И пропито более трёх лет тихой, размеренной жизни в гамбургском замке. Все эти годы Евпраксия почти не вмешивалась в государственные дела, часто встречалась с княгиней Одой и подолгу наблюдала, как в морской порт Гамбурга приплывали суда под белыми парусами, и среди них она каждый раз искала новгородские кочи и струги. Когда же они приходили, знала к себе купцов, беседовала с ними, покупала товары, радовалась каждой новой весточке из родимой земли. И страдала по ней всё сильнее год от года.

За минувшие три года император дважды пытался расторгнуть с Евпраксией брак, но каждый раз ни рейхстаг, ни папа римский, ни конклав кардиналов не давали на то согласия, защищая интересы императрицы, которая воспитывала наследника престола.

Вскоре, однако, в жизни Евпраксии вновь наступили перемены, и она вынуждена была уехать и Италию. Завершился крестовый поход, Иерусалим был освобождён от неверных, гроб Господень спасён. И крестоносцы возвращались в родные земли. Тысячи их сложили головы в трёхлетней осаде Иерусалима, а те немногие, кто вернулся, были изранены, страдали от тяжёлых болезней, неведомых в Европе.

Вернулся в Тоскану и король Конрад. Он водил в Палестину рыцарей неверной Италии. Раны его были настолько тяжелы, что через год он скончался. Но ещё раньше, когда Конрад лежал недвижим, итальянский народ низко кланялся Клименту и просил его благословить на престол принца Генриха. Конрад отдал престол брату с отрадой в душе. Знал он, что Генрих будет достойным королём. И осенью 1099 года принц Генрих был коронован, приняв титул короля Италии.

В связи с этими событиями Евпраксия и уехала из Гамбурга. В её душе вновь всё сместилось: печаль за Конрада, радость за Генриха. Молодому королю шёл девятнадцатый год. Это был благородный рыцарь без страха и упрёка, считающий чистоту чести превыше всего. К Евпраксии он испытывал сыновью любовь. Он боготворил папу римского Урбана II. И когда тот скончался как раз в те дни, как только Генриха короновали, юный государь плакал, не стыдясь своих слёз. Он остался хорошим другом и новому папе римскому Пасхалию II, бывшему кардиналу Риньеро, давнему почитателю императрицы Евпраксии и графини Матильды.

С первых же дней восшествия на престол молодой король начал борьбу против отца, добивался, чтобы его низложили. И казалось, что всё шло к тому. Папские легаты и королевские посланники тайно посетили всех князей, герцогов и графов Германии и требовали от имени папы римского проведения рейхстага, где бы император был низложен. Однако вельмож Германии что-то сдерживало сделать решающий шаг. Может быть, то, что последние годы Генрих IV вёл, как многим казалось, благообразную жизнь. Он объявил даже о том, что намерен построить в Мюнхене храм, равного которому по величию не будет в Германии. Однако это обещание оказалось очередным обманом Рыжебородого, и этот обман переполнил чашу терпения светской знати Германии.

К осени 1105 года по Германии прошёл слух о том, что князья назначили на октябрь проведение рейхстага в Майнце. Однако Генрих не дремал и тут же поспешил в Майнц, чтобы помешать проведению рейхстага. Были настороже и князья. Они собрали там большие военные силы. И лишь только Генрих появился в городе, его двести воинов были окружены и их отсекли от кортежа императора. Как только он въехал в Королевский замок, там его немедленно арестовали и заключили в темницу. Никого из приближённых императора не взяли под стражу. Даже верного маркграфа Деди Саксонского отпустили с миром. Да сказали потом, что он сам рвался в темницу к своему господину.

Рейхстаг был созван в декабре. Генриха IV привели на заседание и потребовали покаяния во всех грехах, роспуска секты николаитов и отречения от престола. И больной, немощный император всё исполнил безропотно. Рейхстаг принял его отречение единогласно и вынес решение о заключении отреченного императора в замке Интельгейм. Заточение оказалось милосердным. Но здоровье Генриха IV было подорвано, и спустя несколько месяцев на пятьдесят шестом году жизни он скончался. Немецкий народ не печалился по его кончине. Похоже, что подданные императора никогда не любили своего Рыжебородого.

И овдовевшая Евпраксия приняла кончину супруга равнодушно. Горестно и печально на душе было оттого, что за семнадцать лет жизни в супружестве с императором она не помнила ни одного счастливого дня, который подарил бы ей супруг. Утешало Евпраксию лишь то, что ей удалось воспитать сына Генриха IV достойным великой державы государем. Ей было отрадно, что юный государь продолжал чтить её как мать. Будучи королём Италии, он всегда советовался с ней, когда нужно было принять какое-либо решение государственной важности. Он не изменил своего отношения к Евпраксии и тогда, когда был коронован на императорство. После возложения короны в Кёльнском соборе Генрих V подошёл к Евпраксии, поклонился и сказал:

— Спасибо, матушка государыня, это благодаря тебе я встал нынче на престол империи.

   — Полно, родимый, ты получил трон по праву наследства. — И Евпраксия обняла молодого императора, которого всегда считала за своего сына.

Может быть, вдовствующая императрица и скоротала бы при нём годы жизни до исхода дней, но в её душе с новой силой вспыхнула тоска по родине. И она уже не могла ничего с собой поделать. Призвав на совет своих верных русичей — Родиона и Тихона, она спросила:

— Не страдаете ли вы по родимой земле? Не пора ли нам вернуться на днепровские берега, испить водицы из могучей реки?

   — Пора, матушка, пора, — первым отозвался Тихон. — Страдания наши безмерны. Да и ты, видим, изошлась в них.

   — Верно, родимые, ничто меня здесь не держит. Вот только попрощаюсь со славным государем и в путь. — Глядя на Родиона, Евпраксия подумала: «Господи, может, в родном Киеве нам с тобой солнышко посветит. Как доберёмся в стольный град, буду просить у матушки благословения, чтобы стали мы одной семеюшкой».

Он же сказал, словно прочитав её мысли:

   — И право, государыня, тебе, вдовой, на чужой земле делать нечего. А в Киеве авось гнёздышко совьёшь.

Вдове Евпраксии шёл в ту пору тридцать шестой год. И краса её нисколько не увяла. Когда же она была весела, в глазах её зажигался огонь, который, как мотыльков, притягивал к себе всех, кто смотрел в её большие серые очи.

Узнав о желании Евпраксии покинуть Германию, Генрих V примчал из Кёльна в Майнц, дабы уговорить её остаться при императорском дворе.

   — Мне без тебя будет трудно, матушка государыня. И Майнц тебе пора покинуть, свой долг ты исполнила.

   — Птицы летят на родимое гнездовье искать покой. Потому не неволь меня, славный. Ты уже возмужал, тебе посильно управлять государством самодержавно.

Генрих V смирился. Знал он, насколько тверда в своих намерениях его названая матушка. Он повелел своим приближённым собрать в путь вдовствующую императрицу достойно её высокой чести. На прощание, обнимая и целуя её, сказал:

   — Помни, матушка государыня, здесь у тебя остаётся дом, в котором ты всегда желанна. Да передай великому князю Святополку, что он мне любезен, как и его дядюшка, король Франции Филипп.

Жалела Евпраксия, что ей не удалось проститься с Гартвигом, которого папа Пасхалий возвысил в кардиналы и позвал в Рим. Ещё печалилась Евпраксия оттого, что не простилась с тётушкой Одой, которая оставалась в Гамбурге.

На проводы Евпраксии следом за императором вышел весь его двор. Приехали многие вельможи из ближних городов и замков. Сотни конных рыцарей и простых воинов во главе с императором провожали кортеж Евпраксии далеко за Майнц. Сентябрь был благодатен, и все находились в каком-то грустно-возбуждённом состоянии. В полдень, через два с лишним часа пути, Евпраксия и Генрих распрощались. Целуя его, Евпраксия наказывала:

— Будь милосердным государем, люби свой народ, не отдаляйся от него, и твоё царствование будет счастливым. — Она перекрестила его, смахнула набежавшие слёзы и скрылась в карете.

Началось возвращение в страну безоблачного детства. На душе у Евпраксии было светло и радостно. Она торопилась покинуть Германию и уже прикидывала про себя, к кому из сродников ей заехать по пути. И выходило, что прежде всего ей придётся остановиться в Венгрии. Там её тётушка Анастасия была замужем за королём Андреем II. Знала она, что супруг Анастасии много лет назад был убит в сече. Судьбы же Анастасии Ярославны Евпраксия не ведала, но надеялась встретиться с её сыном и дочерью, которые, как знала Евпраксия, остались жить в Венгрии.

Но все благие чаяния россиянки оказались напрасными. Вмешались злые силы и подрубили последний корень, на котором держалось дерево её судьбы. В злополучном Мейсене, где двадцать с лишним лет назад она претерпела первое огорчение, на той же площади, её отряду преградили путь три рыцаря, закованные в латы, и с десяток воинов. И если бы главный рыцарь поднял забрало, то Евпраксия узнала бы в нём маркграфа Людигера Удо. Он вернулся из Палестины ещё более жестокий и наглый. До самой смерти Генриха IV он преданно служил ему и не раз просил его воли посчитаться с Евпраксией за все нанесённые ею обиды. Император запретил маркграфу чинить императрице зло. «Только мне можно наказать её!» — заявил однажды Генрих Людигеру. Теперь императора не было в живых и маркграф присвоил право наказать ненавистную особу себе. Он следил за её движением от самого Майнца. Перед Мейсеном обогнал её окольными дорогами и встретил кортеж на площади. Обнажив меч, он помчался к колеснице, в которой сидела Евпраксия. Но русичи не замешкались, встали на пути рыцаря обнажёнными мечами. И первый удар Людигера принял на себя Тихон. Подоспели спутники Людигера, и началась сеча. Зазвенели мечи, гремели щиты, ржали кони. Силы были почти равными. Но Людигер был неистов. Тихон умело отбивался от него, но достать не мог. Другие рыцари тоже были искусны и смелы. Родион с трудом отбивался от них. А тут ещё копейщики подступили вплотную и уже одолевали воинов Тихона. Родион наконец изловчился и нанёс смертельный удар одному из рыцарей. Да тут же достал копейщика. Но это было последнее, что он успел сделать. Людигер отпрянул от Тихона, подняв на дыбы коня, развернул его и с лёту ударил Родиона в незащищённую спину. Меч пронзил его, и Родион упал на шею коня. Людигер издал победный клич, но не успел опустить руку, как Тихон вонзил свой меч в правый бок Людигера, и тот был повержен.

Ещё никто не мог сказать, чем завершилась бы сеча, кто выйдет победителем, если бы кто-то из горожан не заглянул в карету и не узнал бы Евпраксию.

   — Спасайте королеву! Там королева!

И десятка два горожан, похватав что попало под руки, бросились на нападавших. Вместе с русичами они в считаные минуты расправились с врагами. Лишь одному из рыцарей удалось вырваться с площади, и он ускакал. Народ на площади ещё кричал, шумел, кто-то добил умирающего рыцаря, кто-то навалился на стащенного с коня лучника. А Евпраксия, выскочив из колесницы, бросилась к Родиону, который упал с коня на брусчатку площади. Опустившись пред ним на колени и обхватив его голову, Евпраксия истошно закричала:

   — Господи милосердный, за что, за что?! — Да аут же упала на Родиона, забилась в рыданиях.

На площади стало тихо, лишь доносились стенания Евпраксии, да в стороне шепталась толпа горожанок. Появился бургомистр Мейсена. И, узнав, что случилось, подбежал к Евпраксии, склонился к ней.

   — Государыня, какое несчастье! Государыня, я помогу вам встать!

Подошёл Тихон и вдвоём с бургомистром поднял Евпраксию. Она упала ему на грудь и замерла. Он почувствовал, как она отяжелела, и понял, что она потеряла сознание. Тихон и бургомистр взяли её на руки и отнесли в ближний дом на площади. Там их встретила хозяйка дома и велела отнести Евпраксию на второй этаж. Её уложили на постель, и хозяйка засуетилась над нею.

Из Мейсена Евпраксия и её спутники уехали только на третий день. Два дня государыня лежала пластом. Тихон без неё распорядился похоронить двух павших соратников. Но когда настал черёд опускать в домовину Родиона, он усомнился в том, что поступал правильно. И дождался, когда наконец Евпраксия пришла в себя.

К вечеру второго дня она открыла глаза, долго что-то соображала, наконец сказала Тихону:

   — Позови Родиона.

Тихон был умным человеком, понял, что случившееся на площади побоище выпало из сознания Евпраксии, и он не осмелился напомнить о том, что случилось непоправимое. Он попытался дать ей возможность вспомнить вес самой. И тогда он надеялся, что Евпраксия найдёт в себе мужество выдержать второй удар.

   — Хорошо, государыня, ты полежи, а я скоро приду, — ответил Тихон и вышел из покоя.

При Евпраксии осталась хозяйка дома, женщина преклонных лет. Она слышала разговор, но не поняла чужой речи. И, надеясь, что недужная не понимает её говора, по привычке стала рассуждать сама с собой:

   — Вот и в себя пришла несчастная, а не помнит, что за разбой случился у неё на глазах, скольких поубивали.

Евпраксия слушала хозяйку дома с закрытыми глазами. Сознание её прояснилось, и она вновь увидела, как бились её воины, как падали убитые. Она увидела блеснувший меч рыцаря и его удар в спину Родиона и то, как он упал. Дальше был провал, и она поняла, что в тот миг лишилась рассудка. Перевалившись на бок, Евпраксия уткнулась в изголовницу и зарыдала. Хозяйка присела поближе, гладила её по спине и приговаривала:

   — Поплачь, россиянка, поплачь. Слёзы смывают горе.

Вскоре вернулся Тихон. Он молча постоял близ постели, потом спросил хозяйку:

   — Фрау, почему она плачет?

   — Она вспомнила, что случилось позавчера. Да и я что-то напомнила. Выходит, как и ты, она знает нашу речь.

   — Да, знает, — отозвался Тихон.

Вскоре Евпраксия выплакала слёзы и повернулась лицом к Тихону.

   —  Ты знаешь, кто напал на нас? - спросила она.

   — Да, государыня, - ответил Тихон. – Я-то его никогда не встречал, но бургомистр опознал его. Сказал мне, что это был маркграф Людигер из Штадена.

Гнев опалил лицо Евпраксии. Она поднялась на локоть и твёрдо сказала:

   — Я остаюсь в Германии и пробуду здесь до той поры, пока не накажу убийцу!

   — Нет нужды, матушка государыня. Тот злодей наказан, и тело его брошено мерзким тварям на растерзание, — негромко сказал Тихон.

   — Слава богу, наказал-таки нечестивца. Да кому я в неоплатном долгу за избавление от зверя?

Тихон не ответил. Он лишь пожал плечами. И Евпраксия поняла, что он и есть её избавитель. Они долго смотрели друг другу в глаза, потом Тихон спросил:

   — Матушка государыня, как ты распорядишься: предать ли покойного Родиона здесь земле или повезём на Русь?

   — Ты и сам знаешь, воевода, что для него лучше. Теперь уж холодно но ночам. Надеюсь, довезём его до родной земли. Он так придал о ней.

   — Так и должно быть, — согласился Тихон. — Нам бы неделю его сохранить. — Думая уже о том, где найти опилок и льда, Тихон покинул покой.

А Евпраксия и фрау Гретхен долго ещё коротали время вдвоём. Оказалось, что им было о чём поговорить. Двадцать четыре года назад в её доме на втором этаже прятался император Цюрих и наблюдал из-за шторы за россами и за тем, как юная фрейлейн заставила трубить страшными голосами двугорбых диких зверей.

   — О нет, фрау Гретхен, то были не звери, а мирные верблюды. Да им не понравился ваш император, — невольно улыбнувшись, ответила Евпраксия.

На другой день всё было исполнено так, чтобы отправиться в путь. Фрау Гретхен подсказала Тихону, где найти опилки и лёд. Тем и другим поделился с россами мейсенский пожар. Домовину поставили на повозку, обложили льдом и засыпали опилками. В полдень небольшой траурный кортеж покинул Мейсен. Чем дальше русичи уезжали на восток, тем становилось прохладней. Наступила уже глубокая осень, с деревьев опала листва. И на восьмой день пути от Мейсенa Евпраксия и её спутники приехали в Сандомир. Здесь была последняя ночёвка на чужой земле. Утром путники пересекли рубеж между Польшей и великой Русью близ Червеня. Как въехали в город, Тихон остановился близ колесницы Евпраксии, спросил:

   — Государыня, мы на родной земле. Что скажешь: остановимся или едем дальше?

   — Никакой остановки, Тихон, никакой. Теперь мы и до Киева довезём Родиошу.

Евпраксия оставалась надломленной. С гибелью Родиона, казалось, сердце её перестало биться и сама она лежала рядом с любимым.

В Киев печальная процессия прибыла к вечеру большого православного праздника — Покрова Пресвятой Богородицы. Колокольный благовест путники услышали далеко от стольного града, и посветлели их лица, радостью наполнились сердца. Даже Евпраксия почувствовала, как в груди разлилась благодать от мысли о том, что она скоро увидит родимую матушку.

Вот и городские ворота. Они распахнуты. Тихон первым въехал в город, за ним проследовали колесница, три повозки и четыре верховых воина. И этот жалкий поезд в праздничном Киеве мало кто заметил, потому как тысячи горожан молились в храмах, где в этот час шла Божественная литургия, и на княжеском подворье не враз наступила суета, потому как дворовые люди привыкли ко всяким приезжим и на иных не обращали даже внимания.

Тихон остановил спешащего куда-то холопа.

   — Где великий князь, где бояре, гридни? — спросил он.

   — Все в Святой Софии, воевода, на молении, — ответил молодой мужик.

Той порой Евпраксия вышла из колесницы, упала на колени и принялась молиться истово, по-русски на образ Богоматери, висевшей над дверями красного крыльца.

Уже смеркалось, когда на княжеском дворе появился великий князь Святополк, двоюродный брат Евпраксии по батюшке. Следом шла вся его свита. И в первом ряду шли великая княгиня, дочь половецкого князя Тугоркана, в крещении Ефросинья, и сбоку от неё Евпраксия увидела свою матушку, княгиню Анну. Сердце её трепетно забилось. «Помнишь ли ты меня, матушка?»

Но и сердце Анны дало вещий знак, подсказало, что странница с почерневшим лицом — её дочь, и княгиня Анна подбежала к ней, прижала Евпраксию к груди. И обе они замерли без слёз и стенаний, стояли долго, пока великий князь Святополк не спросил:

   — Уж не наша ли это государыня германская?

   — Она, великий князь-батюшка, императрица Евпраксия, — ответил воевода Тихон.

   — Чего же нам печалиться, Аннушка? — заметил Святополк. — Дай-ка я сестрицу обниму, ишь как лепно вернулась, в самый престольный праздник матушки Богородицы.

Анна ус тупила Евпраксию Святополку и наконец прослезилась. А он долго всматривался в лицо Евпраксии и тихо оказал:

   — Тяжек жребий дочерей наших за рубежами отчизны. — Говорить так у Святополка была причина. Две дочери его, Обыслава и Передислава, были жёнами польского и венгерского королей, и судьбы их складывались трудно. - Да ты у нас единственная императрица великой державы. Честь и слава Руси и тебе, сестрица!

   — Спасибо, братец великий князь. А лицом я сошла от утраты на германской земле любого мне боярина Родиона. Ты его помнишь.

Святополк вспомнил, как ещё девочкой тянулась к тому богатырю Евпраксии, обнял её.

   — Печалуюсь с тобой, сердешная. Такие утраты даром не проходит.

   — Я привезла в Киев покойного, великий князь.

   — Вот и славно. Предадим сто прах земле близ Святой Софии.

Святополк и Анна повели Евпраксию в терема, и было застолье со слезами и радостью. Родные лица ласкали взор Евпраксии. Но, сидя за столом, она уже прощалась со всеми близкими, с любезным братом, с матушкой, которая не спускала с дочери любящих глаз.

Евпраксия мало прожила в великокняжеских теремах. Она покаялась во всех своих прегрешениях матушке, поведала, что претерпела на чужбине и что было ей утешением, всё открыла без утайки, пролила слёзы, когда вспомнила, как e неё отняли дитя, батюшкой которому был Родион. И попросила:

   — Матушка, ты помоги мне вернуться в православную веру.

   — Как не помочь, родимая, — отозвалась Анна. Да больших хлопот в том не будет. Митрополит Никифор ко мне милостив.

Анна могла бы добавить, что в Киеве и на Руси все к вдове великого князя Всеволода были милостивы, любили её и чтили за доброту материнскую. В свои пятьдесят четыре года она была ещё деятельная, и россияне шли к ней со своими бедами и тяжбами. А Святополк дал ей право быть и судьёй, и заступницей бедствующих россиян.

Так и случилось, что через две недели, в день поминовения святых Прова, Андроника и Косьмы, Евпраксию крестили в православную веру. В этот день в княжеских теремах была званая трапеза. И многие гости вознесли Евпраксии здравицу за то, что она приумножила славу великой Руси и семнадцать лет была императрицей Римско-Германской империи.

   — Русь должна гордиться тобой, славная дочь, — сказал митрополит Никифор. — Мы многое знаем о твоём стоянии против еретиков и врагов христианской веры, знаем твоё достохвальное воспитание боголюбивого императора Генриха Пятого. Мы отметаем все наветы на твоё целомудрие. Потому здравствуй во благо Руси, императрица-вдовица. А мы будем чтить тебя и молиться за твою светлую душу.

   — Спасибо, святейший отец, за добрые слова. Спасибо, родные и близкие. Услышьте же моё последнее слово. Покидая германскую землю, дала я обет Всевышнему принять схиму и уйти в монастырь. Так вы уж простите меня за то, что ухожу от вас. — Евпраксия обошла по кругу трапезную, всем низко кланяясь, и покинула зал.

Следом за нею тенью ушла её мать, княгиня Анна.

«Пострижение было, всего вероятнее, в женском Киевском Андреевском монастыре, где уже жила монахиней её сестра Янка. Говорят, что Евпраксия была игуменьей. Но то благожелательное предположение...

После своего пострижения Евпраксия прожила ещё два года и семь месяцев. 9 июля она умерла, приблизительно на 38-м году своей жизни, будучи очевидно и физически надломлена пережитым несчастьем. Похоронена она была в Печерском монастыре у южных дверей, причём над могилой её была поставлена часовня. Спустя два года там же похоронили её мать», — писал в своих исследованиях русский историк С. П. Розанов, расшифровав запись древней Ипатьевской летописи.

Россия всегда помнила о своей славной дочери Евпраксии Всеволодовне, внучке Ярослава Мудрого, и чтила её, как и многих других своих дочерей и сыновей.

Москва — Финеево Владимирской земли

1997—1998 гг.