Июльскими жаркими днями и душными ночами ничто так не волновало королеву Франции, как судьба маленького сына. Нет, его здоровье не вызывало беспокойства матери. Он рос подвижным, улыбчивым и озорным. Ручонкам его не было покоя. Анна любила его крепкие ручки и целовала их, когда они тянулись к ее лицу, гуляли по нему. Королеву беспокоило то, что кто-то мешал ей свершить обряд крещения, ввести сына в мир духовной святой жизни. Анна молилась Иоанну Крестителю и просила помощи одолеть злые силы, кои стояли на пути к купели. Наконец с помощью Анастасии она нашла преграждавшую ей дорогу к свершению святого таинства. Узрев в протоке Сены образ матери Генриха, Констанции, она не дрогнула, не растерялась и вняла совету Анастасии увидеть ее и вытравить из почерневшей души все, что толкало жестокую женщину на злодеяния.
Беседуя душным вечером возле кроватки спящего сына, Анна сказала Анастасии:
— Я с нетерпением жду возвращения короля из Лиона. И дня не потеряю: как приедет, умчусь в замок Моневилль.
— Благословляю тебя, королева. Но помни об одном: будь во всем великодушна к старой женщине.
— Да, я это помню, — ответила Анна.
Она давно простила Констанции камень, брошенный рукой злочинца по ее воле, простила нападение воинов в Дижоне, на кое отважился герцог Роберт лишь под ее давлением. Но происки, кои могли поломать судьбу наследника французского престола, Анна должна была пресечь и потому не мешкая взялась за исполнение задуманного. И такой уж у Анны был твердый и решительный нрав, что к цели она стремилась, несмотря ни на какие препоны.
Лишь только король вернулся из Лиона со встречи с пэрами и другими вельможами, сразу же после вечерней трапезы Анна увела его в свою спальню. Однако ей не удалось тотчас сказать королю о своем намерении посетить его мать. Едва переступив порог спальни, король с жаром принялся целовать Анну, шепча:
— Желанная, как долго я тебя не видел, как скучал по твоей ласке. Но вот боюсь спросить: примешь ли ты меня? Дозволено ли сие после недавних родов?
— Ну уж не такие они и недавние. Сынок-то уже сидит. — на и сама истосковалась по ласке, по близости и ответила играючи: — Теперь уже все позади, и сегодня у нас будет праздник.
Они наслаждались и блаженствовали долго. И все никак не могли утолить жажду, накопившуюся за долгие месяцы вынужденного воздержания. Анна была неутомима и дерзка на выдумки.
— Ныне над нами нет судьи. И мы можем вольничать, — смеясь говорила она.
Но и Генрих не уступал Анне в вольностях. В его жилах текла горячая кровь француза. В их страсти было что-то необычное. Наслаждаясь, они то ворковали как голуби, то пели что-то похожее на песни, но без слов. Генрих успел рассказать Анне сладостный сон, который пришел к нему в Лионе всего неделю назад. Снилось ему, будто он и Анна гуляли где-то на берегу малой речушки да увидели на чистом лугу одинокую раскидистую грушу. Они побежали к ней, скинули одежды и окунулись в вожделение. И показалось Генриху, что от постороннего глаза их оберегал сам Святой Дионисий.
— Я видел его ясно, как вижу тебя. Он стоял в белых одеждах, и они заслоняли нас от чужих глаз.
— Ты любезен Дионисию, мой государь. Но теперь я заслоняю тебя от него. — И озорная Анна укрыла супруга своим гибким и сильным телом.
И Генрих принял сие как должное, потому что лучшей защитницы не знал. Счастливый, довольный, он прижимал к груди самую прекрасную женщину на свете и шептал:
— Ты мой ангел-хранитель. Ты для меня больше, чем Пресвятая Дева Мария.
И только под утро, когда наступил ранний рассвет, Анна сказала Генриху о том, к какому решению она пришла о время его отлучки в Лион.
— Позволь мне, дорогой, навестить твою матушку в Моневилле. Это очень важно для всех нас, и особенно для нашего сынка.
Просьба Анны прозвучала для Генриха неожиданно, и он не сразу нашелся с ответом. Нет, он не испытывал неудовольствия или досады от желания Анны увидеть его мать, наоборот, в его груди шевельнулось что-то теплое. Ведь он сам всегда питал к матери добрые чувства и даже пытался как-то оправдать ее. Может быть, потому, что его отец всю жизнь провел в военных походах, на охоте и даже в пирах, на коих не было места королеве. И Генрих представлял себе, каково ей, молодой, красивой, быть в постоянном ожидании мимолетного внимания супруга. Как не потерять над собой власть разума, не поддаться соблазну восполнить скудость молодой жизни!
И теперь, услышав желание Анны увидеть его мать, он почувствовал некую вину перед нею и сказал Анне:
— Если ты, моя королева, надеешься, что Констанция не оскорбит и не обидит тебя, я благословляю тебя на эту поездку. Поехал бы я с тобой, но она меня и на порог не пустит.
— Ничего, одной мне пока будет вольнее, и я надеюсь, что мы расстанемся друзьями.
— Дай-то Бог. И когда ты отправишься в путь?
— Время подгоняет, мой государь. Я хотела бы к семнадцатому августа быть свободной, потому завтра и уеду. А тебя прошу с сынком домовничать.
— Это нам посильно, — улыбнулся Генрих. — Управишься ли со сборами?
— Управлюсь. Подарки матушке уже готовы. Я отвезу ей соболью шубу и горностаевую шапку. Да будет ли твоя воля на то, чтобы я подарила Роберту атласный кафтан, подбитый бобровым мехом?
— Что же я буду перечить? Мне брат любезен, хотя и не ищет мира.
— Он придет. Еще, мой государь, я возьму с собой Анастаса и сотню воинов. Они пойдут в белых кафтанах. Я же иду с миром.
— Возьми и моих воинов две сотни. И пойдет с ними граф Госселен.
— Нужно ли такое войско?
— Тебе идти через земли сеньоров, коим я нелюбезен.
— Напрасно так думаешь, дорогой сир. Ты всем любезен. А они защищают лишь свою вольность и оттого идут тебе встречь.
Они помолчали. Каждый думал о чем-то своем. Генрих молил Всевышнего о том, чтобы продлил годы благой жизни с Анной. Минувший год с немногим пролетел для него одним мгновением. Он же хотел, чтобы его счастливые дни текли медленно, как сама вечность.
Анна думала о другом. Ее волновали житейские заботы. Она перебирала памятные события минувших лет на Руси и искала в них ответы на свои вопросы. И, кажется, нашла. Да стала примерять российскую шубу на французские плеч. И понадобилось поговорить с королем. Начала с малого, дабы не озадачить Генриха, не заставить его подвергнуть сомнению ее затею:
— Мой государь, вот ты сказал, что ехать мне к твоей матке в Моневилль через земли, где графы и бароны смотрят на твою власть косо. Не может ли быть так, что к враждебности их вынуждает нечто?
— Господи, на такой вопрос сразу и не ответишь. Пожалуй, что-то и толкает. А что, того не знаю.
— Но ведь нам с тобой ведомо, что многие вельможи живут вовсе убого, потому как войны разорили их.
— То так. Но как им помочь, ежели их король тоже беде? Если бы не твое состояние, твое приданое, мы бы тоже сидели без денег.
— Что ж, мы просто разделили бы судьбу своего народа. А теперь, мой государь, послушай, что скажу. И ежели сказанное будет неугодно тебе, останови меня.
— Я постараюсь быть миролюбивым к тебе, моя королева, — улыбнулся Генрих.
— Спасибо, славный. А вспомнилось мне, как складывал великую Русь мой батюшка. Многие годы назад она тоже была чем-то похожа на Францию: княжества, княжества и каждый князь — сам себе господин. Когда же батюшка взошел на российский престол после княжения в Новгороде на уделе, он исподволь начал завлекать бедных и даже не бедных вельмож к себе на службу. Он помогал им ставить в Киеве хоромы и определял к делу, платил деньги за честное радение. И с каждым годом таяла рать бедных вельмож и недовольных князем, крепла его власть. Да многие удельные князья сочли за лучшее встать под руку великого князя, потому как он мог защитить их от сильного врага. А недругов у Руси было много: и печенеги, и угры, и поляки хотели ущипнуть Русь, откусить от ее неоглядных просторов ломтик.
— Ты хорошо говоришь, моя королева, но ты плохо знаешь моих сеньоров и вассалов. Они трижды будут нищими, но не пойдут на службу к королю. Да, в Дижоне нам с тобой повезло: почти сто служилых людей осело в Париже. А нового притока нет.
— Не хочу тебя разубеждать, мой государь. Просто надо вновь и вновь пытаться делать полезное. У нас на Руси говорят: под лежачий камень вода не течет.
За окном спальни уже рассвело, а король и королева в эту ночь так и не сомкнули глаз. Анна посмеялась:
— Ныне за трапезой будем клевать носом.
— Зато есть что вспомнить, — улыбнулся Генрих.
— Верно. А о служилых людях мы еще поговорим, мой государь. Я еще не все тебе выложила.
— Согласен. После дремы и поговорим, — пошутил Генрих.
Но ни Генриху, ни Анне не нашлось времени на дрему. Сборы в дорогу всегда дело суетное и хлопотное, и оно поглотило весь день. А к вечеру Анна хлебнула горечи из-за первого расставания с сыном.
— Господи, на кого я его оставлю! — причитала Анна.
Анастасия услышала ее, расстроенную, попыталась утешить:
— На батюшку оставляешь, не болей. И от груди его пора отучать. Да Малаша с Ольгой у тебя отменные няньки. И не будет беды, ежели наши богатыри два-три дня без матушек останутся. Да мы с тобой еще нынешнюю ночь с Филиппком да с Янушкой побудем. Ты и молока приготовишь. — Говоря так, Анастасия дала понять, что и она поедет к старой королеве. Анна была ей благодарна.
А ранним утром следующего дня, лишь солнце осветило замок, на королевском дворе уже все было готово к движению. Три сотни воинов в белых кафтанах, с королевским знаменем впереди сидели в седлах нетерпеливых коней. У парадного крыльца королеву ждал экипаж, запряженный шестеркой белых лошадей. Был тут и воз с подарками для королевы Констанции и герцога. Возле своей небольшой колесницы стоял каноник-канцлер Анри д’Итсон. Он упросил Генриха отпустить его с королевой.
— Я там понадоблюсь, сын мой, как очевидец похода в Херсонес, — почему-то сделал вывод Анри.
Вскоре появилась Анна в сопровождении короля и графа Госселена. Генрих усадил Анну в экипаж, рядом с нею села Анастасия. Граф Госселен взмахнул рукой, открылись ворота, и он повел за собой две сотни воинов-французов. За ними двигался экипаж королевы, дальше каноника-канцлера Анри. Замыкала кортеж сотня воинов-русичей во главе с Анастасом. Париж не был готов провожать свою королеву, и она проехала по пустынным улицам. Ей встречались лишь слуги да редкие горожане, кои шли на рынок.
До замка Моневилль было около двух дней спокойной езды, все на северо-восток. Стояла прекрасная погода, с Северного моря дул слабый ветер, и было не жарко. Анна наслаждалась природой. Холмистую местность северо-восточной Франции покрывали леса, рощи. Могучие дубы, грабы, сосны подступали к самой дороге. А то вдруг раскрывалось пространство, вид на холмистую долину с темой громадой рыцарского замка, построенного во времена Карла Великого. Эти замки и пугали и восхищали Анну. Она все еще удивлялась высоте и мощи крепостных стен. Казалось, ниже пятнадцати сажен они не строились. И рвы вокруг замков, заполненные водой, и башни, взметнувшиеся в небо, и подъемные мосты — все покоряло воображение россиянки. Ничего подобного она не видела на родной земле, разве что в далекой византийской Тавриде: стены крепости Корсунь.
В пути Анна и Анастасия обо всем наговорились. А потом, уже в сумерках летнего вечера, когда остановились в дубраве на берегу реки на ночлег и собирались спать, судьбоносица сказала Анне о том, что должна была сказать год назад. Начала исподволь:
— Ты, Ярославна, сделала разумный шаг навстречу матушке Генриха. Какую бы нелюбь она ни питала к нему, в материнском сердце есть уголок и для лучшего чувства. Когда ты увидишь Констанцию, спроси, не снился ли ей иной раз старший сынок. Ежели ответит, что снился, поверь — она готова к примирению. И тогда уж тебе не составит труда покорить ее сердце.
— Ты будешь со мною рядом и лучше меня угадаешь ее душевное начало. Потому на тебя вся надежда. А меня пока что-то пугает. Гудит что-то в груди.
— Нельзя мне стоять между вами, Ярославна. И ее тайных помыслов я не могу тебе открыть. Вот и в прошлом году всевышние силы поведали мне тайну, коя касалась тебя, а я носила ее и маялась.
— Зачем было маяться? Открыла бы ее мне. Я готова на тебя обидеться.
— Не надо на меня обижаться, Ярославна. Тогда нельзя было раскрыть сию тайну. Чревато было. И потому я сама выплакала горе, кое досталось бы тебе. Горюшко велико. А ты ведь тогда Филиппком какой месяц затяжелела.
— Это уж как на второй половине была?
— В то самое время. Теперь, моя королева, ты выслушаешь меня умиротвореннее, и мы с тобой поплачем. А завтра увидишься с новой матушкой и не будешь считать себя осиротевшей. Что уж говорить, всем нам уготован исход…
Анна все поняла, и боль сильно уколола ее в сердце. Она закрыла глаза, и перед ней возник образ матушки. Она лежала в домовине, и над нею, склонившись, стоял батюшка.
— Настена, неужели это моя родимая?! — воскликнула Анна и выдохнула роковое слово: — Да в чем же грешна она, что так рано скончалась?!
— Не грешна она, не грешна, да источились в ней соки жизни. И святостью она освящена, церковь ее не забудет. А преставилась она в четвертый день октября прошлого года. — Анастасия обняла Анну и говорила, говорила. — Ушла она спокойно, с чистой совестью и детям своим завещала жить в мире и любви. И батюшке она пожелала жить долго. А упокоили ее в Новгороде, в Святой Софии. Так сама небожительница попросила.
Анна молчала и долго кусала губы, сдерживая рыдания. И все-таки не справилась с болью утраты, излила горе.
— Господи, на кого же ты нас покинула! — воскликнула Анна и зарыдала.
Анастасия приникла к плечу Анны и тоже заплакала, ничем другим не досаждая королеве. И прошло достаточно много времени, чтобы после пролитых слез наступило облегчение и Анна сумела перевести дух, провести ладонями по лицу, стирая слезы.
— В церковь бы ныне, Настенушка, в нашем храме помолиться бы, — слабо проговорила Анна и, обняв Анастасию, прижалась к ней.
— Верно речешь, да не дано нам, голубушка, сие, далеко святые купола россиянские. Вот как вернемся в Париж, отслужим панихиду в храме Святого Дионисия. Он ведь твой с Генрихом покровитель.
— Ты говоришь, четвертого октября матушка преставилась? Теперь я вспомнила: меня что-то беспокоило и я места себе не находила. И я хотела тебя спросить, с чего бы это быть моему смятению. Но ты, как рыба в реке, все ускользала от меня.
— Да так и было, Ярославна, как безмолвная рыба. А что мне оставалось делать? Бросить на тонкий лед твоего смятения тяжелый камень?
— Спасибо, славная моя судьбоносица. Тогда я и впрямь теряла бы голову от горя.
Наговорившись, наплакавшись, две неразлучные россиянки наконец уснули. И Всевышний был к ним милостив: они спали без кошмаров.
На другой день около полудня перед путниками появился замок Моневилль с большим посадом вокруг. На дороге было оживленно. Одни путники ехали и шли в сторону замка, другие — от него. Похоже, в посаде был торговый день. Вскоре воины на сторожевой башне заметили кортеж королевы, и спустя какую-то минуту ворота замка распахнулись, из них выехал небольшой отряд вооруженных воинов и направился к королевскому кортежу. Приблизившись на расстояние полета двух стрел, отряд остановился, от него отделился лишь один всадник. Он поскакал навстречу графу Госселену, ехавшему впереди, и крикнул:
— Стойте! Кто такие?
— Я камергер королевы Анны, граф Госселен. Королева следует в замок Моневилль на встречу с королевой Констанцией.
— Мы приветствуем вас, — сказал рыцарь, приблизившись к графу.
Кортеж въехал в посад. На улице, ведущей к замку, уже собралось множество людей. Посад оказался большим, похожим на город. Но жилища в нем большей частью были убогими. Да и моневилльцы, что стояли на обочинах дороги, выглядели бедно, и лица их не отличались здоровым цветом. Так показалось Анне и Анастасии, кои пристально смотрели вокруг. И увиденного ими было достаточно, чтобы сказать, что в маленьком герцогстве Моневилль нет достатка и у его владелицы. Однако сам замок поразил гостей мощью и величием. Он был окружен двумя крепостными стенами. Теперь Анна знала, что так строили замки лишь во времена Карла Великого, когда его вассалы и сеньоры были богатыми и могли позволить себе возводить столь мощные крепости. Внутренний двор замка был вымощен булыжником, проросшим гусиной травкой. Время оказалось не властно над замком, и он выглядел прочным и красивым, с неким суровым обликом воина.
Обитателей замка уже известили о прибытии гостей из Парижа, и они высыпали на двор, выстроился отряд вооруженных воинов, в коем насчитывалось не более ста человек.
Многие из них были в латах. Встречал Анну герцог Роберт. Анна увидела его во второй раз. Тогда в Дижоне он показался ей мрачным человеком. Теперь она порадовалась, что ошиблась. Темно-карие глаза его светились приветливо, и он был по-рыцарски вежлив. Правда, в первые мгновения встречи герцог Роберт даже растерялся, ведь дижонское примирение год назад уже выветрилось под постоянным сквозняком сурового материнского ветра, и он не знал, как ему вести себя с супругой ненавистного брата. Но она же была и королевой Франции, к тому же красивой и величественной, как греческая богиня. «Господи, как она прекрасна!» — воскликнул в душе герцог и повел себя, как должно вести рыцарю перед дамой. Он поспешил к карете, помог Анне сойти, склонился к ее руке и поцеловал.
— В замке Моневилль рады приезду королевы Франции, — сказал он и поклонился еще раз.
Анна была довольна таким приемом, но добилась большего, когда шагнула к Роберту, взяла его за плечи и по русскому обычаю трижды поцеловала в щеки.
— Так уж на Руси принято, — проговорила она. — Ты наш желанный брат.
Герцог Роберт был поражен поведением Анны и вновь растерялся. У него в последние годы совсем не было встреч с женщинами. Но ему было приятно такое проявление родственных чувств. Он вспомнил, однако, что ему нужно представить своих придворных: трех баронов и четырех виконтов и двух дам — жен барона и виконта. На поклоны вельмож и дам королева ответила поклоном и сказала:
— Я рада с вами познакомиться. — И представила своих спутников.
Потом Анна повела Роберта к строю своих гридней, одетых в белые кафтаны. Герцог смотрел на воинов королевы с восхищением и завистью. Такой мощи и стати он не видел никогда.
— Как я помню, моя королева, они были с тобой в Дижоне. Но тогда они мне не запомнились, — заметил герцог.
— Ты был взволнован, славный Роберт, — ответила королева.
Судьбе будет угодно, чтобы Роберт и его воины в недалеком будущем сразили трех русичей в скоротечной схватке. Но и сам герцог падет от руки одного из витязей, на коих так жадно смотрел. Анна заметила состояние герцога и сказала:
— Богатыри великой Руси всегда готовы защитить твои владения от иноземных врагов.
— Спасибо. Я бы хотел иметь таких рыцарей в моем окружении, — отозвался герцог.
Но вот настал миг, когда Анна должна была спросить о Констанции.
— Славный герцог, а как здоровье твоей матушки?
По лицу Роберта пролетела тень печали, он опустил голову:
— Она слаба здоровьем, — ответил он. — К тому же стала затворницей и даже меня к себе не впускает. Это ужасно.
— Я хочу ее видеть, славный Роберт. Ты должен ее убедить, что нам нужно обязательно встретиться.
— Да, моя королева, я все понимаю, — ответил герцог. — И если она пустит меня к себе и выслушает, то я попытаюсь склонить ее к встрече. Но, увы, пока ничего не обещаю. Однако идемте в покои.
И Роберт повел Анну в замок, пригласив и всех спутников королевы. Но в нижнем зале, где, очевидно, раньше была трапезная, он предложил гостям остаться, а сам по каменной лестнице поднялся на второй этаж.
Гостям ничего не оставалось делать, как осматривать зал. Но привлекательного в нем ничего не было. Окна-бойницы пропускали мало света, темные каменные стены были голыми, в копоти от чада факелов. Выглядели они мрачно. Лишь два камина у противоположных боковых стен нарушали однообразие. Но в них не было огня, и они не согревали ни тела, ни глаз. Непокрытый огромный стол и скамьи близ него были сработаны руками неискусных плотников. Все в зале говорило, что в замке жили скупо, без интереса к окружающему. Анна уже с нетерпением ждала Роберта, и сердце ее билось тревожно. Причины того она не могла понять и посмотрела на Анастасию. Та слегка усмехнулась:
— Все будет хорошо, ежели не дашь волю чувствам, и постарайся улыбаться старой королеве.
Анна не поняла предупреждения Анастасии. Она приехала с добрыми намерениями, с открытой душой и хотела добиться взаимности, а тут она почувствовала некую скрытую опасность. Но страхи ее рассеялись, когда наконец в зале появился улыбающийся герцог и пригласил Анну наверх.
— Моя королева, матушка ждет тебя, — сказал он.
— Спасибо, герцог. А мы уж тут волновались. — И распорядилась: — Граф Госселен, позаботьтесь, чтобы принесли подарки королеве.
Сама она последовала за Робертом, отрешившись от какой-либо подозрительности и осторожности. Она помнила лишь то, что идет на встречу с матерью своего супруга.
На втором этаже Роберт провел Анну небольшим коридором и распахнул перед нею дверь в просторный покой. К полной неожиданности Анны, в нем было светло и уютно, и все, на что ни посмотришь, радовало глаз. Стены покоя были обиты красивой нежно-алой шелковой тканью с бирюзовым оттенком, а потолок — голубой тканью, и казалось, что над головою ясное небо. Легкая мебель, выполненная руками искусных венецианских мастеров, притягивала взор. Белая статуя Девы Марии с младенцем на руках вызвала умиление. На столе Анна увидела вазы с полевыми и садовыми цветами. В покое была еще одна дверь из светлого ясеня, коя, видимо, вела в спальню.
Вдовствующая королева сидела в кресле лицом к двери. Руки ее были сложены на груди, но при появлении Анны она положила их на подлокотники. Анна остановилась от Констанции в нескольких шагах, и некоторое время они молча рассматривали друг друга. Глаза Констанции, вначале мрачные, вдруг засветились теплом, и она сказала:
— Подойди ко мне, иноземка.
Анна приблизилась в Констанции, склонилась и поцеловала руку, лежащую на высоком подлокотнике.
— Матушка-королева, я рада тебя видеть, — проговорила Анна.
Констанция лишь покивала головой и велела сыну:
— Роберт, придвинь кресло русской княжне.
Одновременное потепление в глаза и неприкрытое пренебрежение в словах чуть было не вывели Анну из равновесия. Но она сдержалась и произнесла ласково:
— Ты не ошиблась, матушка, я русская княгиня. Но еще и супруга любящего вас короля Франции.
— Да, все вроде бы так, — неохотно согласилась Констанция.
Анна опустилась в придвинутое кресло и, склонив голову набок, ласково смотрела на женщину, которая была матерью ее мужа. И она не увидела ни одной черты в лице Констанции, коя говорила бы о ее коварном характере. Ее губы не сомкнулись в жесткую нить, а таили мягкость. И все другие черты лица говорили о том, что оно некогда было приветливым и даже притягательным. Лишь глаза Констанции были изменчивыми. Вот и опять из них исчезла теплота, и они смотрели на Анну пронзительно, требовательно, словно пытались вывернуть ее душу, найти в ней изъяны. «Господи, Анастасия, мне трудно без тебя», — взмолилась Анна, надеясь на то, что судьбоносица услышит ее.
Так и было. Констанция искала, к чему бы придраться, за что возненавидеть невестку чуждого ей роду-племени. И не находила. Даже в одежде королевы Франции все было строго продумано, и ни в чем не было безвкусицы. Ко всему этому даже на расстоянии от Анны исходило тепло, кое, как заметила Констанция, вдруг согрело ее усохшую грудь, вызвало волнение в усталом и ко многому равнодушном сердце. И у нее мелькнуло: «Нет, к такой нелюбовь в душе не посеешь». И случился лишь малый вопрошающий бунт: «Что же мне теперь делать?» И тогда она стала думать о ненавистном ей сыне, из-за которого, как она считала, была сломана ее жизнь. Вот он стоит между ними. Он, многажды проклятый ею, послал сюда, в Моневилль, Анну растопить лед в ее груди. «Не выйдет! Не выйдет!» — беззвучно крикнула Констанция, но не возбудила себя тем, а почувствовала лишь слабость, лишившую ее сил и желания какой-либо борьбы и сопротивления обаянию, кое Анна излучала все сильнее. Не сын, а она, эта славянская женщина, встала теперь между нею и Генрихом, она наделяла теплом их сердца, и по ее воле они шли к сближению. И когда наконец нужно было что-то сказать, Констанция не нашла в своей согретой груди других слов, кроме тех, кои невольно сорвались с ее уст:
— Что же мой любезный сын сам не приехал к матушке и не избавил ее от многолетней боли разлуки? Я бы приняла его, напоила, накормила. Так все просто.
Анна вновь подошла к Констанции и обняла ее за плечи:
— Он страдал от своей вины, матушка, и потому не показывался тебе на глаза. Он молит Спасителя о том, чтобы ты простила его. — Анна опустилась перед Констанцией на колени и, не спуская с ее лица молящих глаз, повторила: — Прости его, милосердная, и ты обретешь мир и покой. Прости. Он был несмышлёным отроком и ничего не понимал в жизни взрослых. Прости его ради своего внука, коего мы воспитаем благочестивым и добрым королем.
Констанция закрыла глаза. Слова невестки, произнесенные словно самой Пресвятой Девой Марией, окончательно покорили ее уставшее сердце, и она впервые за многие годы заплакала от жалости к себе, к старшему и младшему сыновьям, вынужденным жить в постоянной вражде. Она казнила себя за то, что когда-то посеяла в душе ненависть к Генриху и год за годом подогревала, питала ее, изливала на невинного. А чего добилась? Какую пользу принесла себе, младшему сыну, бедной Франции постоянным преследованием доброго короля? Никакой! За что только Господь Бог проявлял к ней милосердие и не наказывал? Слезы у Констанции лились долго и обильно, их накопилось много за минувшие годы, и теперь они, как после суровой зимы лед в благодатное половодье, прорвались и таяли, и им не было конца.
Анна не успокаивала Констанцию, лишь слегка гладила ей то правую, то левую руку. Она понимала, что мать Генриха проливала слезы очищения. Так исходило ее покаяние, и ему должно было излиться до предела. Краем глаза Анна видела, что и Роберт прикрылся рукой: похоже, и он прослезился. «Господи, помоги им очиститься от черноты, принеси в их души светлый праздник», — молила Всевышнего Анна.
В дверь постучали. Анна встала, подошла к двери, приоткрыла ее и, увидев Анастасию и слуг, впустила их.
— Как раз ко времени пришли, — сказала Анна.
Анастасия лишь едва заметно улыбнулась, дав понять Анне, что тут, в покое Констанции, все идет своим путем.
Вдова уже справилась со своим благодатным очищением, утерла слезы. Роберт встал у окна, и на его лице уже не было видно следов слабости.
Анна и Анастасия развернули льняное полотно и поднесли отливающую золотым блеском соболью шубу, крытую серебристой парчой.
— Матушка-королева, прими подарки от Российской земли и от моего батюшки великого князя Ярослава Мудрого.
Анна положила шубу на кресло, в коем сидела, и придвинула его к Констанции, чтобы та смогла достать ее и потрогать мех. И тут же Анастасия подала Анне горностаевую шапку, и та положила ее на колени Констанции. Пока мать Генриха любовалась подарками, Анна одарила Роберта кафтаном и мечом, украшенным драгоценными камнями. Она накинула ему на плечи богатое одеяние и с поклоном вручила дорогое оружие.
— Да во веки веков не подними ты его на ближнего своего, — проговорила Анна.
— Спасибо, королева, я запомню твой наказ, — ответил герцог.
Однако память у него оказалась короткой, и пройдет не так уж много времени, как Роберт забудет об этом наказе.
На сей раз ни холода, ни отчуждения не осталось в душах Констанции и Роберта к парижской гостье, к российской княгине. Поблагодарив еще раз Анну, Роберт поспешил вниз, чтобы распорядиться о трапезе. В старинном замке все пришло в движение. Анастасия по просьбе Анны позвала в покой Констанции графа Госселена, каноника-канцлера Анри д’Итсона, и завязался оживленный разговор. Констанция расспрашивала каноника и графа о том, как удалось найти мощи святого Климента, а Анну — о великой Руси. Беседа была долгой, пока вновь не появился герцог Роберт и не пригласил всех на трапезу. Он взял под руку мать и повел ее вниз. Но Анна тоже хотела получить эту честь, и они повели Констанцию вместе. В трапезной к приходу гостей многое преобразилось. Столы были покрыты льняным полотном с узорами, на столах стояла серебряная посуда, лежали серебряные приборы. Скамьи были застелены серебристым сукном. За трапезой все выпили бургундского вина и просидели в беседе до вечера.
А вечером, когда Констанция укладывалась спать, Анна завела разговор о своем сыне. Она чувствовала, что это тот самый час, когда Констанция будет милосердна и к внуку Филиппу.
— Матушка, теперь тебе ведомо, что ты бабушка и у тебя растет внучек-богатырь, — начала Анна.
— Да, я не впервые сегодня услышала о том, что у Генриха появился сын. Вскоре после твоих родов я узнала о том, что теперь бабушка. Но тогда я не порадовалась вести, — как-то смущенно ответила Констанция.
— Не будем ворошить былое, — заметила Анна. — Мы назвали его Филиппом и надеемся, что ты полюбишь своего внука, как только увидишь его. Его нельзя не полюбить. Это прелестный малыш.
— Да, я хочу его увидеть, и как можно скорее, — торопливо отозвалась Констанция и выдохнула то, что мешало ей чистосердечно, открыто смотреть в глаза Анны: — Я должна повиниться пред тобой, доченька. Нечистая сила меня попутала, и я воспротивилась крещению своего внука. Теперь я страдаю. И я бы все исправила, но не знаю, как это сделать. На днях из Рима в Париж должен прибыть кардинал с запрещением папы римского. Как все плохо…
Выслушав откровения Констанции, Анна порадовалась: теперь все можно исправить. Стоит только подумать, как это лучше сделать.
— Матушка, я понимаю тебя, что это плохо для всех нас. Но не надо отчаиваться.
— Господи, но подскажи, светлая головушка, что нам делать сейчас, немедленно?!
— Так ты, матушка, пошли в Париж Роберта со своим наказом кардиналу снять с маленького принца опалу.
— Боюсь, кардинал не услышит мой глас. Ведь он выполняет волю не только папы римского, но и самого императора германского, — призналась мать Генриха.
Женщины помолчали. Потом Анна тихо сказала:
— Нам бы только до семнадцатого августа дожить без кардинала.
— Почему до семнадцатого августа?
Анна не побоялась выдать дворцовую тайну и пояснила:
— Мы решили крестить сына в день святого Филиппа Никомедийского. Служители церкви говорят, что это для нашего сына самый счастливый день в году.
— Ты меня успокоила, доченька. К тому дню я постараюсь сделать все, чтобы мои происки не оказались роковыми. Я успею навестить самого императора Генриха Миролюбивого.
— Спасибо, матушка. Я буду за тебя молиться. И мы позовем тебя в Париж на торжество крещения внука. С низким поклоном мы просим не отказать нам.
— Даст Бог здоровья, и я приеду.
Анна благословила Констанцию на сон грядущий и покинула спальню.
А на другой день королева Анна устроила для жителей Моневилля общую трапезу на дворе замка. Она дала Анастасии денег, велела ей с Анастасом закупить все продукты и вина и накрыть столы. Когда-то в замке случались такие трапезы, но о них помнили лишь старожилы. Всем прочим моневилльцам это было в новинку, и к полудню во дворе замка стало тесно. Но вскоре все расположились за столами, благо, биться за место не следовало, скамей не было, угощались стоя. В разгар трапезы к гостям вышли Констанция и Анна. Держась за руки, они обошли столы, всем, кто стоял возле них, сказали добрые слова. Вслед им неслись восторженные крики моневилльцев.
Покидая замок, Анна расставалась с Констанцией как с родимой матерью. Она верила, что всякая вражда между ними прекращена. Анна звала Роберта и его мать в Париж.
— Зачем вам жить в такой глуши, ежели есть место в королевском дворце. А пожелаете, мы построим вам палаты в любом месте Парижа.
— Полно, доченька, мне тут и умирать, — отказалась Констанция. — А Роберт волен выбирать.
Перед тем как расстаться с матерью Генриха, Анна отважилась задать вопрос, который давно мучил ее. Он был щепетильным, и Анна боялась, что окажется в неловком положении. Но без ответа на него Анна сомневалась в праведности посещения Моневилля и всего того, чего она достигла здесь. Вопрос этот был простой. Ей хотелось узнать, любила ли Констанция своего супруга, короля Роберта. Если Констанция ответит, что любила, всему случившемуся здесь будет одна цена, а ежели нет — другая.
Обойдя столы, где шла трапеза моневилльцев, Констанция повела Анну на птичий двор — показать ей ферму фламандских каплунов. Они были вдвоем, и Анна дерзнула задать Констанции мучивший ее вопрос:
— Матушка, ты меня прости, но я должна спросить: вы любили друг друга с отцом ваших сыновей? Роберт вам был любезен?
Констанция остановилась, посмотрела на Анну, прищурив глаза:
— Я ждала этого вопроса, россиянка. Не знаю, по каким заповедям живут ваши великие князья. У нас все проще: я была королевой при короле и никакого значения не имело мое «любила» или «не любила». Меня осудили справедливо. Вот и все, если хочешь, россиянка.
— Ты права, матушка, — тяжело вздохнув, отозвалась Анна. — У нас на Руси ежели великий князь, как мой дедушка, мог держать сотни наложниц по городам и весям, то ему это прощалось. А ежели супруга по любви изменяла, ее упрятывали в монастырь. Мою же бабушку Рогнеду супруг чуть было не убил. Спасибо мой батюшка спас свою матушку.
— Твой спас, а мой предал меня — вот и разница. Добавлю себе, а может быть, тебе. В утешение. Я не любила короля. Он, глава секты николаитов-извратников, был недостоин любви. Но всю жизнь я была влюблена в графа Дофена Ферезского. И он тоже любил только меня. Вот и весь сказ, доченька. Открыла душу, и легче стало, как покаяние прошла. Тогда-то я чуть с ума не сошла. Любовь и ненависть пламенем во мне пылали. Теперь спрошу: ты довольна мои ответом?
— Да, матушка. Все встало на свои места, и я с тобою.
— Вот и хорошо, и славно. И спасибо тебе. Теперь идем на ферму смотреть каплунов. — И Констанция улыбнулась. У нее были красивые зубы.
Моневилльцы провожали кортеж королевы Анны дальше чем на лье. А дерзновенные отроки, юноши и даже молодые вилланы, пользуясь благоприятным случаем, отправились на королевскую службу и присоединились к воинам, которых вел граф Госселен.