Расставшись с королём Владиславом, Михаил Шеин вернулся в острог, поднялся на вал и долго внимательно осматривал стан, в котором его рать простояла и продержалась почти полтора года. На душе у Михаила было горько, сердце грызла тоска. Никогда ещё в жизни ему не было так худо, разве что в первые дни в плену. Чего добился он за минувшее страдное время? Да лишь того, что потерял почти двадцать тысяч ратников. «Но почему? Почему?» — кричала душа. Да потому, что предали их бояре и царь. Какими же бессовестными надо быть, зная, что без боеприпасов и продовольствия голодная гибнет рать, а в двухстах вёрстах от Смоленска второй год бездействует и жирует больше чем двадцатитысячное войско!

Шеин был в этот час беспощаден и к себе. Он казнил себя за то, что у него не хватило умения воевать с более сильным противником. И, не забыв о Боге, он звал на свою голову его гнев и кару. Шеину не хотелось больше жить. Он даже представить себе не мог, как снесёт позор всех полуторагодовых усилий. «Господи, пошли мне на голову вражеское ядро! — стонал в душе Шеин. — Хочу умереть!» Михаил забыл в этот час всех родных и близких, своих побратимов и соратников. Он стоял над пропастью один и одному себе просил смерти, которая в прежние схватки с врагами тысячу раз обходила его. Это была такая безысходная жажда избавиться от бренного тела, что Шеин вздрогнул: вдруг кто-то помешает ему утолить эту жажду.

Однако даже самому безысходному отчаянию приходит конец.

К Михаилу подошёл Артемий и встал рядом. Он стоял молча, потому что понял: никакие слова сострадания не выведут его сотоварища из того состояния, в каком он пребывал. Но они оба были ещё полны сил, и у них ещё были неотложные дела. Нужно было заботиться о восьми тысячах воинов, что ещё находились в строю, и о двух тысячах раненых и больных. И Шеин как-то буднично произнёс:

   — Пойдём, брат, по острогу, заглянем в землянки. Надо же знать, чем дышат россияне накануне конца войны.

   — Хорошая мысль, Борисыч. Но кто тебе сказал, что завтра не загремят пушки?

   — Это от нас с тобой зависит. Только от нас!

   — О чём же ты говорил с королём?

   — Он предлагает мир.

   — А ты?

   — Вот я и говорю, что это зависит только от нас с тобой. Ежели мы примем на себя грех загубить жизни десяти тысяч россиян, значит, завтра загремят пушки. А ежели скажем, что нам нужен мир, тогда мы с тобой будем обречены...

Артемий положил на плечо Шеина руку, и они пошли вдоль остроколья по валу, который тянулся на несколько вёрст.

   — Нам с тобой третьего не дано, — продолжал Михаил. — Или мы продлим войну, и тогда к весне здесь будет одна братская могила, или мы примем условия поляков о перемирии и попадём в разряд изменников отечества и клятвопреступников...

   — Ты не сгущаешь краски, Борисыч? — тихо спросил Артемий.

   — Нет, дорогой мой, я даже приукрашиваю то, что ты видишь. Никто из-под Можайска и Вязьмы к нам на помощь не придёт. Там засели враги наши, а не соратники. И даже царь с ними не может справиться, с тем же князем Димитрием Черкасским, который ещё два года назад не выполнил повеление царя и не повёл полк под Смоленск. Вот он — наш с тобой враг, и мы из-за него примем погибель.

Хронисты подтверждают истинность слов Михаила Шеина: «Если бы в январе 1634 года этот двенадцатитысячный корпус двинулся из Можайска к Смоленску, то Шеину, вероятно, не было бы необходимости сдаться королю Владиславу».

Шеин и Измайлов спустились близ ворот с вала и пошли к землянкам. Но с ходу не вошли в них, остановились.

   — Боюсь я услышать, какими словами они встретят нас, — произнёс Шеин.

   — Я знаю, что они скажут, — ответил Артемий. — В один голос заявят, что осточертела им эта война. И нас с тобой они давно недобрыми словами вспоминают.

   — Вон как! A-а, куда ни шло, давай зайдём!

И воеводы пошли по землянкам. То, что они там увидели, без слов говорило о том, что воины не дотянут до весны. Тут было все: холод, голод, смрадное запущение, уныние и озлобленность. Спрашивать воинов или говорить им какие-то бодрые слова было бы безнравственно. Иногда у Шеина срывалось: «Ратники, как вы тут держитесь? » Но в ответ он слышал угрюмое бормотание. Михаилу так и хотелось сказать, что они уже отвоевали и пришло время собираться домой, но пока он не смел сделать это. Не знал он, чем обернётся завтрашний день.

Скрепя сердце Михаил и Артемий ходили из землянки в землянку и всюду видели одну безысходность. Лишь изредка они замечали какое-то шевеление: кто-то из воинов сгребал красные угольки в очаге, кто-то подбрасывал хворост. Когда Шеин и Измайлов входили в землянку, мало кто поднимался им навстречу. Но иногда к ним подходили сотский или тысяцкий, которые обитали вместе с воинами, и тогда Шеин спрашивал их:

   — Ну что, голубчики, плохи дела?

   — Хуже некуда, батюшка-воевода, — слышал Михаил однозначные ответы, — до конца войны не доживём.

Выйдя из двадцатой землянки на морозный воздух и вдохнув полной грудью, Шеин с зубовным скрипом сказал:

   — Да пропади она пропадом, моя честь! Нет сил видеть это медленное умирание россиян. Завтра же потребую от Владислава мира. Вот для них мира и жизни!

   — У нас нет иного выбора, Борисыч, и пусть судит нас Бог.

Они зашли ещё в несколько землянок, где лежали раненые, за которыми ухаживали доморощенные знахари. Зрелище в этих землянках вовсе испепелило боевой дух побратимов, они уходили оттуда с такой тяжестью на сердце, как будто на них взвалили всю грязь и страдания мира.

   — Да что же станет с ними через месяц, ежели мы, осатанев, будем продолжать войну?

   — Успокойся, Борисыч. Я знаю, ты уже отважился сохранить ратникам жизнь и свободу. И верно поступаешь. Господь тебя не осудит. А остальное нам не страшно.

Эти слова Артемия немного привели Михаила в чувство. Он уже спокойно подумал, что из двух путей идти вперёд по жизни у него остался один: завтра отправляться на переговоры с королём Польши Владиславом. «Да не изверг же он!» — мелькнуло у Шеина. Он положил руку на плечо Артемия:

   — Эх, брат, сейчас бы баклагу хмельного. Залить огонь, залить горе!

   — Что-нибудь спроворим, — отозвался повеселевший Артемий.

И они словно сбросили с плеч непомерную ношу, которая ещё недавно придавливала их к земле, и легко пошагали к своему обиталищу. Они знали, что делать им завтра.

День шестнадцатого февраля выдался морозный, солнечный и тихий. Синел за острогом лес. Под лучами солнца сверкали купола смоленских храмов. У Михаила Шеина, который вышел из землянки на свежий воздух, голова была тяжелее обычного. Но они с Артемием знали, за что выпивали, ставя на кон свои жизни, и теперь точно могли сказать, что им в этой игре не повезёт.

В десять утра, как определил Артемий по солнцу, он, Михаил Шеин и полковник Александр Лесли вышли из ворот острога. За воротами их ждала карета на санном ходу, и рядом с нею стоял сам губернатор Смоленска Станислав Воеводский. Михаил понял, что король не хотел унижать достоинство своих противников в том, что касалось гражданской чести. Сильные сытые кони докатили карету до Соборной горы за считанные минуты. И вот уже Михаил Шеин вошёл в палаты, где много лет назад больше трёх лет жил и в иное время бывал по разным поводам. В трапезной русских и немца встретил сам король Владислав. Было похоже, что он намерен вести беседу не за столом переговоров, а за трапезой. Владислав встал с кресла, на котором сиживал Шеин, и подошёл к нему.

   — Нам с тобой везёт, воевода. Мы так часто встречаемся в этих палатах, будто они наш родной дом.

   — Я помню те встречи, ваше величество.

   — Садитесь к столу. Признайтесь, что голодны.

   — Не станем отрицать. Сегодня и маковой росинки не было во рту, — ответил Шеин.

   — А мне лестно будет накормить тебя, лучший воевода Руси, — с улыбкой произнёс Владислав.

Он был в хорошем настроении и уже видел тот час, когда пушки накроют чехлами.

И все уселись к столу: король — во главе его, гетман Соколинский — справа, Михаил Шеин — слева. Кубки были наполнены, и король первым взял свой. Поднял свой кубок и Шеин, опередив короля, сказал:

   — Я выпью за то, чтобы великодушный король Польши Владислав открыл нам путь домой.

   — Подожди, — остановил Владислав Шеина. — Нельзя же так. Ты выпей сперва за то, что уцелел в этой войне. К тому же нельзя, как на Руси говорят, поперёд батьки в пекло лезть.

   — Скажу откровенно о том, ваше величество: я сегодня сожалею, что живу и здравствую. Тысячу раз обходила меня смерть и всё для того, чтобы открыть путь к позорной кончине. Есть ли справедливость на небе?! — взволнованно произнёс Шеин.

Его слова вызвали у всех недоумение. И только воевода Измайлов согласился с Шеиным и согласно покивал головой. Даже сам король Владислав не нашёл, что сказать. Но наконец он обрёл дар речи:

   — Ты, воевода, не предавал Русь. Это тебя предали. Ты не присягал мне на верность, как многие другие ваши князья, воеводы. В чём же дело?

   — Уволь, государь, не буду об этом говорить. Сие наше, россиян, дело.

   — Да, это так. Но если мне не откроешь правды, которая всей Европе ведома, то я ни о каком перемирии не буду вести речи. Как говорят у вас, «нашла коса на камень».

   — Господи, ладно уж, — отмахнулся рукой Шеин. — Тут нет особой тайны. Зависть людская нас погубит, и нам бросят в лица обвинения в том, что мы продали себя тебе, ваше величество, за тридцать денежек.

   — Я понимаю тебя, воевода Шеин. В нашей державе таких мерзостей тоже полно. Давайте же выпьем и будем достойнее подобных упрёков.

   — Вот это верно сказано, — заметил гетман Соколинский.

   — Теперь прошу вас быть внимательными, — подняв руку, произнёс король. — Гетман Соколинский сейчас зачитает то, что ляжет в основу договора между нашими державами. Скажу одно: условия наши жёсткие, мы же победители. — И король обратился к Шеину: — Если ты хочешь спасти жизни десяти тысяч россиян, то должен согласиться с нашими условиями беспрекословно. Иначе ты можешь встать и уйти, конечно же, поблагодарив меня за трапезу.

   — Хорошо то, что с тобой, ваше величество, не скучно. И скажите гетману, пусть читает условия. Я и мои сотоварищи примем их.

   — Слава Богу, нашли общий язык. — И король с улыбкой перекрестился. — Итак, ясновельможный пан Соколинский, читайте условия.

   — Они доступны для исполнения, — приятным голосом заверил сухощавый и строгий на вид гетман. — Первое: король Владислав заявляет, что ратные люди, как московские, так и иноземцы, могут перейти на службу к королю польскому или вернуться в отечество. Это предоставляется на их усмотрение.

   — Благородно, — отозвался полковник Александр Лесли.

   — Будьте внимательны, — заявил Соколинский. — Весь наряд — имеются в виду пушки со всякими припасами, а также оружие всех ратных людей — остаётся в пользу поляков. Тем, кто перейдёт на службу к королю, будет возвращено всё имущество.

   — Стоп! — предупредил король Владислав. — Для наблюдения за этими действиями назначаются с польской и русской стороны по два человека — капитан и полковник. Продолжай, пан Соколинский.

   — Все польские и литовские пленные должны быть отпущены воеводой Шеиным.

Прочитав это, Соколинский замешкался, потому что в грамоте дальше было записано: «Король польский повелевает целовать крест, что никто из отпускаемых ратных людей никогда не будет против него служить». Потом эти строки зачеркнули.

Увидев, что гетман Соколинский смущён, король сказал:

   — Мною далее записано, что все отпущенные русские не будут воевать против меня четыре месяца.

   — Да, так, ваше величество, — подтвердил Соколинский и продолжал: — «Воевода Шеин с товарищами, все начальствующие и приказные люди и весь церковный причт беспрепятственно будут отпущены со всем имуществом и во время пути должны пользоваться полной безопасностью. Выходить из острога они должны с опущенными знамёнами, с погашенными фитилями, без барабанного боя до того места, где будет находиться король...»

   — Дай я сам прочитаю, — заявил Владислав и взял условия договора в свои руки. — Слушайте же! «Положив знамёна у ног короля, знаменосцы отступят на три шага и снова возьмут знамёна и по приказанию польского гетмана Станислава Воеводского зажгут фитили, забьют в барабаны и отправятся в путь. Дозволено им взять с собой двенадцать полковых пушек, если у них есть конское тягло. Таборы, укрепления и остроги должны быть сданы в целости». — Король отдал грамоту Соколинскому: — Читай дальше.

   — «Во время пути ратные люди обязуются не притеснять поляков, не входить в королевские замки, а корм для лошадей, если они есть, и съестные припасы для себя — покупать. Договор должен быть подписан воеводой Шеиным и другими воеводами и полковниками с русской стороны и уполномоченными короля Владислава — с польской».

   — Есть у тебя противное этому договору слово, воевода Шеин? — спросил король Владислав.

Михаил Шеин старательно вдумывался в каждое услышанное слово. По его мнению, выходило, что король, как победитель, поступал по отношению к побеждённым великодушно. Всё, что касалось оружия, в договоре было выражено по законам войны. Тут и спорить не о чем. И знамёна положить у ног короля — тоже закон войны. Но вот король оставил Шеину двенадцать пушек. Господи, что с ними делать, ежели у него нет тягла? Давно от бескормицы погибли все лошади. На что уж бережливы немцы, и те потеряли коней. «Что делать с пушками, надо подумать», — решил Шеин и ответил королю:

   — Я со всем согласен, ваше величество. Законы войны не умаляют твоего благородства.

   — Хвала Деве Марии. Два дня тебе на сборы.

   — Так и будет. В среду на первой неделе Великого поста и уйдём.

Но не всё было гладко со сборами. Из двух тысяч раненых, которые оставались на попечение поляков и смолян, третья часть запросилась домой. Когда Шеин, Измайлов, князья Белосельский и Прозоровский обходили землянки с ранеными, чтобы проститься с ними, все, кто мог хоть как-то передвигаться, слёзно просили воевод не оставлять их у поляков:

   — Сделайте милость, воеводы, не бросайте нас на погибель!

   — Мы поползём следом за вами домой!

У воевод, у князей сердца обливались кровью, когда они слушали мольбы раненых. Шеин понимал, что надо внять гласу вопиющих. Выход он видел в одном: выменять за двенадцать пушек у поляков коней с повозками. Сбруя от прежних коней сохранилась. Но знал Шеин, что тех повозок и коней не хватит, чтобы вывезти всех раненых, жаждущих вернуться на Русь. Нужны были деньги для покупки того и другого. После того, как воеводы и князья обошли все землянки, Шеин позвал их в свою и сказал:

   — Мы не можем уйти от Смоленска с чистой совестью, ежели не возьмём тех, кто страдает о доме.

   — Не можем, — согласились всё единодушно.

   — Потому прошу вас раскошелиться и отдать личные деньги на покупку коней и телег.

Денег кое-как наскребли. Узнав, что воеводы и князья отдали всё, что имели, отозвались тысяцкие, сотские, сами ратники. Хранились кое у кого деньги с той поры, когда исправно платили царское жалованье. Однако, собрав деньги, россияне оказались перед другой преградой: поляки не хотели продавать коней и телеги. И Шеину пришлось идти на поклон к королю, объяснять ему безысходность положения раненых.

Владислав понял Шеина. Он учёл и свою озабоченность: ведь русские раненые ложились обузой на его войско. Владислав был благороден, и в его душе не возникло никакого побуждения бесчеловечно избавиться от русских раненых.

   — Слушай же, воевода Шеин. За каждую пушку я дам тебе пять лошадей. Остальных продам вместе с санями, но только за золотые монеты. — Король улыбнулся. — Мы, поляки, любим вести торг с выгодой для себя.

   — Я благодарен тебе, ваше величество. Доброта твоя да отзовётся в нас.

Девятнадцатого февраля 1634 года восемь тысяч пятьсот шесть здоровых ратников и около семи сотен раненых, сидя и лёжа на подводах, двинулись от острога к Смоленску и там, не поднимаясь на Соборную гору, а огибая её, направились к Днепровским воротам. Они прошли мимо конного отряда гетманов, полковников, сотен воинов во главе с королём. Во время этого прохождения был и соблюдён весь ритуал передачи знамён, завершённый барабанным боем.

И вот уже девять с лишним тысяч русских ратников, спасённых волей воеводы Шеина от голодной смерти, от убиения ядрами и пулями, двинулись к просторам родной земли. Известие о заключении перемирия ещё таилось под кафтаном у гонца. Царь получил его только двадцать восьмого февраля. А двадцатого февраля князьям Димитрию Пожарскому и Димитрию Черкасскому было отправлено неизвестно какое по счету повеление царя Михаила идти к Смоленску. Писалось в грамоте: «По государеву указу велено было идти под Смоленск к боярину Шеину с товарищи помощь учинить». Но воля царя для воевод Пожарского и Черкасского ничего не значила. Они и третьего марта всё ещё продолжали стоять в Можайске, когда в город вошли ратники, ведомые Михаилом Шеиным.

Из Москвы в это время прискакал в Можайск посланец царя Моисей Глебов. Он должен был сказать воеводе Шеину и всем ратным людям, что «служба их и радение, и нужа, и крепкостоятельство против польского короля и против польских и литовских людей, и что с ними бились, не щадя голов своих, государю и всему Московскому государству ведомы».

Об этом послании царя, однако, не было ничего ведомо воеводам, которые стояли в Можайске. Они встретили ратников Шеина и самого воеводу на главной площади Можайска. Но это была встреча не соотечественников, а враждующей стороны с теми, кто вошёл в Можайск полуголодный, оборванный, грязный и больной. Ни князь Черкасский, ни другие воеводы не проявили никаких тёплых чувств к тем, кто вырвался из смертного котла.

Михаил Шеин, не помня старых обид, сказал Димитрию Черкасскому:

— Ты здесь главный воевода, потому прими смоленских ратников под своё крыло. Дай им кров, напои, накорми, заставь лекарей лечить больных и раненых.

Князь Димитрий Черкасский за минувшие годы не изменился. Он был по-прежнему высокомерен, чёрств и несправедлив.

   — Никому нет в Можайске приюта. Здесь стоит моя рать, и она выполняет волю царя... — Помедлив, князь добавил: — И Боярской думы. Тебе же, изменнику отечества, и твоим битым ратникам идти в Москву. Там вас и встретят хлебом-солью.

   — Ты подлец, князь Черкасский. И ты изменник отечества, а не мои воины и не я. Ты просидел с войском в Можайске полтора года и увильнул-таки от встречи с врагом! Где князь Пожарский? Он-то уж потеснится со своими воинами! — обратился Шеин к стоящему рядом с князем Черкасским подьячему Тихону Ушакову.

   — Так он выехал с полком в Вязьму, батюшка-воевода, — ответил Тихон Ушаков.

   — Ну вот что, дьяк: ежели не ищешь царской опалы, веди мою рать на постой в казармы Пожарского.

Тихон посмотрел на князя Черкасского. Но тот уже шагал к воеводскому дому. И тогда подьячий содрал с головы шапку и поклонился Шеину в пояс.

   — A-а, где наша не пропадала! Идём, батюшка-воевода, я отведу твою рать на постой в казармы князя Пожарского.

Михаил Шеин весь путь от Смоленска до Можайска проделал пешком вместе с ратниками. И шли с ним рядом Артемий и Василий Измайловы, другие воеводы и даже полковник Александр Лесли. И теперь Шеин шёл, как показалось ему, к последнему пристанищу. Он всем своим нутром чувствовал, что пока только царь Михаил его сторонник и один он здраво оценил стояние рати Шеина под Смоленском. Других сотоварищей в русском правительстве у воеводы не было.