События весны и лета 1610 года не имели никаких других красок, кроме чёрных. Всё происходящее окутывалось в траурные ленты. Лишь начало весны прошло под торжественный перезвон московских колоколов. Москва встречала победителя, прогнавшего поляков от Троице-Сергиевой лавры, которые осаждали её шестнадцать месяцев. Ян Сапега и Александр Лисовский бежали от лавры в панике, бросая пушки, знамёна, раненых. Следом за изгнанием поляков от лавры князь Михаил Скопин-Шуйский стремительно подошёл к Тушину и разгромил Тушинский лагерь.

И вот он, двадцатитрёхлетний красавец, герой, появился в Москве. Его встречали так, как не встречают государей. Москвитяне хотели видеть Скопина-Шуйского на русском престоле. В день встречи они призывали его войти в Кремль. В толпе встречающих князя было много молодых отчаянных голов, которые кричали: «Долой царя Василия Шуйского! Не по правде, не по выбору всей земли русской сел он на престол и был несчастен на царстве!», «Слава Михаилу Скопину! Слава!» — перекатывалось по Красной площади.

Но встал на пути молодого героя, воеводы и князя заносчивый и ничтожный, но считающий себя первым претендентом на престол брат Василия Шуйского Димитрий. И Михаилу не удалось уберечься от рук этого злодея.

В эти апрельские дни у князя Ивана Воротынского родился сын, и по этому поводу он позвал князя Михаила Скопина-Шуйского в крестные отцы. Михаил не мог отказать князю Воротынскому, с которым был в добрых отношениях. В крестные матери Воротынскому Шуйские навязали жену Димитрия Шуйского Марию, дочь Малюты Скуратова. Как всё случилось дальше, сказано кратко и точно в «Повести о победах Московского государства»: «И как будет после честного стола пир навеселе и диавольским омрачением злодейница та княгиня Мария, кума подкрестная, подносила чару пития куму подкрестному и била челом, здоровала с крестником Алексеем Ивановичем. И в той чаре в питии уготовано лютое питие смертное. И князь Михайло Васильевич выпивает ту чару досуха, а не ведает, что злое питие лютое смертное». После этой выпитой медовухи с зельем Михаилу Скопину-Шуйскому стало плохо, из носа пошла кровь. Через две недели он скончался.

Другу воеводы Михаила Шеина Сильвестру довелось быть на похоронах и на панихиде по князю Скопину-Шуйскому. И он плакал, как и многие другие москвитяне, провожая в последний путь народного любимца. В этот день в соборе Благовещения в Кремле после панихиды Сильвестр подошёл к иконе Архангела Михаила и поклялся, что злодей погибнет более мучительной смертью, нежели князь Скопин-Шуйский. «Я буду чёрным ангелом смерти, уготованной тому злодею», — шептал перед образом Сильвестр.

Когда царь Василий Шуйский назначил своего брата главным воеводой над сорокатысячным войсковым соединением, приготовленным для спасения Смоленска, и Димитрий Шуйский повёл это соединение, Сильвестр был среди ратников московского ополчения. Он пошёл в ополчение по доброй воле, с ним хотел дойти до Смоленска, там ударить в спину полякам и прорвать жестокую осаду города. Однако своё желания Сильвестру не удалось исполнить. Мудрый ведун прозрел время и увидел то, от чего могла бы содрогнуться самая мужественная душа. О своём прозрении близких грозных событий, которые произошли всего в ста семидесяти вёрстах от Москвы, под деревней Клушино, ещё под Воробьёвой и Тетерями, Сильвестр не хотел признаваться даже себе. Но он не мог ничего изменить в том, что грозило царскому войску, ведомому Димитрием Шуйским. Тот вёл соединение с великой беспечностью. Любой воевода, даже самый посредственный умом, не допустил бы того, что допустил Димитрий Шуйский. Он вёл соединение вслепую. Впереди у него до самого Клушина и далее не было дозорных. Через четыре дня пути князь Димитрий устроил большой привал войска. Была июльская благодатная пора, князь собрал всех воевод и устроил с ними по случаю своего Дня ангела пир. Хмельного было много, и все воеводы перепились.

В ночь на двадцать четвёртое июля к деревням Клушино, Воробьёво и Тетери подошло войско гетмана Станислава Жолкевского. На рассвете поляки хлыну ли лавиной на русский стан, и началось побоище. Оно продолжалось полный день, и в нём полегли тысячи русских воинов.

Сильвестр находился в эту ночь близ деревни Тетери и видел, как уводил свои полки шведский генерал Делагарди. Он счёл за лучшее не нападать на поляков и бросил русскую рать на погибель. Большую часть своего войска Делагарди увёл на север, а один из полков передал полякам. Слышал Сильвестр потом, что Делагарди захватил без особых потерь Новгород.

Сказывали позже, что сам князь Димитрий Шуйский переоделся в крестьянскую одежду и бежал на крестьянских санях с места побоища в Москву. Вернувшись в Кремль, он пал в ноги старшему брату Василию и со слезами на глазах молил его о прощении за потерю рати. Василий бил Димитрия ногами и твердил: «Ты опозорил меня! Ты опозорил! Нет тебе прощения!» Но Димитрий не был наказан.

Сильвестр покинул разбежавшееся ополчение и направился на запад. Он шёл в стороне от проезжей дороги Москва — Смоленск. Его путь пролегал через леса и перелески. Так он добрался до Дорогобужа, но не рискнул войти в город: в нём были поляки. Они захватили Дорогобуж без сопротивления. В деревне Полибино, вёрстах в десяти от Дорогобужа, старый крестьянин рассказал Сильвестру, что в тот день, как прийти полякам, он был на торге и видел, что они вошли в город, словно на смотру.

   — В том Дорогобуже, батенька мой, многие сотни возов добра и корма для Смоленска уготовано было. Теперь то добро наши воеводы псу под хвост бросили.

Переправляя на своей лодчонке Сильвестра через Днепр, крестьянин поинтересовался:

   — Да ты, я вижу, в Смоленск пробираешься. Смотри, голова, будь настороже. А возвращаться станешь — заходи. Меня Поликарпом кличут.

   — Не обещаю, батька Поликарп. У меня дорога дальняя.

   — И не обещай. Ты свою дорогу знаешь. Я же вижу, что ты ведун. Да сильный, похлеще меня.

Так говорили Сильвестр и Поликарп, пока переправлялись через Днепр. А когда пристали к берегу, Поликарп достал из кармана три молодые сосновые шишки и подал их Сильвестру.

   — Как встретят тебя ляхи, ты достань из кармана шишку и покажи. Шишку-то отберут, а тебя пропустят.

   — Эк, сильно! А почему?

   — Поверье у них такое: шишку подаришь — жизнь спасёшь.

   — Так я карманы набью и пойду по вражьему стану, всё и разведаю, своим принесу.

   — Куда как хитёр, да, смотри, не обмишулься. В нашем стане и без тебя есть кому разведывать скрытное. А вот ежели купишь коня с телегой да привезёшь в Смоленск муки или зерна, тебе в пояс поклонятся смоляне. И не отрицай, что не сможешь купить. Поликарпу всё про тебя ведомо. Это ведь ты, рыжий Сильвестр, Борису Годунову семь лет царствия нарёк.

Поликарп засмеялся, в лодку сел, селезнем крякнул да так и поплыл гордым селезнем через Днепр.

   — Ой, силён Поликарп! Ой, силён! — смеялся Сильвестр и чесал затылок.

Однако ведун задумался над советом Поликарпа. Он сел, достал из-за пазухи кису, открыл её, посмотрел, сколько у него денег, и решил, что может купить и коня, и телегу, и поклажу на неё. Встал и отправился в большое селение Курлымово. Одно его смущало в пути: как он, с конём и с телегой, сможет проникнуть в окружённый врагами Смоленск. Но чародейский дух возобладал над человеческой осторожностью. В Сильвестре проснулась жажда вскружить врагу голову, обвести его вокруг пальца и устрашить, наконец. И он, добравшись до села Курлымово, знал, что ему делать. Он пришёл на маленький сельский торг, расспросил мужиков, как лучше подъехать к Смоленску, минуя польские заставы. Мужики посмеялись над ним и сказали, что это невозможно. Но тут вышел вперёд неказистый молодой мужик и заявил:

   — Можно проехать в Смоленск и через заставы ляхов. Только ты в Полибино вернись и попроси деда Поликарпа помочь тебе. Как посеребришь руку Поликарпу, так он тебя по всему вражьему стану проведёт и главные ворота перед тобой распахнутся.

   — Спасибо за совет, Полканов сын. Ты лучше помоги мне коня с подводой купить да съезди со мной до города.

   — А ты откуда меня знаешь? Да, я Полканов сын. A-а, Бог с тобой, мужик ты свойский, да и смолянам надо помогать. Айда к Никифору Скворцу. Он тебе и коня с телегой продаст и муки...

Вскоре Полканов сын привёл Сильвестра к богатому подворью с крепкими воротами, по-хозяйски постучал в калитку. Появился сам Никифор Скворец с палкой в руках. Увидев Полканова сына, замахнулся на него палкой.

   — Ну-ну, не балуй, Скворец. Я к тебе купца привёл.

Никифор, увидев московские серебряные рубли, рассчитал верно. Знал он, что поляки всё равно разорят его до нитки, потому продал Сильвестру ржи, муки, ячменя, крупы — всё кулями. Нагрузили полный воз, чуть ли не с верхом. Коня продал хорошего и телегу крепкую.

   — Мой конь эту махину бегом потянет, — похвалился Скворец.

После того как сторговались и Сильвестр сполна расплатился звонким серебром, он сходил в церковь и купил тринадцать свечей. Вернувшись на двор к Скворцу, нашёл у него глину, замесил и слепил тринадцать подставок под свечи. Разжился у Скворца трутом, кремнём, кресалом — кусочком стали для высекания искр. Всё опять-таки оплатил.

Выехал Сильвестр с Полкановым сыном уже к вечеру. Посчитал, что ему надо быть под городом в полночь и поедет он главным трактом, ни от кого не прячась, и всё у Сильвестра получалось, как задумал. К полночи он был уже в версте от Днепра, за которым стоял Смоленск. Ночь была тёмная, тихая, и от Днепра нанесло на пойму туман. Когда он скрыл коня, воз и путников, Сильвестр раздул трут, зажёг все свечи, расставил их на возу и тихонько поехал. Он знал, что огонь увидят поляки, если они где-то рядом или впереди на мосту, и был уверен, что они в панике убегут от той страсти, какая на них надвигалась. А надвигалась эта страсть в виде огромного огненного шара. Катился он по полевой дороге прямо к Смоленску, и удержу ему не было.

Поляки действительно увидели это наваждение. Оно показалось им карающей огненной колесницей, и все, кто был близ моста через Днепр, ринулись бежать. А несколько воинов, спасаясь от карающей «десницы», прыгнули в Днепр. Путь к крепости был свободен. Сильвестр и Полканов сын бежали сбоку коня, и ведун вызывал дух Михаила Шеина, чтобы он поднялся на стены и, увидев огненный шар, догадался, что он сулит.

Воевода Шеин вместе с воеводой Горчаковым были в этот час на Соборной горе. И они ждали, но не ведуна Сильвестра, а своих лазутчиков, которые должны были вернуться с вылазки под пеленой тумана. И Михаил впрямь почувствовал некое волнение и зов. Его потянуло к Фроловской башне.

   — Ты будь тут, княже, а я сбегаю к главной башне, посмотрю, что там.

Михаил убежал. Едва спустившись с горы, он увидел возле главных ворот суету, беготню. Ратники поднимались на стену. Поднялся и Михаил. Глянул в бойницу и узрел чудо: К воротам Фроловской башни подкатывался большой огненный шар.

   — Чудеса! — воскликнул Михаил и ещё громче крикнул: — Не стрелять! Это наши!

И впрямь «чудеса» у него на глазах превращались в явь. Приближаясь, шар стал меркнуть, и, когда подкатился к самым воротам, Михаил увидел коня, телегу и на ней горящие свечи. Сердце ёкнуло от радости и догадки: «Сильвестр! Только ему дано творить такие чудеса!» И Шеин крикнул ратникам, которые стояли в карауле близ ворот:

   — Открывайте! Это свои!

Он спустился со стены и побежал к арке башни.

Ворота уже открыли. Показалась морда коня, а рядом лик огненно-рыжего Сильвестра. Шеин подошёл к нему.

   — Сердце почуяло, что это ты с чудом катишься, — сказал Михаил.

Он обнял Сильвестра, похлопал его по спине. Спросил: — Что это у тебя на возу?

   — Так зерно, мука, крупы. Что мог, то привёз, не взыщи...

   — Батюшка Сильвестр, да мы на тебя помолимся за сей дар!

К башне пришёл князь Горчаков. Шеин поручил ему взять под опеку всё, что привёз Сильвестр, и повёл ведуна в воеводские палаты.

Мария и дети уже спали, слуги тоже, и Михаил привёл Сильвестра на кухню. Там, в тишине и без помех, побратимы и устроились поговорить. У воеводы нашлось что выпить за встречу, чем накормить Сильвестра с дороги. Но это для него было не главное. Ему не терпелось поведать Михаилу обо всём, что случилось под деревней Клушино, в шестидесяти вёрстах от Можайска. Пересказав, как громили поляки русскую рать, как бежали из стана россиян шведы, Сильвестр добавил то, о чём думал весь путь от Клушина до Смоленска.

   — И выходит, Борисыч, что, разгромив рать Димитрия Шуйского под Клушином, поляки завершили тем битву за Москву. И ни под стольным градом, ни в нём не будет сечи. Поляки войдут в Москву, как входят в свои города, и их встретят хлебом-солью.

   — Так уж, право! — возразил Михаил.

   — Да, Борисыч, так всё и будет. Шуйского за царя уже никто не считает. Против него возник заговор. Во главе рязанский дворянин Захар Ляпунов, удалой да дерзкий.

   — Когда случится этот заговор? Чем обернётся? — спросил Шеин.

Сильвестр взял конец бороды, пожевал его и, глядя на Михаила пронзительными зелёными глазами, будто видя за его спиной всё, что происходило в Москве, сказал:

   — Худо обернётся сей заговор и для батюшки-царя Василия и для матушки-Руси. Через два дня после праздника во славу равноапостольного князя Владимира Святого Шуйского свергнут с престола. А чтобы он больше не воцарился, его постригут в монахи. Поначалу заговорщики его пощадят, а потом одумаются и свершат постриг.

   — И все твои речения обернутся правдой?

   — Истинно. Крест целую. — И Сильвестр перекрестился. — И кара Шуйского ждёт жестокая вместе с братьями Димитрием и Иваном. Всех их закуют в железы и отдадут в заложники гетману Жолкевскому. Вот чем станет для Руси клушинское побоище, — закончил Сильвестр своё прозрение будущего.

Молчал он долго. И у Шеина не было слов. Он думал, чем обернётся разгром русской рати для защитников Смоленска. Ведь Русь посылала их для спасения смолян и древнего русского города. Теперь от Москвы не приходилось ждать помощи. Все запасы продовольствия, предназначенные для Смоленска, весь боевой припас стали добычей поляков в Дорогобуже. Смоленск, его жители обрекались клушинским разгромом русской рати на погибель. Острая боль охватила Шеина и от мысли о том, что будет со всей Русью. Ведь если поляки в Москве или рядом, у них появилась возможность послать на престол державы королевича Владислава. И показалось Михаилу, что всё дальнейшее в судьбе Смоленска произойдёт само собой. Коль посадят на русский трон Владислава, какой смысл держать Смоленск в осаде? И надо думать, что отец и сын договорятся между собой и Сигизмунд ради сына снимет осаду Смоленска.

Но тут ему, воеводе Шеину, надо держать ухо востро. Во всяком случае, он и в мыслях не допускал, что россияне смирятся с тем, что на троне Руси окажется польский отпрыск. Не отдадут ему престола россияне. А если он захватит его с помощью вельмож, тяготеющих к Польше, то, надо думать, свергнут силой. Есть ещё воители на Руси.

Придя к такому выводу, Михаил не стал допрашивать Сильвестра, чем обернётся для смолян переворот в Москве. Он лишь спросил:

   — Побратим, а ты видишь то время, когда держава истинно начнёт возрождаться от смуты, а Смоленск избавится от осады?

   — Нет, — последовал печальный и вместе с тем с отзвуком металла ответ.

Сильвестр не смотрел в сторону Михаила, потому как говорил неправду. Он знал судьбу Смоленска и смолян до исхода. И пришёл он в город не для того, чтобы изменить течение судьбы, а чтобы разделить со смолянами их тяжкую участь.

Михаил не пытался получить от Сильвестра более пространный ответ. Знал, что этого нельзя делать. У ведунов свои законы, нарушать их они не позволяют. Время уже было позднее, и Михаил сказал:

   — Идём, я провожу тебя в опочивальню. Вижу, что ты устал.

Проводив Сильвестра, Шеин вернулся на кухню. Сна у него как не бывало. Он сел к столу, выпил хмельного, чтобы хоть чуть взбодриться, задумался о судьбе Смоленска. Так воевода пришёл к мысли о необходимости провести переговоры с польским гетманом Яном Потоцким и канцлером Львом Сапегой, который, как Шеину было известно, находился в эту пору среди осаждающих крепость. Рассчитывал воевода, что сумеет доказать бессмысленность их стояния под городом, скажет, что почти за год они ничего не добились и впредь не добьются, потому самый резон завершить противостояние миром.

На другой день Шеин послал Нефёда Шило и Петра в польский стан сообщить, что он, воевода Смоленска, хочет вести переговоры с гетманом и канцлером.

Нефёд и Пётр въехали в польский стан от Фроловских ворот. В руках Пётр держал белое полотно: дескать, идём с миром. Шеин наблюдал за ними из бойницы башни. Вот поляки остановили россиян и после короткого разговора повели вглубь стана. Вернулись они нескоро, но довольные. Встретившись под аркой башни с Шеиным, Нефёд Шило доложил:

   — Паны Сапега и Потоцкий готовы вести с тобой переговоры, батюшка-воевода.

   — Когда?

   — А как ты выедешь на мост прямо сейчас, так и они появятся близ моста.

Шеин посмотрел на Анисима, сказал ему:

   — Приводи коней. Тебе со мной ехать.

Вскоре воевода и стременной выехали за мост, охраняемый поляками. Тотчас из дальней рощи показались два всадника. Это скакали Ян Потоцкий и Лев Сапега. Когда съехались и поклонились друг другу, Михаил Шеин присмотрелся к Яну Потоцкому и понял, что высокомерный и честолюбивый гетман не пойдёт ни на какие мирные переговоры. Так и случилось. Шеин сказал:

   — Мне ведомо, что гетман Жолкевский под Москвой, что бояре просят на престол Руси королевича Владислава. Зачем же нам воевать и проливать кровь? Уходите с миром. А мы будем жить, как велит Москва.

Слушая Шеина, гетман Потоцкий кривил в усмешке губы. Когда Шеин умолк, он посмотрел на Сапегу и, получив его знак — кивок головой, заговорил жёстко и оскорбительно:

   — Ты, русский воевода Шеин, должен был просить нас о переговорах раньше, пока ничего не случилось под деревней Клушино. Тогда мы пошли бы тебе навстречу и, если бы ты присягнул на верность королю Сигизмунду, прекратили бы осаду крепости. Ты опоздал. Мы разбили под Можайском войско, которое шло тебе на помощь, и теперь мы ставим свои условия: или ты немедленно присягаешь королю Сигизмунду, распахиваешь ворота крепости и мы вводим своё войско в неё, или мы сровняем стены крепости с землёй, разорим Смоленск. Иного ответа у нас не будет. — В горячности Ян Потоцкий добавил: — Мы вызываем тебя на открытую сечу. Вон поле. — Гетман показал плетью за спину. — Выводи рать, и будем биться. Кто одолеет, тому и Смоленск будет принадлежать. Только знаем, что откажешься, потому как трус.

Михаил Шеин не пустился во взаимные оскорбления, он спокойно произнёс:

   — Я готов с тобой биться один на один. Принимай вызов.

Ян Потоцкий закусил губы и промолчал.

   — Вот я и говорю, — продолжал Шеин, — если ты, пан гетман, пробьёшь своим лбом крепостную стену, то тебе лично мы позволим войти в Смоленск.

И Михаил Шеин повернул коня и поскакал с Анисимом к Фроловским воротам. Потоцкий и Сапега посмеялись вослед: победители всегда веселы.

На другой день с утра поляки начали очередной приступ. Ночью с западной стороны они подтащили к крепости десятков пять штурмовых лестниц. Стреляя из пушек по бойницам, пушкари помогли воинам придвинуть лестницы к стене, поставить их, и более тысячи воинов ринулись по ним на стены. Но у Шеина был большой опыт, как справляться с теми, кто штурмует стены с лестниц. Сотни полторы его ратников вооружились рогатинами и ждали, когда над стенами появятся первые враги. И вот они уже над стеной. Но удары рогатинами свалили их с лестниц, а затем и лестницы с воинами были опрокинуты наземь.

Воины Яна Потоцкого ещё несколько раз попытались овладеть хотя бы малым участком стены, но им это так и не удалось. Хроники той поры отмечали: «Через несколько часов Потоцкий начал приступ, который был отражён смолянами без потерь для себя и с великим уроном для осаждающих. Тогда Потоцкий велел разбивать башни, по разрушении которых хотел снова предпринять штурм, но сильный дождь помешал исполнить его намерения».

После неудачных военных действий Ян Потоцкий передал Шеину через своего парламентёра, что если Смоленск желает мира, то Шеину надо вести переговоры с королём Сигизмундом. Но Шеин не стал добиваться встречи с королём. При Михаиле теперь был мудрый советник — ясновидец Сильвестр, и воевода спросил его, когда они стояли на крепостной стене и смотрели в сторону Москвы:

   — Ведаешь ли ты, что скажет нам Сигизмунд о мире?

   — Ведаю, брат мой: не жди от него милости. Он жаждет одного: захватить Смоленск под своё крыло.

   — И даже в том случае, ежели Москва присягнёт Владиславу?

   — Да. Он и думать не желает, чтобы сын владел Смоленском.

   — Всё бы ничего, выстояли бы мы перед супостатом ещё год, ежели бы у нас был корм. Не продержаться смолянам ещё год — голод задушит.

   — Анафему надо слать Димитрию Шуйскому за то, что отдал Дорогобуж полякам. Туда запасов было свезено столько, что на два года хватило бы смолянам до сытости, — поделился тем, что знал о Дорогобуже, Сильвестр.

В первые дни осени десятого года до смолян дошли вести о том, что державой теперь, в междуцарствие, правят бояре во главе с князем Фёдором Мстиславским. Семеро их стоят у власти. Народ нарёк это правление Семибоярщиной. И в первые же дни своего правления Семибоярщина принялась собирать посольство под Смоленск. Говорили потом, что это было истинно «великое посольство». Никогда ни к кому в прежние годы Русь не посылала послов от «всей земли»! Никогда не было в посольстве столько именитых и очень именитых россиян. Всего собрали под Смоленск 1242 посла и посланника. Во главе этого посольства были поставлены митрополит Филарет — в миру князь Фёдор Романов, князь Василий Голицын и боярин Захар Ляпунов.

Начались сборы «великого посольства» в дорогу. И оказалось, что только возничих, боевых холопов, писцов, стольников и другой челяди набралось более четырёх тысяч человек. По всей Москве готовились сотни колымаг, возков, телег, а к ним — тысячи коней. И лишь один россиянин из властных лиц был против такого посольства, он требовал сократить его по крайней мере в двадцать раз. Это был патриарх всея Руси Гермоген, сам в прошлом славный воин. Прозорливый воитель за веру усмотрел в этой затее Семибоярщины злой умысел. Он понял, что этот злой умысел дорого обойдётся державе. Гермоген пришёл в Грановитую палату, где заседала Боярская дума, и заявил:

   — Вижу, дети мои, замысел правителей Руси в том, чтобы очистить Москву от неугодных им мужей. Одумайтесь, державные головы! Запретите Семибоярщине бросать Русь в новое разорение. И десяти послов хватит для чести Польши!

Глас Гермогена в Боярской думе оказался гласом вопиющего в пустыне. Семеро бояр-правителей не прислушались к требованию патриарха и испытали позор от провала деяний этого посольства. Семибоярщина осталась несмываемым пятном бесчестия временщиков на Руси.