Борис Савинков, по конспиративной привычке зарывшись лицом в стог, с невольным трепетом наблюдал за передислокацией красных войск. Во всём этом сквозила некая первородная скифская мощь — гимназисту Саше Блоку по этногенезу пятёрка с плюсом… Сперва с гиком и шальной пальбой по полю промчалось около полусотни боевых колесниц. Следом в облаке пыли со странной песней потянулась на рысях конница:
«Какие жуткие слова. А красиво поют! В нашем времени не было таких ясных слов — всё больше чахлые накокаиненные незнакомки… И как же страшны эти лица в закатном зареве. Так вот он какой — пресловутый новый мир, ради которого я, Борис Савинков, жил, боролся, и теперь обречён сдохнуть в гнилом стогу! Увы — Революция всегда сжирает своих лучших детей…».
* * *
— Товарищ Будённый! — к лихому усачу в малиновых шароварах подскакал плюгавого вида вестовой с пакетом. — Вас срочно требуют в Вятку, в штаб Реввоенсовета.
— Меня — требуют? — Пётр, оскалившись, дал шпоры злому вороному жеребцу. — А ты не в курсе, боец, как я назвал свой бронепоезд?
— Все знают, товарищ Будённый: вы назвали его «Кратким курсом!»
— Так вот, передай своему начальству — мой паровоз всегда под парами. Час пути — и нескольких залпов хватит, чтоб превратить вашу сраную Вятку в огненную братскую могилу! И кто после этого смеет с меня чего-то требовать? Я — Будённый! А твоя как фамилия, чучело?
— Боец Поскрёбышев… — втянул голову в плечи неказистый человечек.
— Расслабься, не трону. И кто только таких посылает ко мне? Тьфу!
— Я — ординарец Иосифа Виссарионовича Сталина. И это — его личный приказ вам.
На сей раз пришла очередь осесть в седле Петру Ганешину. Вот и доигрался, бляха, в Будённого! Самозванец нащупал ребристую рукоять плазменного меча на поясе. «Рубануть до седла — и никто после не спросит… Ординарец какой-то… Да только шалишь, Петруха — история-то спросит — и твоя революционная совесть за всё ответит… В конце концов, от его Книги я не отступал. Ну, разве самую малость. Приеду к Сталину — и всё расскажу ему лично. Делай что должен — и будь что будет…».
— Вон у того тополя свернём лесочком, — тихо шепнул Пётр сталинскому посланнику. — Армия ничего не должна знать.
— Так будет правильно, товарищ Будённый, — кивнул лысой головой Поскрёбышев…
* * *
Дальше мимо савинковского стога тяжко прогромыхала конная артиллерия — и потянулся нескончаемый обоз. Здесь уже революционных песен никто не пел. Да и разговоры велись попроще — добродушный толстый писарь Бабель в треснутых очёчках прислушивался к речам обозных мужиков, время от времени что-то занося в засаленную тетрадь.
— Тот Ленин, что в Кремле засел — ненастоящий! Его в пломбированном вагоне из Германии ввезли с тридцатью тремя евреями. Поэтому в Москве и окопался — в Питере-то настоящего Ильича каждая свинья знает, — вещал безносый старик Здолбунов, воняя окрест кислыми портянками. — А ты пиши, писатель… Нам всё едино — хуже уже не будет.
— И где тогда натуральный Ильич? Завалили жыды батюшку-праведника? — поднял голову от жратвы списанный в обоз за животный антисемитизм люмпен-пролетарий Иван Чухов.
— Ленин, мужицкий царь, в лесах вятских до поры схоронился, — строго изрёк Здолбунов. — Своего часу дожидается. Живёт потаённо, прикинувшись вещим старцем… Все в красном войске знают про то, только молчат до поры. И вам лучше бы помалкивать.
— Ну, ты дед и сказочник! — покачал толстой головой писарь Бабель. — Ещё расскажи про меч-кладенец Будённого, и про Дерендяя в огненном столпе.
— Больно нужно — не хочешь, не верь. Каждому воздастся по вере его… — Здолбунов принялся отрешённо давить в швах зипуна тифозных вшей. Борис Викторович, не дожидаясь, пока последняя телега с награбленным скроется за поворотом, вылез из своего наблюдательного стога и пошёл быстрым шагом на восток — навстречу надвигающемуся в орудийных разрывах колчаковскому фронту — домой, к цивилизации…
Однако через четыре часа ходьбы ноги начали заплетаться — и Савинков присел отдохнуть, привалившись спиной к обугленной кирпичной кладке. Это была, по-видимому, бывшая резиденция купца Рябинина — некогда почётного гражданина Немской волости. Веки моментально налились свинцом, Борис всхрапнул — и через минуту гирей рухнул в забытьё. Ему снилась в сполохах зелёного огня прекрасная земля будущего, без ненависти и зла, где все любимы — и все равны, и где люди умеют летать, как птицы… С каждым ударом Бубна ангелы будущего воспаряли всё выше…
Июльская ночь в Гиперборее коротка — с первыми лучами его разбудил щебет птиц. «Как можно за год так всё засрать?» — спросонок брезгливо оглядел Савинков территорию брошенного пионерлагеря. Воистину, разруха была тотальна — пучки травы пробивались сквозь щели обнажившихся фундаментов, густой слой мусора скрывали только заросли крапивы и репья. Ржавая надпись над воротами: «Рябиновка» — покосилась… Словно Мамай прошёл. Кое-как почистив платье, Борис попил из ржавой лужи и, проверив магазин «браунинга», скорым шагом вышел на Немский тракт. Странно — откуда здесь асфальт? Впрочем, неважно — войска Колчака в сорока верстах, прорвёмся. Где наша не пропадала!
Внезапно террористу пришлось прыгнуть за куст и залечь — в направлении Немы с рёвом промчался по дороге мотоциклет совершенно невообразимых обтекаемых форм. Японский, не иначе! Ай да адмирал, — «погон японский, правитель омский»… А за рулём-то девка рыжая, не иначе — связная…
* * *
Захлопнув за собой овальную дверцу вимана, Герман Гёринг принялся сосредоточенно изучать панель управления. Так… Вверх-вниз, влево-вправо — всё ясно. Красную кнопку больше не нажимать — хватило уже экспериментов с континуумом. Пора и честь знать — кушать, опять же, очень хочется. Так, а если пятерню вот сюда приложить?
— Ади, ты как там? Всё мечтаешь о Гиперборее?
— По-моему, камрад, кто-то тупо не умеет летать. И этот кто-то — не я, — сердито буркнул Адольф, откинув со лба чёлку. В следующий миг незримая сила вплющила его в кресло. — Эй, партайгеноссе — полегче!
Виман взмыл над Рябиновкой, на секунду завис — и, порыскав в пространстве, уверенно заложил дугу в направлении запада. У Хитлера от перегрузки вылезли глаза на лоб. Капитан Гёринг положил машину на курс: «Получилось! Теперь полчаса — и дома. Вот шайзе — это ещё что за хрень?» — обзор ему внезапно перегородило громадное свинцовое тулово цеппелина без опознавательных огней. Герман резко принял штурвал на себя в тщетной попытке избежать катастрофы. Тарелка взмыла кверху, подставив брюхо — и, сражённая огнём батареи тяжёлых пулемётов, закувыркавшись в воздухе, спикировала в болото. Трясина жадно чавкнула пузырями, поглотив двух ветеранов германского оккультизма.
* * *
— Готов, товарищ Сталин! Отлетались белобрюхие.
— Харашё, Яков! А Вятка скоро?
— Сорок пять минут при попутном ветре, Иосиф Виссарионович.
— Ну, тогда пускай приготовят мне в штабном вагоне тёплую ванну из киндзмараули — хорошее вино, доктор Боткин рекомендовал. И к завтраку — доставить Бабеля для беседы. Два яйца всмятку, тосты и чай. А к обеду я жду Петра Будённого. Подадите нам раковый суп, спаржу и дюжину дупелей в кляре. Коньяк «Арарат КВ ВК». Вопросы есть, Юровский?
— Никак нет!
В углу каюты застрекотал беспроволочный телеграф. Отправив приказ, пожилой неповоротливый Яков Юровский с горбом парашюта за спиной понуро побрёл к выходу. Уж лучше бы Троцкий, мать ети, чем этот рябой беспредельщик!
Сталин, озорно подмигнув чекисту-латышу, подкрался на цыпочках — и отвесил мягким кавказским сапогом председателю УралЧК пенделя под целлюлитный зад. Яков с криком вылетел из гондолы во тьму.
— Рылом не вышли — царей судить! — усмехнулся в рыжие усы Коба.
* * *
К прибытию сталинского цеппелина вино в Вятке было, как это ни странно, найдено, и ванна нагрета в точности до нужной температуры. А в десять ноль — ноль в штабной вагон вкатили примотанного верёвками к инвалидному креслу грустного Исаака Бабеля с разбитыми губами. Его тетрадь с записями на палехском подносе уже была густо изляпана красными винными отпечатками пальцев Кобы. Разговор между двумя революционными гениями не сохранился — нечего здесь пиарить, история вообще говоря, наука классовая — Inelligenti pauca.