Осенью 1611 года королевский двор Сигизмунда III Вазы жил праздно. Пиры следовали один за другим: то по случаю взятия Смоленска — в какой раз! — которым Польша владела более ста лет назад; то по случаю установления восточного рубежа за Дорогобужем. Раздалась Польша вширь. Теперь рубеж её от Москвы был всего лишь в двухстах вёрстах. Как тут не пировать! Но королю Сигизмунду этого было мало. Ему хотелось потешить своё тщеславие чем-то необыкновенным. Как раз в это время возвращался в Польшу из Руси гетман Станислав Жолкевский. Это ему выпала честь захватить Московский Кремль. Почему бы не воздать ему должные почести за этот подвиг? Сигизмунд пригласил на совет канцлера Льва Сапегу.
— Ясновельможный пан Сапега, я собираюсь в Варшаву, потому что туда прибывает победитель Московии гетман Жолкевский. Подумай, как торжественнее обставить въезд Жолкевского в Варшаву.
Лев Сапега недолюбливал гетмана Жолкевского, считал его слишком тщеславным, с непомерной гордыней человеком. Однако король ждал угодного ему совета, и Лев Сапега сделал совершенно неожиданное предложение:
— Ваше величество, зрелище будет необычайным, оно возвеличит тебя, если ты перед въездом Жолкевского церемонно проведёшь по Варшаве, перед лицом тысяч своих подданных, русских пленников, которых ты взял в Смоленске.
— Удачное предложение, ясновельможный Лев. Это будет запоминающееся зрелище. И вот что: царя и его братьев везти на телеге и в рубище.
— А вот тут, государь, позволь тебе возразить, — отважно произнёс Лев Сапега. — Ты окажи милость царю, проведи его перед варшавянами в царских одеждах, и все поймут, что так великодушно может отнестись к своему врагу только великий государь.
Лев Сапега был очень доволен тем, что сказал.
Король был благодарен своему канцлеру и распорядился собрать русских пленных со всей Польши, привезти из Литвы. Вспомнил король и о князе Голицыне, и о митрополите Филарете, которых увезли в имён и г Яна Потоцкого, затерянное где-то в горах Силезии. В ноябре по всей Польше помчались гонцы, чтобы донести повеление короля доставить в Варшаву русских пленных. Пришло такое повеление и в монастырь Святого Валентина.
Михаил Шеин принял это повеление довольно равнодушно. Он устал. Целыми днями, с рассвета и до темноты, он занимался изнурительной работой: заготавливал для монастыря дрова. Вместе с ним работали ещё трое русских пленников. Их увели в лес, там они срубили себе жильё, там под надзором вооружённых молодых монахов жили до глубокой осени, пилили деревья, кололи чурбаны, укладывали дрова на возы — и так день за днём.
И вдруг эта резкая перемена в жизни: их погонят в Варшаву. Известие было неожиданным и потому Михаил остался к нему безучастным. Но уже по пути к монастырю он подумал, что поездка в Варшаву может стать путём к освобождению из плена. Откуда ему было знать, что прихоть короля явится для русских пленных лишь ещё одним жестоким унижением их чести! Однако в дорогу Шеина собрали основательно. Его одели по чину воеводы, дали овчинную шубу. В крытом возке их было трое: возница, страж и пленник. Конечно же, ни страж, ни возница не стали бы ему помехой, надумай он убежать. На миг Михаил представил, как всё это могло быть. Вот он ударил кулаком по голове одного и другого лишил сознания, связал по рукам и ногам и где-нибудь в лесу выбросил из возка. Но все эти размышления были досужими. От его поведения в плену зависела судьба трёх дорогих ему существ, и потому Шеин ехал в Варшаву покорно.
В эту пору Михаилу Шеину не дано было знать, что происходило в Кракове. Если бы до него дошли оттуда вести о том, что задумали стременной Анисим и его, Шеина, сын, может быть, он решился бы на какой-то отчаянный поступок. Но пока в Кракове явного у Анисима с Ваней ничего не случилось. Они жили во дворце Вавель, и Ваня ходил в чине королевского пажа. Стройный подросток, красивый, с яркими голубыми глазами, с ямочками на щеках, которые появлялись, когда он улыбался, он был любим многими вельможами. А вельможные пани, особенно средних лет, не скрывали своего восхищения. Они прозвали его «наш херувим». Анисим стоял при Ване дядькой-воспитателем и слугой, но это не угнетало его, и он ежедневно укреплял в Ване дух любви к родной Отчизне, к Москве, к Рождественке, ко всему тому, что окружало юного Шеина в детстве. Анисим давно заметил, что внешний облик Вани, «мягкого, домашнего мальчика», был обманчив. У него складывался твёрдый отцовский характер. Чего он хотел, того добивался. Он был в меру скрытен и терпелив. А повседневные напоминания о Москве, о детстве, об окружении на Рождественке укрепляли в Ване желание как можно скорее вырваться на родину. И однажды вечером перед сном Ваня сказал Анисиму:
— Дядя Анисим, мне здесь плохо, я хочу в Москву.
— Мне тоже хочется, славный. Там у меня сынки выросли, а я их и не видел как следует.
— А давай убежим. Ты придумай что-нибудь, дядя Анисим.
— Это хорошая задумка, Ваня, и мы с тобой как пить дать — убежим. Но надо немножко потерпеть.
— Сколько же терпеть?
— Зима на носу, а в зиму даже разбойники с тёплых мест не убегают. Нам же с тобой до Рождественки ой как далеко. И нужно хорошо подготовиться в путь. К весне и управимся. Деньги надо приготовить. А вот откуда их взять, думать нужно. Есть у меня побуждения, вот я и пущу их в оборот.
— Славно. Я буду ждать весны, — ответил, улыбаясь, Ваня.
Своих побуждений Анисим пока не хотел открывать подростку, но сам готовился дать им жизнь. В свободные часы, когда Ваня был на королевской службе, Анисим уходил на хозяйственный двор Вавеля. Там были столярные мастерские, и он заходил в них, искал, выпрашивал у мастеров дощечки из обрезков в ладонь величиной. Иногда он находил их, а случалось, подбирал чурку, раскалывал её на дощечки, потом выравнивал, оглаживал камнем и добивался, чего хотел. На таких дощечках он мог писать образы святых. В иконописной мастерской, которая тоже была при Вавеле, Анисим выменивал часть дощечек на краски, и постепенно у него накопился запас дощечек и красок. При вавельском дворце был католический храм, Анисим заходил в него и часами рассматривал лики святых, особо чтимых католиками. И пришло время, когда Анисим взялся за кисточки, начал писать. Как у него было принято, он создавал образ через выражение глаз. Для Анисима главными в образе были глаза. Они жили, обращали на себя внимание, вдохновляли, укоряли, обнадёживали. Глаза, по мнению Анисима, были самым сильным оружием святых.
Анисим надеялся, что создаваемые им образы святых будут находить отзвук в сердцах верующих. Так ли всё получится, Анисим пока не знал, но надежда в нём жила, потому что пищи у неё при ярком воображении стременного было предостаточно.
Отъезд из Кракова в Варшаву для Анисима и Вани оказался неожиданным. Анисим и в мыслях не мог держать, что им так повезёт и они почти на пятьсот вёрст приблизятся к Москве. И вот уже Анисим и Ваня в пути из Кракова в Варшаву. Они едут где-то в хвосте, но для Анисима это приближение к Руси было добрым Господним знаком.
В эти же дни с северной стороны приближался к Варшаве и Михаил Шеин. А из имения Льва Сапеги в Слониме выехали Мария и Катя, которых сопровождал дворецкий Якуб Хельминский.
И настал знаменательный день, дарующий удовольствия и славу одним и несущий печаль по утраченному и горести в грядущем другим.
«19 декабря 1611 года Сигизмунд доставил себе тщеславное удовольствие: устроил торжественный въезд в Варшаву гетмана Жолкевского с большою, блестящею свитою полковников и ротмистров; вместе с гетманом везли, напоказ народу, в открытой карете, запряжённой шестерней белых коней, бывшего московского царя Василия Ивановича Шуйского с братьями. Далее следовали кареты, в которых сидели смоленский архиепископ Сергий, Шеин и другие смоленские пленники. Их всех провезли в королевский дворец, где произошёл приём, столь же торжественный, как и въезд».
Но написанное в хронике пусть останется на совести летописцев. Всё это было несколько по-иному. Правда, прохождения ротмистров, полковников и войска Мария, Катя и Ваня с Анисимом не видели. Их глаза с нетерпением смотрели на то, что они ожидали увидеть за прошедшими воинами. И вот появилась первая карета, но она была пустая, только возница сидел на облучке. А за каретой, держась за её спинку, шёл согбенный, маленький, щуплый, с редкой бородёнкой бывший русский царь Василий Иванович Шуйский. Если бы россияне видели прежнего государя Руси, они содрогнулись бы от жалости к нему. Следом за старшим братом шёл Димитрий Шуйский. Он держался гордо, потому как за скудостью ума и совести не понимал, что это позорное шествие россиян и его брата случилось лишь по его вине. Не будь трагедии под Клушином, русская сорокатысячная рать дошла бы до Смоленска, уничтожила бы и прогнала войско поляков, осаждающее город. Только за поражение под Клушином расплачивалась теперь Русь, потерявшая Смоленск и тысячи воинов. Судьба уготовила Василию и Димитрию Шуйским жестокий жребий: через год они оба скончались в польском плену.
Но в этот день торжественного шествия мимо помоста, где стоял король со своей свитой, позор Шуйских не завершился прохождением мимо Сигизмунда. Шествие было остановлено. Шуйских — Василия, Димитрия и Ивана — позвали к помосту, и гетман Станислав Жолкевский трубно возгласил:
— Великий польский народ, слушай! Сейчас бывший царь Руси Васька Шуйский будет просить милости и прощения за все содеянные злодеяния против Польши. Преклоняй же колени, несчастный! Кайся!
И Василий Шуйский, а за ним и братья, правда, с принуждением, опустились на колени.
— Грешен пред тобою, король польский Жигмонд!
Каюсь и прошу милости отпустить с миром к смертному одру! — звонко произнёс Василий Шуйский.
Он встал и направился к карете.
Мария Шеина и Катя всё это видели и слышали. Но их сердца остались безучастны к позору Шуйских. Зато их глаза зажглись огнём страдания и радости, когда они увидели супруга и отца. Он по-прежнему сидел в телеге, и с ним рядом был архиепископ Смоленский Сергий. Мария подняла руку и помахала ею. Она отважно ринулась вперёд, но стоявшие на карауле шляхтичи задержали её.
— Там мой муж! — крикнула она.
— Нельзя к нему! — ответил шляхтич и крепко стиснул ей руки.
Увидел отца и Ваня. Он с Анисимом стоял за рядом гвардейцев короля, и у него не хватило духу крикнуть: «Батюшка, я вижу тебя». Он только прошептал это про себя.
Михаил Шеин тоже увидел всех своих близких. Но глаза его остановились на Марии. Он пытался рассмотреть её лицо. В серой дымке декабрьского дня оно показалось ему белой маской. Стенания рвали ему грудь, и он с придыханием произнёс:
— Ты услышь меня, белая лебедь!
В это время к повозке подошли два воина и, ударив в спины Шеина и Сергия, столкнули их на землю.
— Король стоит, и вам стоять, пся крев! — крикнул один из них.
Шествие пленных двинулось вперёд. Помахав родным рукой, уходил Михаил от помоста, где стояли Мария и Катя. И вот они уже исчезли из поля его зрения.