— Ну, и что мы будем делать теперь? — спросил лейтенант военно-воздушных сил США Джон Рафферти, когда сумел наконец отдышаться после бури. Ощущения у него были такие, словно он в течение нескольких суток участвовал в непрерывном марафонском забеге.

— Радоваться жизни, — ответила Аора Альтман, снимая с себя довольно-таки неуместный на ее роскошной фигуре спасательный жилет. — Ты только посмотри, какая погода на дворе.

Погода была просто замечательная. Словно в слайд-шоу сменился кадр. Только что вокруг творилась адская свистопляска, а теперь наступила самая натуральная тишь да гладь и божья благодать в придачу.

— Не хочу хорошую погоду, хочу домой в Кентукки, — тоном капризного ребенка заявил Рафферти.

— А больше ты ничего не хочешь? — спросила нагая и прекрасная островитянка, склоняясь над офицером и закрывая панораму неба перед его глазами.

— Хочу. Тебя, — совершенно искренне ответил Джон, протягивая руки к бронзовым полушариям, которые по полинезийским воззрениям могут возбудить разве что голодного младенца. Рафферти был довольно-таки голоден, но он вряд ли согласился бы причислить себя к младенцам. Что касается женских прелестей, которые американки в массе своей склонны скрывать под нижним бельем или на худой конец под верхней одеждой, тогда как полинезийки, несмотря на все старания миссионеров, согласны демонстрировать любому встречному — то они возбуждали Джона Рафферти всегда, пусть даже он был сыт и находился в зрелом возрасте.

— Ну что это такое? Как вам не стыдно! Тут, понимаешь, раненый товарищ, можно сказать, загибается, а у них только секс на уме! — высказал претензию Харви Линдсей, жуя кусочек шоколадки из неприкосновенного запаса.

Он, естественно, шутил и отнюдь не загибался. Нога у него, конечно, болела, но как-то тупо и не слишком назойливо. Его претензия насчет секса тоже не выдерживала никакой критики. Голова молодого авиатора покоилась на животе белокурой (в том числе и в самых укромных местах) госпожи Ларсен из племени викингов, и ему достаточно было перевернуться ничком, чтобы приступить к занятиям любовью в самых изысканных формах. Поведение девушки ясно показывало, что возражать против этого она не станет. Однако Линдсею было лень, он устал и не хотел тревожить больную конечность, а также больные (отбитые о бальсовые бревна) ребра и гудящую голову. Кроме того, строгое воспитание и религиозные воззрения не позволяли Харви заниматься любовью в присутствии посторонних. Поэтому он старательно изображал тяжелобольного, что, однако, не мешало ему созерцать эротическое действо в исполнении Джона и Аоры и вставлять между делом свои замечания по этому поводу.

Мануэла Мартинес участия во всем этом не принимала. Надо отметить, что люди из племени инков, в отличие от полинезийцев, ходили одетыми задолго до появления конкистадоров. С другой стороны, католическая вера, которую конкистадоры принесли с собой, пустила в этом племени глубокие корни. Вообще говоря, Мануэла была уже никакой не индеанкой, а обыкновенной испаноязычной перуанкой и хорошей католичкой, которой не пристало появляться голой перед посторонними мужчинами. В первые дни путешествия она и подруг по команде стеснялась — носила бикини, в то время как Хелен и Аора обходились без всякой одежды и даже не обращали внимания на проходящие мимо корабли. Но потом в течение нескольких дней на горизонте не появлялось ни одного корабля, и Мануэла решилась последовать примеру подруг. И надо же было такому случиться: через несколько часов началась буря и всю одежду унесло в океан.

Буря смела с плота буквально все, но почему-то милосердно оставила пластиковую цистерну с водой. Правда, в этом была заслуга и самих девушек — именно цистерну они бросились спасать в первую очередь, как только началась буря. И спасли — но зато упустили рацию и запас продовольствия, не говоря уже об одежде.

Теперь Мануэла лежала на мокрых бальсовых бревнах ничком, прикрыв бедра форменной курткой Линдсея, которая тоже еще не успела просохнуть. В ногах у нее валялись штаны лейтенанта Рафферти, которые перуанка милостиво согласилась надеть, когда, во-первых, они высохнут, и когда, во-вторых, Харви хотя бы на минуту перестанет пялить на нее глаза.

— Никогда не перестанет, — ответил на это Рафферти, в промежутке между сеансами полинезийской любви. — Не пялить на тебя глаза — это грех пострашнее богохульства.

Следует отметить, что Харви был примерным прихожанином баптистской церкви и действительно считал богохульство грехом. Поэтому он смутился и отвел взгляд от индеанки, да вдобавок еще и отстранился от норвежки, которую использовал в качестве подушки.

Мануэла, в свою очередь, сочла богохульством саму фразу темпераментного итало-американца и слегка обиделась.

— Интересно, что за ребенок у вас родится… — пробормотал Харви спустя несколько минут, адресуясь к Аоре и Джону. — Итало-ирландец плюс полинезийская еврейка равняется любовь.

— Мой прадедушка по материнской линии был индеец, — ответствовал Рафферти, не прерывая основного занятия, — поэтому я имею полное право задушить тебя за расизм.

Душить он, однако, никого не стал, а Линдсей принялся оправдываться.

— При чем тут расизм? Я просто к тому, что смесь получается взрывоопасная.

— У этой смеси есть общеизвестное название, — заметила Аора, когда Джон завершил акт, теоретически способный привести к зачатию. — «Чистокровный американец» — может, слышал?

— Я много чего слышал. Лучше скажи, как вы назовете своего бэби?

— Никак не назовем. У меня как раз сейчас противозачаточные дни.

Все расхохотались, даже Мануэла, которая вообще-то всегда смущалась при обсуждении таких тем.

Отсмеявшись, Харви решил тему сменить и задал риторический вопрос:

— А кстати, что мы будем жрать, если нас не подберут в ближайшие несколько суток?

Никто не ответил, и пауза затянулась на несколько минут.

Прервала ее летучая рыба, которая шлепнулась прямо на спину Мануэле, отчего та взвизгнула и вскочила, представив взору Харви Линдсея свои тщательно скрываемые достоинства. При этом перуанка поскользнулась и, еще раз взвизгнув, выпала за борт. Харви первый кинулся ее ловить, довольно легко поймав, втащил обратно на плот и, якобы случайно, прижал на секунду к себе. Мануэла отстранилась с некоторым запозданием, из чего молодой офицер заключил, что девушка еще не окончательно потеряна для половой жизни, а Рафферти мгновенно изменил мнение о расовых предпочтениях товарища.

— Нет, ты не расист, — сказал он, сравнив оценивающим взглядом типичную индеанку из Перу с белокурой красавицей из Норвегии.

— Я это всегда утверждал, — ответил Харви.

Но Рафферти его уже не слушал. Он размышлял о любви и о том, почему многим мужчинам неинтересны доступные женщины, обладание которыми достигается без труда. Почему юный птенец Харви Линдсей не хочет наслаждаться с этой норвежкой, которая откровенно предлагает себя, не придавая этой мимолетной связи никакого значения? Зачем ему индеанка, некрасивая по европейским и американским представлениям, да к тому же строящая из себя недотрогу?

«Странная это штука — любовь», — думал Джон Рафферти, жуя сырое мясо летучей рыбы, которая в конечном счете и послужила причиной этих философских мыслей.