На пути к Москве Михаил Шеин шёл со своим полком, замыкающим поредевшие две рати, где уже всё смешалось и не было полков. Воеводу одолевали горькие думы. Его пугало победное шествие самозванца к Москве. Шеин со своим конным полком едва успевал уходить от передовых отрядов самозванца, в которых было много поляков. Михаил знал это доподлинно, потому что его лазутчики Пётр и Прохор со своими охотниками захватили в ночном набеге «языка» и им оказался польский шляхтич.

В Москве Михаил привёл свой полк на Ходынское поле и явился к дьякам Разрядного приказа, которые здесь всем заправляли. Рассудив здраво, Шеин и дьяки пришли к мысли, что полк распускать по домам нельзя. Но окончательно судьбу полка дьяки не могли решить и отправили Шеина в Разрядный приказ к думному дьяку Елизару Вылузгину, который дал бы им право отпустить ратников на домашнюю побывку.

В Москве уже чувствовалось напряжение жизни. Москвитяне, как заметил Шеин, были не в меру торопливы, сосредоточенны. Как и в голодные годы, запасались съестными припасами.

   — Знают, поди, москвитяне, что самозванец близко, — сказал Анисим.

   — Как не знать! Поветрие уже давно охватило стольный град.

Воевода и стременной поднимались на Красную площадь со стороны Москва-реки. Они увидели, как площадь наполняется народом во всю ширь Тверской улицы.

   — Вот оно и поветрие. Сейчас найдётся кому читать и проповеди про самозванца. Давай-ка побыстрее уберёмся в Кремль.

Михаил въехал под арку Троицких ворот. Но в Кремль их впустили не сразу, решётка была опущена. Один из стражей побежал в Разрядный приказ. Когда он принёс повеление думного дьяка Вылузгина впустить в Кремль воеводу Шеина и его стременного, решётку подняли.

Дьяк встретил Шеина приветливо.

   — Славно, что вернулся в Москву. Почитай, почти все воеводы ныне идут на поклон к самозванцу Гришке Отрепьеву.

   — Так уж и все, Елизар Матвеевич?! Вон Шуйский и Шереметев в Москву пожаловали.

   — Ну им сам Бог велел. А ты, воевода, с чем ко мне пожаловал?

   — Так полк я привёл, а что с ним делать, не знаю.

   — И впрямь можно головой свихнуться. Да мыслю я так: распустить его надо по домам. Всё меньше попадёт к самозванцу.

   — А что царь Фёдор по этому поводу скажет?

   — Э-э, добрый молодец, что он может сказать из-за матушкиной спины. Нет у нас отныне государя.

Михаил ничего на это не ответил. Он счёл, что думный дьяк прав: не удержаться Фёдору Годунову на троне под натиском народного поветрия.

Получив позволение распустить полк, чтобы он не очутился в руках мятежников, Шеин вновь отправился на Ходынское поле. Но добраться до него оказалось не так-то просто. Площадь перед Кремлем запрудили восставшие красносельцы, которых привели к Кремлю посланцы Лжедимитрия Гавриил Пушкин и Наум Плещеев. В тот миг, когда Шеин и Анисим выехали из ворот Кремля, Гавриил Пушкин с Лобного места доносил до красносельцев и москвитян «прелестные грамоты» самозванца о благах, которые он собирался даровать как всем простым россиянам, так и боярам, воеводам, дворянам. Когда Пушкин прочитал грамоты, красносельцы потребовали от него сказать, истинный ли Димитрий идёт в Москву.

   — Молюсь Господу Богу, не боясь кары, — кричал в ответ Пушкин, — это последний сынок Ивана Грозного идёт к своему трону!

С Варварки на коне и в сопровождении многих холопов пробивался сквозь толпу на Красную площадь Богдан Бельский. Прямо с коня он встал на Лобное место и мощным голосом заявил:

   — Я, окольничий Богдан Бельский, клятву даю вам, россияне, что идёт истинный царевич Димитрий, которого я сам спас от злодейской руки в Угличе!

   — Слава Бельскому! Слава! — закричал народ.

   — Идите за мной, россияне! Да скинем Федьку Годунова, откроем путь к престолу государю нашему батюшке Димитрию!

Бельский, вновь поднявшись на коня, двинулся к воротам Кремля. За ним лавиной двинулся народ. Но навстречу ему из Кремля выбежали стрельцы. Их было около двух сотен. Они попытались разогнать толпу, но их смяли, и они кое-как успели скрыться за воротами Кремля. Однако Богдан Бельский и толпа россиян покатились следом за стрельцами.

Что случилось в этот день в Кремле, Шеин так и не узнал.

Пробираясь через толпы народа на Ходынское поле, Михаил вспомнил события четырнадцатилетней давности, когда он был их свидетелем в Угличе. И слово в слово он вспомнил то, что поведал ему на берегу Волги рыболов Лампад. «Так, может, и впрямь царевич Димитрий остался жив», — мелькнуло у Шеина.

И всё-таки у Михаила нашлось возражение: «Нет, истинный царевич не стал бы искать помощи у поляков, злейших врагов Руси».

Сдав полк и попрощавшись с воинами, Михаил поскакал с Анисимом домой, на Рождественку. Он знал, что там его ждут и переживают за него. Он хотел поскорее увидеть дорогие лица матушки, жёны, дочери и... Нет, остановил он себя, Мария ещё не родила. Когда Михаил уезжал под Кромы, она ходила предпоследний месяц.

Анисим ехал на Рождественку тоже в крайнем возбуждении. Что ж, у него были на то основания. Ведь он и медовый месяц не успел провести с молодой женой. Пошутил, однако:

   — А что, батюшка-воевода, узнают нас с тобой семеюшки? — Но, когда Михаил усмехнулся, добавил: — Дай как узнать, ежели мы, аки лешие, обросли бородищами. И зачерствели. Так в баньку хочется!

Михаил упрекнул Анисима:

   — Ты что разнылся? Благодари судьбу за то, что к дому привела.

И впрямь показались палаты Шеиных. В воротах Михаила встретил грустный привратник. Он смотрел на Михаила печальными глазами.

   — Что случилось в доме, Михей? — спросил Шеин.

   — Боярыня-матушка хворает. Слегла в постель и какой день не поднимается.

Михаил соскочил с коня и побежал к дому. Он, похоже, вымер: ни души в прихожей, в трапезной. Но вот в прихожей появилась Глаша. Она увидела, что Михаил снимает кафтан, приблизилась и взяла его.

   — Матушка болями мучается, — тихо сказала Глаша.

Михаил шёл к опочивальне матери бесшумно, словно боялся потревожить тишину. И двери открыл медленно, вошёл, постоял у порога, осмотрелся. У постели сидела Мария. Заметив Михаила, она встала, подошла, ткнулась ему в грудь и прошептала:

   — Она уснула. Три ночи была без сна. Дышала тяжело и вся в поту. Катерина с Сильвестром вчера приходили, растирали мазями, отваром поили. Только сегодня ушли, как легче матушке стало.

   — Не отпускали бы Катерину.

   — Она скоро придёт.

   — И что за боли у матушки, она не сказала?

   — Говорит, что поветрие гуляет по Москве. Многие так болеют и исходят от него.

   — Из дому она выходила? Ежели выходила, то и впрямь поветрием обожгло.

   — В Кремль ходила вместе с Глашей. Там молились перед святой Троицей. Потом на торг зашли...

   — Напасть какая! И что же их на торг повлекло? Там столько пришлых людей...

Мария промолчала и потянула Михаила за руку к постели больной. Чистым льняным полотенцем она коснулась лба Елизаветы.

   — Матушке лучше. Нет испарины. Слава Богу.

   — Я вижу, ты сама от усталости вот-вот упадёшь. И вид бледный. Иди, приляг, лебёдушка. — Михаил коснулся живота Марии.

   — Зачем лежать, любый? Мне сейчас ходить надо больше. Так легче рожать будет.

Мария и Михаил подошли к лавке, что стояла у печи, присели на золотистый бархат, прислонились к изразцам, прижавшись друг к другу.

   — Я теперь надолго домой, — сказал Михаил. — Не хочу ни с кем воевать.

   — Усидишь ли дома? Матушка, как пришла с торга, рассказала столько страстей. Будто бы царевич Димитрий пришёл уже в Серпухов и назвал себя царём.

Новостей у Марии набрался целый короб. Она перечислила многих бояр, которые покинули Москву ещё при Борисе Годунове и ушли в стан царевича Димитрия. Мария не называла его ни самозванцем, ни Лжедимитрием, и это удивило Михаила: и у неё не было никакой почтительности к Борису Годунову и его памяти. Это показалось Михаилу настолько странным, что он спросил:

   — Машенька, а ты когда-нибудь чтила государя Бориса Фёдоровича?

   — Как не чтить его было, когда он стоял при царе Фёдоре. Да и первое время, как царствовал. А после болезни он в деспота превратился. Сколько страстей рассказала о нём Катерина, и я ей верю. Да и как не верить...

   — И я тоже верю. Но ты почтительна к имени царевича Димитрия.

   — Опять же Катя тому причиной. Она мне поведала целую быль о том, как спасли царевича Димитрия и где он до сего дня пребывал. Да сокрушалась Катерина в последний раз, как матушку навещала. Говорит, что в Путивле истинный царевич заболел, а его и подменили самозванцем. Теперь Димитрия привезли в Серпухов и в крепость упрятали, и пока самозванца не коронуют, он будет жив. Так ясновидица утверждает, а ей не верить нельзя. Вот бы и спасти истинного царевича.

Михаил задумался над тем, что услышал от своей «лебёдушки». Ведунам Катерине и Сильвестру он во всём доверял. Дано им было Всевышним видеть грядущее и то, что кроется во мраке прошлого.

Шеины ещё долго сидели молча, когда дверь в опочивальню тихо открылась и в неё вошла Катерина. Она заметила Михаила и Марию, приложила палец к губам: дескать, молчите — и прошла к постели боярыни Елизаветы. Застыв близ неё, Катерина протянула руку, раскрыла ладонь и подержала её над лицом больной. И показалось Михаилу, что с лица его матушки летят к ладони Катерины некие белые мушки и, вспыхнув искорками, гаснут на ней. Вот их всё меньше, меньше отлетает от лица боярыни, и они продолжают гаснуть, коснувшись ладони ведуньи.

Мария в это время приметила другое. Она увидела, как лицо Катерины покрывается потом, который стекает струйками. Наконец Катерина вытерла лицо углом своего платка, подошла к Марии и Михаилу, присела рядом, положила руку на плечо Марии.

   — Оставим спящую одну. Да вознесём хвалу Всевышнему за то, что избавил её от болести.

Все трое покинули опочивальню. А появившись в трапезной, прошли к божнице и принялись молиться. Как кончили, в трапезной появился Анисим, сказал Михаилу:

   — Батюшка-воевода, там баня готова.

Михаил посмотрел на Марию.

   — Иди-иди, любый. А мы с Катей трапезу приготовим.

Прошло несколько дней «сидения» Михаила в своих палатах. За эти дни он ни с кем не встречался, кроме домашних, никуда не выходил и был намерен пребывать в добровольном заточении, пока в Москве всё колыхалось от смуты. Однако, не покидая свой дом, Михаил не хотел быть в неведении о том, что происходило за забором его подворья, и каждое утро, как на службу, посылал Анисима на улицы Москвы собирать слухи, чтобы из них выловить крупицы правды. Но были дни, когда Анисим приносил вороха истинной и жестокой правды.

В середине июня жарким полуднем Анисим вернулся со «службы» ранее обычного и, найдя Михаила на хозяйственном дворе, поведал ему со страхом в голосе:

   — Батюшка-воевода, ноне случилось такое, что и придумать невозможно, право же, слов нет.

   — Успокойся и начни с самого главного.

   — Да с того и начну, что из Серпухова с большим отрядом воинов примчал в Москву князь Василий Голицын. Я был в тот час на Красной площади и видел, как он с ходу вломился в Кремль. А спустя немного времени — я и пирожок с потрохами не успел съесть, — как из тех же ворот выехал открытый возок в окружении воинов и на возке сидел связанный по рукам и ногам патриарх Иов в старой ризе.

   — Ошибся ты. Того не может быть!

   — Истинно говорю, воевода. Мне ли не знать патриарха. — И Анисим перекрестился. — Я побежал за возком. Ещё стражник на меня плетью замахнулся. Вскоре возок скрылся в Богоявленском монастыре, что в Китай-городе. Я побежал обратно к Кремлю и увидел согбенного старца, который шёл и плакал. Я признал в нём услужителя патриарха диакона Николая, подошёл к нему, спросил: «Что с тобой, святый отче?» Он посмотрел на меня глазами, полными слёз. «Господи, почему ты не поразил меня слепотой? — взмолился он. — Зачем дал увидеть зверское злодеяние?» — «Но что случилось?» — спросил я. Он же ответил: «Я ушёл на подворье Годуновых, как увели батюшку патриарха, а туда следом же вломились стрельцы с князем Василием Голицыным... Господи, покарай их, аспидов! На моих глазах они задушили царицу Марию и её сына Фёдора, царя русского». Тут я отвёл диакона Николая в храм Василия Блаженного и побежал домой.

Через неделю ранним утром к Шеиным пожаловали гости: Катерина, Сильвестр и их восьмилетняя дочь Ксения с огненной вьющейся косой и зелёными глазами, копия матушки, будущая ясновидица от Бога. После кончины Годунова они вновь открыли лавку на Пречистенке и торговали узорочьем. И повод прийти у них был: они знали, что боярыня Елизавета поднялась с постели. Всякий раз, благодаря в молитвах Господа Бога за то, что избавил её от смертного поветрия, Елизавета вспоминала добрыми словами Катерину и Сильвестра. Лёгкие на помин, они и пожаловали. И принесли гостинцев: мёду в сотах, пчелиного молочка — узы — всё для того, чтобы укрепить здоровье боярыни.

За утренней трапезой собралась вся семья Шеиных, гости и Анисим с Глашей, которые стали близки Шеиным, считавшим их за членов своей семьи. Глаша была неразлучна с Катюшей, которой пошёл уже шестой годик. Не было за столом лишь Марии. Она дохаживала последние дни и не выходила из опочивальни. Катерина назвала даже день, когда Мария принесёт дитя:

   — На день апостолов Петра и Павла наша роженица и порадует вас сынком и внуком Иванушкой.

После трапезы была беседа о московских новостях. Вдруг в самый разгар разговора Сильвестр быстро встал из-за стола, поспешил к божнице и начал истово молиться. А помолившись, вернулся к столу и, сверкая зелёными глазами, с жаром произнёс:

   — Не моё, но, глаголю, пришло из глубины грядущих веков. Слушайте же. — И Сильвестр вскинул руку с указующим перстом:

И Сильвестр указал на Кремль, башни которого виднелись из палат Шеиных.

   — А ведь суть-то глубокая в том, что тебе, Сильвестр, открылось, — отозвался Михаил. — И что же выходит, новый царь уже в кремлёвском дворце появился?

   — Ещё нет, но скоро будет там. И я прошу у боярыни Елизаветы милости, отпустить нас, мужей, посмотреть на въезд царя в Кремль.

В этот миг над Москвой заблаговестили колокола. Особенно усердно они звонили в кремлёвских соборах и звонницах.

   — Вот и знак приближения царя к Москве. Идёмте же, други, посмотрим. — И Сильвестр хлопнул Анисима по плечу.

   — Я сбегаю к Маше, скажу ей, — поднимаясь из-за стола, произнёс Михаил.

Они шли к Красной площади под несмолкаемый звон колоколов. Михаил не помнил, чтобы кого-нибудь когда-либо так встречали. А может быть, священнослужителям нужно так трезвонить. Может, они поверили, что вот-вот въедет в Москву истинный царевич Димитрий. Что ж, в Серпухов к нему съехались сотни вельмож, и все признали его царём, и никто не сбежал, вдруг разуверившись. «Почему?» — задавал себе вопрос Михаил Шеин на пути к Красной площади и не находил ответа. Даже ведун Сильвестр уклонился от праведного слова, когда Михаил спросил его:

   — Ты-то веришь, что сейчас увидим царевича Димитрия?

   — Подожди, Борисыч. Близок час, когда всё станет ясно как Божий день. Главное — присмотрись, кто его окружает. А теперь давай минуем Китай-город и спустимся к Москва-реке. Там, на мосту, лучше всего увидеть его близких, да и самого рассмотреть.

Оказалось, что к мосту близ спуска от храма Василия Блаженного добраться было не так-то легко. Толпа там возвышалась плотной стеной, и, если бы не Сильвестр, стоять бы Михаилу и Анисиму сажен за двести от моста. Он же сломил ивовую ветку, очистил её от коры, выставил далеко вперёд и пошёл к толпе, ведя следом Михаила и Анисима. Он трогал палочкой горожан, они оборачивались и, увидев перед собой «слепого», уступали дорогу.

«Смотри-ка, к убогому да сирому россияне всегда милость проявляют», — подумал Михаил, идя за Сильвестром.

И вот они уже близ моста и слышат, как за Москва-рекой перекатываются мощные отзвуки приветствия вступившему в Москву Лжедимитрию.

Приближался миг, когда воевода Михаил Шеин должен был воочию убедиться, истинно ли перед ним царевич Димитрий. И не проросла ли в нём с новой силой досада на то, что под Добрыничами ему не удалось сразить самозванца? Какая бы благодать наступила на Руси!

Но нет, самозванец здравствует, и вот он уже въехал на мост. Он верхом на белом коне, на нём бобровая шапка, атласный кафтан, он... Нет... Михаил запутался, он не мог вспомнить, каков же самозванец на лицо. Потом вспомнил: он безобразен. Но это было первое впечатление. Михаил позже согласился, что это был молодой человек роста ниже среднего, некрасивый, рыжеватый, с большой бородавкой с правой стороны носа, ко всему прочему неловкий и с каким-то грустным и задумчивым выражением лица. Таким Шеин увидел его позже в Кремле и в те же дни удивился, что за неказистой внешностью скрывалась незаурядная натура, бойкий, как у дьяков, ум, легко разрешающий в Боярской думе многие трудные для тугодумов-бояр государственные вопросы.

Всё это было потом, а пока Шеин видел нечто нелепое и даже никак не совпадающее с представлением о нормальном россиянине. Вот самозванец совсем рядом. Михаилу показалось, что тот посмотрел на него, заметил, может, запомнил. Но тут внимание Шеина было привлечено другим. За самозванцем ехал большой отряд польских вельмож и шляхтичей. Этот отряд удваивался тем, что за ним следовали оруженосцы. Они были увешаны оружием. Михаил вспомнил, что шляхтич без оруженосца всё равно что петух без хвоста. Шеин грустно улыбнулся от этого сравнения и тут же почувствовал, как в его душе рождается гнев: почему же в свите сына Ивана Грозного нет ни одного русского — боярина, князя, рынды, наконец? Всех оттеснили поляки. Что ж, такое было и при Иване Грозном, когда он женился на черкешенке Марии Темрюковне. Тогда его двор заполонили кавказцы.

Однако русские вельможи были в свите самозванца, они ехали следом за поляками, и их было не меньше сотни. Многих из них Шеин запомнил по той поре, когда они были в свите Бориса Годунова. «Вот они, придворные царя Бориса», — мелькнуло у него. Он отвернулся от них, тронул Сильвестра за локоть, сказал ему:

— Пойдём, любезный, от этого балагана подальше.

Вернувшись на Рождественку, Михаил велел накрепко закрыть ворота и калитку, никого из Кремля не впускать и дал самому себе зарок не показываться там. Он оставил за собой лишь возможность получать через Анисима какие-либо вести о жизни в Кремле, в Москве.

Прошло три дня, и Анисим принёс первую весть, которая заставила Михаила задуматься. В селе Преображенском Лжедимитрию была устроена встреча с инокиней Марфой, бывшей царицей Марией, матерью царевича Димитрия Угличского. И царица признала сына, обошлась с ним ласково. А он, как почтительный сын, три версты шёл с непокрытой головой около кареты царицы-матери.

Позже Михаил Шеин понял, как низко пала Мария Нагая, признав спустя какой-то год мощи царевича Димитрия, привезённые в Москву из Углича. Тому событию Шеин был свидетелем сам.

Но пришёл час, и Михаил избавил себя на несколько дней от каких-либо вестей из Кремля, из дворцовой жизни. В доме поднялась радостная семейная маета. Пришла пора Марии рожать дитя, и тут уж никак нельзя было обойтись без Катерины. Мария так и сказала Михаилу:

   — Любый, привези к нам Катеньку-ясновидицу. Без неё я никак не справлюсь с родами. Чувствую, что дитя очень крупное.

Михаил велел запрячь крытый возок и поехал с возницей на Пречистенку. Катерина с дочерью Ксенией были в лавке, стояли за прилавком. Михаил поведал, зачем приехал. Катерина задумалась. Шеин даже испугался: вдруг откажет. Но Катерина размышляла о другом. Покупателей из лавки не выпроводишь — это не принято. Ксюшу одну не оставишь — разные покупатели бывают. Выход один: просить Михаила, чтобы побыл в лавке, пока не вернётся Сильвестр. Она так и сказала:

   — Ты, славный, оставайся с Ксюшей, Сильвестр скоро придёт. Она торговать умеет, цены и счёт знает. А я поеду с твоим возницей.

   — Спасибо, милосердная. За нас не волнуйся.

   — И ты за нас не волнуйся. Всё будет хорошо.

Катерина ушла в дом, там собрала всё, что нужно, чтобы принять роды, и спустя несколько минут возок укатил на Рождественку.

Михаил в этот день славно поторговал с Ксюшей, но Сильвестра так и не дождался и был вынужден заночевать в его доме.

Сильвестр вернулся лишь утром. Впустив ведуна в дом, Михаил потрепал его по плечу:

   — И где это ты пропадал? Катя вчера сказала, что скоро вернёшься. Заставил нас с Ксюшей поволноваться.

   — Простите. Оказия случилась, когда-нибудь расскажу.

   — А Катя вчера уехала принимать роды у Маши. Дай мне коня.

Сильвестр проводил Михаила до конюшни, дал коня, и Михаил помчался на Рождественку.

Мария в эту ночь благополучно разрешилась. Принесла сына. Михаилу оставалось только принимать поздравления. Он же подумал: «Надо же, Маша так и привыкнет рожать без меня».

Жизнь, однако, нарушила семейный покой Шеиных. Вскоре после встречи с «матерью» Лжедимитрий разослал по всей Москве посыльных, которые от его имени приглашали вельмож на обряд венчания на царство. Получил такое приглашение и Михаил Шеин. Он долго не мог решить, идти или не идти ему на обряд венчания в Успенский собор Кремля. Знал, что, как только Лжедимитрий будет венчан, всех вельмож обяжут присягнуть на верность венчанному царю. Отбросив всякий страх перед возможной опалой, Шеин отважился остаться дома в день венчания Лжедимитрия. И после венчания, сказано в хронике, «Шеин не торопился... с присягой и поклонился Гришке только тогда, когда ему поклонились другие».

Как потом узнал Михаил Шеин, Лжедимитрий был раздосадован и сердит на строптивого воеводу. Но вскоре за пиршествами, за приёмами вельмож всех рангов и иноземных послов царь забыл о нём.

Вспомнил же Лжедимитрий о Михаиле Шеине, когда задумал вводить в дворцовый оборот различные преобразования. Они касались всех московских государственных учреждений. Лжедимитрий замахнулся даже на Боярскую думу и пожелал вместо неё устроить Сенат по образу и подобию польского. И все положения о Сенате готовили поляки, лишь список сенаторов подготавливали русские — дьяки Дворцового и Разрядного приказов. Дьяки называли новый государственный орган не Сенатом, а «Советом его царской милости». Такое название понравилось Лжедимитрию, и он велел узаконить его в документах. «Совет его царской милости» разделили на четыре отделения: духовный, бояр, окольничих и дворян. В «Совет окольничих» было назначено шестнадцать человек, и первой была записана фамилия Шеина. Михаил пришёл к мысли о том, что Лжедимитрий стремится прибрать его к рукам. Тут было над чем задуматься, и Михаил вспомнил о думном дьяке Елизаре Вылузгине. Он отправился к нему за помощью. Он знал, что любезен дьяку, и тот всегда помогал ему добрым советом.

Не тратя попусту время, Михаил велел оседлать коней и поехал вместе с Анисимом на Сивцев Вражек, где жил в богатых палатах думный дьяк. Встретились Елизар и Михаил душевно. Дьяк велел подать на стол медовуху, закуски и, когда слуги управились с этим, пригласил Шеина за стол. Когда сели, спросил:

   — Какая нужда привела тебя ко мне? Ты ведь, Михайло Борисыч, живёшь сейчас без забот.

   — Есть нужда, и большая, батюшка-дьяк, не знаю, что и делать... Вписали меня первым лицом в «Совет окольничих», а я не хочу служить в нём.

   — Ведомо мне, кто тебя вписал. Это князь Василий Голицын, первый из лиц при царе. А ему подсказал это твой старый соперник князь Димитрий Черкасский. А делать надо одно: отойти от этого совета подальше.

   — Не знаю, как это исполнить.

   — Невыполнимых дел нет. Любезен ты мне, Михайло-окольничий. Так вот вспомнил я, что, когда тебя покойный государь-батюшка Борис жаловал этим чином, он распорядился приписать к нему три сельца — так уж положено. Ты тут же к войску уехал, а дворцовая служба забыла тебя уведомить. Теперь же самое время съездить тебе в вотчину, потому как там хозяйский глаз нужен. А сёла твои в Костромской земле, близ большого села Голенищева. И грамота царская тебе написана. Завтра пришли в приказ своего Анисима, вручу ему царскую грамоту, и покидай Москву со всем семейством. А другого пути и нет тебе, ежели с честью послужить Руси думаешь.

   — Получится ли, как советуешь, батюшка-дьяк?

   — Постараюсь, чтобы получилось. А попутно получишь наказ собирать ратников в Костромской земле. Это уж к воеводе Михаилу Бутурлину грамота будет. С ним и обговоришь её.

   — Как мне благодарить тебя, батюшка-дьяк?

   — О том не думай. Ты заслужил внимание к себе верной преданностью Руси, но не власть имущим. Построй там дом крепкий и живи, пока не сменятся шаткие цари. Да ты всё понимаешь, и не мне тебя учить. А теперь давай пригубим царской медовухи за благо отечества. Верю: таким, как ты, ещё против поляков каменной стеной стоять придётся. Вот и весь мой сказ.

Они ещё долго просидели за столом, вороша смутные события. И не расстались крепкие духом два россиянина, пока не осушили братину царской медовухи.

На другое утро, когда голова ещё болела от медовухи, Михаил напился крепкого кваса, пришёл в себя и отправил Анисима в Разрядный приказ к дьяку Елизару Вылузгину за грамотами на отъезд. Сам зашёл в трапезную, чтобы обсудить за столом все те перемены, какие приспели Шеиным. Когда все уселись за стол, он сказал:

   — Матушка и супруга, вчера дьяк Вылузгин меня порадовал. Случилось то, что, когда мне дали чин окольничего, Борис Фёдорович приложил к нему три сельца в Костромской чети. Теперь вот ехать туда надо, хозяйство налаживать.

   — Кому это ехать? — спросила боярыня Елизавета.

   — Да всем нам, матушка.

   — Большой ты, а неразумен. К чему мы приедем, ежели там ни кола ни двора?

   — Так палаты возведём! — бодро заявил Михаил.

   — Вот и возводи, тогда и поедем. А сейчас-то куда ехать с малыми детьми да мне, старой?

   — Как же быть? Выходит, под самозванцем сидеть?

   — Сиди тихо, и никто тебя не тронет. Новый царь, говорят, добрый и тебя вон поднял на высоту.

   — С той высоты и в пропасть столкнут, — произнёс Михаил.

Он понял, что разговор с матушкой ни к чему не приведёт, но ошибся.

   — А ты поезжай один. Вон с Анисимом и отправляйся, ежели Маша тебя отпустит.

Михаил не ожидал такой милости от матушки. Да и права она была. Безрассудно он хотел потянуть семью в пустыню. Что же им в крестьянских избах жить? Но вещало сердце, что надо убираться из Москвы, и он посмотрел на супругу, надеясь, что она поймёт его. И Маша поняла, сказала:

   — Я не против, матушка. Мы тут справимся. А Михаил Борисыч пусть едет. Да не верхом, а с Карпом и в возке. Мужик он смекалистый. — Мария тронула Михаила за руку. — Ты уж прости, но Анисиму тут за дворецкого стоять.

Михаил согласился с доводами матери и жёны. В одном не изменил себе: не отказался от верхового коня, но и Карпа с пароконным возком взял.

Шеин оставил Москву за два дня до первого заседания «Совета его царской милости». На совете в тот первый день, как он собрался, никто не заметил, что окольничий Михаил Шеин не счёл нужным выполнить царскую волю.