Дьяку Елизару Вылузгину, второму главе Разрядного приказа, Михаил Шеин и впрямь был любезен, и перебрасывали воеводу в Мценск не по воле или прихоти дьяка. Была в эту пору в Разрядном приказе хорошая служба лазутчиков. Они-то и приносили в приказ вести, которые заставляли его служилых людей перемещать полки и сотни с одного участка обороны южных рубежей Руси на другой. В Разрядном приказе служил тогда известный лазутчик Лука Паули. Правда, он служил, ещё и патриарху Иову. Но его хватало на обе службы.

Когда и под видом кого побывал Паули в Пронске, никто того не ведал. Может быть, он являлся в Пронск под видом посыльного от князя Тимофея Трубецкого, и было позже доложено дьяку Вылузгину о том, что Пронская крепость благодаря усилиям Михаила Шеина приготовлена к обороне лучше, чем многие другие крепости на юге Руси.

   — Взять тот же Мценск, — докладывал Паули Вылузгину, — по нерадению князя Черкасского — лакомый кусочек для любого князька, имеющего под рукой две тысячи ордынцев.

   — Значит, ты считаешь, что Мценску что-то угрожает? — спросил дьяк Елизар Вылузгин.

   — Как пить дать, летом его разорят ордынцы, — ответил Лука Паули.

Он был потомком итальянского зодчего, который служил среди итальянских мастеров на Руси во времена великого князя Ивана III. Лука Паули не стал зодчим, он любил странствия, приключения и нашёл себе занятие по душе — слыл лучшим лазутчиком. В эту пору ему было уже за сорок лет, но чуть смуглый, с чёрными волосами, жгучими и умными глазами, сухощавый, подвижный, он выглядел лет на десять моложе.

Выслушав Паули, Вылузгин не сделал при нём никаких выводов. У него была встреча с царём Борисом Фёдоровичем. Правда, царь был мрачен и недомогал. Вся Московская земля и многие северные земли были поражены небывалым голодом, который длился уже второй год. Два лета подряд земля не дала урожая ни зерновых, ни овощей. Голод уносил многие тысячи россиян. Царь Борис роздал всю свою казну на покупку хлеба для москвитян и всех, кто в это тяжёлое время добирался до стольного града в поисках спасения от голода.

Царь встретил Вылузгина сухо.

   — Ну, что у тебя? — спросил он.

Дьяк изложил суть своего появления коротко и ясно:

   — Во Мценске бедствие. Князь Димитрий Черкасский за год ничего не сделал, чтобы укрепить город.

   — И что делать теперь? Орда уже подходит к нашим рубежам. Найди разумного воеводу. Как там, в Пронске, Шеин?

   — Он славно исполнил свой долг. Крепость способна стоять против сильного врага.

   — Выходит, Шеин и Мценск может поднять?

   — Да, государь.

   — Воля моя в согласии с тобой. Шли гонца моим именем, — ответил царь Борис и подумал, что, знать, судьбе угодно постоянно сталкивать между собой боярина Шеина и князя Черкасского.

Так решилась судьба Михаила Шеина, и он с двумя сотнями ратников, преодолевая многие версты, шёл из Пронска во Мценск через Рязанскую, Тульскую и Орловскую земли. Тяжким был этот переход. Мучили проливные дожди, приходилось идти по бездорожью от селения к селению, все на запад, на запад. На пятый день пути к дорожным трудностям прибавились другие: кончились запасы пищи. Взяли из Пронска недостаточно, надеясь покупать съестное в торговых сёлах. Но торговля хлебом, мясом, овощами всюду была скупой, а цены недоступными: сказывался голод в Москве и её окрестностях. Пришлось утолять голод орехами, которых из Пронска прихватили вдоволь. Воины, а вместе с ними и воевода Шеин могли только гадать, как их встретит Мценск.

Однако город не думал их встречать. У горожан было полно своих забот. А две тысячи ратников, составлявших гарнизон крепости, собирались отправиться по домам, потому как им обещали смену. Но обещание исходило от князя Черкасского. Это он взбаламутил жизнь ратников, сказав им, что скоро отведёт их в Москву на Ходынское поле.

Появление Михаила Шеина и двухсот воинов и было встречено ратниками Мценска как сигнал уезжать: было же, когда по осени воинов отправляли с «береговой службы» по домам. Не успел Шеин спешиться и дать команду своим ратникам, как воины князя Черкасского заполонили площадь перед палатами воеводы, загудели обеспокоенно: «Домой пора! Веди нас, князь, в Москву!»

   — Я воевода Шеин! — сказал ближним ратникам Михаил и спросил: — А где ваш князь, имя его?

Из толпы вышел крепкий рослый воин лет тридцати.

   — Меня Кузьмой зовут, а князя нашего — Димитрий Черкасский. Но его в крепости нет, он в Каменке, там днюет и ночует.

   — Почему?

   — Не моё это дело, но скажу, — ответил Кузьма, — жёнка у него там... А большего я не знаю.

   — Где ваши тысяцкие, сотские? — спросил Шеин. В душе у него уже бушевал гнев на князя Черкасского: как смел оставить ратников ради какой-то жёнки? — Ну что ты молчишь, Кузьма?

   — Тысяцких у нас нет, а сотские... Так ты их позови, воевода, и спроси.

   — Есть тут сотские? — крикнул Михаил. — Выходите все на свет Божий.

И вскоре двадцать сотских собрались близ Шеина. Он вначале руку поднял, сказал громко:

   — Слушайте, ратники! Нет нам воли царской идти в Москву. Там смертный голод второй год гуляет. И некому идти на смену вам. Потому стоять нам здесь, рубежи защищая.

   — Кто же там наши семьи кормит?

   — Царь печётся, как может. Сами перебиваются посильно. А вы сейчас там не кормильцы, обуза только. Чем вы тут занимаетесь?

   — Штаны протираем, воевода, — ответил за всех воин Кузьма.

   — А вот это плохо. Если вчера ордынцы не нагрянули, то не сегодня-завтра обязательно прихлынут. А хороша ли ваша крепость, выстоит ли против врага?

Сотские дружно молчали. Вид у них был удручённый. И вновь Михаил подумал о князе Черкасском: «Ишь ты, подобрал каких, словно бессловесная скотина стоят». Он пришёл к мысли, что настал миг все дела в Мценске брать в свои руки, и сказал:

   — Ну вот что, други. Вы служите не князю Черкасскому, а Руси, и потому отныне будем жить по-иному. Главная наша забота в том, чтобы ордынцы не застали нас врасплох. Будем укреплять крепость. Думаю, что в городе есть старожилы, которые помнят, каким был Мценск при воеводе Адашеве.

Михаил не ошибся. Среди горожан были ещё престарелые сподвижники воеводы Адашева, и многие из них, увидев, что в крепость прибыли новые ратники, вышли из домов, потянулись на площадь. Нашлись и такие, которые сочли нужным подойти к воеводе Шеину, молвить ему своё слово. Самым решительным оказался бывший лазутчик Адашева, старец Фадей. Подойдя к Шеину, он громко произнёс:

   — Ты, воевода, послушай нас, старых жильцов. Мы эту крепость сорок лет назад от ногаев и крымчаков обороняли. И стоял с нами воеводой Данила Адашев, светлая память ему. Ежели бы не он, было бы здесь голое место. Вот ты и возьми его в пример, не как Мамстрюк, который о гульбе только думал. А мы тебе поможем, всё покажем, как сделать.

   — Согрел ты меня словом, отец, — ответил Шеин. — Ещё что скажешь? Слышу, тебя Фадеем зовут и ты лазутчиком был.

   — То быльём поросло. Я о другом. Крепость обновлять нужно. Ты на Адашева похож, вот и возьмись за дело рьяно.

   — Спасибо, Фадей. Так и будет.

Осмотр стен крепости и всего хозяйства полка привёл Михаила в уныние. Он не знал, за что взяться. Леностью страдали прежние воеводы, и князь Черкасский жил по их примеру.

Вскоре жизнь в Мценске потекла по новому руслу. У Михаила Шеина появился второй воевода — Борис Вельяминов, стольник из Михайлова. Он прибыл на пять дней позже Шеина и объяснил это тем, что гонец из Рязани заблудился.

   — Ну, забудем об этом, — сказал Шеин. — Всё обошлось, а теперь давай к делу примеряться.

Присмотревшись к Вельяминову, Шеин понял, что в нём нет военной жилки, но есть мирская обстоятельность, и потому решил поручить ему все хозяйственные дела в полку. Михаил так и сказал:

   — В полку всё безобразно запущено. Впереди зима, а дров нет, постой у ратников плохой. Всё надо довести до ума. Дел невпроворот. Ты уж возьмись, Михайлыч, за эту нелёгкую справу.

Похожий на сельского старосту Вельяминов принял сказанное Шеиным с пониманием и без каких-либо обид взялся вести хозяйство полка. И в этот второй для Руси голодный год на его плечи легла нелёгкая ноша. Но расторопности у него хватило. Уже через день он отправил три десятка пароконных повозок закупать в сёлах под Орлом пшеницу и другое зерно. Южнее Мценска, где начинались чернозёмы, было много хлебопашцев, у которых скапливались излишки зерна, и они охотно продавали его.

Много неотложных дел оказалось и у Михаила Шеина. Осмотрев крепость, он понял, что после Даниила Адашева, почти сорок лет, её стены не ремонтировали, не обновляли, и она была непригодна для обороны. «Козырьки» времён Адашева, которые так мешали врагам, когда они шли на приступ, сохранились лишь с северной стороны. Шеин понял их значение и решил восстановить. Были разобраны на топливо все деревянные туры, за которыми прятались пушкари: их тоже надо было делать заново. Во многих местах нужно было восстанавливать стены или ставить за ними срубы и заполнять их землёй. Плохим оказалось и боевое обеспечение. На двадцать четыре пушки оставалось семьдесят два ядра — по три на пушку. Таким «припасом» можно было только разъярить врага. Правда, был большой запас пороховых зарядов. Их привезли ещё летом. Это порадовало Шеина. Поразмыслив, он счёл за лучшее заготовить мелкие речные камни. Эту заботу он поручил своему стременному Анисиму, отдав в его распоряжение всех пушкарей.

— Но помни, что пушкари народ строптивый, ты им всё толком объясни. Им стрелять ядрами Анисима, — заметил ненароком Михаил.

Анисим смекнул, что заготовить камни — дело непростое: вдруг их в округе нет, вдруг снег выпадет, укроет берега у речек, а потом и речки льдом закуёт. «Спешить, ой как спешить надо», — подумал он и отправился на постой к пушкарям. Рассказал им всё без утайки. Пушкарям их «поводырь» пришёлся по нраву. Но в душе они решили, что давно не занимались скоморошьими делами — вот и приспело время. И пошли они следом за «поводырём» «ловить» камешки по речкам Снежеть и Зуша. Однако собирали они камни старательно, и дело у них спорилось. Они уже прикидывали, на сколько зарядов набрали ядрышек, и пришли к выводу, что с таким запасом можно попугать ордынцев.

Как-то пушкари и Анисим сидели у костра близ речки Зуша, отогревали руки, застывшие в ледяной воде при сборе камней, и Анисим рассказывал пушкарям притчу о том, как трёхлетнюю Марию, будущую Богородицу, отдавали в храм на служение Богу. На дороге, петляющей берегом Зуши, появился странник верхом на пегой лошадёнке. За седлом у него висели с одной стороны лубяной короб, с другой — большая сума. Он подъехал к костру, остановился.

   — Честной народ, здравствуйте. Если бы кто спросил меня, как проводила время, будучи отроковицей, Пресвятая Дева Мария, я ответил бы: то известно самому Богу и Архангелу Гавриилу, неотступному хранителю её.

   — Разве ты слышал, о чём мы вели речь? — подбежав к путнику, спросил стременной.

   — Твои словеса, Анисим, гуляют по воле. Как не услышать их от небесных птиц? — улыбнулся в рыжую бороду путник. Его зелёные глаза смеялись.

Анисим стоял, открыв от удивления рот, но ответил достойно:

   — В Святцы заглядывал, кто я есть такой! Но и я про тебя кое-что ведаю. Коробейник ты, лаптями да онучами торгуешь.

Сильвестр, торговец от Бога драгоценным узорочьем, не стал разубеждать Анисима. Они и без того поняли друг друга: два сапога — пара.

   — Верно, брат Анисим, лаптями и онучами торгую. А еду я к воеводе Шеину, который три дня назад в Мценск прибыл.

   — Всё так, огнищанин. Ну, иди к костру, погрей руки.

   — В другой раз, пономарь, — ответил Сильвестр и поехал дальше.

Спустя совсем немного времени Михаил Шеин обнимал Сильвестра, который нашёл его в воеводском доме.

   — Как я рад видеть тебя, красное солнышко, отец мой посажёный! Не из Москвы ли?

   — Нет, батюшка-воевода. Из стольного града нам уйти пришлось. Государь Борис счёл, что мы во всём виноваты: дескать, колдовством да ведовством накликали беды и голод на Русь.

   — Слышал я, что и себя он казнит за грехи перед Богом и державой за убиение отрока Димитрия.

   — Спросил бы нас, мы бы ему сказали, что Димитрий жив и скоро попытается дать о себе знать народу. Он уже не отрок, а муж.

   — С тобой не спорю, святой человек. Но что же Димитрий не молвил о себе ни слова до сих пор?

   — Трудно ему, он в хищные руки попал. Вот и весь сказ, боярин.

Михаил распорядился, чтобы подали на стол медовуху и закуски. Спросил Сильвестра:

   — Ведомо ли тебе о моих?

   — Всё ведомо. Ведь мы с Катей поселились во Владимире, вовсе близко от Суздаля. Всё у тебя путём. И ты знаешь это. Одного не знаешь: что Катюшка твоя — яблоко наливное синеглазое.

   — Спасибо за добрую весть. Как я хочу увидеть родимых! В Мценск-то что тебя привело?

   — А вот это другой разговор.

   — Садись же к столу. Пригубим за встречу, и поведаешь.

Они выпили медовухи, закусили говядиной, капустой квашеной. Потом Сильвестр повёл речь:

   — Довелось мне в августе побывать в Крыму с купцами греческими. Мы на судах приплыли в Гезлев на торжище и услышали о том, что крымчаки собираются ранней весной идти большой ратью на Русь и на Польшу.

   — Так сразу на нас и на Польшу?

   — Так, Борисыч, так. Одним крылом Польшу накроют, другим — наши земли. А ещё я заглянул однажды с греком в их чайхану и услышал разговор о том, что некий князь Шалиман грозится отсечь голову самому батыру Шее. Не о тебе ли это, Борисыч?

   — Встречался я с Шалиманом, пленил его. Потом отпустил под честное слово не приходить больше на Русь... Не умеют они держать своих слов.

   — Испокон веку это ведомо. Видится мне, что тот князёк Шалиман придёт под Мценск. Чутьё, рождённое жаждой мести, приведёт его сюда. Да зрю по тебе, что ты перед ним выстоишь, — улыбнулся Сильвестр.

   — Постараюсь, если не помешают.

Сильвестр провёл в Мценске три дня, один из них — день Введения во храм Пресвятой Богородицы — торговал на местном базаре узорочьем. Покидая Мценск, он попросил Шеина:

   — Ты, Борисыч, укрепляй крепость. Обошёл я её, посмотрел. Много слабых мест. Ставь там срубы, как начал. И ядра Анисима готовь впрок. Славное дело вы придумали.

   — Буду исполнять твоё пожелание. А ты в Суздале побывай, передай моим, что жив и здоров.

   — Побываю, друг. Мне идти всё прямо, прямо — на Тулу, на Рязань, на Владимир, а там и Суздаль рядом.

На том и расстались два побратима, чтобы в нужный час встретиться вновь.

Наступила зима. Озимые хлеба ни дождями не вымочило, ни морозом не сожгло. Их вовремя укрыло снегом. Радовались хлебопашцы: быть урожаю. Но не сильно ликовали: навалятся крымчаки — всё потопчут, потравят конями. Зимние холода не принесли в Мценск покоя, тишины. Ратники трудились день за днём. Воеводы как могли поддерживали дух воинов. Когда валили лес на ремонт крепостных стен, на новые туры, Михаил сам часто выезжал на рубку, брал топор и охотно подыскивал деревья, обрубал сучья.

Крепость постепенно обновлялась. Были восстановлены на стенах «козырьки Адашева» — так называли теперь карнизы, устроенные сорок с лишним лет назад.

В конце марта неведомо какими путями дошла до Мценска весть о том, что крымская орда выкатилась за Перекоп и вступила в приднепровские степи. Что ж, там весна уже торжествовала и появился подножный корм. Так и пойдёт орда на север, вслед за наступающей весной. И прикидывали мценские воеводы, что крымчаки подойдут под Орел и под Мценск примерно в середине апреля, если они нацелились на юго-западные земли Руси.

Из Тулы в эту пору обычно приходили обозы с пороховыми зарядами, развозили их по большим и малым крепостям. Не подвели туляки и на этот раз. Обоз прибыл в первых числах апреля. Михаил сам принял всё по счету. В тот же день он велел Анисиму собрать всех пушкарей, выкатить за город две пушки, найти овраг и там показать всем пушкарям, как заряжать новые «ядра», как они поражают «врага». И, хотя мценские пушкари были умелыми мастерами стрельбы, на этот раз Шеин поставил над ними Анисима. По его слову заряжались пушки, развешивались холсты.

Пушки установили в пятидесяти саженях от холстов. Орудия были мощнее тех, какими Михаил и Анисим стреляли в Пронске. Холсты разделили так, чтобы у каждой пушки была своя цель. Выстрелили сперва из правой пушки, и холст был изрешечен и смят. Но со второй пушкой случился казус. Пушкарь Никифор навёл её чуть выше цели, и низ холста и обе его стороны не были поражены ни одним ядрышком.

   — Что же это ты, Никифор? — упрекнул пушкаря Анисим.

   — Так ведь «горохом» стрелял, думал лету ему прибавить, — а выстрелил по воробьям, — рассердился скорее на себя Никифор. — Дайте мне ещё ядро! Я покажу тому холсту!

   — Дай ему, Анисим, второй заряд, — велел Михаил.

Ловко зарядив пушку, Никифор сам навёл её, сам подставил фитиль. Бабахнула пушка, и на холсте в семь с половиной сажен длиной не осталось живого места.

Пушкари дивились стрельбе новыми «ядрами» и радовались: с такими «снарядами» ни конный, ни пеший враг не страшен, особенно если две-три пушки будут стоять рядом.

Наконец пришла весна и на мценские луга и поля. Чуть продуло ветерком землю, и пахари вывели лошадей на пашню. У ратников были в обиходе государевы земли. С них они и кормились. Сеяли яровые: рожь, горох с викой, овёс, ячмень. И спешили, на ночь не возвращались с полей, там и ночевали табором, при оружии. Воевода Борис Вельяминов в эти дни не отходил от пахарей. С наступлением весны Михаил Шеин выслал на юг и на юго-запад конные дозоры, чтобы ордынцы не застали защитников крепости врасплох. Правда, и западная сторона могла принести угрозу Мценску. Знал Шеин, что поляки коварны: договорятся с ордынцами да враз и нападут на Русь. Ухо приходилось держать востро.

Дозоры уходили под самый Орел, а на запад — до Брянска. И первыми в Мценск вернулись гонцы от западного дозора. В день Великой пятницы, что пришёлся на одиннадцатое апреля, стотысячная орда достигла Брянска, но перед ним разделилась на две части: одна, большая часть пошла на Польшу, другая, всего около десяти тысяч, свернула на Карачев, двинулась мимо Орла на Мценск. Оставалось только гадать, какой из этих городов ордынцы будут брать приступом или осаждать. Когда дозоры Шеина донесли ему о движении врага, он велел воеводе Вельяминову прекратить все полевые работы за крепостью. Начались последние приготовления к встрече врага.

Враг появился неожиданно. С утра в Мценске жизнь шла заведённой чередой. Было четырнадцатое апреля, понедельник Светлой седмицы, в храме чуть свет началась служба и длилась целый день. Кому нужно было, сходили на торг. Завечерело, и тут в крепость примчались дозорные.

— Орда! Идёт орда! — кричали они.

Эти крики сразу всполошили весь город. Воины, похватав оружие, бежали на площадь. Их подгоняли сотские:

   — Всем на стены! Ружья заряжай!

   — Пушки к бою! — надрывались старшие нарядов.

Гонец, что прискакал первым, нашёл Шеина, доложил:

   — Батюшка-воевода, ордынцы идут от Польши.

Михаил поспешил к западным воротам. Не успел он подняться на помост, как оттуда кто-то закричал:

   — Ордынцы близко у стен! Они поджигают их!

Ничего подобного Михаил не знал, не слышал, чтобы ордынцы нападали так отважно. Он распорядился уничтожать их из ружей. Но стрельцы не могли поднять головы из-за зубцов стен, потому как над ними роем летели стрелы. Шеин понял, что, если стены загорятся, беда будет неминуемой. Он побежал к воротам, чтобы собрать там воинов и сделать вылазку. Однако он совершенно забыл, что в случае обороны всё было продумано заранее. И первыми дали бой ордынцам пушкари. Разом ударили по врагам со стены двадцать пушек, что стояли на западной стороне. После первого залпа в стане врага, откуда летели тысячи стрел, и многие с огненными хвостами, началась паника. Сразу были убиты сотни коней и всадников. Крымчаки не могли понять, какая сила валит их на землю, ломает руки, ноги, пробивает грудь. Пушкари продолжали наводить ужас. Наряды двух пушек, которые стояли в угловой башне, успели сделать несколько выстрелов вдоль стен. Многие конные ордынцы с факелами были убиты. Других добили стрельцы, над которыми уже не летели рои стрел.

Стемнело. Ордынцы как нахлынули неожиданно к стенам, так и отхлынули от них. Шеин поднялся на стену и велел двум пушкам выстрелить вслед отступающим ордынцам. Через миг до крепости долетели дикие вопли: ядрышки нашли-таки свою цель.

В это время кто-то из воинов на стене закричал:

   — Горит! Горит стена! Воду давайте!

С десяток воинов кинулись к ближнему колодцу, и пошли, пошли по руками бадьи с водой на стену. Вскоре опасность миновала, огонь был потушен.

В стане защитников крепости появились первые раненые. Один из ратников был убит: стрела попала в шею.

Наступила ночь, но никто из воинов не покинул стены, не ушёл от пушек. Шеин и Вельяминов собрали тысяцких и сотских и наказали им быть начеку.

   — Помните, что на рассвете ордынцы вновь прихлынут к стенам и, может быть, придумают какую-нибудь новую лисью уловку. И припасите воды. Раз они пытались поджечь стены, то не отступятся, — заметил Шеин.

К Михаилу подошёл сотский Никанор.

   — Воевода, выпусти меня и моих шестерых охотников посмотреть, как дичь расположилась на ночь.

   — Это очень важно? — спросил Михаил Никанора.

   — Да, воевода. Нам нужно языка привести.

   — Но ведь опасно!

   — Опасно. Оно и в крепости бывает опасно...

Никанор нравился Михаилу своим спокойствием, обстоятельностью и бесстрашием. Воевода понял, что без таких отважных воинов войску нельзя быть. Их надо искать, должно давать им волю действовать на свой страх и риск, как они разумеют. И, выслушав все доводы Никанора о том, что ему нужно идти на поиск, Михаил отпустил его.

   — Только береги, Никанор, своих воинов. И сам на рожон не лезь.

   — Это уж как получится, — ответил сотский. — Так я пошёл.

Никанор и его шестеро «охотников» давно уже знали вокруг крепости каждый овражек, лощинку, кусты и всё, где можно было укрыться от врага. Знали они и о том, что обойти стан противника вблизи невозможно. Лишь на южной стороне от Мценска, за рекой Снежеть примыкал к крепости лес. На его опушку и пробрался Никанор с воинами, когда покинул крепость через южные ворота. Сюда ордынцы почему-то не осмелились идти. Этим и воспользовался Никанор. От опушки леса до вражеского стана было рукой подать. Тут и затаились «охотники». Неподалёку от них паслись кони. Где-то в глубине табуна горел маленький костерок. Виднелись тени воинов. Пролежав до полуночи в зарослях кустов, Никанор взял двух ратников — Петра и Прохора, и они, где согнувшись до земли, где ползком, на четвереньках, а то и по-пластунски, принялись обследовать конский табун. Вдруг они увидели, как серый жеребец гоняется за кобылой. Она отбилась от табуна, помчалась на пустой луг. Жеребец не отставал от неё. А вскоре появился всадник. Он был один и скакал на луг затем, чтобы вернуть в табун кобылицу и жеребца.

— За мной! — тихо приказал товарищам Никанор.

Они короткими перебежками, падая и вновь вставая, побежали наперерез всаднику. Вот он догнал жеребца и кобылу, завернул их в табун. Они покорно шли впереди него, и как только миновали Никанора, он вскочил и в два прыжка оказался рядом с всадником. Тот и опомниться не успел, как очутился на земле. Подбежавший Пётр всунул в рот ордынцу кляп. Подскочил и Прохор. Они подхватили «языка» за руки и за ноги и побежали к лесу.

В лесу лазутчики срезали охотничьими ножами берёзовую жердь, привязали к ней пленника и вчетвером, по двое с каждого конца, понесли его через лес к южным воротам. Рассвет только занимался, когда Никанор привёл свою «дружину» в крепость. Ордынца «распеленали» и повели к Шеину.

По пути Никанор заговорил с пленником по-татарски. Сотский убеждал его сказать про орду всю правду, тогда он будет избавлен от пыток, ему сохранят жизнь и отправят в Москву.

«Язык» в ответ не проронил ни слова. Ему было лет тридцать пять, он был сухощавый, низкорослый, с редкой бородёнкой. Он лишь сверкал на «урусов» чёрными злыми глазами. Его привели под навес воеводского дома. Когда рассвело, Никанор велел на глазах у пленника готовить орудия пыток.

Был разведён костёр, в него положили калиться железный прут. Нашёлся обруч, которым сжимают голову. Рядом с костром поместили железные клещи и, наконец, плеть с крючьями. Все эти приготовления Никанор сопровождал пояснениями на татарском языке. С каждой минутой пленник бледнел всё больше. Куда делась коричневая окраска его лица! Оно было похоже на кусок грубого отбелённого холста. Страх пытки победил в «языке» преданность князю Шалиману, ко всему тому, что связывало его с ордой, с сородичами. Он заверил Никанора, что расскажет обо всём, о чём знает. Но вопросов у Никанора к нему было очень мало. Он спросил пленника о том, сколько воинов в орде, кто привёл её к Мценску, есть ли у ордынцев пушки, ружья.

Пришёл Михаил Шеин. Никанор слово в слово передал ему то, что сказал ему Риза — так звали ордынца. Переведённое Никанором не пришлось Шеину по душе. К Мценску приведена тьма воинов — десять тысяч, и над ними стоит князь Шалиман-Гирей — так именовал Риза Шалимана. «Растёт батыр, — подумал Михаил. — Но почему он так забывчив? Взяв в плен, мы же не отправили его в рабство, отпустили». Шеину было над чем поразмышлять, однако времени у него на это не оказалось.

Едва поднялось солнце, как на виду у крепости появился небольшой отряд ордынцев. Они приближались, и один из воинов держал белое полотнище. Рядом с этим воином ехал князь Шалиман. Когда Шеин поднялся на стену, Шалиман закричал ему:

   — Слушай, русский воевода, что тебе скажет крымский князь! Я пришёл побить тебя за то, что ты в прошлом году оскорбил меня. Но я милосерден. Открой ворота крепости, сдавайся в плен. Я сохраню тебе и твоим воинам жизнь! Даю тебе на размышления сутки.

   — Князь Шалиман, ты наглый шакал. Ты забыл, что я даровал тебе жизнь и свободу. Теперь говорю: убирайся немедленно с русской земли или я убью тебя. Достаточно того, чтобы ты понял нашу силу со вчерашнего урона. Сколько потерял ты воинов?

   — Ты услышишь моё слово завтра!

Шалиман развернул коня и поскакал прочь. Воины помчались за ним.

У Шеина чесались руки, послать вслед ордынскому князьку «ядро Анисима», но он сдержался. «Ладно, ты испытаешь это завтра в полной мере», — подумал Михаил.

День прошёл без потрясений, но в неустанных заботах о том, чтобы не попасть впросак завтра, когда ордынцы полезут на стены. Вечером Шеин решил, что надо послать в Калугу гонцов, уведомить большого воеводу о появлении орды и отправить туда пленного крымчака. Никанор отрядил в гонцы Петра и Прохора.

   — Они смогут довести ордынца до воеводы, — сказал Никанор и с сожалением добавил: — Жаль, что пешком им придётся идти.

   — Зачем пешком? — И Шеин спросил Вельяминова: — Михайлыч, можно в Большой Каменке достать пару лошадей с повозкой?

   — Конечно, можно. Там же наши дозорные стоят. У них позволительно взять две или три верховые лошади, — ответил Вельяминов.

Гонцов выпустили во второй половине ночи через северные ворота. Их не открывали. Внизу под ними был проделан лаз, заваленный травой. Михаил и Никанор долго стояли на стене — слушали ночные звуки. Наконец дождались: где-то, уже далеко дважды ухнул «филин».

   — Слава Богу, миновали ордынцев, — сказал Никанор и добавил: — Нам бы соснуть надо малость. День будет жарким.

Так уж случилось, что сотский Никанор был ближе к Михаилу Шеину, чем два тысяцких. С Москвы они прикипели друг к другу сердцами. Смекалистый умом Никанор стал для Михаила хорошей опорой во всех его делах. Он часто советовался с сотским о важном, и никогда ещё не было, чтобы Никанор дал ложный совет. Вот и сейчас сказанное Никанором, мало что значащее в повседневной жизни, было очень важным. Михаил провёл на ногах две ночи и день от зари до зари. Казалось, он упадёт от усталости. А близко рассвет, близко жестокий бой, и надо набраться сил, чтобы выстоять.

   — И впрямь день будет жарким. Идём ко мне, прикорнём рядом, сподручнее будет.

Шеин с Никанором ушли в дом воеводы.

В стане ордынцев к вечеру минувшего дня случился малый переполох. Было обнаружено, что пропал коновод Риза. На опушке леса ордынцы нашли свежие следы урусов, срезанную ножом молодую берёзку и поняли, что Ризу похитили. Кто украл, гадать не приходилось. Князь Шалиман пришёл в ярость. Но виновных в исчезновении коновода не было, он сам попался на аркан, и потому, побушевав, Шалиман собрал мурз и сказал им с бранью:

   — Ленивые курдюки, до рассвета вам быть завтра под стенами крепости. И сами поведёте нукеров на приступ. Да помните, чтобы к полудню воевода Шеин и коновод Риза были у моих ног.

И в стане ордынцев всё пришло в движение. Воля князя для них была превыше всего. Чтобы исполнить её, воины не думали о своей жизни, не берегли её. И сотни их пошли в лес, в темноте рубили тонкие ели и сосны, вязали из них лестницы, тащили к крепости. И действительно, ещё не заалел восток, а не меньше сотни лестниц было уже под стенами Мценска. Их приволокли лежа. Каждую лестницу брали с двух сторон десятки воинов и на животах, извиваясь ужами, ползли вперёд, тянули тяжесть.

Также с западной стороны подползли к крепости тысячи воинов, которым с рассветом предстояло идти на приступ. Сила собиралась немалая: на каждого россиянина по пять-шесть крымчаков.

Вся эта подготовка орды к приступу не осталась незамеченной в русском стане. Чуткие дозорные на стенах услышали многие шумы. До них долетели и удары секир, и треск падающих деревьев, и злые крики мурз, подгоняющих воинов. К воеводе Шеину прибежал воевода Вельяминов и, хотя он знал, что Шеин только что забылся сном, разбудил его.

   — Борисович, проснись, дорогой, орда прихлынула под стены.

Михаил поднялся тотчас. Сна как не бывало.

   — Знал же ведь, знал, что так будет, — произнёс он. Спал Михаил по-походному, одеваться не было нужды. Встал, надел под кафтан кольчугу, препоясался мечом — готов в сечу. Метнулся в соседний покой, разбудил Никанора, Анисима.

   — Пришёл наш час, други, всем на стены.

В пути Михаил распорядился перетянуть половину пушек с северной стороны на западную.

   — Ошеломить надо ордынцев первыми же залпами, — пояснил он своё решение.

Воины исполняли своё дело слаженно и чётко. К двадцати пушкам прибавилось ещё десять. Их втащили на стену и поставили под козырьком у бойниц. С такой позиции враг был как на ладони. У каждой пушки по пятнадцать зарядов пороха и столько же «ядер» ближнего боя, увязанных в холстинках. Заняли свои позиции двести стрельцов с ружьями. Лучники, кроме стрел, приготовили жерди — сбивать с козырьков врага, если ему удастся добраться до верха. Не пугало защитников, что их в пять раз меньше, чем врагов.

В какой-то миг, когда уже заалело на востоке, в том и другом стане наступила тишина, и в этой тишине празднично, весело запели в зарослях ивняка на речке Снежеть соловьи. И все вспомнили, что в природе сейчас самый разгар весны. Многим воинам стало грустно. Никому из них не хотелось умирать в тот час, когда вокруг торжествовала весенняя жажда жизни.

Но миг умиротворённой тишины был коротким. С криком: «Аллах с нами! Аллах с нами!» — вздыбилось степное пространство перед западной стеной крепости, поднялись тысячи ордынцев и бросились бежать к ней, успевая на ходу пускать стрелы. И вот уже сотни воинов подхватили штурмовые лестницы. Неистовые ордынцы вот-вот прихлынут к стенам.

Однако яростный натиск ордынцев был недолгим. Враз ударили тридцать пушек, прозвучали выстрелы двухсот ружей. Казалось, тысячи врагов были повержены на землю. Но те, кто оставался в живых, продолжали бежать. Их не остановили ни второй, ни третий залпы. Их не страшили пули, летящие стрелы. И, хотя в рядах ордынцев был виден ощутимый урон, многие сотни их добежали до стен крепости, вскинули лестницы и пошли на приступ. Вот уже последние перекладины лестниц — выхватывай саблю, лезь на стену. И тут их ждала новая неожиданность. Едва первые ордынцы появились над козырьком, как длинные жерди с рогатинами единым махом оттолкнули от него лестницы, и они вместе с ордынцами начали падать и падать в ров, словно подрубленные. Ни одна лестница не выстояла, воины летели вниз, ломая ноги и руки, разбивая головы, хороня под своими телами тех, кто упал раньше.

А пушкари и стрельцы продолжали расстреливать в упор тех, кто ещё пытался добежать до крепостных стен.

Князь Шалиман, наблюдая с коня за ходом битвы, стонал от ярости и злобы. Он кричал: «Шакалы! Вперёд! Вперёд!» — но его крики тонули в звуках выстрелов пушек и ружей, в стонах раненых, уползающих с поля боя. После второй попытки подняться на стены, такой же безуспешной, как и первая, потеряв больше половины воинов, крымская орда в панике пустилась в бегство. Князь Шалиман с полусотней нукеров помчался навстречу отступающим. Он и его подручные били убегающих воинов плетьми, но остановить их не удавалось.

Солнце лишь только поднялось над крепостью, а битва уже была проиграна. И вновь наступил миг тишины, и в зарослях у Снежети снова, правда, вначале как-то робко, запели соловьи. И в этой тишине, под соловьиное пение прозвучали приятные слуху Михаила Шеина слова сотского Никанора:

— А знаешь, батюшка-воевода, второго приступа не будет. Шалиман до Крыма не опомнится. Уж поверь мне. И Никанор засмеялся от удовольствия.