оевода Михаил Шеин по своему происхождению принадлежал к древнему московскому боярскому роду. В XIII веке выехал из Пруссии в Новгород некий вельможа Прушанич, занялся торговым делом, мастерскую иконописную открыл. Но Прушанин, как его назвали по-новгородски, не задержался надолго в Новгороде, перебрался в молодую Москву. У потомка Прушанина в седьмом колене родился сын — богатырь Василий Михайлович Морозов, по прозвищу Шея. Сказывали, что он через ремень на шее поднимал годовалого бычка. И было у Шеи два сына. Старший из них, боярин Димитрий Васильевич, и стал родоначальником Шеиных. Знатен был Димитрий Васильевич сыновьями. Все три сына заслужили боярские звания. В ранние годы царствования Ивана IV братья Василий, Иван и Юрий Шеины были в большой чести у царя. Среди сыновей боярина Василия старшим был Борис. Судьбе было угодно уберечь род бояр Шеиных от опалы Ивана Грозного. Никто из них не служил в опричнине, но все исправно несли службу и не где-нибудь, а на южных рубежах Руси, защищая их от набегов казанских и крымских татарских орд.
Беспокойной была жизнь у Бориса Васильевича Шеина. В1574 году Разрядный приказ отправил его на «береговую службу» воеводой и наместником города Почепа. Этот город жил постоянно по законам военной поры и служил форпостом Брянска, когда Крымская орда отправлялась в набеги на Русь. Там, в Почепе, родился у Бориса Васильевича и его супруги Елизаветы, боярской дочери из Костромской земли, сын Михаил. Мальчик так и не запомнил отца, потому как вскоре после его рождения боярыня Елизавета с дочерью, которая была на три года старше брата, уехала на постоянное жительство в Москву, в родовые палаты бояр Шеиных на Рождественке.
Сам Борис Васильевич вскоре встал воеводой в Туле, но и года не прослужил, как в 1578 году отправился в «немецкий» поход. В его большой отряд входили служилые дети боярские и донские казаки. Он же сделался воеводой при пушечном наряде. И велено было Борису Шеину Иваном Грозным занять Полоцк. Как писали летописцы той поры: «Если первое не удастся, то занять Сокол и отсюда тревожить польские войска и затруднять им сообщение с Литвою в ожидании главной русской армии».
Воеводе Шеину не удалось взять Полоцк приступом. Но крепость Сокол он сумел занять с малыми потерями и пустил молву о том, что сам царь идёт с большой ратью следом за ним. Однако этот слух не испугал польского короля Стефана Батория. Умелый полководец, он отрезал Шеина от Полоцка. Больше того, введя своё войско в Полоцк, Баторий перекрыл Шеину все пути отступления из Сокола. Шли дни, недели, а царское войско всё не подходило к Полоцку. Тогда воевода Шеин встал во главе своих ратников и казаков и повёл их на прорыв, чтобы выйти из осады. Но попытка Шеина оказалась напрасной: казаки изменили Шеину и царю Ивану Грозному и с поля боя ушли на Дон. Борис Васильевич был вынужден вновь уйти за стены Сокола.
Стефан Баторий той порой, отдохнув в Полоцке, направил своё войско на крепость Сокол. Окружив её плотным кольцом, он повёл своё войско на приступ. Силы наступающих во много раз превосходили число засевших в крепости. К тому же стены крепости были ветхие, и поляки легко их пробили. Русские воины сражались отчаянно, но все полегли. Погиб и воевода Борис Шеин. Рассвирепевшие поляки притащили его труп на площадь и на глазах у Стефана Батория обезобразили и растерзали.
Предание мало что сохранило о ратных подвигах и гибели воеводы Бориса Шеина. Лишь дьяки Разрядного приказа помнили о его стоянии в крепости Сокол. Они-то и донесли до сына воеводы Михаила Шеина эти сведения, когда пятнадцатилетний боярский сын был взят на царскую службу. Тогда юный Шеин и дал себе слово посвятить свою жизнь, как отец, ратному делу.
А чуть позже Михаил узнал, что кому-то было нужно умалить заслуги отца перед отечеством. Он ушёл под Полоцк не только воеводой при наряде пушек, но и главным воеводой над ратниками и казаками. Был Шеин в ту пору в чине сокольничего, и когда Стефан Баторий осадил крепость Сокол, а донские казаки — не одна тысяча — предали русских ратников, то воевода оборонял крепость до последнего дыхания. «Да не падёт на нас срам, и, пока держим в руках оружие, не сдадимся врагу», — обходя по крепостной стене немногочисленных защитников, говорил им воевода Борис Шеин. Защитники крепости отразили не один, а множество приступов, и под стенами крепости лежали сотни вражеских трупов. Но россияне были сломлены превосходящей силой, и крепость Сокол была взята.
В стольном граде воеводу Бориса Шеина чтили многие. Даже сам патриарх Иов, благословляя на амвоне Успенского собора Михаила на служение в Кремле, сказал:
— Сын мой, вступая в государев дворец на службу, береги честь своего родителя радением своим за русскую землю. Он заслужил вечную память россиян.
— Спасибо, святейший, я буду помнить твой наказ, — ответил Михаил Шеин и, опустившись на одно колено, поцеловал край ризы патриарха.
Иов осенил Михаила крестом и велел подняться. А когда тот встал, патриарх осмотрел его со всех сторон, словно приценялся, и произнёс напутствие:
— Помни, сын мой, одно: при твоей крепкой стати и при твоём иконописном лике легко стать соблазнителем дворцовых девиц и молодых жён. Не преступи же Божью заповедь, не прелюбодействуй.
— Не преступлю. На том целую крест.
И Михаил поцеловал большой золотой крест на груди патриарха. Ему пришлось склониться к Иову, перегнувшись в поясе.
«Как человек родословный, Михаил Борисыч Шеин был рано записан в дворцовую службу», — отмечено в хрониках. И служение ему досталось лёгкое, к тому же соблазнительное. Его поставили помощником главного виночерпия, или чашника, дьяка Ивана Костюрина. Сам виночерпий, ещё молодой — и тридцати лет не было, страдал от винолюбия, обожал хмельное, но умело скрывал это, пил только на ночь. Своему помощнику он сказал:
— Зреть не смей зелье бесово и в рот капельки не бери.
Жизнь, однако, заставила молодца иной раз прикладываться к хмельному, но дьяку Шеин твёрдо ответил:
— Постараюсь, батюшка-дьяк, не дружить с бесами. Слышал я, что хмельное немочь приносит.
Вскоре нагрянула беда. Безмятежная, привольная служба Михаила, как и вся жизнь в царском дворце, в Москве и по всей державе, всколыхнулась, завихрилась, привела в великое беспокойство. То, что произошло майским днём 1591 года в малом уездном городке Угличе на Волге, суровым эхом будет отзываться в русской жизни не одно десятилетие.
Было семнадцатое мая, уже смеркалось, когда в Кремль впустили утомлённого всадника на коне, готовом вот-вот упасть. Гонец проехал к царским палатам, рынды отвели его во дворец, и он оказался перед лицом правителя — боярина Бориса Годунова.
— Из Углича я. Там великая беда, — устало сказал гонец.
— Грамота есть? — спросил Годунов.
— При мне. — Гонец достал из-под кафтана с груди свиток. — В ней весть о гибели царевича Димитрия.
Борис Годунов побледнел, отвёл руку от грамоты, повернулся к своему дяде, который служил во дворце дворецким, и велел ему: — Григорий, отнеси святейшему.
Григорий Годунов, благородный боярин, с кротким лицом, взял грамоту, но уходить медлил.
— Ну что стоишь?! Господи... — повысил голос Борис.
— Славный племянник, я лучше позову патриарха Иова, и вы вместе пойдёте к царю. Там должно прочитать грамоту.
— Делай как хочешь, — безвольно согласился Борис Годунов.
Дворецкий Григорий покинул покои с племянниками. В Брусяной зале он увидел среди служилых, что обычно собирались к вечерней трапезе, Михаила Шеина и позвал его:
— Миша, ты мне нужен, идём со мной.
— Что случилось, батюшка Григорий? На тебе лица нет.
— Сам толком не ведаю. Поспешим к патриарху.
Из царского дворца в палаты патриарха можно было пройти крытыми сенями, и Годунов с Шеиным уже через минуту-другую стояли перед дверями палат патриарха. Но впервые, может быть, за всю службу дворецкий Григорий дрогнул перед тем как открыть дверь. Михаил понял состояние старого боярина и взялся за ручку двери.
Иова они застали за чтением Ветхого Завета.
— Благослови, владыко... — обратился дворецкий к патриарху.
Иов осенил Григория крестом.
— Дурные вести? — спросил зоркий старец.
— Беда, святейший. Вот грамота из Углича. Просит тебя Борис-правитель прочитать её и царю донести.
— Прости нам, Господи, грехи наши, — вздохнул Иов.
Он взял грамоту но не вскрыл её: держал в руке, осматривал со всех сторон.
Михаилу показалось, что патриарх знал содержание грамоты.
— Идёмте к царю-батюшке, — сказал Иов, держа грамоту далеко от себя.
Шеин подошёл к патриарху, взял его под руку и повёл в царские палаты. В пути к ним присоединился Борис Годунов, и они вчетвером предстали перед царём Фёдором Иоанновичем, который забавлялся с белоснежной борзой Снежиной. Царь спросил:
— Что у тебя, святейший? Если в храм зовёшь, то я приду.
— Беда к нам пришла, сын мой, — ответил Иов, развернул грамоту и принялся читать.
Написано в ней было о том, что девятилетний царевич Димитрий, играя в ножички, вдруг впал в судорожный припадок падучей болезни, своей рукой невольно ударил себя в горло и упал замертво. Было добавлено в грамоте, что всё это случилось от небрежения князей Нагих, мамок и нянек, которым надлежало смотреть за царевичем. Но в грамоте была приписка князей Нагих, и они открещивались от своей вины и злодеяние в смерти царевича Димитрия перекладывали на дьяка Михаила Битяговского и его сына Данилу, ещё на племянника дьяка Битяговского Никиту Качалова, якобы насильственно отнявших жизнь у царевича Димитрия.
Михаил Шеин стоял рядом с патриархом Иовом, читавшим грамоту, и видел, как плакал старец, руки его тряслись, а голос срывался. Видел Шеин и бледное лицо царя Фёдора, покрытое холодным потом, его блуждающие глаза, полные слёз. Лишь только Иов дочитал грамоту, как царь Фёдор опустился на колени и стал молиться:
— Господи, воздай нам за прегрешения великие наши...
В это время в царский покой вошла царица Ирина. Она была в расцвете лет и красоты. Увидев смятение в покое, слёзы на глазах патриарха, сама побледнела, тронула за руку своего брата Бориса Годунова, потом патриарха и спросила:
— Что случилось, сердешные?
Иов взял её за руку и повёл к царю, опустился рядом с ним на колени и увлёк Ирину. Борису Годунову и Михаилу Шеину ничего не оставалось, как присоединиться к царю и патриарху. Иов чистым голосом начал молиться за упокой души усопшего. После молитвы по жертве злодеяния все встали, и Годунов спросил царя Фёдора:
— Государь-батюшка, можно ли мне, рабу твоему, провести строгое следствие и наказать смертью виновных?
— Божья воля на то ниспослана. Судите без милости, но справедливо и по правде. Идите все. А мы тут с матушкой Ириной помолимся и поплачем о братике.
Майские дни девяносто первого года запомнились Михаилу на многие годы. Он не попал в состав комиссии по расследованию убийства царевича Димитрия, которую возглавил князь Василий Иванович Шуйский, но был среди тех, кто сопровождал и обслуживал её в Угличе. Вторым главой комиссии был ещё довольно молодой дьяк Поместного приказа Елизар Вылузгин. Он сразу приметил Михаила Шеина и приблизил его к себе. Потом, в пути к Угличу, он свёл Михаила с митрополитом Геласием, которого включили в комиссию по настоянию патриарха Иова. Вылузгин и Геласий, два воителя за правду, преданные царю и православной вере, дали наставление Михаилу Шеину. Речь завёл бойкий на слово Елизар Вылузгин. Он был лобаст, с умными карими с рыжинкой глазами, с опрятной бородкой, тоже с рыжинкой.
— Ты, Михайло Шеин, лишь начинаешь дворцовую службу, тебя червоточина свар и сплетен ещё не подточила. Так ты вместе с нами послужи царю-батюшке и святейшему патриарху добыть в Угличе правду. Смотри на всё, слушай, смекай что к чему. Ты головаст и книжен. А потом поделишься с нами тем, что добудешь.
— Постараюсь, батюшка-дьяк, и посильное добуду. Вот только с чего начать, не ведаю.
— А ты потолкайся на торгу, в полотняный ряд загляни, да где скотом торгуют. Новинок короба наберёшь. А одежонку дворцовую сними, попроще какую вздень, — добавил Елизар.
Комиссия въехала, как показалось москвитянам, в вымерший город.
На улицах пустынно, даже собак не видно. Лишь близ главной площади Михаил увидел пристава, склонившегося в поклоне. Шеину доведётся и впрямь быть очевидцем вымершего города. Почти всех угличан вывезут в сибирские земли. Останутся только те, кому вырвут языки, — их будет около двухсот.
Пока же Углич жил и дышал в ожидании наказания. Михаил видел, как то тут, то там, из-за заборов и плетней выглядывали испуганные лица горожан. «И где тут искать мне правду? — подумал он. — Да и не моя это справа. Сами Вылузгин и Геласий не промах».
Сделав такое заключение, Михаил почувствовал, что ему стало легче дышать и исполнять положенное служебное дело.
Но вольно или невольно, постоянно общаясь с членами комиссии, Михаил узнал почти всё о том, как развивались события в Угличе, и даже пытался по-своему осмыслить запутанный, на его взгляд, ход самого злодеяния. На допросах братьев князей Нагих первый же, старший из них, Михайло, в своих показаниях заблудился в трёх соснах. Он утверждал, что царевич Димитрий не играл четырнадцатого мая в ножички, а был зарезан Данилой Битяговским и Никитой Качаловым на чёрном крыльце княжеских палат и что первым увидел совершенное злодеяние звонарь по кличке Огурец, который был в это время на колокольне. Он и ударил в колокол храма Святого Преображения.
Смекалистый Михаил, услышав про эту «сказку», отправился всё проверить. Он покружил вокруг палат князей Нагих и понял, что из-за них, где стояло чёрное крыльцо, храм никак не увидишь. Но Михаил сходил, однако, к собору, поднялся на колокольню. Осмотрев округу, он изрёк про себя: «Так и есть, ложь пустили про пономаря. Не мог Огурец увидеть, как убивали царевича. Потому загодя был кем-то предупреждён, чтобы ударить в колокол. А вот кем — это загадка». И у Михаила появилась жажда учинить свой изыск злодеянию. Тут же он подумал, что ему не следует ослушаться дьяка Вылузгина и митрополита Геласия: ведь он помогал защищать невинных угличан. Потянув за одну ниточку, Михаил ухватился за другую. Если дьяк Михайло Битяговский был призван защищать интересы князей Нагих и бывшей царицы Марии Нагой, то зачем ему было убивать свидетеля злодеяния — пономаря Огурца? Выходило, что пономарь знал нечто большее, чем то, что ему приписывали и чего Михайло Битяговский и князья Нагие боялись.
Узнал Михаил и то, что Огурец был страстным любителем рыбной ловли и на Волге близ Углича у него имелись потаённые места, где он пропадал всё свободное от звонов время. И подумал Михаил, что ему надо побывать на Волге в тех местах, где ловил рыбу на мерёжу или на удочку пономарь Огурец. А как стал Михаил собираться в путь, так что-то подтолкнуло его взять баклагу с хлебной водкой и положить её в суму. И съестного к баклаге он приложил. Не поленился Михаил сходить в сарай неподалёку от собора, где хранились дрова. Там он нашёл рыболовные снасти, которые, похоже, принадлежали Огурцу. С тем и отправился Михаил на рыбную ловлю на четвёртый день пребывания в Угличе. Болея сам страстью рыболова, он надеялся встретить на реке себе подобного. Знал он, что рыболовы преданы своей страсти и, хоть гори всё кругом, их не отвратишь от рыбных ловов. И Михаил не ошибся. В версте выше Углича, в тальнике на берегу тихой заводи он встретил пожилого служку из храма Преображения, который в зимнее время топил печи в храме, теперь же ловил рыбу себе на прокорм и священнику Павлу в «пошлину». Был служка щуплый, в поношенной ризе, с козлиной бородкой и вишнёвыми с хитринкой глазами. Увидев Михаила, он встал с сосновой чурки, на которой сидел, поклонился и тонким голосом сказал:
— Милости прошу к нашему рыбному лову. Место от Бога. Лещ и судак по всей заводи гуляют, да даются не всем.
— Спасибо, отец, что пригласил. Мне важнее рыбы дружелюбный рыболов: душу отвести будет с кем.
— Оно так, добрый человек.
— Тебя как звать-то?
— Лампадом меня батюшка нарёк. И знатно: велением Божиим я просвещающий.
— А меня Михаилом кличут.
Слово за слово Михаил и Лампад разговорились. Служка сбегал в кусты, принёс ещё одну сосновую чурку, поставил рядом со своей, пригласил Михаила:
— Садись, мил-человек. В кои-то веки душу отведу вдоволь. — Лампад был словоохотлив и признался: — Иной раз с рыбками веду разговор, так они безответные. — И поведал скороговоркой, что они с Огурцом волжские побратимы: — А как же, мы с ним на одной льдине за Углич ненароком плавали, и все щуки нам были знакомы. Да вот потерял я своего собрата. Горюшко превеликое ко мне прикатило...
Как только завязался разговор на короткой ноге, Михаил баклагу из сумы достал, кусок говядины пластами нарезал. Лампад, увидев баклагу, глазами засверкал.
— Мил-человек, Господь тебя послал. А я-то болью душевной маюсь.
Из кармана ризы Лампад вытащил маленькую глиняную махотку.
— Плесни, мил-человек, плесни!
Михаил налил ему полную махотку хлебной водки.
— Погаси свою боль, отец, — сказал он и подал служке кусок хлеба с говядиной.
Лампад до капельки выпил хмельное, съел хлеб с мясом и вдруг сделался грустным, запричитал:
— О Боже, Боже, ежели бы нечистая сила не дёрнула Огурца за язык, сидели бы мы ноне рядом у огонька, пили бы бражку да хлебали бы юшку. Не иначе как лукавый надоумил его колокол за язык дёрнуть.
— Что же он такое сказал, отец?
— А то и сказал, что погубило его. Вот ты праведный человек, по глазам вижу. И мой Огурец был таким.
Лампад посмотрел с жаждой на баклагу. Михаил подал ему хмельное, тот налил немного в махотку, выпил и продолжил: видел он и узнал то, о чём до смертного часа надо было ему молчать. А он, душа непорочная, выплеснул всё, словно воду из таза. А ведь правда была в том тазу, правда!
— Ты бы, отец, пояснее сказал, — попросил Михаил.
— И верно, сын мой. Скажу тебе как на духу о том, что должен был хранить на замке Огурец. Да мне не страшна смертушка, я своё прошёл. — Помолчал, повздыхал Лампад и изрёк: — Был мой славный Огурец очевидец, как князья Нагие подменили своего сынка и племянника царевича Димитрия.
— Неужели подобное могло случиться? А смысл-то в чём?
— Случилось. А смысл один: уберечь царевича от убийства думали Нагие. Догадались князья, что дьяк Михайло Битяговский, его сын да племянник присланы из стольного града, дабы выполнить чью-то волю... А иного и не ведаю.
Лампад замолчал, глотнул хмельного прямо из баклаги, пожевал хлеба и пристально и долго смотрел в глаза Михаилу, словно спрашивал: «А не обменяешь ли ты меня, московит, на тридцать алтын? Больше-то тебе не дадут». Но вот Лампад мягко улыбнулся, поверив в душевную чистоту Михаила, и продолжил:
— Как прижился дьяк Битяговский у Нагих да приоткрыл своё нутро, так князья и пустились в поиски. И нашли за Волгой у стрельца Ивана-вдовца пасынка вельми озорного и похожего ликом на царевича. Да, сказывают, и купили мальца, привезли ночной порой в терема, спрятали до поры. А Димитрия-то увезли в неведомые земли, может, в Соловецкий монастырь. Вот и весь сказ, что мы с Огурцом знали.
Михаил провёл с Лампадом весь день. Судаков и лещей наловили по полной суме. Прощаясь с Лампадом, Михаил предупредил:
— Ты больше, отец, никому эту сказку не рассказывай, не то не сносить тебе головы, как другу твоему.
— Знаю, сердешный, — ответил Лампад и, тяжело вздохнув, добавил: — Трудно одному-то такую ношу нести. Тебе и доверил. Душа-то у тебя кремень. Ты ведь Шеин, а они все такие.
Удивился Михаил, но не спросил, откуда Лампаду ведомо, что он из рода Шеиных. Оставив Лампаду баклагу, которую тот лишь ополовинил, и всё, что было к ней, Михаил покинул берег Волги и медленно пошагал в Углич. Наступила тихая вечерняя пора, в природе было благостно, всё тянулось навстречу жизни, и Михаилу не хотелось покидать этот покой на берегу великой реки. У него не было желания возвращаться в город и быть свидетелем поисков виновных. Эти виновные были налицо: стоило только поставить все события в стройный ряд, и злочинцы окажутся на первом месте. Но, как понял Михаил, некому было вести дознание к выяснению правды. Да и не нужна она была кому-то. Как человек здравый и рассудительный, несмотря на молодость, Михаил Шеин на пятый день пребывания в Угличе уразумел, что добыть правду при расследовании стремился лишь один человек. Это был патриарх Иов. К тому его призывал сан первосвятителя. Он и помощников себе нашёл из числа твёрдых блюстителей правды. Но ни председателю комиссии князю Василию Шуйскому, ни правителю Борису Годунову правда о случившемся в Угличе не была необходима. Как показалось Михаилу, ему даже удалось сделать вывод, почему этим двум государственным вельможам она не нужна. Да потому, что князь Василий Шуйский считал, что в злодеянии, совершенном в Угличе, повинен прежде всего Борис Годунов. Но Шуйский боялся Годунова и потому, ещё не закончив следствия, решил дело в пользу любимца царя Фёдора — Бориса Годунова: царевич Димитрий умер ненасильственной смертью.
«А что заставляло Бориса Годунова сторониться правды?» — спрашивал себя Михаил. Он не надеялся дать ясный ответ на этот вопрос. Но по Москве давно ходили слухи, что царевич Димитрий унаследовал от своего отца, Ивана Грозного, дикий, необузданный и жестокий нрав. Михаил помнил, как по Москве гуляла якобы небылица о том, что восьмилетнему Димитрию челядинцы лепили на Волге из снега фигуры всех московских вельмож. А как заканчивали лепить, царевич брал в руки сабельку и рубил снежным чучелам руки, ноги, головы, приговаривая: «Так будет со всеми московскими боярами, а первому я отрублю голову Бориске Годунову». Выходило, что были у правителя Бориса Годунова причины опасаться за свою жизнь, ежели после немощного Фёдора поднимется на престол последыш Ивана Грозного. Многие боялись, чтобы не повторилась на Руси трагедия опричнины, унёсшая десятки тысяч невинных россиян.
Вращаясь в среде дворцовых вельмож, Михаил Шеин слышал не раз подобные суждения по поводу царевича Димитрия, унаследовавшего от отца всё худшее. Сказано же в хрониках XIX века, что «в исходе XVI века от погрома Ивана Грозного уцелело весьма немного известных древних боярских родов... к этому времени сохранился какой-нибудь десяток княжеских фамилий и несколько нетитулованных, как, например, Шереметевы, Морозовы, Шеины».
И сделал для себя вывод молодой боярин Михаил Шеин, что хотя время Ивана Грозного миновало, но корень его живёт и тянется к жизни. Как он себя проявит, этого надо опасаться каждому россиянину.
Вскоре Михаил Шеин покинул Углич. Его отозвали в Москву. И само угличское дело было завершено в Москве. Боярская дума порешила, а царь Фёдор повелел завершить дело и казнить виновных. Были приговорены к наказанию и все князья Нагие. Привезённые в Москву, они допрашивались на Житном дворе, их пытали на дыбе, жгли раскалённым железом, рвали тела клещами. Повелением царя Фёдора все придворные должны были посещать место пыток, слушать, в чём признаются виновные. Однако, как ни пытались палачи изощряться в пытках, никто из князей Нагих и их слуг не признал смерть царевича Димитрия ненасильственной.
Наконец пытки завершились. Была пострижена в монахини вдовствующая царица Мария, и её увезли в Высинскую пустынь за Бело-озеро. Братья Нагие были отправлены по тюрьмам в северные города Руси. Нашлись в Москве отважные люди, которые говорили, что расправа в Угличе была похожа на ту, что двадцать один год назад учинил Иван Грозный в Новгороде. Сто восемьдесят угличан бросили на плахи, и им отрубили головы. Более чем двумстам горожанам вырвали языки и отрезали уши. С соборной колокольни был снят большой колокол, в который звонил пономарь Огурец, на площади колокол выпороли кнутами и вместе с угличанами отправили в сибирский город Пелым. Память молодого боярина Михаила Шеина накрепко застолбила эти события в Угличе, и пройдут годы, а они все будут эхом отзываться в его душе.
Однако время шло и угличские страсти стали многими забываться. И то сказать, в благостные дни народ не любит вспоминать лихое время, бередить старые раны, травить душу. Царствование Фёдора Иоанновича после событий в Угличе ничем больше не омрачалось, и во многом благодаря правителю Борису Годунову. Так понимали все придворные и молодой Шеин вместе с ними, да и россияне ни в чём не могли упрекнуть Годунова. Он преуспел даже в военных делах, и посланные им воеводы с ратью сумели вовремя остановить и повернуть вспять шведов, которые подбирались к Новгороду и Пскову.