Мистер Толстон Пью на вид вполне соответствовал русскому звучанию своего имени, хотя был путешествующим американцем и знал по-русски не больше, чем Будённый по-английски. Зайдя в вагон на австро-швейцарской границе, толстяк тут же расстегнул свой патентованный несессер и принялся угощать танцовщика императорских театров кукурузным самогоном из Кентакки, грубым на вкус, но забористым. В ответ — знай наших! — Семён затребовал в купе шампанского и, за неимением свежих устриц, ведро раков. Думая, что так и нужно, американец перепачкался в шелухе и стал разговорчив. На скудном немецком он рассказал, что едет к доктору Штайнеру в Цюрих за просветлением. В его речи часто мелькали термины «Гиперборея», «Шамбала» и «духовная эволюция». Что это такое, Семён Михайлович не вникал. «Должно быть, нехристь, обезьянщик, — решил он огульно, — нет, брат, шалишь! Ты-то у нас точно от свиньи происходишь, научный факт.» Вскоре американец захрапел, а Будённый, выбивая нервическую дробь на бубне, принялся разглядывать горный пейзаж за окном, всячески борясь с искушением проверить карманы спящего «обезьянщика». Где-то на подъезде к Дорнаху искушение пересилило, и бумажник мистера Толстона Пью перекочевал в саквояж Семёна. Мелочь, а приятно!

— Ну, что ж — придётся сойти пораньше, — выбив напоследок пальцами победный марш из «Парсифаля», танцор глянул в окно — и зажмурился. Сквозь колышущееся зеленоватое марево вместо альпийских скал вдруг проступил совершенно фантастический пейзаж, похожий на декорацию модернистского балета. За окном расстилался священный город с обелисками и храмами, украшенными каменной резьбой и древними солнечными символами. Процессия в пышных одеяниях двигалась по направлению к конической белой горе, увенчанной ослепительно сияющей золотой пирамидой. В воздухе то и дело проносились, произвольно меняя траекторию, похожие на суповые миски странные серебристые штуковины. Вот одна из них снизилась и, перекрыв обзор, какое-то время летела параллельно поезду, блестя обшивкой и словно заглядывая круглыми иллюминаторами в окно купе. Семёна охватила паника — вдруг пальнёт?

— Эй! Мистер! — забившись под нижнюю полку, он, не помня себя от страха, стал дёргать храпящего попутчика за ногу.

— Оу, год! — Толстон Пью, продрав свинячьи глазки, благоговейно вылупился на нездешний ландшафт. Но тут картинка стала мутнеть и вскоре погасла, вновь сменившись, как в волшебном фонаре, чистенькой и скучной швейцарской идиллией с коровами. Поезд замедлил ход.

— Вылезайте, коллега! Нет, вы видели? — принялся тормошить запылившегося Семёна восторженный адепт.

— Оно на меня смотрело… — мелко крестясь и стуча зубами, Будённый вытряхнул в себя остатки виски из горлышка. — Что это было?

— Кажется, мы с вами удостоились видеть Гиперборею, мой друг — прародину арийской расы! Ну, теперь-то доктор Штайнер утрётся! Вы непременно должны пойти к нему со мной в качестве свидетеля! Я дам вам свою визитку. Сейчас-сейчас… — Толстон Пью принялся суетливо рыться в карманах пиждака. — Где же, чёрт возьми, мой бумажник?

— Извините, мне здесь сходить! — Семён торопливо подхватил бубен и саквояж и опрометью ринулся из купе.

— Цюрих, кафе «Зелёный дракон»! — крикнул ему в спину толстый энтузиаст. — Мы собираемся там каждую субботу!

Сняв номер в маленьком семейном пансионате на берегу озера, Будённый кое-как поставил голову на место двумя литрами холодного пива с сардельками и вновь обрёл способность комбинировать. Связь между шаманским бубном и чудесными видениями была налицо. Оставалось грамотно подкатить к этому докторишке-колбаснику — тут главное не продешевить. По Питеру он знал — с мистиками и фармазонами держи ухо востро. Неплохо бы ещё нанять крепкого швейцарца для охраны… А если повезёт — то и не только…

От пива и грешных мыслей Будённого сморило в шезлонге. Видимо, по ассоциации с бубном всю ночь снился Феликс — его по-католически нежная душа лучилась любовью сквозь суровое, аскетично-бледное тело кокаиниста.

* * *

В.И.Левин выполз из шалаша и настороженно повёл носом. Из села тянуло недозревшими огурцами и курятником, у ручья на рассвете побывала лиса, но ушла, а в лесу за ночь вылезли первые подосиновики. Грибы весьма кстати, если учесть, что в селе на него вчера спустили собак. Еле ушёл оврагом, на бегу пришлось переломить хребёт пегому поповскому волкодаву. Как он это делал, Левин не мог бы объяснить словами — после прыжка из поезда и удара головой о столб слова как-то разом утратили свой смысл, обратившись в шуршащую ненужную шелуху. Её потихоньку с каждым днём выносил из головы ветер, освобождая место для чего-то большего — он мог теперь часами сидеть в засаде на какого-нибудь зайца или сойку, внимая благословенной тишине внутри и вокруг себя. Тишина эта была ничем — и одновременно всем, и между «внутри» и «вокруг» не было никакой разницы. Тело его за месяц такой жизни налилось непривычной силой, пребывавшей в покое, но готовой в любой миг взорваться каскадом точных, молниеносных действий.

Встреч с людьми Левин поначалу избегал. Но заметив, что при виде его суровой бородатой фигуры в ветхой рясе крестьяне ломают шапки и подходят под благословение, несколько осмелел. Просить милостыню ему было неприятно, но иногда сердобольные крестьянки сами кланялись ему хлебом-солью, а мужики, случалось, подносили шкалик-другой. Левин, крякая, выпивал — ему нравились новые ощущения от алкоголя: душа воспаряла в неведомые выси, ум становился пустым, и неожиданные слова спешили сами, толкаясь и брызжа слюной, слететь с языка. После того, как он напророчил сначала грыжу у попа и заморозки, потом расстрел царской фамилии и, наконец, налёт на село банды Прокопа, уважением к его пьяным пророчествам прониклись даже маловеры. Отец Фрол, чуя конкуренцию, поторопился соборно предать лжепророка анафеме, а дьякон Исаакий дважды, схоронясь в кустах, «окормлял» его из берданки солью со щетиной.

На этот раз гибель любимой собаки переполнила чашу поповского смирения — преподобный окрысился не на шутку. Выклянчив у фельдшера склянку морфия и разболтав его в самогоне, поп вступил в сепаратный сговор с сельским атеистом Ефимом Генераловым. Ефим, служивший некогда лакеем в пароходстве, почитался на селе человеком крупного критического ума, за что земляки величали его Езопом, а под горячую руку и Махаметом. Этого-то пьющего гражданина и подбил отец Фрол выманить самозванца из лесу — для конечного посрамления обоих во имя торжества истинной веры.

Поначалу всё шло по-задуманному — остаканившись убойным зельем, сельский атеист принялся научно крыть Бога по матери вкупе со всеми святыми угодниками. Досталось до кучи и отцу Фролу с попадьёю. Собравшийся на паперти народ с азартом ждал реакции тайного пустынножителя. Левину, как человеку широких взглядов, захотелось изречь этим большим детям что-то мудрое, всепримиряющее, но после стакана адской смеси остатки слов выскочили из его головы, оставив звенящую пустоту. И в этой пустоте под прикрытыми веками Левину начали крутить жуткий фильм, который его голос помимо воли озвучивал бессмысленными лающими выкриками: «Древнее зло восстало… На кол попов и господ… Прощай, немытая Россия… Панцер! Панцер! Хитлер капут… Летят звездолёты — кирдык Мальчишу…». 

Очнулся он, ничего не помня, со связанными руками в поповской кладовой. Рядом с ним мычал на сене избитый Ефим Генералов. В зарешёченном оконце обозначился кровавый восток. Неожиданно из-за леса по какой-то пьяной траектории вынырнула летающая тарелка. Дёрнулась в небе пару раз — и беззвучно упала на дальнее болото. «Со стороны Рябиновки…».  — определил Левин. «Хотя при чём тут Рябиновка, если утром в селе уже будут банды Будённого…». 

Однако Рябиновка была очень даже при чём. Серебристый объект, переливаясь по борту разноцветной иллюминацией, материализовался из зелёного свечения на пустыре за кирпичным корпусом резиденции купца Рябинина. Овальная дверца уехала в корпус, из аппарата выглянула обтянутая чёрной кожей голова с круглыми глазами в пол-лица. Ночной сторож Силыч, выронив берданку, как заяц, помчался вон и закричал отъявленно мерзким голосом: «Бесы!»

— Хальт! Цурюк! — раздалось из тарелки, и сторож, споткнувшись о пень, вытянулся во весь рост в крапиве. Над ним склонилась массивная тень пришельца. Некоторое время, сдвинув на лоб лётные очки, затянутый в кожу полноватый пилот внимательно разглядывал матерящегося старика. Потом вернулся к тарелке и задвинул за собой овальную дверь.

— Что там, Герман? — осведомился у него по-немецки нервный молодой человек в тёмных очках и котелке. Произношение явно выдавало в нём уроженца Австрии.

— Всё в порядке, Ади! — беспечно ответил румяный крепыш. — Правда, мы с тобой почему-то в России.

— Майн Готт, но здесь же сплошные медведи и большевики! — кайзеровские усы австрияка уныло обвисли. — По-твоему, мы сможем вернуться на этой штуке домой?

— А кто, по-твоему, самый лучший в мире авиатор? — Герман, опустив на лицо очки, принялся самоуверенно тыкать толстыми пальцами в панель управления.