Утро вставало над Симбирским острогом. Истошно кричали петухи…

Кудрявый мальчик спросонок потянулся ручонкой, и — горе! Опрокинул папенькину любимую голубую чашку. Хотел заплакать — но понял, что слезами горю не помочь, и воровато сгрёб осколки в карман…

Дом смотрителя народных училищ Ильи Ульянова располагался по-над Волгой-рекой, как раз напротив тюрьмы. Отцу, записному либералу и поборнику общечеловеческих ценностей, такое соседство было вдвойне тягостно — да куда денешься при копеечном жаловании, коли жена повадилась метать потомство, как икру. Тут ещё эта двойня некстати… Предупреждали же добрые люди, что еврейки плодущи… Польстился на тёплое местечко в провинции за женитьбу на гулящей — теперь терпи, калмык…

Окрутили его с беременной Мари Бланк в Петербурге силком — чин из Третьего отделения шепнул, что бастард ожидается высочайших кровей, чуть ли не от самого Цесаревича… Главное — чтобы тс-с!! Илье Николаевичу после скандала с мальчиками выбор был невелик — или женись на опозоренной фрейлине, или в Анадырь на вечное поселение. Всевышний подкузьмил — не вышел Илья по женской части… Родись веком позже — блистать бы ему на гей-парадах на Невском, а так…

Первенца в семье Ульяновых нарекли по биологическому отцу — Сашенькой.

Тяжела судьба меньшинств в империи — никакой тебе политкорректности… Смотритель народных училищ проводил бòльшую часть времени в разъездах по округу, подальше от злых языков уездных моралистов, поближе к нежному юношеству. А воспитанием детей занималась вечно пьяная гувернантка Кашкадамова — наперсница Машенькиных утех.

Старший сын Александр вырос в результате угрюмым умником — зачем-то усердно зубрил химию азотистых соединений и тайком вешал кошек за сараем. Кудрявый Володенька же, напротив, отличался ангельским нравом и какой-то патологической совестливостью. (О страшной тайне близнецов не знал никто, кроме матери и её деда — скандального житомирского хасида Сруля Мошковича Бланка, о коем речь впереди).

Вот и сейчас: всем за завтраком с первой минуты было ясно, что Вовочка прячет глазки неспроста, явно нашкодил. Но шестилетний кудряш, так и не сознавшись, выбежал из-за стола без сладкого и ушмыгнул в ежевику — рыдать. Первенец Александр (домашняя кличка «Цесаревич») пустил ему в спину надкусанным яблоком, за что тут же огрёб от Кашкадамовой ложкой по лбу и похотливо осклабился, нащупывая её туфлю под столом. Та разом сомлела — гадость, а приятно…

Маленький Володя, скрывшись в зеленях, достал из кармана голубой черепок и принялся, всхлипывая, рыть в чернозёме ямку — похоронить следы своего невинного преступления. Тут, как назло, каторжных вывели на тюремный двор… Грянула окрест старинная, по слухам, авторства чуть ли не самого Стеньки Разина, плясовая:

— Из-за лесу из-за тёмного… — вывел разбитый тенорок запевалы.

Привезли хуя огромного! — ответил хриплый хор каторжан.

— Привезли его на семерых волах…

— Он, бедняга, был закован в кандалах… — песня крепла, разливалась над бескрайней Волгой-матушкой:

— Бабёнки, девчонки бегут:

— Ой, куды тако сокровище везут!

Маленький Вовочка, заткнув со стыда уши, кинулся бежать вниз по горбатому спуску, не в силах вынести грубой правды русского шансона… Тут и был схвачен за шиворот мужчиной в длинном плаще с капюшоном, внезапно возникшим из зарослей бузины. За спиной незнакомца зловеще маячила фигура молодой тётеньки с пыльным мешком.

— Фамилия?

— Ульянов… — моргая честными глазёнками, рапортовал малыш в матроске.

— Владимир Ильич? — на всякий случай уточнил небритый.

— Голубую чашку разбил я! — захныкал кудрявый младенец (копия барельефа на октябрятской звёздочке)… — По нечаянности! Умоляю, не говорите папà! Сам во всём признаюсь, пусть только боженька вернёт его в семью и отвратит от плохого…

— Такой мелкий, а уже торгуется, — господин в плаще подал знак своей молчаливой подельнице. — Открой рот и скажи: «А-а»!

В следующий миг инфернальному дитю сунули в рот воняющую хлороформом тряпку и одели на голову мешок. Ножонки в вязаных гольфах несколько раз взбрыкнули напоследок, отбросив сандалии в придорожную пыль.

— Есть!

* * *

… Вся пёстрая цепь нелепостей: крушение аэростата, драка с Халтуриным, сплав на плотах вниз по Волге — разом сложилась в исполненную смысла картину. Словно кольнула сквозь ветхую ткань бытия тайная пружина Судьбы…

Вскинув ношу на плечо, Левин потрусил к припрятанному в укромной бухте ялику. Катя едва поспевала за любовником — на душе у неё скребли кошки, но она мужественно оттолкнула утлую ладью от берега и впрыгнула следом, замочив подол непривычно длинной юбки. Левин запихал мешок с похищенным ребёнком под корму и взялся за вёсла. Вот, собственно, и всё — или почти всё… Он, сжав зубы, принялся выгребать из-за отмели на стрежень.

Странно, но вместо радости обоих точило какое-то гадливое чувство. Катя неуверенно потрогала сквозь мешковину сонное детское тельце — Володя Ульянов пошевелился, захныкал, видимо, увидав во сне папину голубую чашку, и она испуганно отдёрнула ладонь.

— И что теперь? — спросила нервно.

— Как будто сама не знаешь…

— Нечего тут знать. Ребёнка топить я не дам.

— Ребёнка? — взвился Левин, — С дуба рухнула? Какой ребёнок — это же монстр, демон, фитиль гнойника всей русской бесовщины!.. Свои инстинкты самки засунь, будь, добра, себе куда подальше! Слезинка ребёнка — ах, уси-пуси… Доброта хуже воровства… — он перестал грести, натолкнувшись взглядом на непреклонность в её зрачках.

— Да пойми наконец: тысячелетняя культура, генофонд нации — всё будет уничтожено в семнадцатом году через этого вот… — он брезгливо ткнул ногой в мешок, — крысёныша… — В мавзолей он намылился, как же! Камень в мешок — и в воду!

— Насрать на мавзолеи! — она топнула в днище и лодка качнулась. — Детей топить нельзя.

— Дура! — Левин, вскочив, выдернул из-под кормы мешок со зловещим младенцем, и уже замахнулся над набежавшею волной — но Катя, взвизгнув по-звериному, впилась ему зубами в мякоть ладони… Володя Ульянов, ударившись головёнкой о борт, выпал из мешка на дно лодки и открыл глаза. В них не отражалось ничего, кроме доверчивого любопытства — бескрайнего, как сама волжская ширь:

— Куда это мы плывём? Вы с тётей разбойники, да?

У Левина в глазах подозрительно защипало, и он угрюмо взялся за вёсла. Катя сунула фитилю гнойника русской бесовщины завалявшийся в кармане леденец.

— А сам ты… куда бы хотел?

— Не убивайте меня, пожалуйста! Отвезите лучше к боженьке в монастырь — а я там буду молиться за вас, и за братца Сашу, и за всех — всех плохих…

— Могу себе представить… — сплюнул за борт Левин. — Хотя… Слушай, а ведь это идея! Отвезём подлеца к Атбросиму — как раз два сапога пара, старый да малый! И мазыки рядом — проследят в случае чего…

Катю передёрнуло от воспоминаний о подземном узилище и святом старце. Но ничего лучшего, пожалуй, младенцу Ульянову при нынешнем раскладе не светило. Она молча кивнула, соглашаясь.

— Замётано! Попросим Дерендяя, чтоб подтёр ему память — и пусть себе молятся с блаженным на пару. Хуже от этого никому не будет.

— Лучше, я полагаю, тоже…

На том и порешили. Левин, у которого словно гора свалилась с плеч, игриво ущипнул мальчонку за щеку:

— Поедешь с нами в Нему, тёзка. У-у, бутуз! Главное, по дороге не проболтайся — а то живо в мешок и в воду! Отец, небось, всю полицию на ноги подымет?

— Папенька с нами давно не живёт, — отвечал правдивый кудряш. — Он в командировках по полгода, всё водится с плохими мальчиками. За них я тоже буду молиться.

— Прекрасная идея, молодой человек! — Левин, войдя в образ, важно кивнул.

В Сызрани фальсификаторы истории без приключений сели на пароход до Вятки и отбыли вторым классом в неведомое. Сдать стрёмного младенца по назначению, потом в виман — и цурюк, назад в будущее!..

Каким-то их встретит 21 век в иной России — могучей и прекрасной, отроду не знавшей большевистской чумы и всей этой последующей гнусной агонии…