Благостное состояние души ещё долго не покидало великого князя Владимира. Он тепло простился со старцем Григорием, много благодарил его за великое радение и просил переехать на службу в Киев. Сам же, расставшись с селом Берестово, помчал с гриднями к Чернигову и Любечу навстречу дружинам и встал во главе их. В пути он присоединил дружину из Искоростеня и повел мощную рать на печенегов, которые ещё стояли под Киевом. Но, пока русичи шли к стольному граду, печенежские лазутчики уведомили князя Ментигая о том, что князь Владимир идет с большой ратью. Князь Ментигай, заведомо зная о том, что его ждет разгром, поспешил убраться с ордой из пределов Киевской Руси, разорив её южные пределы.

Враг бежал. Это была победа Владимировой рати. Так считал сам князь и потому, как только появился в Киеве, повелел отметить победу над печенегами пиром на теремном дворе. Немало хмельного выпил князь Владимир с воеводами за мнимую победу и не заметил, какой урон нанес себе. Подобного и печенеги не нанесли бы. Видел Владимир однажды под Белгородом, как грязевой поток смывал с поля колосящиеся хлеба, - такое и с ним случилось. Хмельной Владимир недолго помнил о посещении Берестова, о слезах, какие пролил на могиле бабушки Ольги. Со Страстью к винопитию в нем загорелся новый огонь любострастия, тяга к чужбине, к молодым непорочным девам. Он забыл о супружеском долге, о своей любимой семеюшке Рогнеде, о желанной и жгучей Гонории, о юной и нежной Мальфриде. Все они коротали жизнь в одиночестве: Рогнеда, великая княгиня, - в Киеве, Гонория - в Родне, Мальфрида - в молодом городке Вышгороде.

Владимир предал забвению заботы о жёнах. Как раз подошло время сбора дани, время полюдья. Владимир поднял в седло старшую дружину, да больше из молодых воевод и гридней, горячих нравом. Добрыню и других почтенных воевод князь оставил в Киеве, сам отправился по городам и весям великой державы. Владимир был весел, смаковал предстоящие праздники в кругу вольных россиянок. Когда Киев оказался далеко позади и дружина приступила к сбору дани, князь стал промышлять себе наложниц. Появившись в городе или в селе, он отправлял своих рынд выгонять на площади всех юных дев и молодых жён. А когда их сгоняли в толпу пред княжеские очи, Владимир выбирал себе самую красивую россиянку, и отроки уводили её в княжеский шатер или в палаты, какие князь занимал в городе-даннике. И всю ночь доносились из шатра или из палат смех, веселый говор, звон кубков, песни, лишь с рассветом в княжеских покоях наступала тишина. Да было и так, что горожане или селяне слышали и рыдания взятых силой невест и молодых жён, потому как не было им возврата к благу семейной жизни. Но ничто не останавливало ненасытного Владимира, и он утопал в чувственных наслаждениях.

В часы неги он перебирал в памяти всех женщин, которых отдала ему судьба и каких взял силой княжеской власти. Они шли чередой перед мысленным взором Владимира - и прошлые, и настоящие, и даже будущие жёны и девы. Его первой женой была шведка Олова, родившая ему сына, которого он, увы, ещё не видел. Он добыл Рогнеду, полюбил её, и в любви она родила князю, как обещала когда-то, Изяслава, Ярослава, Мстислава, Всеволода, дочерей Предиславу и Марию, но не родила третью дочь, Прекрасу, потому как Всевышний не допустил её зачатия, уличив Владимира в кощунстве.

В пору благостного брачного союза с Рогнедой князю уже не хватало утех только от неё, и он взял в жёны бывшую жену брата гречанку Гонорию. Она родила ему Святополка. А жажда любострастия росла. Он привез из похода в Польшу чешку Мальфриду, и она одарила его сыном Вышеславом. Четвертая же, богемка, родила Святослава. Имя матери Бориса и Глеба Владимир уже запамятовал.

Сверх того, если верить честному летописцу Нестору, было у князя триста наложниц в Вышгороде, триста в Белгородке близ Киева да больше сотни в селе Берестово. Сам Владимир счету им не знал, однако всех ублажал достоянием и лаской. Но «всякая прелестная жена и девица страшились его любострастного взора; он презирал святость брачных союзов и невинности».

Князь Владимир, пребывая в буйном питии, любил утверждать, что он «есть Соломон в женолюбии». Случалось, он уводил в свои палаты и двух и трех прелестных жён, выискивая для этой цели и вольных и разбитных натур, и предавался утехам, не имея сраму.

Дядюшка Добрыня много раз упрекал племянника и призывал его к благоразумию.

- Не то быть тебе опозоренным жёнами или девами в отместку за попранную честь, - предупреждал он.

Князь Владимир только смеялся в ответ:

- Мои боги не дадут своего сына в обиду.

Он говорил это с уверенностью, считая, что силу его женолюбия питают Перун и Белес, которым он верно служил.

- Как же мне не поделиться своим добром с жёнами и девами, которые страдают по мне? - не мучаясь угрызениями совести, повторял князь Владимир.

Многие языческие жёны принимали как должное княжескую власть над их телами, ведь они были рабынями князя. Знали они и то, что князь щедро одаривал их. Многим, кто не имел мужей, он строил дома в тех местах, куда посылал жить. Так и селились наложницы в Вышгороде, в Белгородке, в Берестове, в иных городах и селах. Молодые жёны мирились с властью Владимира над ними, потому как великий князь имел по языческим законам право первой ночи, право на многожёнство. Язычество позволяло многое, что было безнравственным в христианском мире.

Но вольная жизнь Владимира не проходила бесследно. Скрипели зубами мужья и копили на князя кровную обиду за позор семьи, парни хватались за оружие, когда гридни и отроки уводили к князю их невест. А среди сотен наложниц и многих законных жён нашлась-таки целомудренная и смелая душа, которая открывала глаза Владимиру не только на радости, но и на мерзости жизни.

Рогнеда, его счастье и радость первых лет супружеской жизни, подарившая ему шестерых прекрасных детей, которых Владимир любил по-христиански, потому как знал, что такое быть безотцовщиной, Рогнеда, по вере язычница, а по складу души Богом отмеченная славянка-однолюбка, долго терпела измены мужа, но её терпению пришел конец. И проявилась душа Рогнеды так, как может она проявиться лишь у русской женщины.

Было время, когда ради любви к Владимиру она не поставила его в один ряд с убийцами отца и братьев. И все годы супружества у Владимира не возникало повода упрекнуть Рогнеду в холодности, в невнимании к нему. Рогнеда умела любить. Она всегда удивляла Владимира неожиданностью ласки, бесконечной душевной щедростью, нежностью порывов. Да и красота её была для Владимира каждый раз новой. С годами она не теряла своей прелести и в двадцать пять лет выглядела прекраснее, чем в шестнадцать, когда стала женой Владимира.

Однажды, после возвращения со сбора дани из земли радимичей, Владимир не поспешил, как всегда, в терем Рогнеды, а при встрече за трапезой был холоден и равнодушен к ней, к её ласкам.

- Князь-солнышко, батюшка родимый, какая печаль пришла, почему свою семеюшку не замечаешь? - спросила она.

- Заботы державные одолели, - сухо ответил Владимир.

- И раньше без них не жил, да помнил о своей Рогнеде.

- Старею, матушка-княгиня, не до утех. Рогнеда знала, чем упрекнуть князя. Много зорких глаз просвещали княгиню, как вольно жил её супруг, как одаривал своих наложниц и вниманием, и лаской, и любовью. Рогнеда дала себе слово, что, как только он забудет её, она уйдет из княжеского дворца. И настал час, когда князь отвернулся от неё. Ещё питая надежду на прежние отношения, она после трапезы приблизилась к князю и прошептала:

- Приди ноне ко мне, дабы волшебную ночь провести…

Владимир спрятал от Рогнеды глаза и ответил так, что она поняла: не придет.

- Жду гонца из Белгородки. Какие уж тут забавы…

- Но ты меня ещё вспомнишь, князь-батюшка родной.

Рогнеда гордо покинула трапезную.

Вечером она видела из опочивальни, как князь уехал с теремного двора. Его сопровождали лишь рынды. Ночь Рогнеда провела без сна. Она слышала, как Владимир вернулся ранним утром. И Рогнеда решилась на тот шаг, который могла совершить только любящая и сильная душа.

В то же солнечное раннее утро, когда природа была в весенней неге, пока Владимир спал, усталый от ночной гулянки, Рогнеда взяла с собой старшего сына Изяслава и, сев с ним в кибитку, покинула Киев. Она уезжала из княжеского терема со служанкой и с небольшой сумой с одеждой и скрылась от Владимира в неизвестном месте.

Князь спохватился только за полуденной трапезой. Он спросил стольника, дворового человека, других людей из челяди, где пребывает княгиня, но никто ничего не знал о ней. Вскоре он обнаружил, что во дворце нет его старшего сына. Владимир понял, что Рогнеда учинила против него бунт, и прогневался на неё, но причины бунта он не искал, считая, что у законной жены не должно быть своей воли, даже если она княгиня. Нет, она только рабыня мужа, и её удел - быть всегда и во всем покорной. Пока князь метал молнии, у него не было никаких мыслей о том, как жить с нею дальше. Он думал о ней как о вещи, о рабыне, принадлежащей ему, - и только.

Три дня князь ещё крепился и не искал Рогнеду. Ночи он проводил в Вышгороде в объятиях вольных жён. На четвертый день, когда Владимир вернулся в Киев, Добрыня доложил ему о державных делах, о том, что взбунтовались радимичи.

- Вся земля их смоленская и черниговская от Днепра до Десны отказалась платить тебе дань.

- Что сталось с радимичами, всегда покорными? - вяло спросил князь.

- Не гневись, князь-батюшка, наместники твои шкуру сдерут да поторопят, чтобы новая скорее выросла, дабы и её содрать.

- Не по нутру радимичам моя воля. А как земли от набегов короля Мешко берегу, так это им нужно! Сними западные заставы, пусть поляки бороды строптивым повыдерут. Да пошли к ним Федьку Волчий Хвост, чтобы усмирил непокорных.

- Пошлю. Завтра и уйдет. Да слово твое ему дай укорот наместникам сделать. Потому как…

- Не будет моего иного слова, пока не усмирю непокорных радимичей, - с явным гневом ответил князь.

Добрыня не догадывался, почему у Владимира плохое состояние духа и он всем недоволен, отважился спросить:

- Что грызет твое сердце, князь-батюшка? На себя ты ноне не похож. И почему нет за трапезой Рогнеды? Три дня не вижу её. Не мается ли хворью?

- Мается тем же, чем и радимичи. Сбежала от Богом данного ей семеюшки. Да как она смела?!

Добрыня покачал седой головой, его серые глаза запечалились.

- Плохо это, племянник, - тихо заметил он. Добрыня ещё в первый год жизни Рогнеды в Киеве повинился перед ней за то, что причинил горе и убил в схватке её отца и братьев. Отеческой заботой о княгине он заслужил её прощение. Позже он полюбил Рогнеду, как родную дочь, видел в ней добрую душу, умеющую страдать, понятную и близкую ему. Знал Добрыня, что Рогнеда не могла уйти из княжеского дворца без повода. Похоже, возмутилось её сердце от безобразного княжеского блуда. И не стерпел всегда сдержанный Добрыня, упрекнул племянника, потому как имел право:

- Довел ты славную Рогнеду до бунта, затоптал её чувства и честь. Она же достойна иной участи. Аль шестерых детей зачал с нею не в любви?

Владимир хотел осадить Добрыню, крикнуть ему, чтобы помнил своё место. Но дядя смотрел на него открыто, бесстрашно и озабоченно, как отец, и стерпел гордый князь справедливые упреки.

- Найди её и повинись. Тебе есть за что голову склонить, - продолжал Добрыня. - А потом сходи к радимичам да покажи отеческую заботу о своих детях. Не дай их полякам в рабство.

- Ишь как много возжелал воевода-радетель, - пробурчал князь Владимир, - да допек .ты меня, думать буду.

Владимир, однако, не внял совету дядюшки и сам в землю радимичей не пошел, а послал туда воеводу Фёдора Волчий Хвост и наказал ему быть с бунтовщиками суровым и беспощадным.

- Нет и не будет им моей милости за разбой, - сказал князь Фёдору.

Проводив воеводу с дружиной в смоленскую землю, Владимир позвал к себе боярского сына Стаса Косаря.

- Ты ловок и быстр, возьми десять моих ратников и найди место, где укрылась Рогнеда. Но не тревожь её и себя не выдай.

Стас возмужал. Хотя богатырского в нем не имелось - как и князь, не широк в плечах. Но был крепок: грудь на грудь - коня сдержит. Добрыня с согласия Владимира уже поставил его в сотские, когда ходили на вятичей.

- Исполню, князь-батюшка, как сказано, - ответил с поклоном Стас.

Слово и дело у Косаря - рядом. Узнал он, как Рогнеда Киев покинула, через какие ворота уехала. Спросил стражей, не в печенежской ли кибитке была. Оказалось так, что она через Подол проехала и в печенежской кибитке, сама ею правила. Умчала в ту сторону, где река Лыбедь течет. Стас не мешкая поскакал к Лыбеди и пустил ратников по селениям вдоль неё. Сам себе след выбрал да к вечеру того же дня возник близ села Предславино. На берегу Лыбеди парни и девки жгли костер. Тальник подступал близко к поляне. Стас спрятал коня, тайком подобрался поближе, чтобы послушать, о чем говорят-гуторят предславинские, да не враз нужное услышал, потому как парни рассказывали девкам страшные сказки. Уже потом, когда расходились, длиннокосая отроковица почти шепотом поведала подругам:

- Поди, у нашей матушки-княгини беда случилась. Зачем бы ей хоромы в стольном граде покидать?

Заохали девки: «И право, и право!» Парни возразили:

- Буде измышлять! Князь отпустил повод жёнушке, в походах пребывая, вот и умчала на волю…

- Да уж какая ей тут воля, коли сидит в своём гнезде, словно квока с цыпленком…

Вернувшись в Киев, Косарь явился на княжеский двор и вошел во дворец, да по пути встретился с Добрыней.

- Знаю, что князя ищешь, - придержав Стаса за рукав кафтана, сказал Добрыня. - Говори, с чем пришел.

Косарь чтил воеводу Добрыню не меньше, чем князя и отца родного, все и открыл ему:

- Искал княгиню-матушку Рогнеду. В Предславине на Лыбеди она укрылась. Там и затворничает.

- Службу верно исполнил. Князю все передам. - Добрыня видел, что воину хотелось самому донести князю нужное слово, но у воеводы был свой расчет.

- Не страдай, что государя не увидишь. Да будь близко, понадобишься скоро.

Добрыня проводил Косаря до гридницы, думая послать его в дальние края, на берега Волги и Камы, посмотреть, как живет там мусульманский народ, камские болгары.

Был март, когда с берегов Волги пришел в Киев небольшой караван с купцами-торками, которые кочевали в степях на юго-востоке от Руси. На торжище в Подоле, увидев Добрыню и узнав, кто он, торки поведали ему, что камские болгары готовятся в поход, чтобы покорить Киев.

Добрыня слушал купцов внимательно, но и то в расчет взял, что толмач сказал от себя. А тот прошептал всего лишь три слова:

- Покой они любят.

Потом за эти слова торки убили своего толмача и спрятали в камышах на берегу речки Почайны. Выходило, что кто-то из них понимал по-русски, а все они вместе морочили Добрыне голову. Да только бы Добрыне. Торки сумели встретиться с князем Владимиром, рассказали ему о кознях болгар. Князь поверил им, пообещал, что будет держать совет с дружиной. Добрыня, однако, передал Владимиру то, что слышал от толмача торков:

- Не пойдут они воевать, коль покой любят. Теперь же подождем и посмотрим, куда купцы из Киева пойдут, тогда подумаем о том, чтобы послать к болгарам пролазу. Потому как без вестей из Камской Болгарии нам туда не ходить, - закончил Добрыня и ждал, что скажет князь, какое найдет решение.

Но Владимир ничем не озадачил Добрыню, промолчал, при себе думы оставил. Не привык Добрыня к молчанию князя, однако за язык не потянешь. Было Добрыне над чем голову ломать.

Купцы-торки ушли из Киева, а в пути разделились: одни пошли на юг, в сторону печенежских стойбищ, другие - на Искоростень. Попробуй разгадай их замысел. Добрыня счел, что пора бы послать лазутчика-пролазу на берега Камы и Волги, да князя в Киеве не было, умчал неведомо куда. Наконец Владимир, усталый и разбитый после любовных утех, появился в тереме, а когда отоспался, Добрыня напомнил ему о камских болгарах и спросил:

- Есть ли нужда посылать пролазу? Нужно ли нам туда идти?

- Мы пойдем на болгар, потому как они Киева хотят. В пути и встретим. А пролазу давно мог бы послать.

- И послал бы Стаса Косаря, да волю твою исполнял, - ответил Добрыня с умыслом, зная, что это имя напомнит о Рогнеде.

- Где сей пролаза?

- В отчем доме. Но ежели о Рогнеде печешься, то он нашел её.

- Ив коих местах беглянка укрылась?

- В Предславине она. Так сказано боярским сыном Косарем.

Князь Владимир задумался, но не о Рогнеде. Он уже выносил свою волю о ней: пошлет в Предславино стражей и замкнет её там, где она пребывает. Снимал с себя Владимир супружеский долг, но оставлял право господина над Рогнедой как его личной собственностью. Отныне она умножала княжескую челядь, но не более. Он лишал её даже материнского права и уже пытался отобрать у неё сына Изяслава, да вмешалась Гонория и уговорила Владимира не отнимать его у Рогнеды.

Думал же князь в этот вечерний час о камских болгарах. Он был наслышан о том, что это очень богатый народ, что его насады вольно ходят через Каспийское море, что купцы торгуют в Персии и дальше, привозят оттуда золотое и серебряное узорочье, шелковые ткани, ковры, ароматные масла, приводят коней, каким нет цены и коих не видывала Русь. Овладеть Камской Болгарией, подчинить её себе, наложить дань - вот какие замыслы, какое желание родилось в буйной головушке великого князя. Он, как всегда в таких случаях, решительно повелел Добрыне готовить и поднимать в седло старшую княжескую дружину.

- И потому нам нет нужды посылать пролазу и ждать его здесь. Пусть бежит впереди рати, добывает для нас вести. Да шли гонцов во все города и все мои пределы, чтобы посадники высылали оттуда малые дружины к Итилю.

Владимиру не доводилось бывать в болгарской земле, и он спешил туда, чтобы увидеть великую реку Волгу, пройти по её водным просторам до Каспийского моря, достичь его восточных границ. Молодой великий князь - всего-то двадцать шестой год - горел нетерпением уйти в поход немедленно, показать себя в большой битве. Видел он в Камской Болгарии достойного себе противника. Он представлял себе её сильное войско, могучих богатырей, но не страшился, потому как верил в россиян - мужественных, сильных и смелых воинов.

Пришло время, когда уже не было помех к выступлению. В конце апреля великий князь и воеводы поднялись на Священный холм, принесли жертвы своим богам, да прежде всего Перуну, богу войны, попросили у него удачи в жарких сечах.

В это же время в главной христианской соборной церкви Святого Ильи, что стояла неподалеку от торговой площади, шла торжественная литургия, и священник Григорий, справлявший теперь службу в этом храме, вместе с христианами просил Всевышнего даровать Владимиру и всем россиянам победу над иноверцами. Мусульманскую веру в камской земле утвердили огнем и мечом аравитяне, которые пришли через Каспийское море из Мекки и Медины. Мусульманская вера была чужда духу истинного христианина, и, исполняя богослужение, Григорий повторял:

- Услышь, Господи, слова мои, уразумей помышления мои. Внемли гласу вопля моего. Царь мой и Бог мой! Нечестивые не прибудут перед очами Твоими; Ты ненавидишь всех, делающих беззакония!

С того памятного августовского дня, когда великий князь заплакал и перекрестился близ гроба святой Ольги в церкви села Берестово, Григорий поверил, что близок день и час прихода Владимира в лоно христианства. Для этого нужно было порадеть за победу российского воинства над погаными. Когда же рать Владимира покидала Киев, повелением Григория на церкви Святого Ильи ударили в колокола.

Князь Владимир услышал их торжественный звон и счел это добрым предзнаменованием. Рука потянулась осенить себя крестом, но он вовремя остановился, заметив пристальный взгляд Добрыни, который ехал справа от князя.

- Чего уж там, отважился бы, - заметил богатырь с усмешкой.

Войско растянулось на многие версты. На сей раз за ним следовал обоз. Русичи везли с собой сотни челнов, долбленок, чтобы преодолевать водные преграды, лежащие на пути к Камской Болгарии.

Не только Григорий и его прихожане желали удачи Владимиру в военном походе. Рогнеда узнала от странницы, державшей путь в Корсунь Таврический, о том, что великий князь ушел в далекий военный поход. Стражи пустили странницу к княгине, потоку как были покорены её благочестивостью, неведомой языческим жёнам. Она осенила их крестом и прочитала молитвы, в коих стражи услышали колыбельные песни своих матерей и потому расчувствовались.

И Рогнеда встретила Серафиму как старшую сестру. Она исстрадалась по людям, несущим душевное тепло. Княгиня знала святую Ольгу лишь по рассказам Владимира, и теперь ей почудилось, что Серафима очень похожа на его бабушку.

Перед тем как появиться в Предславине, странница Серафима прожила весь апрель в Киеве и знала многое о жизни города, о сборах княжеской дружины к берегам Волги.

- Баял народ, что твой князюшка-семеюшка идет к самому Хвалынскому морю, - говорила Серафима, - будет воевать там Магометов. Я уже помолилась за него во стольном граде, добрая душа княгинюшка, и тебе надо помолиться.

Рогнеда не вняла совету Серафимы, да и не было рядом с княгиней её богов Перуна и Белеса, а на липовый пень с ликом Перуна, что стоял в её тереме, она молиться не хотела. Однако не промолчала, сказала, о чем думала постоянно:

- Я ему тоже желаю добыть победу над Магометами да и самому очиститься от магометской нечисти.

Серафима осталась у Рогнеды пожить. Странница рассказывала княгине о своей вере, об Иисусе Христе и его мученической жизни, пела молитвы и каноны и, с каждым днём все больше покоряя Рогнеду своей благостью и святостью, добилась того, что та тоже стала креститься и повторять божественные истины. В княгине открылась душа света и озарила её жизнь новым сиянием, она почувствовала сострадательное состояние не только души, но и разума, у неё появилась жажда всепрощения. Из груди улетучилось зло, какое она питала последнее время к Владимиру за его попрание супружеских уз. Она поверила, что Владимир избавится от дьявольского наваждения, называемого блудом, и вернется к ней чистый, как агнец. В мыслях она полетела следом за князем в дальний поход, дабы в нужный час защитить его от вражеской стрелы или копья, уберечь от пагубных и дурных болезней и вселить крепость духа. Рогнеда была рядом во все дни его похода, охраняла его сон, скакала на коне.

Этот поход князя Владимира продолжался долго. Шли большой силой да с нелегким снаряжением - с лодками, ладьями, челнами. Тянули их посуху от одной реки до другой, где можно было, спускали на воду и плыли, пока река не уводила в ненужные края. А конные дружины продолжали путь по звездам, по солнцу, все прямо на город Болгар. Дружин в войске было много. Их прислали Новгород, Псков, Смоленск, Полоцк, Чернигов, Суздаль, Ростов. В середине лета огромное войско россиян вышло к берегам Волги, которые были уже владением камских болгар.

Князь Владимир выехал на высокий крутой берег великой реки и замер от удивления. Он увидел то, что ни с чем нельзя было сравнить. Даже воздух, который легким ветром поднимало от воды, был особого вкуса.

- Ну и силища! - воскликнул Добрыня, вставший рядом с князем.

В глазах у богатыря было и удивление и тепло, словно проснулась любовь к этой знакомой реке, которая катила свои воды в Каспийское море. Вспомнил Добрыня, как пришел на Итиль с дружиной великого князя Святослава и как воевали столицу Камской Болгарии город Болгар. Мужественно и долго защищались тогда магометане. Но россияне одолели их, подняли столицу на щит, да и погуляли в ней безмерно. Будто ураган прошел по Болгару и его землям вокруг. «Возродился ли стольный град?» - подумал Добрыня. На сей раз у него не было желания разрушать чужие очаги.

А на берегу Волги стало людно, как на торжище. Близ князя собрались многие воеводы. Иван Путята с новгородцами к реке помчал, чтобы искупаться. Фёдор Волчий Хвост потешиться задумал, крикнул во все горло: «Ого-га! Ого-га-га! «Его громовой голос тут же долетел до утеса и вернулся эхом: «Вол-га-а! Вол-га-а!» От водного простора докатилось до высокого берега то же загадочное слово: «Вол-га-а!» И снова с перекатом: «Вол-га-а!».

Мурашки побежали по спинам у воинов. Жутко! Какая сила у этой реки - неведомо! Да одолима ли для россиян? Ан воины у князя Владимира прытки и удалы: словно горох посыпались из мешка к реке да в одежде резвиться в ней пошли. С крутого берега заскользили к воде долбленки-однодеревки и челны, коих новгородцы и смоляне притащили за тысячу верст больше всех. А веселый народ псковитяне говорили, что у них долбленки вместо ложек за поясом торчат. Черниговцы и киевляне не верили псковитянам - и напрасно: они народ серьезный, никогда никого не обманывали, головы не дурили.

Следом за малыми лодками-челнами появились на берегу Волги и настоящие боевые суда - ладьи, каждая на шестьдесят воинов. Немного их удалось доставить через переволок между Доном и Волгой. «Да лиха беда - начало», - говорили знатоки, а там - россияне точно знали это - они разживутся судами, какие у итильских и камских купцов в обороте.

А пока готовили суда к походу по реке, Добрыня побывал в орде торков и сказал их кагану:

- Были твои купцы в Киеве, баяли, что болгары на Русь войной собираются. Знаю теперь, что это неправда. Но мы пришли и пойдем на болгар, чтобы и мысли не держали ходить с мечом на Русь. Твое слово, князь.

- Иду с вами на негодных, - ответил каган торков. Он пригласил Добрыню пообедать, выпить кумыса. - Малый турсук выпьем - добрыми соседями будем, большой турсук выпьем - кунаками расстанемся.

Добрыня не посмел нарушить обычай торков, выпили они за трапезой по большому турсуку хмельного питья. А пока шло застолье, торки-воины коней седлали, в поход готовились, да и выступили следом за Добрыней.

Вскоре русская рать и торкская орда двинулись к столице Камской Болгарии, и на пути войска никто не вставал на защиту родной земли. Молва о том, что пришли бесстрашные русичи, а с ними идут свирепые торки, катилась впереди Владимировой рати и поражала мусульманский народ страхом. Многие старики в камской земле вспомнили о давнем нашествии на их державу русичей во главе с молодым князем Святославом. Тогда они налетели, как смерч, и были неудержимы, видели болгары такую напасть и теперь. Наконец они опомнились, собрались с духом, позвали на помощь племена дружественных им хвалисов и выступили на врага.

Рать Владимира и торки приближались к Итильской возвышенности, тут на них и напали болгарские и хвалисские воины. Завязалась сеча. Бились с утра до полудня. Никто не думал отступать. Но старшая дружина Владимира во главе с Добрыней, а с ними колено торков обошли болгар и хвалисов и ударили им в спину, да так неожиданно, что к вечеру, когда солнце садилось за окоем, битва завершилась победой русской рати и торкской орды. Россияне и торки взяли много пленных. Казалось бы, великому князю надо было радоваться столь легкой победе, но его мудрый дядюшка Добрыня остудил эту радость и посоветовал:

- Не должно с ними воевать, князь-батюшка. Останови рать и орду, не веди нас на стольный град.

- Что так? - возразил Владимир, с недоумением глянув на Добрыню. - Я пришел и покорю их!

Тогда Добрыня попросил князя Владимира посмотреть на болгарских воинов и повел его туда, где в окружении русских стояли пленники.

- Посмотри, князь-батюшка, во что они обуты!

- Эка невидаль - сапоги, - отмахнулся Владимир.

- Ан вижу в том опасицу для нас. Не будут они платить нам дань, а станут вечными врагами. И лучше поискать лапотников, коих в разум надо приводить.

- Опасицу?! Ох, дядюшка, где твоя удаль? Удивил ты меня донельзя. Стареешь!

Добрыня не обиделся на князя Владимира, пояснил:

- Люди избыточные имеют больше сил и причин защищать свою землю, свой уклад жизни.

Задумался князь Владимир, долго осматривал пленных, нашел среди них мурз-воевод. Вели они себя достойно, смотрели на князя-русича без страха. «Поди ж ты, ведь прав дядюшка. Их можно только убить, но не покорить», - подумал князь и послушался совета Добрыни, заключил с Камской Болгарией мир, который болгары приняли с радостью.

В том мирном договоре россияне и болгары утвердили клятву простыми и сильными словами: «Разве тогда нарушим договор свой, когда камень станет плавать, а хмель тонуть в воде». Так сказали друг другу каган болгар Дирилад и великий князь Владимир.

Впервые Владимировы дружина и рать и их друзья торки не уводили в полон ни жён, ни девиц, ни отроков, ни мужей, но с честью покидали Камскую Болгарию, награжденные многими ценными дарами богатой земли. Самому Владимиру каган Дирилад подарил шелковую рубашку, в которой была заделана кольчуга из золотых и стальных пластин. Была эта рубашка чудесной: зимой излучала тепло, а летом - прохладу. Князь как надел её, так долгое время не снимал. Что ж, этой рубашкой каган Дирилад спас великому князю Владимиру жизнь.

Возвращение князя Владимира из похода на камских болгар шло медленно. Наступила зима, подоспело время полюдья, и князь, отпустив все дружины, что пришли с разных концов великой Руси, а также отправив в Киев свою старшую дружину, остался с малой силой - гридни да отроки, а над ними один Фёдор Волчий Хвост - всего три сотни воинов в седле. В пути Владимир прикинул, в какие земли сподручнее податься за данью. Вышло так, что близко оказалась земля вятичей, туда князь и направил своего коня. Но в том походе по земле вятичей князь не столько собирал дань, сколько умыкал из селений и городов красивых жён и дев, благо вятская земля была богатой на них. Князь заявлял при этом, что берет их взамен соболей, куниц и гривен. После камского похода во Владимире с новой силой вспыхнуло женолюбие, проснулся бес страсти, и он услаждал этого беса денно и нощно.

На всем своём пути по земле вятичей воины Владимира оставили мало жён и дев, кои не были обесчещены. И никого из воинов не мучила совесть, потому как языческие боги освобождали их от этого чувства. Боги взяли на себя грех своих детей. Их вера, как знали они испокон веку, позволяла им творить зло и насилие по праву сильного, по праву господина.

Только к весне князь Владимир добрался до киевской земли и остановился в селе Берестово. Там, забыв посетить усыпальницу своей бабушки Ольги, он неделю предавался утехам среди своих налоясниц, которых в прежние времена поселил в Берестове, наделил теремами и подворьями. А через неделю, отгуляв самую бурную ночь в своём тереме, князь укатил в Киев. В пути у него появилось желание увидеть Рогнеду, приласкать своего старшего сына Изяслава, и Владимир умчал в село Предславино. Князь сам не понимал, что толкало его к сему действию: он чувствовал над собой некую власть, которая влекла его к любимой прежде женщине. Позже он вспоминал часы, проведенные в Предславине, как самые позорные в свой жизни.

Князь Владимир прискакал в Предславино к вечеру синего мартовского дня. Увидев Владимира на пороге горницы, Рогнеда вздрогнула от неожиданности и тут же поспешила ему навстречу. Улетучились все обиды, нанесенные супругом, забыты все измены. Рогнеда встретила его ласково, как любящая и верная жена, как встречала в прежние годы.

- Любый, как долго тебя не было, - тихо сказала Рогнеда, припадая к груди князя.

Владимир погладил её по голове, по спине, потом поднял её лицо, поцеловал и ощутил в себе то же чувство, что питал к ней в былые годы. И у Владимира, как и раньше после долгих разлук, вспыхнуло горячее желание ласкать Рогнеду, страстно целовать её лицо, шею, грудь, видеть её в наготе, упиваться красотой её тела. В нем загорелась нестерпимая жажда овладеть всем этим немедленно, слиться с Рогнедой в жаркой страсти.

- Люба моя, как я виноват пред тобой! Прости и помилуй!

Рогнеда поняла его состояние, поддалась его страсти. Дали знать себя почти два года одиночества. Она запылала как костер и повела своего семеюшку в опочивальню. Там, целуя друг друга и торопясь, они освободились от одежд и упали на ложе. Они были неистовы, особенно Рогнеда. Её нежные руки, жаркие губы и все её тело были в движении, в огне. Она все шептала: «Дождалась, дождалась тебя, любый семеюшка!» И Владимир вел себя так же нетерпеливо, горячо и страстно. Его руки ласкали тело Рогнеды и узнавали в нем все прежнее, девическое, будто она не была матерью шестерых детей, а оставалась юной и прекрасной девушкой, какую он увез из Полоцка.

И все у них шло как должно: продолжая нежиться и ласкаться, Рогнеда дотронулась до тайного места Владимира, и что-то оборвалось в её душе, она отдернула руку. Ей показалось, что она прикоснулась к холодной и тонкой спящей гадюке. Но чувства не подавили в ней разум. Она не подала виду и продолжала тешиться, перевернула Владимира на спину, взяла в руки его лицо и стала шептать ласковые слова, говоря, что он устал и ему надо отдохнуть.

Владимир ещё прижимал к себе лежащую на нем Рогнеду, ещё смотрел в её темно-синие глаза и слушал е нежные слова, но уже ударила в разум молния, и он понял, что никакое желание близости не вернет ему прежней мужской силы, которой он обладал до сего дня. Молния парализовала его дух, он покрылся холодным потом и в панике спросил себя: «Куда все делось, де мощь моя детородная?! Я был неутомим!» Тут Владимир с ужасом вспомнил, что последнюю ночь в Берестове он провел в объятиях чародейки.

Он не знал, откуда пришла чародейка, как её зовут. Она появилась в княжеском тереме в полночь и так, то никто из стражей не видел её, не помешал войти княжескую опочивальню. Владимир только что лег спать. Он провел весь вечер у молодой вдовы, устал, хотел отдохнуть перед дорогой. Но чародейка сняла пояса малую сулею, открыла её, поднесла к губам князя, и он невольно выпил глоток волшебного напитка. К нему вернулись силы. Он потянулся к чародейке. Она потянулась к нему, плавно повела рукой вокруг себя, и одежды, поднявшись с неё волной, упали на ложе. Она ещё раз повела рукой, и с князя все слетело. Да это уже не занимало его. Он смотрел на чародейку глазами, полными восторга, потому как ничего подобного в жизни не видел. Её волосы отливали чистым золотом, тело светилось розовым перламутром, а формы были отточены волшебником. Князь заключил чародейку в объятия, и они, упав на ложе, забылись в безумном чарующем колдовстве. Владимир не помнил, что когда-либо испытывал такое наслаждение, и не пытался узнать, какую цену ему придется заплатить за ночь волшебства.

Потом, уже под утро, он уснул, и во сне ему показалось, что колдовские силы опустошают его. Будто из тела, словно из глиняной сулеи, выливается все содержимое. Он не чувствовал ни боли, ни каких-либо других неприятных ощущений. Наоборот, в теле была нега, легкость. Ему чудилось, что он летает, как голубь, как дух. Затем он вдруг почувствовал, что рассыпается на кусочки. Вот куда-то полетела часть руки, за нею нога по колено, вслед им умчалось правое ухо, и, наконец, он так же легко разделился пополам: низ его по самый пупок исчез, а он остался на ложе. Уцелевшая рука его заметалась, принялась искать части своего тела. Владимир испытал ужас, закричал и, проснувшись, сел на ложе.

Чародейка с золотыми волосами сидела у него в ногах. Она плавно поводила руками, поднимая их высоко над головой, словно побуждала к полету все то, что отделила от Владимира. Он схватил чародейку за волосы и потянул к себе.

- Зачем ты опустошила меня? - спросил он чужим голосом. Она легко освободилась от его руки, поднялась с ложа и, улыбаясь ярко-красными губами, сказала:

- А чтобы помнил россиянок, над которыми надругался. Отныне тебе не владеть ими, и это кара Божия. Я оставила тебе только желание и страсть для мук, но силу взяла. Прощай, князь.

Чародейка будто растворилась в утреннем воздухе.

Вспомнив все, что случилось с ним в минувшую ночь в Берестове, поняв до конца смысл сказанного чародейкой, князь снова пришел в ужас. Но бессилие всегда порождает пороки: ненависть, злобу. Лицо Владимира исказилось до безобразия, глаза вылезли из орбит, рот перекосился, зубы оскалились, и он крикнул Рогнеде, словно на нем ещё покоилась чародейка.

- Прочь, ведьма! Прочь!

Владимир с силой оттолкнул Рогнеду. Не сознавая своей вины ни в чем, она не обиделась на князя, лишь тихо произнесла:

- Мой бог, мой господин, зачем ты осерчал на верную семеюшку? Ты устал с дороги, ты долго не ведал сна и отдыха. Остудись, отдохни, укрепись. Найди себя.

Она снова потянулась к Владимиру, чтобы утешить, приласкать. Он же оттолкнул её руку, ударил поганым словом, ожег взглядом, полным ненависти, и, поднявшись с ложа, начал торопливо одеваться, первым делом накинув камскую кольчугу под шелком. Он уже не смотрел на Рогнеду, которая все ещё лежала, теперь ошеломленная и потерявшая дар речи. Наконец она медленно встала, надела сарафан. Вернулась речь, и она прошептала:

- За что ты наказал меня, Перун? За что позором опалил грудь?

Владимир, ещё крайне возбужденный, бросил на Рогнеду острый взгляд, торопливо покинул опочивальню и терем. Потом тишину на дворе разбудило конское ржание, раздался топот копыт, и стало тихо, как в могиле. Рогнеда открыла оконце и застыла возле него, всматриваясь в темноту. А за спиной Рогнеды дважды открылась и закрылась дверь. Сперва заглянул в неё сын Рогнеды - семилетний Изяслав, потом приживалка Серафима. Она так и не ушла в Корсунь, осталась возле полюбившейся ей княгини. Серафима не решилась беспокоить Рогнеду. Горестно покачав головой, она ушла в свою боковушку.

Рогнеда простояла у оконца в безмолвии не один час, ждала Владимира и думала о нем. Она поняла причину его бессилия, его бегства, гневного взрыва - всего, что случилось за краткий миг пребывания близ неё. В душе у Рогнеды появилась обида, переросшая в негодование, в острую боль. Эти чувства разрастались и претерпевали изменения, они уже обжигали ей грудь желчью. Впервые у Рогнеды возникла незнакомая ей ранее болезненная ненависть к Владимиру. Её сердце, знавшее и любившее только одного мужчину, взбунтовалось оттого, что Владимир после долгого распутства не смел добиваться её. Она даже порадовалась, когда вспомнила, каким беспомощным и жалким он был в своих потугах. Есть же боги, сочла Рогнеда, которые наказали распутника за постоянный блуд.

Была уже глухая полночь, когда на дворе послышался топот конских копыт. Рогнеда увидела силуэты нескольких всадников, и среди них, как она догадалась, был Владимир. Вскоре распахнулись двери горницы, и два молодых рослых гридня ввели князя Владимира. Он был пьян и еле держался на ногах. Хмель обезобразил его благородное лицо. Со злостью и отвращением в голосе он сказал гридням то, что мог сказать лишь жестокий язычник:

- Возьмите эту поганую, она ваша. Князь, отстранив гридней, двинулся в опочивальню. Смысл произнесенного князем не сразу дошел до Рогнеды. Растерянная и бледная, она ещё стояла у окна когда один из гридней, широкоплечий, высокий, с мрачным лицом, шагнул к ней, взял её за руку у плеча и, грубо дернув, повел из горницы. Тотчас из кухни выбежала Серафима и набросилась на гридня, пытаясь освободить Рогнеду, но в мгновение ока её, как пушинку, поднял на руки другой гридень и унес следом за княгиней. Рогнеда и Серафима вернулись, когда в Предславине запели вторые или третьи петухи. Вид у них был страшный: лица в побоях, в ссадинах, в крови, одежда порвана и едва прикрывала их тела. Они молча прошли через горницу и скрылись в задней части дома, где была кухня. Серафима достала с полки медный таз и налила в него воды. А Рогнеда взяла со стола большой кухонный нож и ушла из кухни. Ноги у неё подкашивались, глаза горели безумием. Она ещё видела искажённые похотью, пьяные лица гридней, которые привели её в конюшню, бросили в пустое стойло на солому, и тот, что вывел её из горницы, опустившись рядом на колени, начал срывать с неё одежду. Она вцепилась ему в лицо, в глаза, яростно царапая, била ногами, пытаясь вырваться. Гридень ударил её кулаком по лицу, ударил ещё и ещё. В сей миг Рогнеда услышала крик Серафимы: «Матушка, где ты?» - но другой гридень уже затащил Серафиму в соседнее стойло. Что было дальше, Рогнеда не помнила. Она пришла в себя, когда почувствовала, что её кто-то поднимает. Открыв глаза, она увидела Серафиму.

- Матушка, дай одену тебя, - сказала та.

Рогнеда встала. Боль разламывала все тело. С помощью Серафимы она накинула на себя рубашку и, опираясь на руку преданной ей женщины, покинула конюшню. На дворе её стошнило. Кошмар мутил разум. Вернувшись в терем, она уже знала, что ей делать.

С ножом в руках Рогнеда вошла в опочивальню, приблизилась к Владимиру, который, раскинув руки, -лежал на животе, размахнулась и ударила между лопаток. Она вложила в удар всю ненависть, все презрение и всю силу, какая ещё оставалась у неё. Она убивала не мужа, не отца шестерых детей, но врага всех обесчещенных им невест-россиянок, всех опозоренных жён. Однако ей не хватило силы пробить стальную кольчугу, сработанную искусными камскими мастерами.

Князь вскрикнул от боли, мгновенно извернулся и перехватил руку Рогнеды, занесенную во второй раз. Владимир был сильный и опытный воин. Нож выпал у Рогнеды, сама она была отброшена на пол, сжалась в комок, закрыла голову руками, да так и замерла в ожидании смерти.

Владимир встал над Рогнедой. Хмель у него улетучился, и он трезво, расчетливо решил убить княгиню. Он поднял её за косы и бросил на ложе, подал ей одежду из яркой шелковой паволоки и приказал:

- Надень!

Рогнеда послушно выполнила волю князя. Она не смотрела на него, не просила милости, считала, что князь имеет право убить её, потому как она подняла на него руку - раба на своего господина. Одевшись, Рогнеда встала на ложе на колени и склонила голову, готовая принять кару. Владимир взял Рогнеду за густую косу и обнажил белую шею. Потом выхватил из ножен меч и занес его под матицу потолка.

В этот миг детский голос окликнул Владимира:

- Отче! Один жить мнишься?

Князь глянул на дверь опочивальни и увидел на пороге своего старшего сына - княжича Изяслава.

В руках он держал короткий меч, сказал, как зрелый отрок:

- Один хочешь жить или бессмертным быть? Прими меч сей, вонзи прежде в моё тело. Да не увижу я смерти матери моей!

Князь Владимир опешил, рука его онемела и медленно упала.

- А кто тебя привел сюда? - спросил он и спрятал меч.

- Велением Перуна пришел, - ответил сын.

Князь нагнул голову, чтобы не видеть ясных и бесстрашных глаз сына, и покинул опочивальню и терем. А вскоре он уехал с гриднями из Предславина, над которым занимался бледный рассвет.

Вернувшись в Киев, князь в тот же день собрал городских старцев, бояр и воевод, рассказал о покушении на него Рогнеды и потребовал от них совета. И было ясно из княжеского требования, что он желает услышать приговор о смерти, чтобы принести Рогнеду в жертву Перуну, который, по его мнению, не дал свершиться злу и спас его, великого князя, от гибели. Взгляд Владимира был суров и властен, он нетерпеливо ходил по помосту гридницы.

Но собравшиеся в гриднице мудрые мужи ведали о причине мести Рогнеды своему супругу, хотя всего не знали, и встали на её защиту. Первым не убоялся княжеского гнева и немилости бывалый воевода боярин Косарь.

- Государь, - сказал он, - прости виновную ради её малых детей, ибо её вина от твоей родилась.

- Верно сказано, - поддержал Косаря Добрыня. - Да немедля отправь её в изначальное место, отдай ей и Изяславу в удел бывшую область её отца.

Владимир отмахнулся от Добрыни, недобро поглядел на Косаря и стал всматриваться в лица других близких ему людей. Никто не отвел глаз от княжеского взора, все смотрели твердо и выражали полное несогласие с ним. Князь покачал головой, сердце малость остудилось. Вспомнил сына Изяслава: ведь про него он мудрым мужам ничего не сказал.

- Быть по сему, - проявил Владимир милосердие в согласии с киевлянами. - Ан и по-моему должно быть. Повелеваю злоумышленнице не селиться в Полоцке, но поставить новый град Изяславль и жить ей на том месте, где изначально у рубежа земли Полоцкой стоять новому граду.

Это повеление князя было одобрено всеми, кто сидел в гриднице. «Чего уж там, ты хоть и княгиня, а закон преступила, не взыщи», - рассудили старейшины.

Вскоре Рогнеду привезли в Киев. Добрыня с малой дружиной собрал караван судов, на них погрузили все, что потребно было для закладки нового града, усадили сотни работных людей. А как закончились сборы, Рогнеду и её сына Изяслава привели под стражей на берег Днепра, посадили в ладью, и караван тронулся в путь.

Князь Владимир не счел нужным проводить Рогнеду и не допустил к ней детей, чтобы простились с матушкой. Но тысячная толпа горожан - все больше женщины - вышла на берег реки, чтобы проводить страдалицу в путь. Многие плакали, называли княгиню Гориславой, да так и запомнили её россияне. И Рогнеда плакала, благодарная киевлянам за их сочувствие к её горькой судьбе. С великим князем Владимиром ей уже не суждено было свидеться.