дня перемен не ведал. И сказал ему о том всё тот же старец Вассиан, с которым он день назад встретился в Чудовом монастыре. Фёдор пришёл к Вассиану в келью и попросил просветить его, что будет с Соломонией, когда появится в Кремле великий князь.

   — Она уже многие дни живёт словно в заточении или в облоге, как медведица, — пояснил он Патрикееву.

Старец Вассиан слушал Фёдора с печальным видом. Лицо его было болезненно, ему нездоровилось. И то сказать, в свои семьдесят пять лет он никогда не знал покоя. А в молодые и зрелые годы при великом князе Иване Васильевиче, отце князя Василия, князь Патрикеев был именитым воеводой, многажды ходил в боевые походы, славно бил врагов и не раз смотрел смерти в глаза. О том говорили его многие раны. Его полк отличался при взятии Вязьмы, в сечах за Смоленск, за Псков. Князь Патрикеев хорошо знал не только ратное дело, но и дворцовую жизнь: интриги, измены, опалы. И ему не составило труда ответить на вопросы Фёдора. И Вассиан пространно рассказал, о чём ведал:

   — Её судьба печальна, сын мой. И то, что Соломония любит князя Андрея и впала с ним во грех, во дворце ноне ведомо всем. И князь Василий её за то не простит. Даже Всевышний её не защитит. Да если бы только сие отлучало князя от Соломонии. Неделю назад князь Иван Шигона устроил в селе Тайнинском встречу великому князю с княжной Еленой Глинской, дочерью литовского князя Василия Львовича. Великий князь от неё без ума. Что уж там, седина в бороду, бес — в ребро. И потому Соломония пребывает во дворце последние дни. Передай нашей матушке от меня одно: чтобы набралась терпения и не забывала о молитве. В ней она найдёт спасение.

И вот теперь Соломония просила Фёдора проведать, где князь Василий, сообщить ему важную весть.

   — Я исполню твою волю, матушка-княгиня. — Фёдор поднял глаза и подумал: «Господи, какое же сердце жестокое надо иметь, дабы растоптать-загубить такую женщину».

Отправившись на поиски великого князя, Фёдор обскакал все московские заставы, награждал стражей деньгами и спрашивал их о том, не пропускали ли они или не впускали в Москву великого князя. Ответ был один: нет и нет. И наконец на Серпуховской заставе за жбан браги он выведал о том, что стражи пропустили великого князя.

   — Да то было больше трёх недель назад, — открыл истину страж.

Однако для Фёдора и это было важно. Теперь он знал, что князь Василий покинул Москву, но в неё не вернулся, и что через Серпуховскую заставу путь лежал прежде всего в село Коломенское. И Фёдор, не раздумывая, умчал в загородный дворец князя. Прискакав в Коломенское, он действовал решительно, потому как знал, что сказать. Во дворце его встретил дворецкий, князь Андрей Овчина-Телепнёв.

   — С чем ты примчал? — спросил он.

   — Великая княгиня дитя понесла, — ответил Фёдор, — и просит батюшку-князя в Москве появиться.

   — Эко, братец, как ты обмишулился. Батюшка Василий и был-то здесь два дня. Потом отбыл в Александрову слободу. О том подлинно ведаю, потому как челядь оттоль вернулась. Да и из слободы он умчал, сказывают, а куда — того не знаю.

   — Ну а в Москву когда он возвратится? Не было о том речи? — наседал на дворецкого боярин.

   — Э-э, братец, поди, вернётся, как Соломония оттуда убудет.

Князь сообщил об этом не без оснований. Не забыл он о том, с чем приезжал в Коломенское митрополит. И разговор князя Василия с Даниилом ему был известен: подслушал. Да и то сказать, как не согрешить, радея о ближнем. Ведь бояре Сабуровы были в родстве с князьями Телепнёвыми-Оболенскими. Однако на этом откровенность дворецкого оборвалась. Страх лишил его смелости.

Фёдор заметил сие по глазам пожилого князя и подумал: «Всё так: и радеем и болеем, ан этой болью-радением никто Соломонию не избавит от беды, не изменит её судьбы».

Фёдор приехал в Коломенское уже поздним вечером. В пути его хлестал дождь со снегом, он вымок и продрог. И потому князь Андрей оставил его во дворце.

   — Иди к очагу. Тебе нужно обсушиться, я пришлю крепкое для сугрева, брашно к нему.

   — Спасибо, князь-батюшка. Уж больно погода ноне мерзкая, — отозвался Фёдор.

Он пробыл в Коломенском не больше двух часов. В Москву явился за полночь, но в Кремль не поспешил. Нечем ему было порадовать Соломонию. Размышляя о том, куда двинуться на поиски великого князя, он заехал на Колымажный двор, что на Волхонке, и там узнал новость, которая положила конец его исканиям. В тот вечерний час, когда Фёдор сушил свой кафтан, в Москву вернулся из Александровой слободы или ещё откуда-то великий князь Василий. Скрытно от придворных он ушёл в свои покои и там закрылся, наказав постельничему Якову Мансурову отвечать всем, что его по-прежнему нет в Москве.

С Колымажного двора Фёдор отправился в Кремль с лёгким сердцем. Ему было что сказать Соломонии: князь Василий во дворце. Вблизи Кремля Фёдор увидел, как в Никольские ворота въехали крытый возок и несколько всадников. Фёдор поспешил следом. Он увидел также, что возок остановился возле чёрного дворцового крыльца, всадники спешились и двое из них скрылись в дверях. Фёдора сие насторожило. Зная все дворцовые ходы и выходы, он представил себе, как люди в чёрных одеяниях поднимаются во второй покой и, властно минуя стражей, проникают в опочивальню Соломонии. Фёдор ударил плетью коня, подскакал к крыльцу, поднялся на него и шагнул к двери. Но три всадника, кои спешились ранее, преградили ему путь, встали грудь в грудь. Он попытался оттолкнуть их, но они оказались покрепче молодого боярина, потеснили с крыльца.

   — Пустите! Я рында великой княгини! — И Фёдор потянулся к сабле.

В тот же миг его схватили за руки, заломили их, втащили в сени, спустились с ним по лестнице и там замкнули в тёмной каморе. Фёдор услышал знакомый голос окольничего, богатыря и воеводы Ивана Овчины-Оболенского: «Посиди там, рында Соломонии!»

В этот час великая княгиня проснулась с тихой радостью на лице. Ей показалось, что она почувствовала в себе движение дитяти. В её исстрадавшейся за долгие бездетные годы душе зажёгся неопалимый свет. И жизнь её приобретала новый смысл, впереди открывалось материнство, коего Соломония так жаждала. С кем поделиться этой радостью? Ах, будь, что будет! Она сей же час встанет и поспешит в покои великого князя. Ей что-то подсказало, что Василий во дворце. Она расскажет супругу, что понесла дитя, заставит поверить, что это он дал ему жизнь. Соломония торопилась и даже не позвала сенную девицу, дабы та одела её, сама взялась. Да в последний миг, как покинуть опочивальню, подошла к окну и посмотрела во двор. В предрассветной сини она увидела у крыльца чёрный монастырский возок, и сердце её оборвалось. «Господи, зачем он здесь?! И тишь такая всюду!» Соломония позвала боярыню Дарью, коей положено было находиться за дверью опочивальни, но та не отозвалась. Соломония выглянула за дверь — покой был пуст. Она вновь подбежала к окну. В сей миг у неё за спиной послышались шаги, дверь распахнулась и в опочивальню вломились двое в чёрных монашеских одеждах. Один из них отбросил капюшон, показал лицо. Перед Соломонией стоял князь Шигона.

   — Что тебе нужно, дерзостью одержимый? — крикнула княгиня.

   — Вольно тебе кричать. Но лучше помолчи. Я при государевом деле, — ответил Шигона.

   — Прочь с дороги, мерзкий! — И Соломония рванулась к двери.

Но князь Иван удержал её. А тот, что был вместе с князем, достал беличью шубку, надел на Соломонию, сверху же накинул чёрный плащ. И Шигона, крепко держа Соломонию, повёл её из опочивальни. В сенях он зажал ей рот. Она попыталась вырваться, но чёрный слуга князя сгрёб её, словно куль с мукой, себе под руку и, вновь зажав рот, побежал из дворца. Распахнулась последняя дверь, княгиню втащили в возок, и кони с места помчались к Никольским воротам. Всадники поспешили следом. И лишь конь Фёдора Колычева понуро стоял у крыльца.

Великий князь Василий в это время стоял у окна приёмного покоя и смотрел на Соборную площадь до той поры, пока краем её не промчались возок и всадники и не скрылись за кремлёвскими воротами. В груди у князя на мгновение вспыхнула жалость к супруге, но всё доброе к ней тотчас погасло, потому как перед взором Василия возник образ молодой и прекрасной княжны Елены Глинской. Он вновь увидел её во дворце села Тайнинское. Её большие чёрные глаза, соболиные брови, чистое смугловатое лицо без румян и белил, её стать — всё обжигало Василия, влекло колдовскими чарами, обещало блаженство. Князь Василий уже отважился постричь бороду и усы на литовский манер и, поворошив широкую бороду, проворчал: «Ишь ты, зарос аки леший! Этак и несравненную княжну испугаю до смерти».

Той порой Фёдор Колычев выбрался из подклета, откуда был лаз в большой подвал дворца. Пробравшись по нему до лестницы, он возник на кухне весь в паутине, перепугал сытников и медоваров, пробежал мимо них словно оглашённый и внутренней лестницей поднялся в трапезную, а оттуда — на половину покоев великого князя, миновал среднюю Золотую палату и оказался перед опочивальней Василия. Но здесь его остановили рынды, хотя и знали, кто такой Фёдор Колычев. Пришёл постельничий Яков Мансуров, спросил Фёдора:

   — Что, аки домовой, в паутине весь?

   — Беда стряслась, Яков Иванович! — Фёдор шагнул поближе к боярину и прошептал: — Матушку-княгиню умыкнули тати, а главным у них князь Иван Шигона, с ним Иван Овчина.

Яков Мансуров осмотрелся и тихо сказал Фёдору:

   — Не ищи себе опалы, парень! О том государевом деле ты ничего не знаешь, ничего не видел и не слышал. Нишкни! — прикрикнул боярин.

Пока Фёдор слушал, лицо его опалило гневом, глаза дико сверкнули. Он зло ответил:

   — Государь должен знать сие. И татей я назову. Да она же радость хотела принести великому князю. Она дитя понесла!

   — Я вот в хомут тебя! — задыхаясь, прошипел Мансуров. На носу и в глазницах у него выступил пот. Добавил же жалостливым голосом: — Федяша, милый, уходи сей же миг. Опоздаешь, пеняй на себя.

Фёдор ещё упирался, но Мансуров потеснил его:

   — Уходи, голубчик, Христом Богом прошу.

Фёдор понял постельничего, и голос его с трепетом запал в душу. Стиснув зубы, дабы не закричать, побрёл из палат, из дворца, сам не ведая куда.

Боярин Мансуров поспешил, однако, к великому князю, потому как принудила рабская покорность. Государь ходил по покою: свобода взбудоражила его дух.

   — Ну что там? Лица на тебе нет, — сказал Василий.

   — Государь-батюшка, Федяшка Колычев зрел, как Соломонию увозили. И Шигону с Овчиной признал.

   — Где сей проныра шастал, что до времени не выгнали из Кремля? — строго спросил князь.

   — С ног сбились люди Шигоны, искаючи...

   — Вели Ивану Овчине сыскать Федьку и держать при себе до моего повеления. Да не мешкай, не то опять источится.

Боярин Мансуров откланялся и ушёл. Знал он, что не скоро исполнит повеление великого князя, потому как Ивана Овчины в Кремле не было, а где он, Мансуров того не ведал.

Государь Василий Иванович продолжал вышагивать по палате и всё теребил бороду, но пока не звал брадобрея, а ждал князя Шигону, прикидывая, как он там управляется с Соломонией. Наконец он ушёл в трапезную, дабы выпить чару хмельного. Было за что, считал он.

У князя Шигоны и впрямь всё шло пока без задорин. Хотя и были непролазными и непроезжими московские улицы в эту пору, но пара добрых коней из монастырской конюшни быстро добралась до ворот женского Рождественского монастыря. В пути князь Иван Шигона часто оглядывался. Не хотел он, чтобы кто-то из кремлёвских людей узнал, куда скрылся чёрный возок, в коем кого-то увезли из княжеского дворца. Но улица Рождественка в этот ранний осенний час была малолюдна: сновала по ней прислуга, дворники свою службу исполняли.

Возок остановился у тяжёлых, окованных железом ворот сбоку от крепостной башни. Боярин Иван Овчина подъехал к ним, постучал кнутовищем.

   — Отчиняйте не мешкая! — гаркнул он, соскочил с коня и сам с силой нажал на дубовые плахи.

Ворота распахнулись с резким скрипом, возок поднялся по крутому въезду и скрылся на монастырском дворе, стал возле храма Рождества. Князь Шигона крикнул Ивану Овчине:

   — Веди её в ризницу!

Иван Овчина заглянул в возок, покачал головой, ответил Шигоне:

   — Сомлела она, Иван Юрьевич.

Соломония и впрямь потеряла сознание. Ещё в Кремле, когда она в возке попыталась кричать, человек Шигоны зажал ей рот тряпицей, смоченной зельем дурман-травы. Сладкий, пряный дух затуманил ей голову, и она канула во тьму. Иван Овчина вытащил Соломонию из возка и на руках отнёс в храм. Там уже ждал кремлёвскую «гостью» сам митрополит Даниил. Рядом с ним стояли игумен монастыря Давид, единственный мужчина на все женские монастыри Москвы, и семь монахинь в чёрных одеждах и чёрных куколях на головах.

Когда Соломонию внесли в ризницу, игумен Давид велел положить её на широкую лавку, сам ушёл в алтарь, вскоре вернулся, держа в руках глиняный сосуд и льняную тряпицу. Смочив из сосуда благовонием тряпицу, он поднёс её к носу княгини и так держал, пока Соломония не задышала часто-часто и не открыла глаза. Взгляд её прояснился, и она спросила:

   — Где я? Что со мной?

Ей никто не ответил. Она села на лавке и осмотрелась. В ризнице царил полумрак, и она не сразу разглядела тех, кто находился поодаль от неё. Наконец человек, стоявший к ней спиной, повернулся, и она узнала в нём митрополита всея Руси.

   — Владыка Даниил, чьей волею меня занесло в сей храм?

   — Волею Господа Бога, — сухо ответил митрополит.

Он смотрел на Соломонию так, как будто перед ним стояла провинившаяся холопка, а не великая княгиня. Его мрачное лицо, чёрные холодные глаза, хрящеватый нос — всё выражало беспощадность. Соломония усомнилась: Даниил ли это, некогда раболепный перед нею? А узнав игумена Давида, поняла, зачем привезли её в Рождественский монастырь. «Но как они посмели? — озадачила себя вопросом Соломония. — Есть ли на то воля Божия, воля вселенского патриарха?» И Соломония решила сопротивляться. Только в этом видела она своё спасение. Сказала твёрдо и властно:

   — Воли Господней нет на то, чтобы великую княгиню силой увели из Кремля и разлучили с супругом, чтобы уготовили ей постриг! Ты, митрополит, клятвопреступник, ты ответишь за всё перед Всевышним и перед россиянами!

   — Не тщись, отчаянная! — прикрикнул Даниил. — Надо мною и над тобой воля помазанника Божия, государя всея Руси великого князя Василия. Он и всея Русь, которая за ним, хотят иметь наследника престола, без коего россияне осиротеют. Ты прогневала Господа Бога, он наслал на тебя бесплодие. Чего же ты сетуешь? Зачем чернить нас, пастырей и слуг государевых?

Но митрополит не сломил волю Соломонии.

   — Я не бесплодна и ношу под сердцем дитя. И ежели в сей миг не отвезёте меня к великому князю, коему должно знать, что у него будет наследник, быть вам всем в жестокой опале, — гневно же ответила Соломония.

К митрополиту подбежал князь Шигона.

   — Она извратница! Она обманывает нас и князя! Она очернила себя блудом! — ярился он. — Зачем ты медлишь? Твори обряд! Где ножницы, где куколь? — бушевал Шигона.

   — Сын мой, не встревай в дела церкви! — стукнув посохом о каменную плиту пола, строго сказал Даниил и тихо добавил: — Грех на душу берём несмываемый, коли дитя у неё под сердцем. Сам великий князь нас в волчьи ямы засадит.

   — Да слышал же ты от Евдокии, что ежели будет у неё дитя, так от князя Андрея. За блуд её и наказывай, — наседал на Даниила князь Шигона.

   — Того боярыня Евдокия не сказала.

Митрополит и князь ссорились шёпотом. Шигона утянул митрополита из ризницы и доказывал своё близ амвона. Оба они знали, что творят зло и не будет им прощения ни на земле, ни в небесах. И спор они вели ради того, чтобы хоть как-то обелить себя: да, мы сопротивлялись, мы не хотели пострига великой княгини, но мы смертны, и над нами Господь Бог и великий князь.

   — Ты не слышал потому, что не хотел слышать, — нажимал Шигона. — Да запомни, что вселенский патриарх тебя не защитит, не спасёт, ежели государь лишит сана и ушлёт на Соловки.

И митрополит Даниил сдался. Не резон ему искать дорогу на Соловецкие острова. Ещё нестяжатели не все повергнуты, ещё сочинения душевные не дописаны. «Слаб человек, греховностью одержимый. Господи, спаси меня от деяний недостойных», — взмолился Даниил да тут же побудил князя Шигону:

   — Иди и скажи игумену Давиду моим словом: пусть вершит обряд пострижения над многажды грешной, утонувшей в пороках рабыней Божией Соломонией. — И Даниил отвернулся от князя, ушёл в алтарь, дабы не видеть неправедных действий, не зреть страдающую великую княгиню.

Князь Шигона тоже в сей миг хотел бы провалиться сквозь землю, лишь бы не вершить грязное дело над любимой женщиной. Да деться некуда, попробуй отмахнись от повеления государя! Случись не исполнить волю великого князя, он не посмотрит, что ты ему предан по-собачьи. Однако совсем немного времени минует, как за сотворённое злодеяние в Рождественском монастыре пронырливый, раболепный князь Иван Шигона будет жестоко наказан своим господином.

Иван Шигона вернулся в ризницу. Он догадывался, что здесь без них что-то произошло. Соломонию держали за руки четыре монахини, она билась, вырывалась. Князь подошёл к игумену Давиду.

   — Святой отец, митрополитом велено с обрядом не мешкать.

   — В ней послушания нет, сила нужна. Приложи к ней руки, и свершу постриг, — ответил Давид.

Шигона посмотрел вокруг, ища Ивана Овчину. Того в храме не было.

   — Помогу, помогу, чего уж там, — с явным неудовольствием ответил князь и приблизился к Соломонии, отстранив монашек.

Соломония закричала:

   — Не подходи, поганец! Не тронь меня, глаза побереги! — Куда только делась её сдержанность! И будь в руках у неё оружие, она ударила бы князя. Однако она могла лишь угрожать: — Сам обретёшь монастырь или ордынцы голову снесут на береговой службе!

Шигона рассвирепел. Он выхватил из-за пояса кафтана плеть и с силой обжёг Соломонию по спине. Всё это случилось настолько неожиданно, что княгиня лишь пронзительно закричала от боли и упала на колени. Шигона того и добивался. Он крикнул холопу, который стоял в дверях:

   — Держи руки!

Тот в мгновение подскочил к Соломонии, захватил её руки за спину. Князь Иван выдернул из воротника шубки длинные каштановые косы княгини и протянул их Давиду:

   — Режь!

Игумен подоспел с ножницами, заскрипела сталь, и коса упала на каменную плиту. Давид не успокоился на сделанном и крестом выстриг несколько прядей волос. Монахиня подала Давиду чёрный куколь, и он надел его на Соломонию. Но великая княгиня неожиданно вырвалась из рук холопа, поднялась на ноги, сбросила куколь на плиту и принялась его топтать.

   — Не признаю вашего обряда! Вижу нечестие! Свидетель тому Христос Спаситель! — кричала Соломония и крестилась на образ Иисуса. Иван Шигона вновь с силой огрел её плетью. Она же повернулась и нанесла ему пощёчину. — Как смеешь, блудный раб!

Появился митрополит Даниил, повелел:

   — Игумен Давид, подай мне куколь! — Тот исполнил волю Даниила. — Князь Шигона, держи руки оглашённой!

Иван обхватил Соломонию со спины, сжал её, словно взял в хомут. Даниил подошёл к княгине, надел ей куколь на голову и, не отнимая рук, произнёс:

   — Свидетельствую перед Господом Богом и перед всеми в храме Рождества: посвящается в иночество раба Божия Соломония, отныне нареченная Софьей. Помолимся, братья и сёстры, за рабу Господа Бога Софью.

Слова митрополита разнеслись по всему храму, и где-то на хорах раздалось пение: «Святая славная и всехвальная великомученица Христова Софья! С обретением днесь в храме Твоём Божественном люди!»

Соломония стояла с высоко вскинутой, несмиренной головой, и по её прекрасному бледному лицу текли слёзы. Она молила Всевышнего не о милости к себе, а о том, чтобы покарал своим гневом всех, кто свершил над нею злодеяние. Она перечисляла имена своих врагов и первым назвала имя великого князя Василия. Теперь для великой княгини было очевидно, что только он виновен во всех бедах, выпавших на её долю. В своём обличении она была беспощадна, уверовав в то, что только ненависть к тем, кто стал её врагами, поможет ей выстоять в неравной борьбе, выстоять ради сохранения жизни будущего дитяти. Соломония дождётся торжества своего моления. Она будет заокоёмной свидетельницей гибели своих врагов.

В сей миг к Соломонии подошли монахини, окружили её и, сцепив в локтях руки, увели из храма. Канула в прошлое красавица Соломония Сабурова, явилась на свет для горестной жизни инокиня Софья.