Молодой царь Михаил Романов был доволен четвёртым и пятым годами своего царствования. Ему было чему порадоваться. Наконец-то после великой Смуты дела в державе пошли на поправку. И не напрасно в минувшем году он послал в Англию дьяка Андрея Зюзина. Посол сумел убедить короля Якова I помочь Руси. Правда, денег удалось выпросить взаймы немного, зато король Англии вместе с королём Голландии уговорили короля Швеции заключить с русским государством «вечный мир». И такой мир был заключён под Тихвином, в деревне Столбово. К тому же шведы вернули Руси Новгород, Старую Руссу, Порхов, Гдов и Ладогу — все с уездами.

Радовало сердце молодого царя и то, что русская рать побила под Москвой осенью восемнадцатого года польское войско, которое привёл королевич Владислав. Побила и его сторонника с лихими казаками — украинского гетмана Сагайдачного. Странным в отступлении казаков и поляков было то, что бежали они не в Польшу, а вглубь Руси к Троице-Сергиевой лавре. Царь Михаил велел воеводам преследовать врага и сам отправился с войском, намереваясь помолиться в лавре после изгнания королевича Владислава.

Но перед выездом за войском у царя Михаила случилась встреча. Подходя к карете, царь увидел дьяка Елизара Вылузгина, бывшего главу Разрядного приказа. Он держал за руку молодого боярского сына Ивана Шеина. Вылузгин с поклоном шагнул к царю.

   — Государь всея Руси, выслушай раба твоего.

   — Говори, батюшка Елизар.

   — Вот сын воеводы Шеина, который вместе с твоим батюшкой томится в польском плену. Помнишь ли его?

   — Как не помнить!

   — Так прошу твоей милости поместить Ваню Шеина в Посольский приказ к дьяку Андрею Ивановичу Зюзину. Даровит он к посольскому делу. Речь польскую и литовскую знает, читает и уставом пишет.

   — Ручательству твоему верю.

Царь внимательно посмотрел на Ивана. Тот был, может быть, на три года моложе царя, но уже ростом и статью взял, крутолобый, глаза тёмно-синие, спокойные, зоркие. Не робок: стоит перед царём — не трепещет. И подумал царь: «Посажу-ка я его в свою колымагу, расспрошу о Смоленске и о батюшке: может, что и слышал». Вылузгину царь сказал:

   — Ты, Елизар, позже отведёшь его в Посольский приказ моим именем. А пока он при мне побудет, в Троице-Сергиеву съездит. Садись-ка, Ваня, в колымагу.

Не думал, не гадал Ваня Шеин, что судьба такой крутой поворот сделает. Ещё день назад он слушал свою бабушку Елизавету и улыбался про себя. Эк выдумала она отправить его служить в Посольский приказ. Туда, по его мнению, берут только тех, кто семи пядей во лбу. Однако перечить бабке Ваня не стал и после полуденной трапезы отправился к дьяку Вылузгину, который, как сказала бабушка, всегда чтил его батюшку и многие советы давал.

Побаивался Ваня дьяков, слышал, что все они суровые. Но Елизар Вылузгин принял Ваню, как добрый дед внука.

   — Вот таким помню и твоего батюшку. Правда, он в кости был покрепче тебя. Да и то сказать, чуть ли не первый кулачный боец на Москве. Ну чего пришёл, говори?

   — Так бабушка послала. Сказала, что мне время пришло идти в Посольский приказ в посыльные. А порадеть за меня некому.

   — Ишь какая твоя бабка Елизавета мудрая: сразу и про радетеля вспомнила. И что же, в послы думаешь податься?

   — Так науку надо вначале одолеть, батюшка Елизар.

   — Но почему тебе захотелось в Посольский, а не в Разрядный? Воеводой был бы, как батюшка.

   — Так батюшку из полона, может, выручу.

   — Верно говоришь. Их надо выручать. Сотни россиян у поляков чахнут. Что ж, чем могу, тем и помогу. Теперь слушай с вниманием. Сейчас ты пойдёшь на Колымажный двор. Найдёшь царского конюха Власия Панкрата и спросишь моим именем, куда завтра государь поедет.

   — Только и всего?

   — Да. Но важнее вот что: спроси, в какую пору выезжать будет. Ежели скажет: «Чуть свет», — нам с тобой то и нужно. Теперь ступай.

Ваня Шеин был лёгок на ногу: примчал от дома дьяка до Колымажного двора, что близ Крымского моста, не переводя дыхания. Но в воротах его остановил страж. Низенький, плотный, сказал строго:

   — Куда летишь, коломенская верста?!

   — Так я к дядюшке Василию Панкрату. От дьяка Вылузгина.

   — От него можно. Вон конюх стоит, так у него и спроси, где Власий. Да помни: не Василий, а Власий.

Ваня Шеин нашёл Власия в стойле, возле молодой белой кобылицы, такой красивой, что застыл от удивления. Власий протирал её бархатным полотенцем. Это был могучий дядя, борода закрывала грудь. Ваня застыл возле стойла и долго смотрел, как великан с любовью протирает атласные бока и спину белой кобылицы. Власий давно заметил «молодца», но ждал, когда его позовут. Налюбовавшись кобылицей и конюхом, Ваня сказал:

   — Дядя Власий, я к тебе от дедушки Елизара.

   — Чего ему?

   — Так хочет знать, когда царь-батюшка завтра выезжает.

   — Всё не угомонится старый Елизар. А тебя как кличут?

   — Ваней.

Власий подошёл к Шеину, положил руку ему на плечо, весомо сказал:

   — Дьяк Елизар отроков ко мне не присылает. Ты молодой муж Иван, вот и будь им. Да передай дьяку Елизару: чуть свет. Теперь иди.

Дорога к Троице-Сергиевой лавре накатанная, колдобин не найдёшь. Службу на ней несут царские доглядчики и каждую малую рытвинку засыпают, а то и каменным тестом заделывают. Большая колымага, запряжённая шестериком лошадей вороной масти, катится плавно, легко покачиваясь. Иван сидит спиной к движению. Перед ним на мягких подушках сидят царь Михаил и духовный отец царя митрополит Геласий. Он уже стар, но ещё крепок и сопровождает государя на все богослужения. Беседу вёл Геласий:

   — Ведомо мне, что ты, молодой Шеин, три года был при батюшке в Смоленске и столько же в польском плену. Вот и расскажи царю-батюшке, как в Смоленске жил, как от короля Сигизмунда убежал.

   — Детское я лишь помню о жизни в Смоленске да последний год, когда голодали и каждый день приступы поляков отбивали. Я с дядей Анисимом — это стременной моего батюшки — из пушек камнями стреляли, когда ядер не было. А как от короля Сигизмунда убегали, так это стременному Анисиму низкий поклон. Он привёл меня домой.

   — Скажи, Ваня Шеин, ты видел кого-либо из «великого посольства», когда в Польше был? — спросил царь.

   — И не только в Польше. Я видел дворянина Артемия Измайлова в Смоленске. Он был близок к твоему батюшке и к князю Василию. Ещё я видел царя Василия Шуйского и его братьев, своего батюшку и всех русских пленных, когда их вели по Варшаве.

   — Как ты мог видеть? Ведь тебя тоже взяли в плен.

   — Нет, государь-батюшка. В Могилёве меня, матушку и сестру отделили от пленных и там же, в Могилёве, меня и Анисима привели в стан короля.

   — Вон что! — удивился царь. — И что же ты делал в стане короля?

   — Меня отдали на воспитание ротмистру Верницкому, который учил пажей.

   — А будучи в Польше, ты слышал что-нибудь о моём батюшке?

   — Слышал, государь. Так уж случилось, что при мне на каретном дворе встретились два поляка и один из них был священником-богословом. Он-то и завёл разговор о твоём батюшке, государь.

   — О чём же они говорили?

   — Это был богослов-иезуит Пётр Скарга, как я потом узнал, и он жаловался на то, что ему не удаётся обратить твоего батюшку в католическую веру. «Даже среди животных нет таких упрямцев», — повторял Пётр Скарга.

   — Батюшка всегда был твёрд, — улыбнувшись, сказал царь Михаил.

   — Хвала Богу, что он и другие россияне выстояли, не предали веры отцов, — отметил митрополит Геласий.

   — Это верно. Да близок конец их мукам. Вот в эти дни побьём поляков и лихих казаков под лаврой, и они мира запросят.

   — Да уж пора бы пленных в размен пустить, — заявил Геласий.

В Софрине, на пол пути до лавры, царь всегда останавливался, случалось, и ночевал. Так было и на этот раз, но не потому, что у царя не было желания поспешить в лавру, а задержали гонцы от воеводы Бориса Салтыкова. Гонец доложил царю:

   — Государь-батюшка, русская рать достала поляков, и они теперь в хомуте — так велел сказать воевода. А ещё казаки Петра Сагайдачного покинули поляков и просят мира.

   — Милосердный Боже, Ты избавляешь нас от кровопролития, хвала Тебе! — воскликнул царь.

Глаза его повлажнели от слёз, но он не замечал этого. Менее был растроган митрополит Геласий. Он спросил гонца:

   — Что, поляки сдаются?

   — Они не сдаются, но в полон многих взяли, видел, как сотен пять гнали.

   — Всех их за Урал гнать надо! — в сердцах сказал Геласий.

   — О чём ты говоришь, владыка?! Мир нужен, и надо всех пленных обменять на наших страдальцев.

Иван Шеин понял, что молодой царь вовсе не пылал военной страстью и страдал оттого, что его отец в плену. Но, спрашивал себя Иван, почему бы царю не выкупить отца? И выходило по Шеину, что царь, любя своего отца, любил и тех россиян, которые были в польском плену, и выкупать надо было всех. А царская казна пока была пуста от разорения великого.

Будучи в иные дни посыльным от Разрядного приказа, бегая по Москве то на Пушечный двор, то на Кузнецкий мост, то в казармы на Ходынское поле, Иван видел, как Москва готовилась отражать польское нашествие, как копились ядра, ковались мечи, отливались пушки, как стрелецкие сотни учились стрельбе из новых мушкетов. А сколько корма свозилось в Москву со всей державы! Надо ведь было кормить почти стотысячную рать. Прошлая осень в Москве, как вспоминали горожане, походила на ту осень, когда поляки захватили Кремль и Китай-город, чинили разбой и бесчинства. Тысячи горожан бежали из Москвы, и напрасно бежали, думал Иван Шеин.

Два дня в конце сентября небо над Москвой гудело от пушечной стрельбы. В один из дней Иван пробрался к пушечному наряду, главным пушкарём в котором был дядька Анисим, и видел, как он стрелял по коннице Петра Сагайдачного картечью. Кони падали, как снопы, казаки в панике убегали с поля боя.

И вот в Москве наступила тишина. Только колокольные звоны нарушали покой. Но это были звоны во славу победы россиян над поляками, бежавшими от стольного града.

Той порой в Софрине всё пришло в движение. Стало всем известно, что поляки просят мира. Они были в полуокружении в шести вёрстах от Троице-Сергиевой лавры, вблизи деревни Деулино. Сам король Владислав со своими гетманами был на грани панического бегства. Он боялся быть взятым в плен и умолял русских начать мирные переговоры.

Царь Михаил со своими приближёнными выехал в Троице-Сергиеву лавру. Он хотел быть поближе к месту переговоров. Вначале поляки предложили вести их в лавре. Но царь Михаил защитил святыню от осквернения и повелел русским послам вести переговоры о мире в деревне Деулино. Из-за чьих-то проволочек дело шло медленно. Лишь в середине ноября, когда уже наступили сильные морозы, в Деулине начались переговоры. Они носили странный характер. Поляки избавились от панического страха быть пленёнными и, перестав чувствовать себя побеждёнными, вели себя заносчиво. Всему задавал тон сам королевич Владислав. Он всё ещё считал себя законно избранным русским народом на царский трон, не признавал Михаила государем державы. Царь и королевич между собой так и не встретились. В Деулине вели переговоры от Посольского приказа дьяк Андрей Зюзин и от государя лично братья Борис и Михаил Салтыковы. Королевич Владислав требовал уступки во всём. Он говорил Салтыковым:

   — Я придвину рубежи Польши к Московии от Дорогобужа за Вязьму, к Кубинке, и вы не посмеете их переступить, если хотите мира.

Дьяк Зюзин оказался более рьяным защитником интересов Руси, чем князья Салтыковы. Он не щадил самолюбия Владислава:

   — Ты, королевич, не пугай нас. Сегодня твоя рать побита под Москвой, а здесь в хомуте пребывает. И мы её держать будем, пока уступчивым не станешь.

   — Не могу быть уступчивым, — возражал Владислав, — потому что я вами избранный царь. Как же я буду уступать то, что мне по праву принадлежит? Вот вы требуете отдать вам Смоленск, а я не отдам, мой это город, и придёт час, я сделаю его стольным градом. К этому я должен получить от Руси во владение все смоленские, черниговские, новгород-северские земли. И я требую записать в договоре о перемирии моё непризнание царём Михаила Романова.

Борис Салтыков пытался уговорить Владислава:

   — Ясновельможный королевич, побойся Бога, ты очень много получил от Руси. Зачем же сдираешь с нас последний кафтан?

Королевич Владислав к словам Салтыковых не прислушивался и отмахивался от них рукой. И день за днём длились в Деулине бесплодные споры о том, кто кому что должен. Но о русских пленных в Польше в эти дни не было сказано ни слова, как будто они уже ушли из жизни.

Находясь в лагере при царе Михаиле, Иван Шеин слышал много о ходе переговоров и удивлялся тому, что ни дьяк Зюзин, ни братья Салтыковы ни разу не завели речь об обмене пленных. Однажды Иван Шеин отважился сказать об этом царю, когда шли из храма с моления:

   — Государь-батюшка, каждый день послы наши приносят вести о переговорах в Деулине. Слышал я, что поляки требуют отдать им то черниговские, то северские земли, но про обмен пленных ни слова. А там ведь твой батюшка.

И тут царь Михаил признался молодому Шеину в том, что он знает причину, почему Салтыковы не ведут речь о пленных:

   — Боятся они возвращения моего батюшки из полона. Погибели своей боятся. Выгонит их батюшка с царской службы.

Молодой Шеин дерзнул остановить царя возле монастырской трапезной.

   — Царь-батюшка, а ты упрекни их в нерадении за державу.

Михаил посмотрел на Ивана печальными карими глазами и тихо сказал о сокровенном:

   — Боюсь я их, братьев Салтыковых. И всей своры Салтыковых боюсь. А пуще всего матушки своей, инокини Марфы. Гнетёт она меня своей властью. А вся её власть опять-таки в угоду Салтыковым.

Царь Михаил сутулился и был совсем не виден рядом с рослым, с крепкими плечами, молодым Шеиным. И дрогнуло у Ивана сердце от жалости к русскому царю. Захотелось ему не щадя живота послужить ему хотя бы в том, чтобы помочь освободить из плена батюшку Филарета. Вспомнил Иван, с какой отвагой освобождал его, подростка, стременной отца Анисим. Загорелось отвагой сердце молодого Шеина, и он попросил у государя воли:

   — Царь-батюшка, позволь мне твоим именем сказать то, что сочту нужным, королевичу Владиславу. Я скажу ему о твоём, о выстраданном, и он не посмеет уклониться и не выполнить сыновнюю просьбу.

   — Ой, Ваня, смел ты не в меру, что не боишься потерять живота. Да где наша не пропадала, благословляю тебя на подвиг. Так уж на Руси повелось. Одно скажу: порадей и за своего батюшку. — И царь осенил Ивана крестным знамением.

Государь возвращался из храма не один, а в сопровождении многих бояр и князей, всё больше пожилых. Но шли они поодаль, и, когда молодой и дерзкий Шеин остановил царя и начал рьяно что-то говорить, они встали тоже и не посмели к тому прислушиваться.

Иван же, получив благословение царя, вечером того же дня отправился к дьяку Андрею Зюзину, который только что вернулся из Деулина, где, как он выразился, русские и поляки толкли воду в ступе. Войдя в покой, Иван поклонился.

   — Добрый вечер, батюшка-дьяк, — сказал он.

   — Откуда ему быть добрым? Маета одна день изо дня. Тебе-то что надо от меня? Слышал я, что на службу в Посольский приказ просишься. Вот как вернёмся в Москву, так и приходи с поклоном.

   — По другому поводу я, батюшка-дьяк. По воле государя завтра с тобой поеду в Деулино.

   — Зачем это тебя нелёгкая понесёт? У нас там и так лишних переговорщиков много.

   — Ведомо мне это.

Иван ощущал в себе спокойствие, уверенность. Дьяк Зюзин хотя и смотрел на него сердито, но это Ивана не смущало.

   — Я с королевичем Владиславом встречался в Польше и не раз разговаривал с ним. Вот и хочу продолжить разговоры. И царь-батюшка дал мне на то волю.

   — Вон как! — удивился дьяк. — Ну дай-то Бог поговорить вам по душам. Я перечить не смею. Помни одно: королевич Владислав спесив и чванлив, пожелает ли он вести теперь с тобой разговоры? Он себя чтит за царя Руси, а слово батюшки Михаила ему не указ.

Иван Шеин понял, что своим желанием поговорить с королевичем Владиславом он провёл по груди дьяка острым ножом и попытался как-то смягчить своё вторжение в вечерний покой Зюзина.

   — Я, батюшка-дьяк, хочу поговорить с королевичем Владиславом о моём батюшке. Кому о нём замолвить слово, как не сыну.

Однако сказанное Иваном Шеиным дьяк понял как упрёк ему и всем, кто вёл в Деулине переговоры, в том, что они вовсе забыли о пленных, которые вот уже восемь лет томились в казематах Польши. Но, бросив беглый взгляд на молодого сына знатного воеводы, Зюзин проглотил упрёк и решил подождать до завтра, посмотреть, чем завершится разговор с королевичем Владиславом.

   — Ладно, завтра с рассветом и выезжаем. Не проспи.

   — Доброй ночи тебе, батюшка-дьяк. — И Шеин покинул покой.

В этот вечер у молодого сына воеводы было время подумать, какую ношу он взвалил на свои плечи, и, будь он робкого десятка, отказался бы от дерзости, какую затеял. Но, живя по правде, он думал не о себе, а лишь о том, какими путями добиться того, чтобы переговоры о пленных стали главными в череде переговоров о перемирии. И он нашёл-таки ключ к замку, который висел на чёрствой душе королевича Владислава.

Как только наступил рассвет короткого ноябрьского дня, из лавры в сторону Деулина укатили группа всадников и крытый возок. Среди путников был и молодой Иван Шеин. Кроме дьяка Зюзина, никто не знал, по какому поводу ехал в стан переговоров воеводский сын. Возможно, все сочли его за гонца, и он, никого не волнуя, добрался до Деулина.

Переговоры велись в большой рубленой избе. К часу появления русских послов в ней был только один хозяин, который топил печь, потому как на дворе стоял крепкий мороз. В избе была боковушка, и Шеин заглянул в неё. Там стояли лишь две скамьи возле грубо сколоченного стола. Иван подумал, что здесь-то и будет удобно поговорить с королевичем Владиславом наедине.

Ивану Шеину повезло с первых минут. Случилось так, что, когда королевич Владислав входил в избу переговоров, Иван выходил из боковушки и они встретились лицом к лицу. Владислав склонил голову направо и налево и засмеялся, что с ним редко бывало.

   — О, узнал! Узнал! Это ты со своим слугой украл коня моего батюшки!

   — Я с Анисимом! — смеясь, ответил Иван.

   — А ведь коня-то мы нашли! Да мужик не в обиде был, когда отобрали. Ты ему с лихвой заплатил за Стрелку — так он сказал. — И Владислав повернулся к тем, кто пришёл с ним. — Эй, Фишек, принеси нам вина, — велел он шляхтичу. Тот скрылся. Королевич обратился к остальным: — Давайте ведите переговоры с паном Зюзиным и прочими, а мы поговорим наедине. — Владислав положил на плечо Ивану руку, увёл его в боковушку и тут же спросил: — Зачем пришёл? Ты же королевский пленник!

   — Что было, то быльём поросло, ваше высочество.

   — Верно. Однако скажи, как тебе удалось убежать?

   — Долго рассказывать. Я ведь тогда мальцом был. А вот батюшкин стременной — сметлив.

Воин принёс вина, два кубка и блюдо белых пирожков. Наполнив кубки, ушёл.

   — Мой батюшка любил тебя. — Королевич поднял кубок. — Напрасно ты убежал. Ну давай за встречу. — И королевич выпил вино.

   — Да я бы и не убежал, ежели бы отпустили. Отчий дом из сердца не вырвешь. — И Иван пригубил вино.

   — Давай выкладывай, зачем появился, любимец моего батюшки.

   — Хочу, чтобы ты, ваше высочество, севом занялся.

   — А что сеять?

   — Посей добро на русской земле, и она тебе отплатит добром.

   — Говори, говори, Янек.

   — Вы уже почти месяц ведёте переговоры, и всё напрасно. Помни, королевич, Русь выполнит все свои обещания, ежели ты сделаешь первый шаг ей навстречу. Сотвори добро. Отпусти из полона всех русских пленников, и среди них Филарета Романова и Михаила Шеина. Отпусти заложников, мою матушку и сестру. Вот твоё доброе деяние, которого Русь не забудет. И тебе это надо делать не мешкая. Знаешь ли ты или нет, но твоё войско в хомуте, и лишь добром ты можешь избавиться от него.

   — Что же мне делать?

   — Шли гонцов к батюшке. Пусть сводит к рубежам Руси всех наших полонян. Есть тут неподалёку речка Поляновка, на её берегах и свершим обмен. Только сам будь там. Мы с тобой царской медовухи выпьем.

   — Задел ты меня за живое, королевский любимец. Да знаю я и то, что за добро всегда злом платят.

   — Русь не такова! Сотвори добро, и ты войдёшь в её сердце, говорят у нас.

Королевич смотрел на Ивана с мягкой доброй улыбкой. Никто из россиян не нравился ему так, как этот светловолосый синеглазый русич, сам способный творить добро и не ждать благодарности. Владислав наполнил кубки.

   — Ну давай выпьем за доброту. Да пора за работу. И помни, что завтра мы подпишем договор о перемирии и об обмене пленными — всё, как ты просишь.

Они чокнулись и выпили. Иван встал.

   — Так я пошёл, чтобы вам не мешать.

   — Иди, ты сделал своё дело, батюшкин любимец.

И королевич обнял Ивана, похлопал его по спине.

Когда Иван ушёл, Владислав позвал дьяка Зюзина.

   — Давай, служилый, концы с концами сводить. Пора добро сеять.

И было записано в хрониках: «1 декабря 1618 года между Московским государством и Польшей было заключено в деревне Деулино перемирие на 14 лет и 6 месяцев». Обмен пленными, как определили королевич Владислав и Иван Шеин, произошёл на речке Поляновке спустя полгода.