— В конце концов, как сказал реб Менахем Мендль, имущество гоя считается бесхозным! — успокаивал себя одноухий Исаак, пробираясь складками местности в расположение Колчака. — Как достали эти бессмысленные фразы:

— Карающий меч революции! — Счастье людей труда! — Почём Христа продал?… — Пётр Будённый и его дегенеративные бойцы — просто агрессивное стадо, заповедник недоумков. А ведь родина — это там, где мне хорошо. С другой стороны, хорошо — это там, где нас нет… Выходит, родина — это… хм… да, — умозаключение не обрадовало подслеповатого беглеца — пахнýло вечным жидом, и чёрт его знает, чем ещё тошным, и мозоли на пятках сделались особенно ощутимы… Он присел на пенёк, чтобы перемотать портянки, да заодно проверить, как там покража… Извлёк и обтёр лопухом чёрный цилиндр — и принялся хаотически вертеть в пальцах ПМГ-40: принцип действия карающего меча оставался неясен.

Неужели всё и правда срабатывает только за счёт личной силы бесноватого Будённого? Тогда не видать Бабелю в новой колчаковской демократии ни редакторского кресла газеты «За Единую Россию», ни открытого автомобиля, ни японского ушного протеза из гуммиарабика… Контрразведка разберётся — а они это дело любят и умеют! Любой жандармский подпоручик почтёт за честь отвесить богоизбранному брату своему девять граммов свинца в затылок! — тут писатель случайным усилием пальцев нервно довернул шишечку на рукояти. Видимо, при этом он что-то не то нажал — и взорванный тепловым лучом красный мухомор обрызгал его лицо ярко-алыми шмотьями…

— Аллё, камрад! Полегче, — раздался насмешливый голос из-за спины, и Бабель, поняв, что рассекречен, послушно вскинул руки вверх. Мысль отбиваться плазменным мечом даже не пришла в его миролюбивую голову — есть по жизни воины, а есть, извините, просто российские литераторы…

— А ну кажи дядьке Дерендяю, чего у тебя там! — Дерендяй, о котором так много говорили большевики, оказался на вид белобрысым толстоватым мужиком без возраста с крошечными голубыми глазками на широкой, как блин, курносой харе. Брезгливо обнюхав цилиндрическую рукоять, он выпустил из неё узкий плазменный луч и срезал им на пробу пару стебельков осота. Майского хруща, поймав в ладонь и что-то пошептав, отпустил лететь.

— А ты из этих, значит… Как их… Красный? Борщевик?

— Товарищ Дерендяев, боюсь, произошла трагическая ошибка. Вы будете смеяться — но я за всех — и одновременно ни за кого! Как говорится, над схваткой…

— А-а… Типа чудэ-юдэ рыба фиш? А ну упал хайлом в грунт! — получив разом по затылку и под колено, Бабель ткнулся очками в лебеду. То, что заслонило в следующий миг Солнце, немудрено было спутать с грозовым фронтом — настолько громадным казался надвигающийся из-за леса сталинский цеппелин. Они переползли под еловые лапы и скорчились в обнимку, не дыша…

* * *

— Ты, конечно, думаешь сейчас: «Коба передо мной пальцы гнёт, а в натуре он, если ковырнуть — самозванец, жертва собственной паранойи — так это у вас, докторов, называется?»

Левин отрицательно помотал головой — с чего это его определили во врачи?

— Дичь, товарищ Сталин, не хочу даже обсуждать. Так могут думать лишь недалёкие медработники низового звена или врачи-вредители. Велите подать дробовик — там что-то шевельнулось под елью.

— Вот так и все вы — не признаётесь, скорей готовы кровью измазаться… Запомни, Левин: дичь — это жирный дупель твоего мозга. А я — русский царь, прими как факт и смирись — иначе поссоримся, — жёлтые глаза будущего самодержца пронзили собеседника насквозь.

Нужно сказать, за этот день скромное обаяние Кобы перевернуло все устоявшиеся представления Владимира Ильича о политике и натурфилософии двадцатого века.

— Знаешь, — а я ведь три года был в горах разбойником. От Гори до Хинкали грабил богатых — и раздавал бедным до копейки, люди со всех сёл ко мне за справедливостью шли. По крови я не сапожник — Государь Александр 111 по Кавказу путешествовал за девять месяцев до моего рождения. После бала мою мать срочно замуж за осетина выдали — начала полнеть. А в семинарии Гурджиев мне гороскоп составил:

— Быть тебе, — говорит, — Коба, русским царём — если дату своего рождения на год сдвинешь.

— А разве можно? — спрашиваю его, — Бога ведь не объегоришь?

— Значит нельзя, раз спросил. Кому можно — тот никого не спрашивает, а тупо егорит… — На этом мы с Жорой и расстались. Так что дата рождения у меня в документах теперь на год позже. С жандармским полковником князем Чхванией восемь месяцев большие дела крутили на пару — только потом мне скучно стало, и я его взорвал динамитом. А дальше в Шушенском Ильича встретил, и понеслось: Маркс-Шмаркс… Но кой-чему полезному он меня всё же научил… Поскрёбышев — коньяку!

Левин согрел в ладони янтарь на дне широкого бокала и выпил, закусив мидией. Товарищ Сталин с радушной улыбкой поддержал инициативу.

— Послушай, дорогой, — а что это я тебе столько рассказываю — а ты всё отмалчиваешься, как сыч… Искренность — за искренность, поведай немножко о себе тоже. Тебя доставляют с двумя немцами, при тебе мандат на имя Ленина. Что за игра — поделись! Почему на твоих деньгах год выпуска 1997-й — скажешь, опечатка? Девятка вместо единицы? Короче — кто вы, доктор Левин? И чего нам от вас ждать?

— Немцы ни при чём, я сам по себе…

Под пристальным взглядом стального генсека Левин готов уже был открыть всю невероятную правду про Сульфата и Портал в Рябиновке — но тут латыш-чекист, вбежав, что-то шепнул на ухо Кобе, и цеппелин, отдав якорь, пошёл на снижение. Яков Блюмкин в шофёрском кепи деловито вскарабкался в гондолу по верёвочной лестнице. Их взгляды пересеклись…

— Товарищу Сталину — пакет от Дзержинского! А что в вашем летающем кабачке делает левый эсер Савинков? Наше с кисточкой, Борис Викторыч!

— И вам не хворать, Яков… если не ошибаюсь, Григорьевич! — ответил Левин, вцепившись в подлокотники кресла. (Этот человек был растерзан недавно на его глазах оборотнями!) — Как там гималайские медведи — не всех от вас стошнило?

Блюмкин, хмыкнув, инстинктивно поправил галстук на кадыке.

Сталин, попыхивая трубочкой, от души веселился, наблюдая за пикировкой попутчиков. Значит, Савинков…

— Вижу, вы уже знакомы — тем лучше. ВЧК просит направить в село Шопино антирелигиозный десант; Левина-Савинкова назначаю командующим, товарища Исаева-Блюмкина — комиссаром. В вашем распоряжении — десять латышских стрелков с двумя пулемётами «Льюис»… Плюс в помощь местная беднота и активисты. Попа звать Фрол, дьякона — Исаакий. Десантирование — с парашютами, и постарайтесь там без крайностей…

* * *

— Расстреляйте меня, товарищ Сталин! — Ганешин ввалился в каюту цеппелина, посыпая голову каким-то мелким мусором из карманов шаровар вместо пепла.

— Что такое, Петька? Давай уже без юродства.

— Бронепоезд угнали! Перегонял ночью по старой колее мимо Рябиновки, всё штатно — потом вдруг зелёная вспышка — и поезд исчез! Я в шоке.

— Пил?

— При чём здесь пил-не пил? Бронепоезд — не иголка. Колчак ломит, Коба! А ты: пил, ел… Пили-ели — всё нормально…

— Обосрались все буквально! Ладно, что с карающим мечом Революции?

— Так, это… Кажись, Бабель спёр.

— Твой меч у Дерендяя. Доводилось слыхать?

— Местный дурак, типа скомороха?

— Называет себя «мазык» — это данные моей партийной разведки. Болото в квадрате 20–12. Ступай — и отними у него меч, выкупи, я не знаю! Попробуй давить на патриотизм — или сразу убей… Главное — чтобы меч не достался Колчаку. Вам Сталин что — нянька? Иди, работай!

* * *

— Первый пошёл! — Левину прежде никогда не доводилось прыгать с парашютом. Приближаясь к земле, он грамотно спружинил коленями, как учили — и тут же оказался накрыт куполом белого шёлка. Выполз и огляделся — порядок. Все латыши тоже приземлились удачно. И только Блюмкину не пофартило — навозная яма оказалась выкопана за свинарником будто специально по его душу.

— За церковью пруд, — подсказал Левин, знакомый с местностью не понаслышке. Пока Яков ополаскивался среди кувшинок, кривая бабка Чарушиха успела оповестить всё село, что с неба сошли аггелы Антихриста.

Отец Фрол, желая встретить мученическую кончину достойно, облачился в парадные ризы и троекратно облобызал на прощание дьякона Исаакия. Исаакий, причастившись припрятанными в алтаре остатками кагора, скупо прослезился и полез на колокольню. Округу огласил грозный набат.

У ворот экспедиционеров встречала толпа во главе с корифеем местного вольтерьянства Ефимом Генераловым. На груди его полыхал кумачом алый бант, а в руке поигрывал колун. Бабы выли.

Латыши угрюмо рассредоточились по двору.