Мартовский воскресный день в становище Адашева начинался как обычно. Ратники встали с первыми проблесками рассвета, и всюду запылали костры, потому как щепы было пропасть — горы. Кашевары уже приготовили кулеш, самую расхожую, сытную пищу ратников, — пшённую кашу с салом. Кто-то таскал воду из прорубей Днепра, дабы напоить коней, наполнить котлы кашеварам. Плотники точили топоры, долота. Этим ранним утром Степан с Ипатом и Кирьяном, сопровождаемые полусотней охотников-костромичей, отправились на охоту. В свободный час Ипат выследил лежбище и водопой вепрей. Ехали вниз по течению Днепра версты три. Как бор кончился, увидели большой лог, заросший мелколесьем и кустарником.
— Вот тут у них и лёжка. Больше двадцати голов насчитали, — поделился Ипат со Степаном своей удачной находкой.
Распоряжался на охоте он. Поотстав от Степана, он посылал одного охотника за другим обкладывать лежбище. Снег был неглубокий, и вскоре лог был окружён. По зову боевого рога охотники двинулись к лежбищу, стягивая «хомут». Даже выход к Днепру был перекрыт. Всё плотнее и плотнее становилось кольцо. Вскинуты луки, положены на тетивы стрелы. Десять стрельцов приготовили пищали. Им было велено стрелять в секачей — огромных и свирепых зверей, — если они есть в стае. Секачи очень опасны, и охотники не знают, откуда их ждать. Выскочат на одного-двух охотников, нападут и уйдут — ничто их не удержит. На этот раз стадо было обречено: где бы оно ни появилось, наткнётся на плотный строй стрелков. И вот уже вепри в виду охотников. Полетели первые стрелы, они падали отовсюду — бежать некуда. Но два секача отважились, бросились на всадников и не добежали. Раздались выстрелы из пищалей, и звери, сражённые пулями, упали. Ещё яростнее бросились на охотников три матерые веприхи. Стрела Кирьяна, который стоял близ Степана, сразила первую веприху. Две другие были уже в десяти саженях от всадников, когда стрелы и выстрелы из пищалей свалили их. Той порой и молодые вепри были уложены стрелами и пулями. Уже не слышно ни рёва секачей, ни злобного визга веприх. Добычу цепляли верёвками за передние ноги и вытаскивали из зарослей — так и дотянули до становища двадцать семь голов. На всех ратников должно было хватить свеженины к трапезе. Степан выпросил у «общества» одного подсвинка на угощение деду и бабке:
— Они сынов потеряли под Казанью, как не порадеть.
Никто из воинов и слова не сказал против. Пришёл посмотреть на добычу и Даниил, подивился, порадовался.
— Вот уж, право, молодцы! А Ипату самый жирный окорок поджарьте.
— Мы тут побратимов казанских вспомнили, — обратился к Даниилу Степан. — Подсвинка надо бы отвезти.
— Отвезём. Ноне к обеду и побываем у них. Запряжём кобылу, что с жеребёночком, в сани, кабанчика положим, куль овса, десять фунтов пшена, столько же муки, соли возьмём у Лукьяныча. Вот и угощение им будет. Скупо всё, да что поделаешь. Как будем уходить к морю, лишнее оставим...
Пришло время трапезы. Степан с Иваном собрали в сани всё, что разрешил взять Даниил, забрали свою долю жареной кабанятины и тоже положили в сани. Даниил из воеводского запаса баклагу водки прихватил, и три побратима отправились на косу к деду Карпу и бабке Олыке вспоминать их сынов.
Подъезжая к хате, Даниил вновь заметил мелькнувшую за плетнём фигуру человека, но теперь он уже определённо знал, что это молодая женщина. Когда приехали на двор, Даниил по-хозяйски вошёл в хату.
— Деда Карп, баба Олыка, идите принимать подарки от побратимов ваших сынов и зятя.
Карп с Олыкой как вышли во двор да увидели Ивана и Степана, так и ахнули. Подошли к ним, рассматривали их словно чудо.
— О матушка Божия, как они на моих сынков похожи! — воскликнула бабка Олыка.
И подарки они с дедом принимали, ахая и охая. Особенно понравилась им кобылка.
— Серка зовут её, Серка, — сказал Степан Карпу. — А жеребёночка сами назовёте.
— Сено-то у вас есть? — спросил Иван.
— А как же! Много сена, — отозвался Карп и добавил с сожалением: — Да вот беда, сынку: за Днепром оно.
Иван и Степан посмотрели на Даниила. Он понял их взгляд.
— Привезём. Завтра же и привезём. Сколько там возов будет?
— Так не меньше десяти.
— Однако, дед Карп, ты нам продашь половину.
— О, сынок, нам гроши не нужны. Да ты уже заплатил за сено. Вот кобылка славная, вот жеребёночек, ратный конь, — они чего стоят. То-то порадуется Олеся, — проговорил Карп.
Ёкнуло ни с того ни с сего сердце Даниила. «Вот оно, Олеся их дочь, что каждый раз следит за нами, пришлыми», — подумал Даниил.
Иван и Степан той порой отнесли в хату всё, что привезли с собой для трапезы. Они увидели чисто прибранную хату, стол, застеленный льняной скатертью. В хате гулял запах душицы и ещё каких-то трав, которые висели пучками на стенах. В хате появились Олыка, Карп, Даниил. Дед подошёл к двери в соседний покой, открыл её, громко позвал:
— Олеся, иди привечай гостей!
Прошло достаточно много времени — бабка Олыка и Степан уже стол накрывали, — когда появилась та, кого Карп назвал Олесей. Чуть смуглая, с большими тёмно-вишнёвыми глазами, почти круглолицая, с каштановой косой по пояс, среднего роста, гибкая, она с поклоном предстала перед гостями, не сказав при этом ни слова.
— Она у нас такая: или молчит, или песни поёт, — заметил дед Карп.
Между тем и минуты не прошло, как она взялась помогать матери и как-то незаметно оттеснила Степана. Всех гостей она по очереди осмотрела быстрым взглядом, а потом при любом моменте всё чаще поглядывала на Даниила. Он же смущался под её взором и ходил по хате, нюхая пучки трав. У деда Карпа в этот час тоже занятия не было, он подошёл к Даниилу и начал рассказывать о травах, какая от какой хвори помогает. Затем, словно невзначай, повёл речь о дочери, о сынах, о зяте:
— Она, родимая, и годика замужем не побыла, как Охрим ушёл на войну с басурманами. Трое их у нас пошло: браты Олеси, Клим и Егор, и Охрим — зять — да в сече под Казанью и сгинули. С той поры она и вдовица. Благо бы дитя осталось от Охрима, так и того Бог не дал.
Даниил слушал Карпа и тоже мельком бросал взгляды на Олесю. Было в ней что-то схожее с Глашей. Может, станом гибким походила, ещё взглядом, что-то обещающим. Да не смел Даниил на неё глаза пялить, потому как и года ещё не прошло со дня потери Глаши. И к столу сел со строгостью на лице. От кого хотел прикрыться суровостью, было ему непонятно, хотя и напрашивались слова: от самого себя. В тридцать один год три зимы, три лета куковал без женской ласки. Мужская сила и плоть его никак не хотели засыхать, подобно дереву на каменистой почве. Ему были нужны жизненные соки для предстоящих битв. Вот к каким выводам подспудно приходил Даниил и медленно, сам того не ведая, впадал в забвение. Он ещё не обозначил своего состояния, ещё ничего не высветилось, но даже с закрытыми глазами он видел милый лик Олеси. А она сидела напротив него, низко склонив голову над столом, похоже, очень боялась чего-то. Даниил наконец очнулся и принял участие в разговоре.
— Я помню, как донские казаки Даирову башню штурмовали. Лихое дело там заварилось. То-то отваги им понадобилось, чтобы одолеть казанцев, — вмешался он в пересказ событий под Казанью Иваном и Степаном.
— О, за Даирову башню они много голов положили, — добавил Степан. — И ещё я запомнил, как казаки остановили лавину ордынцев, которая прихлынула из Арского городка. Вот уж сеча была, сотни с той и с другой стороны полегли.
— Помню и я. Ежели бы не казаки да ратники князя Горбатого, то и нам бы, пушкарям, пришлось головы сложить, — дополнил Степана Иван.
— Слава богу, сердешные, хоть вы живы остались. То-то рады ваши жёнушки, — перекрестившись, сказала Олыка.
— Ох, матушка, и не говори, — отозвался за всех Степан, — хотя я в ту пору ещё в холостяках ходил.
За разговорами, за баклагой хмельного — пригубили все — не заметили, как за оконцем наступили сумерки. Гостям пора было уходить, и первым встал Даниил.
— Спасибо, дорогие хозяева, за тёплый приём. А ты, деда Карп, собирайся завтра за сеном. Как и сказано, десять саней с ратниками пригоню.
— Не знаю, сынку, соберусь ли, — отозвался Карп. — Поясница кудесничает-разламывается. Вот Олесю пошлю с вами. Она всё покажет, сама косила.
— Совсем хорошо, — заметил Даниил и бросил на Олесю повеселевший взгляд, да опомнился и покинул хату.
За ним, откланявшись, ушли Иван и Степан.
На другой день Даниил позволил себе отлучиться со становища. Сначала он послал Захара на косу, велел ему помочь Олесе запрячь Серку и выехать вместе с ней на Днепр. Потом взял приготовленные Степаном десять санных подвод, к ним двадцать конных ратников из своей сотни и отправился с ними на Днепр, где их ждали Олеся и Захар. Как подъехали, так и покатили все за реку на правый берег. Даниил заметил впереди на речном пути санный след: кто-то всё-таки ездил в зиму за Днепр. Миновали реку. Ехали какое-то время берегом, потом прошли увал, и за ним открылась неоглядная пойма реки. На ней во многих местах высились стога сена.
— Это все ваши? — спросил Даниил Олесю, поравнявшись с санями.
— Нет. Наши три ближние, а другие — сельчан из Потоков. То вёрст двадцать от нас.
Вот и стога лугового сена. Воины охотно взялись укладывать его на сани, но уложили лишь два стога: третий некуда было класть.
— Что же с ним делать? — спросил Даниил у Олеси.
— Батюшка сказал, что оно ваше. Ноне и обернётесь.
— Диву даюсь, как это ты сумела накосить столько.
— О нет, — белозубо улыбнулась она. — Мы с батюшкой больше месяца тут прожили. Да что с того: кому сено скармливать?
— Теперь у вас Серка есть с малышом. И корову вам надо.
— Надо бы, да грошей нема.
Даниил промолчал, но понял одно: ежели сполна рассчитаться за сено, то на корову им хватит. Так и решил, с каждым мгновением всё дольше любуясь манящими глазами — такими, как у Глаши. Он прикинул, что Олеся моложе его всего на пять лет, и тут же осудил себя за досужие размышления: какое ему дело, сколько ей лет! Нельзя ему давать волю душевным чувствам, долг перед державой надо выполнять.
Вернувшись в становище, Даниил, однако, нашёл Ипата и попросил его:
— Вот что, славный. Сегодня привезут возов шесть сена, так мы за это сено коровой с хозяевами рассчитаемся.
— Разве у нас есть корова? — улыбаясь, спросил Ипат.
— Ты слушай меня! — почему-то рассердился Даниил. — Ту корову я прошу тебя купить. Есть на реке Псёл селение Потоки, вёрст двадцать отсюда. Возьми своих семерых воинов и слетай туда, там купи корову. Да выбирай стельную, чтобы в апреле—мае отелилась.
— Всё понял, батюшка-воевода.
— Вот и славно. Идём, я тебе деньги дам. А завтра по зорьке и лети.
Отпустив Ипата, Даниил отправился осматривать становище. Все семь с половиной тысяч воинов не сидели без дела, трудились. Брусья с пластинами на струги были уже полностью заготовлены, каркасы на триста пятьдесят стругов — тоже. Даниил понял, что пора ладить сами струги. Тут у мастеров ещё много дел. Дай бог управиться до ледохода. Даниил прикинул так и этак и решил, что к приходу новгородцев струги должны быть на воде и всё в них уложено. Только вёсла опустить в воду и — в дальний путь. Но новгородцы приплывут не раньше, как в первых числах апреля: у них ведь препона — северные реки, которые вскрываются позже.
И вот пришёл день, когда костромские мастера приступили к изготовлению первого струга, который можно было бы спустить на воду. Даниил не отходил от мастеров. Ему было важно знать, как это прямые пластины улягутся на дугообразную поверхность. А мастера были покойны. Они знали своё дело. Вот они просмолили два десятка пластин — столько, сколько нужно для струга. Вот поставили на килевой брус, завели сверху две пластины и, постукивая по ним деревянными киянками, загнали на корме и на носу в опорные стойки, осадили до киля, и новые, ещё тёплые от горячей смолы пластины тут же мягко согнулись по каркасу и пошли, пошли вниз под ударами киянок. Каждая новая пластина укладывалась на слой пропитанной смолой пакли, которую потом подконопатят. И вот уже легли в пазы опорных стоек последние верхние брусья, на которые лягут вёсла.
Даниилу показалось, что струг будет лёгким и быстрым на ходу: садись двадцать три человека и плыви хоть в море. Да так и будет. Этим лёгким судам судьбой было намечено выйти в открытое море.
В этот день у законченного костромичами струга побывали мастера из всех земель, что собрались в становище. Каждый примерял-прикидывал, как перещеголять костромичей в плавучести, в быстроте и прочности своего струга. Даниил, слушая разговоры ревнивых мастеров, лишь радовался. «Пусть ярятся в деле», — думал он.
Вскоре все семь с половиной тысяч воинов увидели плоды своих трудов. На опушке бора, куда не доходило половодье, выстраивались длинные ряды готовых стругов, и с каждым днём их становилось всё больше. Вот сотня, вот две, три, да и конец уже близок, пора раскладывать вёсла по стругам. Апрель согнал снег по берегам реки, уже появились закраины. На речной лёд прямо с берега уже не ступишь.
Все эти горячие дни Даниил не покидал становища. Он стал опытным доглядчиком за качеством стругов, каждый изъян видел и велел тут же устранять его. Он даже выстрогал щуп из дубовой дощечки — проверять плотность конопатки: не дай бог, в судне на плаву появится течь.
Но течь может появиться не только в плавучем судне, но и в человеческой душе. Медленно, но неизбежно, как потом поймёт Даниил, из него вытекало прошлое и заменялось настоящим. Предавалась забвению покойная супруга Глаша, и заполняла душевное пространство вдовица Олеся. Пытался ли противостоять соблазну честный и прямодушный Даниил? Изо всех сил пытался, и временами казалось, что он выстоит перед соблазном отдать себя в руки внезапно нахлынувших чувств. Он хорошо понимал, что, какая бы между ним и Олесей ни возникла связь, она через месяц прервётся. Но была в Данииле, кроме силы воли и разума, другая сила, зачастую не подчиняющаяся разуму, — простая человеческая чувственность, которая порой сильнее всяких благих намерений.
Уже после третьего раза, когда Даниил вместе с Ипатом привёл на двор к Олесе бурую стельную корову, он понял, что один взгляд молодой женщины, одно случайное её прикосновение пробуждают в нём вулкан чувств. Он был готов поднять её на руки и унести в лес, как идолопоклонник, умыкающий девушку в ночь на Ивана Купалу. Конечно, Даниил не был способен на языческую выходку, но он подспудно искал тот вход в круг, из которого нет выхода. Он хотел побыть с Олесей наедине, погладить её руку с шёлковой кожей, провести хотя бы пальцем по лицу. Даниил ещё не знал, каким путём он выразил бы своё мужское преклонение перед вдовицей, чтобы не задеть её чувства, но он верил, что уже близок час, день или ночь, когда они поймут друг друга и любое прикосновение не будет оскорбительным для их чести. Дай бог им только утолить жажду, а она становилась неодолимой и для Даниила, и, как выходило на поверку, для Олеси. В молодой женщине таилась сокровенная мечта. Нет, она не была корыстной. Олеся пока и себе нечасто признавалась, чего она жаждала от Даниила, от русского витязя, который затмил ей свет с первой встречи.
А ведь всё могло быть гораздо хуже. В тот день, когда Даниил впервые появился близ хаты, потом расхаживал по ней, что-то искал, кого-то звал, Олеся с родителями была в схроне.
Тогда лишь Господь Бог спас Даниила от падения в каменную яму, что была открыта в закутке. А позже, когда он спустился по лестнице и пытался найти вход с площадки подземелья, его отделял от неизбежной гибели один шаг: открой он тогда потайную дверь, на которую уже нажимал, и на его голову упала бы с высоты тяжёлая и острая секира. Как радовалась позже Олеся, как истово молилась за то, что Господь уберёг Даниила от рокового шага! Потом Даниил сказал Олесе: «Меня что-то в грудь толкнуло, будто предупредило: не ищи себе погибели».
В тот ранний апрельский вечер, когда до ледохода оставались считанные дни, Даниил отправился на косу вроде бы по делу. Он хотел спросить, не отелилась ли корова: так соскучился по кружке молока. Однако он знал, что это лишь повод для встречи. Олеся тоже искала случай, чтобы встретиться наедине с Даниилом, если он придёт на косу. Накинув свитку, она сказала Олыке: «Мама, я пойду собирать хворост», — вышла из хаты и пошла по тропе к становищу.
Волей судьбы они встретились в том месте, где кончается коса и начинается берег. Они не удивились этой встрече — она была неизбежна — и потому обрадовались. Всё с первого мгновения было так просто между ними, как будто увиделись два очень близких человека. Олеся прижалась к Даниилу. Он поцеловал её, она ответила ему тем же. Он обнял её за плечи, и она прижалась к его груди. Они постояли немного, и Олеся повела его по роще, ближе к берегу реки. Они шли молча, и первые слова сказала Олеся:
— Человек мой любый, как долго я тебя ждала.
И они опять шли молча, потому что у Даниила не было пока тех слов, которые бы отразили всю полноту его чувств к прикипающей к его сердцу женщине. Так они дошли до двора, но Олеся не повела Даниила в хату. Она увлекла его к берегу Днепра и по косогору спустилась с ним почти к самой кромке речного льда. Выше, за сажень от льда, была едва заметная тропа, и по ней они поднялись к густым зарослям терновника. Олеся обвела Даниила вокруг нескольких кустов, и между ними открылся лаз. Пригнувшись, Олеся и Даниил одолели этот лаз, и в зарослях открылся подземный ход. Олеся, держа Даниила за руку, ввела его в этот ход. Через пять-шесть шагов они поднялись по ступеням вверх, Олеся открыла дверь, и они оказались в небольшом покое, стены которого были забраны тонкими, струганными и хорошо пригнанными жердями. В покое, явно вырубленном в известковой породе, горели свеча и лампада перед образом какого-то святого.
Здесь было чисто, тепло и пахло хвоей. Столик, две табуретки и просторное ложе — вот и всё убранство тайного покоя.
— Это наше с тобой жилище, — сказала Олеся и добавила: — Ты не против?
Даниил вновь ничего не ответил, только подхватил Олесю на руки и тут же поцеловал, прижав к себе.
— Почему ты молчишь? — вдруг спросила она.
— И правда, я пока немой. Ты погоди чуть-чуть, я всё тебе расскажу.
— Чудной ты какой-то, Данилушка, и славный. Ты женат? — спросила она также легко и просто, как если бы спрашивала: «Ты не голоден?»
— Был, — ответил Даниил. — Мы с тобой одного поля ягоды: я — вдовец, ты — вдовица.
— Выходит, не забыл свою жёнушку.
— Не буду говорить неправду: пока не забыл.
— Она была пригожая?
— Такая, как ты. Те же жаркие губы, и стан такой же гибкий, как у тебя.
— О Господи! А отчего она преставилась?
— Я был далеко в походе, а как вернулся, её уже хоронили. Сказали, что по Москве гуляло поветрие, вот и задело её.
— Мне жалко твою жёнушку. Но приятно знать, что я — это она, и потому тебе легче принять меня.
Всё показалось Даниилу простым и ясным. Олеся была сама днепровская чистота. Женщина с откровенностью дитяти.
«Господи, но что я могу ей дать, когда близок порог, за которым она никогда не увидит меня», — подумал Даниил, и от этого Олеся стала ещё дороже. Ведь это опять потеря. «А если не потеря, если вернусь и увезу её с собой? Так и будет!» — воскликнул в душе Даниил.
Той порой Олеся вышла из покоя. За дверью что-то заскрипело и смолкло. Тишина окутала Даниила, словно уши заткнуло ватой. Он прошёлся по покою: семь шагов вдоль, шесть поперёк. «А ведь, поди, она здесь отсиживалась, когда я впервые вошёл в хату? Наверное, и тогда, когда приходили тати». Вернулась Олеся, принесла объёмистую кленовую бадью, полную тёплой воды, две льняных простыни, большую лубяную мочалку. За постелью в ногах висела занавеска, за нею оказался закуток. Олеся взяла Даниила за руку, повела его туда, сказала просто:
— Ты скинь одежду, я тебя обмою.
Даниил усмехнулся, потому как это было неожиданно. «Эко, малое дитя нашла», — подумал он, но понял, что, по мнению Олеси, это необходимо, и покорился. Даниил стал раздеваться, но делал это неохотно, и Олеся ловко помогла ему. Он был смущён и отвернулся от неё. Она же взяла мочалку, окунула её в воду и принялась старательно мыть ему спину, потом грудь и всё прочее. Олеся сказала:
— Я так каждый день обмываюсь. У нас воды много, вон какой Днепр-батюшка широкий. — И тут же спросила: — А у тебя детки есть?
— Есть. Двое. Сын Тарх и доченька Оля.
— Так то Олеся, по-донскому. Ой, как славно!
— Сыну девять годков, доченьке семь.
Даниила увлекла эта простота общения, и он не заметил, как Олеся обмыла его, вытерла чистой простыней, как ребёнка, тут же подошла к ложу, откинула покрывало, одеяло, позвала Даниила:
— Иди, Данилушка, ложись. Отдохни. Я сейчас...
Даниил лёг на чистую простыню, почувствовал негу, запах лугового сена. Ему захотелось посмотреть, что делает Олеся. А она, всё с той же простотой сняла сарафан, исподнее и предстала перед ним обнажённая. Даниил зажмурился, боясь ослепнуть от того, что увидел: высокая грудь, розовые сосцы, словно наконечники стрел, тонкая талия, крутые бедра, длинные ноги — богиня. И вот эта богиня легла к нему под одеяло, прижалась всем телом, замерла у него на груди. Так и лежала, не шевелясь и молча. Но огонь её молодого тела уже вливался в Даниила, какое-то время он ещё сдерживал себя, тоже лежал не шевелясь. Но терпение его иссякло, он приник к её жарким губам. Она прошептала:
— Возьми меня, любый, возьми. — И словно в руках у неё было дитя, положила Даниила себе на грудь. Она почувствовала, что Даниил тоже пылает от жажды.
Несмотря на огонь во всём теле, Даниил не перегорел. У него всё шло как надо. Глаза Олеси сверкали. «Она околдовала меня», — блаженствуя, подумал Даниил.
Нет, в Олесе не было колдовства. В ней торжествовало простое женское естество, и она донесла его до Даниила.
— Я хочу от тебя дитя, и тогда солнышко никогда для меня не спрячется.
Даниил улыбнулся. Когда они лежали, отдыхая, он тоже нашёл простые и искренние слова:
— У нас будет дитя. И ежели ты родишь мальчика, то назовёшь его Данилкой, а ежели девочку — Глашей. Ладно?
— Какое ласковое имя — Глаша...
Её руки гуляли по его телу. Она коснулась каждой его косточки и даже того, что было под ними. Она гладила его душу, его сердце. Она вошла в его тело, как хозяйка в хату, и всё ей тут было подвластно. Олеся вновь пробудила в нём жажду окунуться в её манящее лоно. Он так и сделал, дабы насытить Олесю. Теперь они, слившись воедино, нежились. Потом она сказала то, чему Даниил вновь улыбнулся:
— Данилушка, ты достал всю мою глубь. Охрим к тому не был способен: убогим он вырос.
«Вот и вся подоплёка её женской доли», — подумал Даниил.
Приняв друг друга и исчерпав за нынешнюю ночь все силы, они, обнявшись, уснули. Это случилось под утро. А когда они проснулись, то увидели на столе кринку молока, две лепёшки и две кружки.
— Мама заходила, — сказала Олеся. — То-то у неё радости прибыло!
— С чего бы ей радоваться? Ведь мы с тобой грешили.
— Нет, любый, мы с тобой не грешили, а очищались от грехов.
Олеся поднялась с ложа, налила кружку парного молока, взяла лепёшку, подала всё Даниилу.
— Ох и дивное молоко у нашей бурёнки, — улыбнулась она. Налив Себе молока и взяв лепёшку, забыв о своей наготе, она села на край постели.
— Проголодались мы, правда? — И принялась пить молоко.
Даниил ушёл от Олеси через хату. Она показала ему, как открывается потайная дверь и что ждёт того, кто вломится непрошеным. Тяжёлая секира висела над дверью и приводилась в движение рычагом.
— Это батюшка всё приладил, — пояснила она. Прощаясь, сказала: — Приходи, любый, я всегда буду тебя ждать.
Апрель уже вступил в свои права полновластно. Растаяли снега, потекли ручьи, вскрылись речушки, наполняя Днепр водой. Лёд поднялся, и наступил ледоход. Многие воины никогда не видели такого торжества природы. Могучая река день и ночь несла лёд в южное море, расширив берега, залив пойму, где ещё недавно высились стога сена. Наступил час испытания многотрудного дела. Воины Даниила начали спускать свои струги в заводь перед косой, давно уже освободившуюся ото льда. Лёгкие суда друг за другом, словно утицы, садились на воду, заполняя заводь, и ни одно из них не дало течи. Славно поработали мастера, не в чем было их упрекнуть.
Даниил, Иван и Степан да и все другие — сотские, тысяцкие — не покидали берега реки до той поры, пока не прокатился по покатостям последний струг. Больше чем на полверсты выстроились они в заводи. Положены в них вёсла и кормила. Все довольны исполненным делом, и уже не терпится опробовать струги на вольной воде. Даниил сказал Ивану и Степану:
— Давайте-ка испытаем, сколько человек способно взять судно.
Тут же посадили десять воинов на вёсла, ещё по пять человек сели на корму и на нос. Судно осело, но не настолько, чтобы зачерпнуть бортом воду. Спустился кормщик, умостился на самом носу вперёдсмотрящий. Двадцать два человека, как было задумано. Даниил в счёте горазд, прикинул и ахнул: семь тысяч семьсот человек он может поднять на воду, а новгородцы доберут остальных ратников. Но надо же взять ещё припасы, корм, и Даниил решил загрузить в полной мере хотя бы один струг и посмотреть, как он на ходу держится: ведь и морем придётся идти. Распорядился:
— Степан, клади на струг всё, что в походе с нами будет.
— Исполню, воевода, — ответил Степан.
Всё закружилось вновь. Струг принял весь груз и ратников с оружием, Даниил со Степаном уселись сами.
— Пошли на чистую воду, — дал Степан команду гребцам.
Ратники опустили вёсла на воду и выплыли в заводь. Начали грести не очень в лад, но раз за разом вёсла опускались дружнее и дело пошло. Кормчий легко разворачивал судно. Даниил был доволен. Он понял, что не всякая волна захлестнёт струг.
— Слава богу. Ежели все суда такие, как это, мы одолеем и Днепр, и Чёрное море, — сказал Даниил и похлопал Степана по плечу. — Так-то, побратим.
Криги ещё обильно плыли по Днепру, и оставалось ждать, когда он до верховьев очистится от льда, когда придут новгородцы. В становище пришло праздное время. Ратники отдохнули от напряжённой работы и теперь изнывали от безделья. Однако Степан нашёл занятие не для одной сотни плотников. Он явился к Даниилу с просьбой.
— Ты бы, воевода, дал моим плотникам недельку порезвиться.
— Что это ты такое задумал?
— Да сам видел, какая хатёнка у родимых наших побратимов на косе. Дозволь нам всем миром новую избу поставить. По брёвнышку вскинем — и хата готова.
Даниил покачал головой, хотя ему пришлось по душе предложение Степана. Мелькнула озорная мысль: «Чего доброго, сынку или доченьке в ней возрастать придётся», — однако сказал с сомнением:
— Времени у нас не хватит, Степан.
— Хватит, воевода, хватит. Да у нас есть вся справа на дом: брёвна, брус, пластины. Сей же час поставлю мастеров окна и двери ладить! — принялся горячо доказывать Степан. — Не то пропадёт лес-то... Нам лишь морока будет крышу тёсом обшить, да на печь кирпича добыть. Старую хату пока трогать не будем, она останется. — И тихо добавил: — Нельзя же схороны нарушить, сам знаешь.
— То верно. — Даниил наконец улыбнулся. — Лихой ты мужик, Степан. Давай, благословляю, но только за неделю управься.
— Так я и Ивановых людей подстегну. Чтобы мох заготовили ноне же, на конюшню, на хлев тонкомеру подобрали. Эко, вершин-то сколь пропадает!
Всё получалось у Степана, как задумал. Валить деревья всё-таки пришлось, но встали с топорами четыреста плотников: кто брёвна заготавливал, кто протёсывал на одну сторону. А тут уже и венцы пятистенка начали ложиться. На этой работе всех перещеголяли вологодские мастера. Они у себя на родной земле всегда пятистенки ладили: углы в «крест», переводы врублены в нижний венец, матицы с пазами для наката, стропила с напуском на стены. Заря вечерняя ещё не погасла, а сруб был готов. Утром его разметили, разобрали, одни брёвна волоком на конях потянули, другие, какие полегче, на плечи вскинули, понесли на косу. Дед Карп и бабка Олыка как увидели ратников с брёвнами на плечах, так и ахнули, креститься начали. Степан появился, унял их ахи.
— То, матушка и батюшка, от русского воинства вам подарок за сынов ваших, что пали за Русь.
— Да уж делайте, делайте, родимые, как Бог на душу пошлёт, — согласилась Олыка.
Степан и Карп всё обсудили по-деловому.
— Мы, деда, поступим так: сейчас вынесем ваш скарб из хаты, разберём её и на это место поставим новую. Печку пока не тронем. Как кирпич присмотрим, так и уберём её. Считай, в субботу обмывать будем. Годится?
— Отчего же не годится, ежели воевода Данила так повелел, — отозвался Карп.
И закипела работа на подворье Карпа и Олыки. Всё скудное добро было вынесено из хаты. Степан распорядился разметить стены, дабы вновь собрать её для хозяйственных нужд. Хозяева и оглянуться не успели, как сотни рук разобрали хату и очистили место для новой. Тут же нашли место для старой хаты, хватило охотников собирать её. А мастера взялись заводить первый венец на дубовые подставы. Степан положил на первое бревно в правый угол серебряный рубль, чтобы дом стоял крепко. Брёвна начали ложиться на мох одно за другим. Все работали ловко, быстро. Апрельское солнце ещё высоко стояло в небе, когда в сруб будущего дома положили последнее бревно. Вот уже и матицы на месте, в их пазы вгоняют потолочные пластины. Внизу мастера уже взялись настилать полы. А вскоре были вскинуты стропила и на крышу легли тонкие пластины — защита от дождя.
Как и обещал Степан, к субботе, всего за пять дней, его воины завершили все работы: поставили двери, вогнали косяки под рамы. Досужий Ипат слетал в селение Потоки, купил там кирпича, чтобы нарастить трубу на печи, слюдяных пластин на окна. Мастера-затейники из Вологды поставили на крышу конёк, а на него водрузили вытесанного из плахи кричащего петуха. Даниил был благодарен Степану.
— Спасибо, побратим. Ты и мне сделал подарок. — И, улыбнувшись, добавил: — Запомни, может, в этой избе будут расти мой отрок или отроковица. Так пожелала Олеся.
— Всё так и будет, всё так и будет, — весело повторил Степан.
Он давно догадался, что его большой воевода впал в забвение и грех. Да то забвение и грех, считал Степан, были благими, и Господь Бог простит их. Лыков, похоже, не ошибался.