Г. Д. Гурвич – В. Э. Грабарю

Россия. Москва.

НИОР Российской государственной библиотеки.

Фонд В. Э. Грабаря. Ф. 376. Картон 4. Ед. хр. 17

Петроград, 13.06.1920

Глубокоуважаемый Владимир Эммануилович,

Михаил Яковлевич мне сообщил, что Вы находитесь в Адлере, и высказал предположение, что с Вами вместе живет Федор Васильевич Тарановский. Так как я крайне тревожусь за его судьбу, не имея больше года никаких сведений о Ф.В., беру на себя смелость просить Вас сообщить, не знаете ли Вы что-либо о его местопребывании и судьбе. Ваше сообщение будет большой радостью для меня и всех петроградских друзей Фед. Васильев., точно так же как известие, от Вас пришедшее из Москвы, радостно взволновало весь петроградский академический мир. Мих. Яковл. Пергамент) здоров и сердечно кланяется. Мой адрес: Лицейская ул., 5, кв. 18.

С искренним глубоким уважением,

Г. Д. Гурвич

Париж, 09.04.1932

(пер. с фр.)

Гурвич, Георгий. Быв. студент Юрьевского универ., ученик проф. Тарановского, автор соч.

«Правда воли монаршей Прокоповича» [надпись на русском яз. – М.А.]

Уважаемый и дорогой наставник,

Я только что получил Ваше долгожданное письмо. Через журналы я уже знал о печальной новости – неожиданной смерти профессора Пергамента. Не могу оправиться от горя, вызванного этой новостью.

Я передал Ваше приветствие г-ну Лефюру, который свидетельствует Вам свое почтение. К сожалению, он не может дать Вам утешительных новостей о семье Виолет. Отец умер еще до войны, а один из сыновей – во время войны. Из всей семьи остался только аббат Виолет, который считается последователем Лемира. Г-н Лефюр поручил мне передать Вам, что Дирекция «Архивов») будет очень рада опубликовать Вашу статью, особенно отрывок из Вашей важной работы по истории международно-правовых учений, которую Вы готовите.

Очень сожалею, что не могу отправить Вам свою книгу. Буду рад, если Вам удастся получить те книги, которые я отправил моему скоропостижно скончавшемуся учителю и другу Пергаменту.

Свидетельствую Вам, уважаемый и дорогой наставник, мое глубокое и искреннее почтение,

Жорж Гурвич

Париж, 17.10.1932

(пер. с фр.)

Уважаемый и дорогой наставник,

Благодарю Вас за Ваше письмо от 8 марта и спешу уведомить Вас о том, что Ваша превосходная статья уже находится в печати). Номер журнала выходит между 1-м и 15-м декабря. Надеюсь, что у нас будет время передать Вам корректуру. Ваши указания по поводу рассылки Ваших авторских экземпляров журнала будут точно исполнены.

Еще раз выражаю Вам нашу благодарность за Ваше бесценное сотрудничество, делающее честь «Архивам», и свидетельствую Вам, уважаемый и дорогой наставник, мое глубокое почтение,

Жорж Гурвич

Страсбург, 14.12.1935

(пер. с фр.)

Уважаемый и дорогой наставник,

Ваше долгожданное письмо с большим опозданием дошло до меня в Страсбург, где я только что получил назначение на кафедру социологии Гуманитарного факультета).

На днях я виделся с г-ном Лефюром, который немного поспешил с ответом Вам, поскольку в действительности руководство «Архивами философии права» осуществляется мною. Мы единодушны с г-ном Лефюром в том, что нам доставит удовольствие публикация краткого содержания Вашей важной работы, которую, как я знаю, ждут от Вас давным-давно и которая будет знаменательным событием в истории международно-правовых учений. Единственное, о чем мы должны Вас попросить – сократите Вашу бесценную статью до 50–55 печатных страниц. Это максимум для исследовательских работ, принятый у нас.

Наш издатель либо выплачивает вознаграждение по 10 франков за страницу, либо предоставляет 25 бесплатных авторских экземпляров. Если Вы выбираете первый способ получения вознаграждения, то за перевод на французский Вы получите от 500 до 550 франков. Но, к сожалению, эта сумма может быть выплачена только после выхода из печати Вашей статьи. Это строгое правило наш издатель никогда не позволяет себе нарушать. Что касается авторских экземпляров, то Вы тогда должны будете приобрести их за свой счет (25 экземпляров будут стоить примерно 125 франков, 50 экземпляров – 200 франков).

Надеюсь, что Вас устроят эти условия и что вскоре мы будем иметь честь вновь сотрудничать с Вами. Пожалуйста, напишите мне, или на адрес Гуманитарного факультета Страсбургского университета, или по следующему адресу (с 1-го января): 3, Petite Rue Spach, Strasbourg.

С искренним уважением,

Жорж Гурвич

Комментарий

Грабарь Владимир Эммануилович (10.01.1865, Вена – 26.11.1956, Москва) – русский правовед, специалист в области теории и истории международного права. Окончил юридический факультет Московского университета в 1888 г., в 1893–1918 гг. – доцент, а затем профессор международного права Юрьевского университета, с 1918 г. – профессор Воронежского университета, а затем МГУ, научный сотрудник института права АН СССР. В Юрьевском университете в 1913–1914 гг. Гурвич слушал у В. Э. Грабаря лекции по международному праву. Переписка между двумя учеными строится в основном вокруг издательских проектов, которые Гурвич курировал в Институте философии права.

 

Г. Д. Гурвич – А. С. Ященко

США. Стэнфорд.

Архивы Гуверовского института.

Коллекция Бориса Николаевского

Б/места и б/даты, ориентировочно Берлин, конец 1920 г.

[на визитной карточке с надписью на нем. языке «Г. Д. Гурвич. Приват-доцент Петербургского университета». – М.А.]

Глубокоуважаемый Александр Семенович,

Привет Вам из Риги письмом проф. Грабовского. Сожалею, что не удалось лично застать Вас, чтобы рассказать о Петрограде, откуда я уехал только в конце октября. Оставляю Вам для рецензии единственный экземпляр, имеющийся у меня на руках, работы о Руссо, который поэтому, к сожалению, не могу поднести Вам. Прошу Вас сообщить мне открыткой, где и когда могу застать Вас, чтобы переговорить.

С истинным уважением,

Г. Д. Гурвич

б/места, 07.03.1921

Многоуважаемый Александр Семенович!

Так как Вы собираете сведения обо всех русских, причастных к науке и литературе, то, быть может, Вам будут небезынтересны сведения о моих литературных работах. Кроме выпущенной в 1918 г. книги «Руссо и Декларация прав», я, по приезде в Берлин, сдал в редакцию «Kantstudien» статью на немецком языке «Kant und Fichte als Rousseau-Interpreten», которая вскоре появится в свет. В редакцию Академического сборника мною сдана статья «Идея неотчуждаемых прав лица в политической доктрине XVII–XVIII века». На ту же тему прочел доклад на заседании Берлинской академической группы. По заказу издательства Эфрон перевел на русский язык книгу Шпенглера «Прусская идея и социализм». Она уже начала печататься. Веду переговоры с тем же издательством о переводе книжки Зиммеля «Основы социологии» (1917) и с издательством «Слово» о переводе только что вышедшей в свет новой работы Риккерта «Система философии», том 1: Теоретические основы. Перевод, в принципе, решен и идут переговоры между русским и немецким издательствами. Работаю над книгой на немецком языке «Fichtes Rechtsphilosophie. Recht, Staat und Sozialismus im ethischen System Fichtes». По соглашению с президиумом «Kantgesellschaft» буду читать в течение ближайших месяцев доклад на немецком языке на заседании этого общества. Тема: «Fichte als Rechtsphilosoph und Theoretiker des Sozialismus».

Мои должности в Петербурге: преподаватель Университета и 2-го Государственного Педагогического института, ассистент при кабинете государственных наук Петроградского университета. В Берлине с 15-го декабря 1920 г. Адрес: Charlottenburg, Fritsche Str. 56, 2 Portal bei Wagner.

С искренним уважением,

Г. Д. Гурвич

Комментарий

Ященко Александр Семенович (24.02.1877, Ставрополь – 10.06.1934, Берлин) – русский правовед, специалист по философии права и теории международного права. Окончил юридический факультет Московского университета (1900). Профессор Юрьевского (1909), Санкт-Петербургского (1913), Пермского (1917) университетов. Гурвич слушал лекции Ященко по международному праву в Юрьевском университете, сдавал Ященко в 1914 г. экзамен по этой дисциплине. С 1917 г. Ященко – в эмиграции в Берлине. С 1929 г. – профессор Каунасского университета, возглавлял кафедру международного права. В момент прибытия Гурвича в Берлин (конец 1920 г.) Ященко играл значительную роль в научной жизни русской эмиграции, поэтому в своих письмах Гурвич обращается за протекцией к бывшему наставнику.

 

Г. Д. Гурвич – К. Леону

Франция. Париж. Библиотека Виктора Кузэна.

Фонд Ксавье Леона

Париж, 19.12.1925

(пер. с фр.)

Уважаемый наставник,

Я подготовил статью о «Философии права Гуго Гроция и современной теории международного права» (по случаю 300-летия выхода «О праве войны и мира»)1). В этой статье я попытался продемонстрировать, что Гроций был выдающимся философом, поскольку его творчество обозначает переходный этап между Лейбницем и схоластикой. Гроций является основателем школы естественного социального права, которая нашла своих продолжателей в Лейбнице и его ученике Вольфе и связанных с ними авторах, чьи имена и идеи позабыты (Кефнер, Мейерс, Неттельбладт, Хефнер). Эти мыслители стали выразителями антииндивидуалистической «jurisprudentia socialis naturalis» и обосновали естественное право коллективов и корпораций. Эта теория естественного социального права имела большое значение для развития теории позитивного международного права, которое не зависит от произвола отдельных государств; именно эта теория ближе всего подходит к новейшей концепции международного права.

Моя статья довольно сжата: в ней 16 страниц. Буду Вам чрезвычайно благодарен, если Вы сообщите мне, считаете ли Вы возможным ее публикацию в «Revue de Métaphysique et de Morale».

Посмею попутно спросить Вас, как автора замечательных работ о Фихте, которые я высоко ценю, не попадалась ли Вам на глаза моя книга «Fichtes System der konkreten Ethik» (1924, Tubingen, J. Mohr)? Я имел честь презентовать ее Вам в прошлом году и был бы счастлив узнать, какое она на Вас произвела впечатление.

Заранее благодарю Вас и свидетельствую свое глубокое почтение.

Ж. Гурвич.

Профессор Пражского университета.

В настоящее время – член русской секции Института славянских исследований в Париже (Сорбонна)

Комментарий

Леон Ксавье (21.05.1868, Булонь-сюр-Сен – 21.10.1935, Париж) – французский философ, основатель Французского философского общества, журнала «Revue de Métaphysique et de Morale». Общение двух мыслителей было связано с работой над современной немецкой философией, в частности феноменологией, а также с исследованиями по философии Фихте. К. Леон был крупнейшим специалистом во Франции по творчеству Фихте, поэтому по прибытии во Францию Гурвич обращается к нему за протекцией.

 

Г. Д. Гурвич – П. Н. Милюкову

Россия. Москва. Государственный архив РФ.

Фонд 5856. Опись 1. Дело 540

Париж, 01.09.1927

Глубокоуважаемый Павел Николаевич!

Простите великодушно, что тревожу Вас в месте Вашего отдыха. Но, как увидите из письма, это вызвано вопросом, могущим получить довольно серьезное общественное значение.

Вернувшись с дачи, я нашел у себя письмо американского ученого – профессора E. Seligmann’а. Его направили ко мне русские и немецкие друзья в Берлине. Seligmann разъезжает по Европе с целью завербовать сотрудников для Большой «Энциклопедии социальных наук», которую предполагает Колумбийский университет. В частности, в этой Энциклопедии предполагается значительный Русский отдел. В этой связи Зелигман, как видно из прилагаемого письма, просит сообщить Ваш адрес, а также адреса Струве, Бернацкого и Загорского. Из сопоставления имен ясно, что он не вполне отдает себе отчета в зарубежных делениях, которые не смогут не отразиться на изображении авторами современного Советского строя и его перспектив. Существует опасность, что Зелигман попадет в руки правых. Чтобы ее избежать, я тотчас же ответил ему, что ему следовало, прежде всего, по приезду в Париж повидаться с Вами, как с лицом, наиболее информированным, и сообщил адрес Ваш и Загорского. Адресов Струве и Бернацкого я не знал и написал, что узнаю их для него по его приезду в Париж. Мой план заключается в том, чтобы, прежде всего, его передать в Ваши руки и таким образом обеспечить, чтобы все ответственные статьи в русском отделе предполагаемой Энциклопедии были написаны действительно объективными наблюдателями и знатоками современной русской жизни, как то: Н. С. Тимашевым, С. Н. Прокоповичем, А. П. Марковым, А. М. Кулишером, Загорским, СИ. Гессеном и другими.

Но, к сожалению, Вас нет в Париже, и не будет раньше конца сентября, между тем, как увидите из письма, Зелигман предполагает быть в Париже от 7-го до 17-го сентября. Вот я и хочу просить Вашего совета, как быть. Не сочтете ли Вы возможным списаться с Зелигманом или, быть может, Вы все же окажетесь на два-три дня в Париже в указанный им промежуток? Во всяком случае, буду ожидать Ваших инструкций по этому делу, которое может оказаться не безынтересно для Франко-Русского Института.

Мой адрес: 4, rue du Commandant Léandri, Paris (15e). Письмо проф. Seligmann’а прилагаю.

Желаю Вам от души хорошего отдыха! Сердечный привет Анне Сергеевне!

С истинным уважением,

Г. Д. Гурвич

Г. Д. Гурвич и Н. С. Тимашев – П. Н. Милюкову,

Париж, 29.09.1927

Глубокоуважаемый Павел Николаевич!

Шлем Вам сердечный привет из Парижа и просим простить нас за то, что вынуждены Вас беспокоить в месте Вашего отдыха. Это письмо мы пишем Вам сообща, по нашему коллективному делу.

Наступает поздняя осень и в Праге скоро должны начаться занятия. Нам необходимо в этой связи заняться выяснением нашей дальнейшей судьбы. Мы оба очень бы хотели остаться в Париже, чтобы выполнить свои обязательства перед Франко-Русским Институтом и чтобы закончить начатые научные работы. Но, чтобы осуществить наши желания, необходимо получить отпуск с сохранением содержания от Министерства иностранных дел ЧСР.

Эйзенман в частном разговоре летом этого года высказал предположение, что при наличии официального отношения Института, и при его поддержке к тому же, это дело может получить благоприятное разрешение. Так как Эйзенман, как мы слыхали, предполагает в десятых числах октября ехать в Прагу и, быть может, согласится взять с собой соответственное отношение, мы решаемся просить Вас теперь же, не дожидаясь Вашего возвращения в Париж, его подписать и подкрепить его Вашим любезным письмом к Эйзенману За Ваше содействие мы будем Вам чрезвычайно благодарны, т. к. оно может сыграть решающую роль в нашей судьбе. Подписанное Вами отношение и письмо к Эйзенману, если Вы сочтете возможным таковое написать, мы просили бы, по Вашему усмотрению, переслать Эйзенману по его личному адресу (20, rue Ernest Cresson, Paris, 14e) или одному из нас.

Свидание профессоров Франко-русского института с проф. Зелигманом сошло очень удачно. Он обещал прислать заказы по возвращении в Америку.

Заранее благодарим Вас и шлем привет Анне Сергеевне.

Н. Тимашев, Г. Д. Гурвич

При сем прилагаем текст отношения. Т. к. Эйзенман официально является «генеральным секретарем» Института, то вторая подпись на этом отношении должна принадлежать ему.

Комментарий

Милюков Павел Николаевич (15.01.1859, Москва – 31.03.1943, Экс-ле-Бен, Франция) – историк, политический деятель. С января 1921 г. живет в Париже, один из лидеров русской эмиграции в Европе. С марта 1921 по 1941 г. Милюков является главным редактором влиятельной эмигрантской газеты «Последние новости». Учредитель и председатель Общества русских писателей и журналистов, Клуба русских писателей и ученых, один из организаторов Русского народного университета. Читал лекции во Франко-русском институте. Г. Д. Гурвич участвовал во всех вышеназванных структурах и изданиях, в связи с чем по большей части и имела место переписка между двумя мыслителями.

 

Г. Д. Гурвич – И. А. Бунину

Франция. Нантерр.

Библиотека современной международной документации.

Фонд Комитета помощи русским писателям и ученым

Париж, 26.01.1928

Глубокоуважаемый Иван Александрович!

Препровождаю Вам как председателю Комитета литераторов и ученых, мое прошение о предоставлении мне долгосрочной ссуды. Мотив – угроза описи и ареста моего имущества – подробно изложен в прошении.

С истинным уважением,

Г. Д. Гурвич

Прошение

Настоящим покорнейше прошу Комитет предоставить мне долгосрочную ссуду в размере 700 франков. Просьба моя вызвана, кроме общего моего весьма затруднительного положения, усугубленного недавним приездом из Советской России моей матери, тем обстоятельством, что с меня неожиданно взыскивают налог за помещение, которое я давно покинул (850 фр.). Если я не внесу этого налога в ближайшие шесть дней, финансовый контролер угрожает описью и арестом моего имущества.

Магистр государственного права

Лектор Сорбоннского университета

Проф. Г. Д. Гурвич

Комментарий

Бунин Иван Алексеевич (10.10.1870, Воронеж – 08.11.1953, Париж) – русский писатель и литературовед. С 1920 г. – в эмиграции, постоянно живет и работает во Франции, участвует в русских эмигрантских литературных кружках и группах, в частности, входит в Правление Парижского комитета помощи русским писателям и ученым.

 

Г. Д. Гурвич – М. В. Вишняку

США. Блумингтон. Университет Индианы.

Библиотека Лилли. Отдел рукописей.

Коллекция Татьяны Вишняк

Париж, 26.09.1927

Дорогой Марк Вениаминович!

Спасибо сердечное за Ваше любезное посредничество и хлопоты. После зрелого размышления я решил согласиться на предложение «Дней». Как видно, не так легко «вступить в жизнь»! Очень прошу только об одном: чтобы они (редакция «Дней») скоро меня официально известили, что я принят на службу, дабы дальнейшие колебания маятника были бы невозможны, а я бы, со своей стороны, мог во всех отношениях подготовиться к предстоящей службе, что для меня очень важно, прежде всего, в чисто бытовом отношении.

Был сегодня у Вас в 8 ч. вечера, чтобы все это сказать лично, но, конечно, не застал Вас дома: забыл, что сегодня еврейский Новый год, с каковым Вас сердечно поздравляю! И Марию Абрамовну не меньше!

Очень Вам благодарен за совет написать о статье Франка. К сожалению, никак не могу раздобыть «Временника», да все равно писать в «Новостях» мне возможно только в присутствии и при содействии самого Павл. Ник. [Милюкова. – М.А.]. Так что отложу это до выхода «Дней».

Уверен, что Сталинский не позже, чем через неделю, поссорится с Керенским и уйдет. Жалко поэтому, если Вы из-за этого порвете с «Днями». В среду буду Вам звонить, чтобы потолковать и поблагодарить за хлопоты.

Душевно Ваш,

Г. Д. Гурвич

Париж, 21.10.1928

Дорогой Марк Вениаминович!

С праздником Вас! Надеюсь, что Вы хорошо проехались! Пересылаю Вам свою статейку о Гессене для «Культуры и жизни» Соврем. записок.

Я, в общем, оставил ее без изменений в том виде, который Вам был известен. Я только a) переделал две первые страницы, чтобы вышла отдельная статья, b) внес несколько «облегчений» в текст, чтобы он «полегчал». Согласно суждению Долли Исаевны, во всей заметке есть только одно трудное место: это изложение на стр. 3 текста самого Гессена. Но сравните изложение с текстом самого Гессена: № 31-ый стр. 334–337 и, если Вы справедливый человек, а это несомненное Ваше качество, Вы должны будете взять обратно Ваше мнение, что я пишу труднее и туманнее Гессена…

Сердечный привет Марье Абрамовне. Получение манускрипта прошу подтвердить и, если можно, очень прошу дать мне самому прокорректировать.

Душевно Ваш,

Г. Д. Гурвич

Одновременно посылаю копию моему другу-противнику: СИ. Гессену

Б/даты и б/места, ориентировочно начало 1929 г.

Дорогой Марк Вениаминович!

По поручению П. Н. Милюкова сообщаю Вам, что совещание сотрудников американской энциклопедии назначено у него на квартире в среду 7-го ноября, в 5 ч. дня.

В дополнение разрешите хвастнуть. Лосский пишет мне по поводу моей статьи «Социализм и собственность»: «Горячо благодарю Вас за “Социализм и собственность”. Эта статья вновь пробудила во мне интерес к социализму. Хорошо было бы, если бы мерами государственного поощрения (или какими-либо иными) был ускорен тот процесс утверждения соборной собственности путем трудового акционирования, который уже совершается в Соединенных Штатах». Чижевский мне пишет, что вполне присоединяется к моей критике СИ. Гессена.

Сообщаю Вам это с той единственной целью, чтобы Вам доказать, что есть люди, которые все же имеют терпение читать мою статью до конца.

Б/места, 15.05.1930

Дорогой Марк Вениаминович!

Я думаю, что Вы вернулись уже из царства Лазури. У меня к Вам три литературно-редакционных дела.

1-е. Вышла книга проф. Лазерсона «Общая теория права». Я очень хочу написать на нее рецензию. Это теперь мой Hauptfach. Лазерсон много раз просил меня о рецензиях, и всегда не выходило. Я очень рад, что теперь, наконец, могу это сделать. У Вас, вероятно, есть книга. Пришлите ее мне. Я не задержу и напишу рецензию сразу. Честное слово!

2-е. На днях выходит моя собственная книга о Тенденциях немецкой философии. Кому Вы собираетесь поручить рецензию? Просить ли издателя послать экземпляр Вам или лицу, которого Вы укажете, как будущего рецензента.

3-е. У меня есть готовая рецензия на Либри «Прудон и Герцен». Это небольшая заметка, касающаяся судеб русского социализма и происхождения русского народничества. Это не имеет ничего общего со сделанной в одной строчке и лишь попутно, в связи с большой книгой Либри о Герцене, характеристикой Кизиветтера. Не подойдет ли моя заметка для «Соврем. записок»?

Жду ответа, книгу Лазерсона, заказов.

Сердечный привет Марье Абрамовне. Душевно Ваш,

Г. Д. Гурвич

Долли Исаевна шлет сердечный привет.

Париж, 02.09.1931

Дорогой Марк Вениаминович!

Смею Вас заверить, что Вы – первый и единственный человек, который меня упрекает в саморекламе. У Вас, однако, своеобразные критерии и масштабы. Когда в одном и том же номере «Записок» Вы сами помещаете статью с цитатами из себя, и одновременно печатается рецензия о Вас, – это нормально. Нормально также, если это имеет место по отношению к Бердяеву (как в этом же номере) и др. Но, вот когда это случается по отношению ко мне, который вообще пишет в «Записках» раз в 4 года, а рецензии о котором печатаются раз в 10 лет – тогда это скандал и неслыханная самореклама. Не моя же вина, что после многих лет молчания у меня выходит несколько работ сразу, и что мою книгу о немецкой философии не рецензировали в «Записках» в течение двух лет кряду. Я впервые слышу, что автор статьи не имеет права себя самого цитировать и, в особенности, вводя новые термины (как, например, «интеграционное право»), которые подробно разъясняются в больших книгах.

Я буду Вам очень благодарен, если на будущее время Вы меня ознакомите с Кодексом морали и приличия, требуемых от сотрудников «Записок», а также с Табелью о рангах последних, т. к. в связи с рангом эти правила явно меняются.

Не скрою от Вас, что считаю, что Ваше последнее письмо далеко выходит за пределы неуместной товарищеской шутки. Если цена моего редкого сотрудничества в Вашем журнале и рецензий, там помещаемых, заключается в подобном издевательстве и просто оплевании меня, то, несмотря на всю мою страсть к саморекламе, смею Вас уверить, что я готов отказаться от чести быть рецензируемым в «Записках» и от чести там изредка писать.

С истинным уважением,

Г. Д. Гурвич

Париж, 20.10.1931

Дорогой Марк Вениаминович!

Чувства гневной обиды на Вас, которым я дал такое резкое выражение, давным-давно улеглись в моей душе, и я очень сожалел, что случай нам не дал встретиться за это время. Теперь я с огорчением узнал от Долли Исаевны, что Вы посмотрели на нашу перепалку несравненно более серьезно, чем я.

Скажу Вам откровенно, что считаю весь инцидент не стоящим гроша медного, и предлагаю Вам искренне и сердечно предать все забвению и совершить restitution intégrale [полное примирение]. Вы меня задели своими письмами; как раз в этот момент у меня скопилось ряд раздражений, и я, признаюсь, в форме, совершенно недопустимой, излил их на Вас. Вероятно, в силу искренней дружбы… Итак, кто старое помянет, тому и глаз вон, и прочее. Предлагаю мир самый настоящий.

Сердечный привет Марье Абрамовне.

Душевно Ваш,

Г. Д. Гурвич

Надеюсь в ближайшие же дни встретить Вас на примирительном чае у Осоргина и прошу простить меня. По-видимому, у меня перед диспутом не все винтики в порядке.

P. S. Вы получите корректуры Вашей статьи в самые ближайшие дни, т. к. часть статей уже набрана.

Париж, 13.12.1931

Дорогой Марк Вениаминович!

Очень прошу Вас устроиться так, чтобы во что бы то ни стало прийти к нам вместе с Марией Абрамовной в четверг вечером. Я очень плохо себя чувствую (нечто среднее между кровоизлиянием в мозгу и сердечным припадком). Вероятно, в конце следующей недели снова уеду. А поговорить нам совершенно необходимо.

Я, конечно, ответил отказом на предложение Федотова и мотивировал это недостаточно хорошим составом редакции. Т. к. предложение было сделано в чрезвычайно вкрадчивых и любезных тонах, то и мой отказ был вежлив. Аргументация Бунакова со ссылками на Архивы философии права нечестна и недобросовестна. Архивы – чисто научный, а не публицистически-политический журнал. Я 1000 раз предлагал: пусть «Записки» откажутся от политики, тогда их «panachée» [панацея. – фр.] перестанет быть вредным. С другой стороны, я собрал в Архивах всех европейских специалистов, являющихся одновременно учеными юристами: Ласки, Радбрух, Зинцгеймер, Эм. Леви и Максим Леруа. Не только Радбрух и Зинцгеймер, но также и католик Ж. Ренард это хорошо заметили, и Ренард даже написал об этом Лефюру, что он опасается, что, благодаря «mon extrême habilité» [моему исключительному умению. – фр.], журнал со следующего номера будет захвачен совершенно социалистами, и что я заставлю католиков служить S.F.I.O. и Леону Толстому. О моем ответе можете передать Бунакову, которого повидаю после разговора с Вами.

Впрочем, все это мелочи по сравнению с размахом разворачивающихся событий: мы сидим на вулкане, и, кажется, ружья застреляют раньше, чем люди, их держащие, сообразят, что происходит.

Итак, непременно до четверга вечером.

Привет Марье Абрамовне.

Душевно Ваш,

Г. Д. Гурвич

В ближайшей же книжке Архивов идет статья Радбруха «От индивидуального права к социализму». Получил Этику Бердяева; очень интересно, могу писать рецензию в «Записки», что с Бунаковым и прочими… Я имел визит Федотова, который предложил мне войти в состав ближайших сотрудников журнала «Новый Град» под редакцией Степуна, Бунакова и Федотова. Не знаете ли, что с Гессеном, его молчание меня очень беспокоит: он не ответил на три моих письма. А что с рецензией на мою книгу о немецкой философии? Неужели Вы так и не соберетесь?

Итак, до четверга. Reposez-vous bien [Хорошего Вам отдыха].

Б/места, 23.01.1932

Дорогой Марк Вениаминович!

Обращаюсь к Вам, как к другу, с конфиденциальной просьбой. Вы присутствовали на моем диспуте и прочли, вероятно, также заметку, помещенную в «Последн. новостях». Полагаю, что Вы сами заметили ее односторонность: ничего не передано из того, что говорили друзья: Бруншвиг, Лефюр и Bréhier, а только то, что говорили враги. Мои ответы оценены несравненно ниже, чем их оценил уже Бугле.

Сравнив этот отчет с тем, который помещен сегодня об аббате Кэнэ, диспут которого был очень скучен, по мнению публики и членов жюри (я говорил с некоторыми), я убедился, что я вправе говорить о некотором пристрастии к аббату Кэнэ в положительную сторону, и ко мне – в определенно отрицательную, что со стороны редакции «Новостей» для меня отнюдь не неожиданно.

По письмам, которые я получил от некоторых друзей, спрашивающих меня с тревогой, что произошло на моем диспуте (на основании заметки «Новостей»), я понял, что мое ощущение не вполне субъективно…

Итак, отсюда к Вам просьба написать несколько более подробный отчет (в строк 150–200) для «Посл. новостей» о существе моего диспута, дабы истинная картина не была искажена.

Заранее очень благодарю Вас и прошу прощения,

Г. Д. Гурвич

P.S. Я узнал удивительно любопытные и не всегда приятные подробности о тайнах совещательной комнаты.

Б/места, 25.01.1932

Дорогой Марк Вениаминович!

Прилагаю Вам при сем мертвую и скучную, но точную стенограмму моего диспута. Опасаюсь, что она Вам мало поможет для Вашей заметки; но, зато надеюсь, что она Вам напомнит Ваши живые впечатления.

Посылаю Вам для аналогии отчет о моем диспуте, помещенный в «Последних новостях» в 1925 году (автор – Гессен. Прошу вернуть обратно!) и недавний отчет Делевского о диссертации Стойко. Заранее горячо благодарю Вас. Прошу еще раз принять наше искреннее сочувствие.

С сердечным приветом,

Г. Д. Гурвич

Г. Д. Гурвич в своих вступительных речах отметил постепенное разрушение традиционных юридических категорий, невозможность конструировать на их основании ряд новейших правовых институтов, глубокое родство между институтами международного и рабочего права, ключ к которым может быть дан только идеей социального права; он провел аналогию между книгой Анри Мишеля, посвященной истории политических идей в 19 веке, и своим историческим исследованием; точки зрения в этих двух работах противоположны, т. к. Г. Д. Гурвич поставил себе задачей доказать, что идея права сочетаема с универсалистским воззрением, или, точнее, с синтезом индивидуализма и универсализма, воплощенным в системах Лейбница, Фихте и Прудона.

Первый оппонент, Бугле, кроме ряда опечаток и стилистических неправильностей, упрекал диссертанта в недостаточном уважении к индивидуальным правам человека, в реализации которых оппонент видел конечное назначение социализма, в смешении оценочной и описательной точек зрения, выразившемся в конструкции субординирующего права как извращения социального права путем его порабощения индивидуальному.

Фоконне, отдавая дань диалектической силе диссертанта, упрекал его в схоластичном конструировании и в недостаточном привлечении фактов реальной жизни.

Диссертант в своем ответе указал, что утверждение социального права отнюдь не исключает защиту прав индивидуальных; что плюрализм порядков есть лучшая гарантия индивидуальных прав; что, если бы он смешивал оценочную и описательную точки зрения, он бы должен был отрицать правовой характер субординационного отношения. Он указал далее, что исследование касается логики юридической науки и только ставит кадры для описания новых фактов юридической жизни, что, наконец, несправедливо упрекать в схоластике человека, который борется с застоем традиционных категорий.

Первая часть диспута закончилась заявлением Бугле, что он признает, что диссертант защищается прекрасно (admirablement bien) и что от большинства упреков ничего не осталось.

Выступивший после перерыва Бруншвиг, указав на заслуги диссертанта по ознакомлению французов, путем лекций в Сорбонне и книги, с немецкой и русской философией, в частности с такими важными явлениями, как феноменология, русский интуитивизм и теория Петражицкого, приветствовал в диссертации Г. Д. Гурвича проявления самостоятельного теоретического исследования и углубленного исторического анализа. Возражение в нем, главным образом, вызывает стремление диссертанта сочетать интуитивизм и соборность и, с другой стороны, идеализм и реализм (теория нормативных фактов), а также некоторая искусственность в толковании Дюги, Салейля и Ориу, которых диссертант стремился перекроить по Петражицкому Лефюр, присоединяясь к основным философско-правовым и юридическим интуициям диссертанта и приветствуя, в частности, учение о плюрализации суверенитетов, упрекал диссертанта за его отрицание естественного права и чрезмерно строгую критику учения Ориу об авторитете «Элиты».

Bréhier приветствовал диссертанта за его необыкновенную проникнутость идеями позднейшего Фихте и указал на большую историческую ценность глав, посвященных Лейбницу, Краузе и Прудону Он указал, однако, на трудность изучения истории философии с точки зрения одной только проблемы и на риск прийти, таким образом, к отрицательным выводам.

Г. Д. Гурвич в своем ответе оппонентам настаивал на возможности соборной интуиции, указывая, что без нее невозможно существование ни нации, ни профессии, ни семьи. Он указал, что без допущения реализации идей и ценностей в реальной жизни не только нельзя говорить о праве, но и вообще невозможно говорить о правилах поведения, которые иначе бы оказались совершенно неспособными руководить поведением. Диссертант отрицает естественное право, т. к. оно гетерономно, а не автономно. Естественное право, далее, основано на паралогизме, аналогичном тому, который обличил Кант, доказав, что из «Я мыслю» нельзя вывести реальности и бессмертия души; наконец, что «естественное право» вносит неопределенность критериев при столкновении с положительным правом и заставляет колебаться между анархией и теократией.

Отвечая Bréhier, диссертант настаивал на том, что один из необходимых аспектов истории философии есть история проблем, т. к. логика проблем часто противоположна логике систем и разрушает системы во имя разрешения проблем.

Конец.

[Для сравнения приведем официальный отчет, хранящийся в Национальном архиве Франции в досье Г. Д. Гурвича (пер. с фр.): «В пятницу 23.01.1932 г-н Гурвич представил свою докторскую диссертацию на Гуманитарном факультете Парижского университета. Диссертационный совет возглавляет г-н Бугле, в Совет входят г-да Фоконне, Бруншвиг, Брейер и Лефюр. Основная диссертация: “Идея социального права. Понятие и система социального права. Доктринальная история от XVII до конца XIX века”. Дополнительная диссертация: “Идея социального права и современность”. Докладчик по основной диссертации, г-н Леон Бруншвиг, в своем докладе подчеркнул плодотворность центральной идеи г-на Гурвича: социальное право противопоставляется праву индивидуальному, но социальное право не отождествляется с правом государства, которое стремится захватить его, которому социальное право сопротивляется и которое, в конечном итоге, социальное право призвано заместить. Г-н Бруншвиг указал, что г-н Гурвич был вынужден предпринять длинные исторические исследования от Гроция и Лейбница до Дюги и Ориу, с тем, чтобы проследить истоки формирования концепции социального права. Г-н Бруншвиг завершил свое выступление так: “На протяжении тысячи страниц абстрактных, но в общем корректных и всегда точных рассуждений г-н Гурвич смог доказать присутствие редко сочетаемых качеств: богатства и солидности первичной информации, обширных знаний о комментариях и тонкую, убедительную аргументацию основных положений работы”. Докладчик по дополнительной диссертации указал в своем отзыве, что “приводимые г-ном Гурвичем данные о современном движении правовой жизни оказались очень богатыми, а его работа доказала свою важность хотя бы числом и многообразием развернутых перед читателем теорий”. Защищая свои тезисы, г-н Гурвич привел резюме наиболее значимых положений своих диссертаций и в своих ответах на вопросы продемонстрировал не только солидную эрудицию, но и отличные ораторские способности. Очевидно, что он знаком с приемами диалектиктической аргументации. Были отмечены не только глубина его исследований, но и важность достигнутого им синтеза. На критику в свой адрес (злоупотребление диалектикой, употребление сомнительной терминологии – “интеграция”, “нормативный факт”) г-н Гурвич ответил с изяществом и зачастую со знанием дела. Один из членов Совета выразил свое несогласие с подтасовкой терминов, которая, по его мнению, присутствовала в использованном диссертантом методе. Со своей стороны, он посчитал невозможным дать оценку “весьма достойно” работе Гурвича, но остальные члены Совета согласились поставить данную оценку не только за обширный труд, но и за достигнутые результаты».]

Б/места, 09.02.1932

Дорогой Марк Вениаминович!

Шлю привет и прошу принести завтра на доклад Вильского: 1) Архивы Философии права 3–4, который мне нужно срочно отослать; 2) Номера «Дней», посвященные прениям по докладу Бердяева и самому этому докладу. Заранее благодарю. Дело в том, что в среду собираюсь присутствовать на конце прений и следить за ними «сознательно». О первом результате моего диспута – потере Долли Исаевной службы – Вы вероятно уже знаете. От Татьяны Алексеевны знаю, что у Вас неприятности безмерно худшего сорта, и глубоко скорблю с Вами.

Не думаете ли Вы, что это единственный незыблемый социологический закон: все хорошие и просто порядочные люди только то и делают, что тонут в неприятностях, а как только человек хоть немного прохвост, сразу у него все идет блестяще. Впрочем, это слабое утешение.

Шлю сердечный привет,

Г. Д. Гурвич

Б/места, 27.05.1932

Дорогой Марк Вениаминович!

Спасибо за Ваши поздравления. К сожалению, еще неизвестно когда я получу «ден. знаки», может быть, только осенью. С 1-го октября я становлюсь учителем философии в Collége Sévinge. 6 часов в неделю и, увы, только 750 франков в месяц. Не завидую моим будущим ученицам. Вероятно, вгоню их всех в чахотку. Но я рад, что становлюсь, наконец, полезным членом французского общества. Адрес председателя Curatorium – Léon Caen: 13, rue Soufllot, 13, Paris (5e); адрес секретаря Gidel: 42, rue Molitor, 42, Paris (16e). Кажется, секретарь надежнее председателя. По крайней мере, это он передал мои копии барону Таубе.

С искренним приветом Марье Абрамовне и Вам от меня и жены,

Ваш Г. Д. Гурвич

Комментарий

Вишняк Марк Вениаминович (02.01.1883, Москва – 31.08.1976, Нью Йорк) – русский юрист, общественный деятель, публицист. В России являлся активным членом партии эсеров. После эмиграции в 1919 г. жил в Париже, продолжал участвовать в деятельности эсеров. Как и Гурвич, был профессором Франко-русского института и Русского юридического факультета при Институте славяноведения, преподавал государственное право. Ответственный секретарь известных эмигрантских журналов «Современные записки» и «Русские записки». С 1940 г. жил в Нью-Йорке. Письма Гурвича к Вишняку охватывают довольно широкий временной диапазон – от середины 1920-х до середины 1930-х годов. Наряду с основной темой – сотрудничеством Гурвича в «Современных записках» письма касаются также общих вопросов интеграции Гурвича в жизнь русской научной эмиграции в Париже. Общение между двумя мыслителями прекратилось к середине 1930-х годов в связи с несовпадением политических взглядов (антисоветских у Вишняка и нейтральных – у Гурвича). Здесь приводятся только несколько писем, важных с точки зрения описания интеллектуальной биографии Г. Д. Гурвича.

 

Г. Д. Гурвич – П. Л. Леону

Франция. Париж. Высшая школа социальных наук.

Архивный центр философии, истории и научно-издательского дела.

Фонд Георгия Гурвича

Лион, 01.12.1933

Дорогой Павел Леопольдович,

Спасибо за Ваше письмо и за посылку приглашений англичанам. Надеюсь, что Вы также послали устав проф. Scholten, Амстердамский университет (впрочем, я Вам указал в письме его личный адрес); если Вы этого еще не сделали, сделайте, пожалуйста. Речь идет только об Уставе, приглашение ушло отдельно. Необходимо также послать приглашение следующим двум лицам, которых достали, с разрешения Бюро, Дель Веккио и Шмидта; оба прислали curriculum vitae:

1) проф. Leonard Adam (немец-эмигрант, временно проживающий в Лондоне: он просил спешно выслать приглашение и устав, т. к. он возвращается в Германию и боится, чтобы ему туда писали); 2) проф. August Simonis. Базель. Швейцария.

Мы здесь организовали Семинар философии права (Президент…!! Эм. Леви, я – секретарь), под патронажем юристов и философов. Первое заседание – 7-го декабря вечером. Я буду в Париже или 17-го, или 20-го декабря утром. К сожалению, все время немного прихварываю. Если Вам нужны деньги для корреспонденции, возьмите, пожалуйста, у Долли Исаевны: она получила несколько членских взносов.

Вы можете быть горды: Эм. Леви нашел, что Ваша рецензия на него гораздо лучше, чем моя большая статья. Я, конечно, скрыл от него, что Вы книг его не читали.

Как поживаете? Видели ли Леруа и Морэна? Получили ли Вы отчеты Delvi?

Шлю сердечный привет. Жду подтверждений об отправке трех посланий.

Ваш

Г. Д. Гурвич

Страсбург, 04.04.1937

Дорогой Павел Леопольдович,

Спасибо за Ваше письмо. Пересылаю Вам мое письмо об отставке, посланное вчера всем членам Бюро. Дель Веккио не ответил ни Рекассенсу, ни Дьюваре. Это показывает, что он правит Институтом, игнорируя Бюро. Этим объясняется текст моего письма. Вы плохо сделали, что подали мысль Дель Веккио в Вашем письме назначить Вам преемника. Ни он, ни члены Бюро не имеют на это права, о чем я упоминаю в моем письме.

Я до сих пор не получил денег от Sirey Уж не Лефюр ли задерживает, собираясь использовать редакцию Archives. Я его считаю решительно на все способным после этой истории. Вам бы следовали все-таки поддерживать связь с Лефюром по делам Archives, чтобы не внушать ему мысли, что наши отставки относятся и к журналу. Я получил прекрасную статью Chabas, charge de cours a la Faculté de Droit de Strasbourg: «La famille japonaise» для следующего номера. Скажите это Лефюру Вот причина его повидать. Реглад уже извещен мною, что секретариат до следующей сессии переходит к нему.

Спасибо за приглашение. Если Вам не помешаю, с удовольствием им воспользуюсь. Приезжаю в Париж 4-го июня. У Вас есть прекрасный повод доказать мне, что Вы также мало на меня сердитесь, как я на Вас, оказав мне одолжение.

Узнайте, будет ли Леви-Брюль в Париже в начале июня, и вообще, в какие даты он будет présent. Зайдите к старику и подогрейте его. Это очень важно. Мои документы 15-го апреля уже ушли из Ректората в Service d Alsace. Mr. Rothe, Doyen honoraire de la Faculté de la Science, друг Валята, написал ему личное письмо с просьбой ускорить мое дело. Вероятно, Валят уже переслал досье в Министерство народного просвещения. Прошу Вас узнать через Jamatie-Vilatte, получено ли досье, будет ли задерживать до назначения нового директора, от кого зависит, чтобы ускорить сейчас в Мин. нар. просвещ.

Теперь должен сообщить строго конфиденциально (никто не должен знать ни в Страсбурге, ни в Париже, даже Леви-Брюль; так просил Хальбвакс в моих же интересах). Хальбвакс вне очереди становится Maître de conf. в Сорбонне и окончательно покидает Страсбург. Если бы я имел все права, я стал бы осенью Maître de conf. Но т. к. я их не имею, то положение очень сложное. Хальбвакс надеется, что все же меня назначат окончательно, но в моих интересах, чтобы никто этого не знал (особенно 2 номинированных кандидата) и дело поднялось только в ноябре. При неудаче, выйти из положения можно, назначив délégué, но suppléance механически отпадет и нужно будет новое голосование факультета. Пока что главная опасность – что не будет до осени подтверждения в качестве suppléant, т. к. тогда при всех условиях будет задержка в жаловании с 1 октября по 1-ое февраля минимум (пока решится вопрос о délégation или maîtrise). Поэтому вопрос о возобновлении до Grandes vacances принял особо острую форму. Но никто, кроме меня, Вас и Хальбвакса, не должен знать почему!!

Вот что мне написал только что Хальбвакс и вот откуда мои просьбы узнать, в какие сроки Леви-Брюль будет в Париже и в каком положении мое досье в Мин. народ. просвещения. Не хочу также трогать Грумбаха, которого хочу пустить в ход, когда в ноябре станет вопрос о maîtrise de conférence или Délégation. Простите, что утруждаю Вас просьбами. Но вот Вам прекрасный способ доказать, что мы абсолютно остались в ладах.

Почему Вы упорно не хотите читать мою книгу?? Это очень обидно для автора. Непременно повидать Лефюра по делам Archives. Претензии: статья Chabas и задержка в наборе настоящего номера, а также поиски автора рецензии на его книгу. Как только получу деньги от Sirey – вышлю.

Сердечный привет Вам,

Г. Д. Гурвич

Страсбург, 17.04.1937

Дорогой Павел Леопольдович,

После Вашей телеграммы и моих двух ответов Вы вдруг умолкли. По-видимому, Дель Веккио по формуле Дьювара с моей оговоркой мириться не хочет. Пожалуй, это самое выгодное для меня!!

Спешная просьба! Я не в силах сам на себя написать рецензию. Единственный сотрудник, который это может сделать, – Georges Aillet, 55 rue Berthier, 55 Versailles. Он только что прочел мою книгу и написал мне письмо, из которого видно, что частью согласен, частью нет. Ему ничего не стоит немедленно написать рецензию для Archives обо мне. Но мне неловко просить его, т. к. это его свяжет. Поэтому очень прошу Вас немедленно ему написать в качестве секретаря редакции, заведующего рецензиями, и просить таковую сроком до 5-го июня, чтобы попало в эту книжку. Спасибо!

Очень прошу ответить, почему Вы саботируете чтение моей книги, и на мои повторные запросы ничего не отвечаете?

Шлю сердечный привет,

Ваш Г. Д. Гурвич

Aillet напишите немедленно. При сем бланки для письма Aillet!

Страсбург, 18.06.1937

Дорогой Павел Леопольдович,

Спешу Вам сообщить, что мое назначение, подписанное 8-го июня, уже прибыло в Страсбург. Я обеспечен, таким образом, до 1-го апреля 1938 года. В этой связи перемена в планах:

По требованию Бугле, вероятно, снова буду в Париже с 2-го до 5-го июля, чтобы присутствовать на созываемом им конгрессе социальных наук. 6-го июля – экзамены Baccalauréat.

8-го июля кончаю экзамены и уезжаю в Бретань (вероятно, Morbihan) до 1-го августа. К 15-го августа возвращаюсь в Страсбург.

Корректуры все еще не имею. Писал Thone, но безрезультатно!

Шлю сердечный привет.

Душевно Ваш,

Г. Д. Гурвич

Комментарий

Леон Павел Леопольдович (1895, Санкт-Петербург, – 1942, Освенцим, Польша) – русский юрист, литературовед. В России после окончания юридического факультета Петроградского университета в 1916 г. работал адвокатом. В 1918 г. эмигрирует во Францию. Сотрудничает в литературных изданиях русской эмиграции. С 1926 г. становится личным секретарем известного писателя Джеймса Джойса, с которым знакомится в Париже и другом которого остается до своей смерти. С 1931 г. выполняет функции заместителя секретаря (Г. Д. Гурвича) в Институте философии права. После оккупации Франции фашистами участвует в движении Сопротивления, в 1941 г. арестован немцами и отправлен в концлагерь в Освенциме, где погиб в 1942 г.

 

Г. Д. Гурвич – Ж. Валю

Франция. Нижняя Нормандия.

Арденнское аббатство. Институт истории современного издательского дела.

Фонд Жана Валя

Б/места, 04.03.1929

(пер. с фр.)

Мой дорогой друг,

Я только что получил письмо от г-на Либерта, которое переправляю Вам вместе с настоящим письмом. Его ответ меня очень расстроил, но я думаю, что это, возможно, следствие того, что он сам недавно опубликовал книгу о диалектике Гегеля и считает, что в этой книге уже сказал все. Я еще сохраняю некоторую надежду на Мейнера и Мора, хотя, по моим сведениям, коммерческая ситуация на книжном рынке Германии мало благоприятна для новых публикаций, число которых пытаются сократить). В то же время я уверен в том, что Ваша ситуация – исключительная, т. к. Ваша книга представляет особый интерес для немцев.

Я имел весьма долгую и очень интересную беседу с Гуссерлем. Он объявил мне: 1) что Шелер не является феноменологом; 2) что никто из его [Гуссерля. – М.А.] учеников его не понял и он сам стыдится своей славы, поскольку в Германии его хвалят за его ошибки и никто не замечает самого главного из того, что ему хотелось сказать; 3) что он никогда не разделял позиций реализма и не считал нужным занимать промежуточную позицию между идеализмом и реализмом; 4) что начиная с 1905 г. он стал идеалистом и что с этого момента его идеализм все более утверждался; 5) что метод феноменологического описания привел его к позиции, по существу близкой к кантианству; 6) что он всегда считал, что феноменология является течением, параллельным философии Бергсона, и что мою статью он особо одобряет в тех местах, в которых я делаю данный вывод; 7) впрочем, он сказал мне, что считает мою работу довольно точной, но применительно к его позиции двадцатилетней давности; 8) в итоге, у меня сложилось впечатление о резком изменении его воззрений – «новый период его философии». В том, что касается Хайдеггера, мы побеседуем в Париже. Меня очень интересует то, что Вы скажете: лично я очень плохо понимаю Хайдеггера – наверное, причина этого в моем незнакомстве с идеями Киркегора. На моей первой лекции было немало народа, но сомневаюсь, что мне удастся привлечь сколько же слушателей на последующих лекциях.

До скорой встречи,

Искренне Ваш,

Ж. Гурвич

Париж, 25.12.1938

(пер. с фр.)

Мой дорогой друг,

Позвольте вернуться к теме нашего разговора. Г-н Хальбвакс пообещал выдвинуть мою кандидатуру на получение одного дополнительного часа преподавания по этике, которое оставляет г-н Бэйе. Г-да Прадин и Блондель пообещали мне отдать свои голоса за мое назначение. Наконец, г-н Бруншвиг посчитал, что этот проект «разумен и что это дело можно легко провернуть». Таким образом, дело приняло благоприятный оборот, чего я не ожидал после нашего разговора. Очевидно, что все зависит от позиции г-на Брейера и от силы сопротивления г-д Бугле и Ляпорта. Могу ли я рассчитывать на Вашу поддержку? Буду очень признателен за дальнейшую информацию и за совет, стоит ли нанести визит Брейеру В особенности я прошу Вас поговорить об этом деле с г-ном Бруншвигом, который кажется расположенным ко мне. С наилучшими пожеланиями на 1939 год и заранее Вас благодарю,

Жорж Гурвич

Париж, 04.04.1939

(пер. с фр.)

Мой дорогой друг,

Моя супруга и я просим Вас доставить нам удовольствие видеть Вас у нас на ужине во вторник, 12-го апреля в 19.30. На это же время мы приглашаем Карла Манхейма, профессора Лондонского университета, бывшего коллегу Карла Ясперса. Надеясь на то, что Вы примете наше приглашение, свидетельствую Вам свое уважение,

Ж. Гурвич

P. S. Три недели назад Хальбвакс предупредил меня, что его коллеги-философы выразили недовольство кандидатурой социолога на получение дополнительного часа преподавания этики, и что меня посчитали социологом. Я утешаю себя, по меньшей мере, тем фактом, что волею случая я попал в социологи…, что в моем положении «изгнанного из стада» уже является успехом). Я ответил Хальбваксу заверениями в моей искренней благодарности.

Комментарий

Валь Жан (15.05.1888, Марсель – 19.06.1974, Париж) – французский философ, ученик А. Бергсона, ведущий представитель неогегельянства во Франции (вместе с А. Кожевым). Валь был крупнейшим французским специалистом по философии Гуссерля и Киркегора, помимо наследия Гегеля. Профессор Сорбоннского университета с 1936 по 1967 г., с 1942 по 1945 г. он находился в эмиграции в США. Ж. Валь принимал участие в организации Ecole Libre des Hautes Etudes. С 1950 г. возглавлял Французское философское общество и его журнал «Revue de Métaphysique et de Morale». Контакты Гурвича с этим известным философом объяснялись заметной близостью их позиций в 1930-е годы (по философии Бергсона и Гуссерля), а позднее и сотрудничеством Гурвича в возглавляемых Ж. Валем исследовательских институтах в США и во Франции. Этим темам в основном и посвящена переписка двух мыслителей.

 

Г. Д. Гурвич – Ж. Сиро

Франция. Бордо.

Архив департамента Жиронда. Фонд 1603AW4.

Фонд Георгия Гурвича

Париж, 25.06.1935

(пер. с фр.)

Господин декан,

Позвольте переслать Вам два срочных письма, что я только что получил из Страсбурга. Г-да профессор Хальбвакс и профессор Геру в этих письмах сообщают мне, что на заседании секции философии на гуманитарном факультете Страсбургского университета принято решение о назначении меня в качестве приемника Хальбвакса в конце этого месяца. Они посоветовали мне получить официальные рекомендации на имя декана Могина. Вы были очень любезны, дав очень лестную характеристику моей работы в качестве преподавателя в университете Бордо. Могу ли я просить Вас официально направить эту характеристику декану Могину, добавив, что Вы пересылаете ее, узнав о возможности назначения меня доцентом в университете Страсбурга. Заранее Вас благодарю и надеюсь оказаться достойным Вашего доверия.

С глубоким уважением и почтением,

Ж. Гурвич

Лекетия, Испания,

05.07.1935

(пер. с фр.)

Господин декан,

Позвольте мне сердечно поблагодарить Вас за оказанную мне поддержку. Гуманитарный факультет Страсбургского университета назначил меня преемником Хальбвакса. Но и в Страсбурге я сохраню наилучшие воспоминания о Бордо, куда в случае чего я бы с удовольствием вернулся. Сейчас я пишу Вам с маленького испанского пляжа и сожалею, что не могу слушать Ваши лекции в Бордо. Желаю Вам приятно провести отпуск и свидетельствую Вам мое глубочайшее почтение.

Ж. Гурвич

Комментарий

Сиро Жорж (29.07.1870, Бордо – 27.11.1946, Бордо) – французский историк, специалист по истории и культуре Испании. С 1898 г. преподает в университете Бордо, избирается деканом гуманитарного факультета. Приводимые письма дают представление о трудностях Гурвича в получении преподавательских должностей во Франции и в то же время свидетельствуют о хороших отношениях с коллегами по университету Бордо.

 

Г. Д. Гурвич – М. Моссу

Франция. Нижняя Нормандия.

Арденнское аббатство.

Институт современного издательского дела.

Фонд Марселя Мосса

Страсбург, 04.05.1936

(пер. с фр.)

Мой дорогой наставник,

Надеюсь, что Вы получили второй том Ежегодника нашего института и что Вы нашли там более или менее точное воспроизведение Ваших важных тезисов. Вместе с этим письмом я пересылаю Вам свой социологический очерк и прошу Вас не судить этот очерк слишком строго. Это еще только предварительный анализ классификаций Дюркгейма и фон Визе, подготавливающий мое собственное описание многообразия форм социабельности. Я воздерживаюсь при этом от использования слишком обобщенного подхода, который, на мой взгляд, имел место в концепции органической солидарности Дюркгейма.

Я очень счастлив в Страсбурге: коллеги и студенты весьма приятны в общении, и я наконец имею достаточно времени для того, чтобы работать, размышлять и учиться. Буду рад получать от Вас новости.

Надеясь на выздоровление госпожи Мосс, выражаю Вам свои глубочайшие уважение и благодарность.

Жорж Гурвич

Страсбург, 17.05.1936

(пер. с фр.)

Мой дорогой наставник,

Благодарю Вас за Вашу книгу. Жаль, что конец Вашего выступления по вопросу соотношения объективного и субъективного так плохо воспроизведен.

Конспект вел П. Л. Леон. Моя вина в том, что я не отправил Вам корректуру, за что и извиняюсь. Больше такого не повторится.

Я абсолютно разделяю Ваше мнение по поводу нашего Annuaire 1935–1936. Журнал не удался. Причина этого – в самой теме, очень общей, очень расплывчатой и широкой. Для того, чтобы избежать этого на следующей сессии, я бы предложил взять конкретную тему, например: «Судьба договора в XIX веке» или «Проблема санкций». К сожалению, большинство присутствовавших на конгрессе снова выбрало совершенно абстрактную тему: «Цель права. Правовая защита и правосудие». Такого рода темы, допускающие совершенно пустую болтовню, погубят наш Институт. Но что я сделаю, если я всегда в меньшинстве!

Применительно к моей статье я Вас предупреждал, что ее нельзя судить слишком сурово. Она предназначена для юристов, которые до сих пор не осознали значимости основополагающего тезиса Дюркгейма о том, что с научной точки зрения нельзя говорить о видах права, не опираясь на типы социабельности. С другой стороны, я полагал, что последовательная критика с точки зрения одного и того же принципа (разделение типов социабельности, типов групп и типов общей структуры общества) могла бы быть полезной для расчистки почвы для классификации, которую я собираюсь предложить. Но, разумеется, научный интерес такой публикации имеет очень ограниченные рамки. К 15 июня факультет должен принять решение о продлении моих полномочий. Хочется надеяться, что все пройдет благополучно. Но я ожидаю заседания с некоторым нетерпением.

С самым искренним и преданным уважением,

Ж. Гурвич

Беллькомб, 15.07.1937

(пер. с фр.)

Мой дорогой наставник,

После отъезда из Парижа 5-го числа сего месяца я получил с некоторым запозданием два Ваших письма. Я был очень рад узнать, что, благодаря Вашим любезным протекциям, мой друг Кулишер получил разрешение на чтение лекций, а дело Радбруха значительно продвинулось. Я попросил молодого ученика Радбруха – Бориса Сапира, который имеет возможность общаться с Радбрухом, избегая нацистской цензуры, чтобы он нанес Вам визит вместо меня. Хотя боюсь, что ему Вас в Париже было не найти. Если Вы считаете уместным письменно изложить данную ситуацию, я мог бы предупредить Радбруха через Сапира. Здесь я останусь до начала августа и возвращусь в Париж к 15-му августа.

Еще раз выражаю Вам, уважаемый наставник, свое самое искреннее уважение,

Жорж Гурвич

Комментарий

Мосс Марсель (10.05.1872, Эпиналь – 10.02.1950, Париж) – французский этнограф и социолог, заведующий кафедрой истории религий примитивных народов Практической школы высших исследований (с 1900 г.), профессор социологии в Коллеж де Франс (с 1931 г.). Племянник Э. Дюркгейма, его ближайший ученик и активный участник его школы, самый влиятельный социолог в довоенной (до 1939 г.) Франции. С начала 1930-х годов Гурвич неоднократно обращался к нему с просьбами о протекции.

 

Г. Д. Гурвич – С.Л. и Т. С. Франк

США. Нью-Йорк.

Библиотека Колумбийского университета.

Архив Бахметьева.

Коллекция Семена и Татьяны Франк

С. Л. Франку,

Париж, 10.01.1934

Дорогой Семен Людвигович,

Здесь в Париже возникло новое французское философское издательство, которое решило выпустить серию философских книг под редакцией очень уважаемых во Франции философов: Louis Lavelle et R. La Senne. Они обратились ко мне за советом относительно переводных книг с русского и немецкого. Из представленного мною списка выбор их пал в первую очередь 1) на хрестоматию сочинений М. Шелера, 2) на Ваш «Предмет знания» и на новую книгу Бердяева. Издание французского перевода Вашей книги было бы возможным, однако только в том случае, если бы Вы дали согласие на некоторое сокращение ее текста, т. к. предельный размер выпускаемых книг – 300–350 страниц. Мне лично представляется, что целое Вашей книги наименее бы пострадало от выпуска глав 10 и 11 (стр. 325–395): время и число, идеальное и реальное бытие – и от более краткого резюме первых двух глав (стр. 1–102). Если издатель согласится на издание перевода, то условия следующие: 10 % с каждой проданной книги, из которых к моменту представления манускрипта выплачивается аванс в 1500 фр. и к моменту выхода книги в свет – еще раз 1500 фр. В общем, значит, аванс достигает 3000 фр., но из этих денег должна быть вознаграждена работа переводчика, которого Вы можете найти по Вашему усмотрению.

Г-дам Ласенну и Лавеллю нужно Ваше принципиальное согласие на сокращение Вашей книги и на означенные выше условия, чтобы вырешить это дело окончательно с издателем. Т. к. около 25-го января я уезжаю в Лион, я бы Вас очень просил ответить мне поскорее в Париж: 7, Square de Port Royal, Paris (13e).

Я был бы очень рад, если бы удалось дать французскому читателю возможность ознакомиться с Вашей замечательной книгой.

Г. Д. Гурвич

С. Л. Франку,

Лион, 10.02.1934

Дорогой Семен Людвигович,

Простите, что отвечаю Вам с таким опозданием. Я ждал решения издательства, прежде чем Вам писать. Оно, в принципе, согласно издать перевод Вашей книги. Конечно, Вам самому виднее, как ее сократить и обработать. Директор философской серии, о которой идет речь, профессор Луи Лавелль (3, rue Paillet, Paris, 5e), Вас просит переслать ему краткое резюме на немецком языке Вашей книги в 3–4 машинописных страницы. Это послужит формальной базой для окончательного соглашения. Книга Ваша у меня имеется. Нормальная плата за философский перевод – 10 франков страница, т. е. 160 франков печатный лист. Сомневаюсь, что можно будет достать сносного переводчика дешевле. Стало быть, Вам пришлось бы примириться с мыслью, что весь издательский аванс пришлось бы пожертвовать на перевод. Наилучшим переводчиком был бы Шлецер, переводчик Шестова (или мадам Беспалова). Вы могли бы реально рассчитывать на процентные отчисления от продажи Вашей книги. Не скрою от Вас, что я не вижу во Франции возможности издать перевод на лучших условиях, т. к. обычно издатели не дают авансов и предлагают авторам самим оплачивать переводчиков.

Что касается Вашего сотрудничества во французских философских журналах, то это легко устроить, но эти журналы дают только оттиски и не платят совсем гонораров. Это общее правило, исключение составляют только «Monde Slave» (издается на счет Чешского Правительства). Он платит 25 фр. за страницу и переводит с русского и немецкого за собственный счет. Редактор, профессор Эйзенман, знает Ваше имя. Вы можете ему написать, и даже прямо прислать статью, сославшись, если хотите, на меня. Его адрес: 20, rue Ernest Cresson, Paris, 14e – Louis Eisenmann. Прошу Вас написать Лавеллю возможно скорее. Я остаюсь в Лионе до 15-го марта: 52, rue Victor Hugo, Pension Lagranne. После этой даты пишите мне по старому адресу: 7, Square de Port Royal, Paris (13e).

С истинным уважением и приветом,

Г. Д. Гурвич

С. Л. Франку,

Страсбург, 11.02.1938

Дорогой Семен Людвигович,

Простите, что отвечаю Вам с запозданием; я только что вернулся в Страсбург после 6-ти-дневного отсутствия. Я в очень тесных отношениях с Леви-Брюлем и ему немедленно написал. Он предупрежден, что Вы зайдете к нему в это воскресенье (13-го) или в следующее. Его адрес: 7, rue Lincolor, Paris, 18e. Он принимает от 10 до 12 дня в воскресенье. Речь идет не о Caisse Nationale des Sciences, а о Caisse du secours aux savants-victimes du regime hitlerien или что-то в этом роде.

Что касается философской секции Caisse Nationale, то ее председатель Делакруа, которого я хорошо знал, к сожалению, умер. Леви-Брюль по старости лет в ней не участвует, но участвует теперь Бруншвиг (53, rue Schiffer, Paris, 16e, прием тоже по воскресеньям от 10 до 12). Я с ним, к сожалению, сейчас в очень натянутых отношениях и моя рекомендация может только повредить. Но Лесенн и Леви-Брюль могли бы Вам помочь у него и у Брейера, который тоже член кассы. Держите меня в курсе, я к Вашим услугам.

Душевно Ваш,

Г. Д. Гурвич

Т. С. Франк,

Париж, 21.10.1953

Многоуважаемая и дорогая Татьяна Сергеевна,

Вернувшись сегодня из Лондона, куда я был приглашен читать лекции Лондонским университетом, я получил Ваше письмо от 9-го октября. Я рад был узнать, что проект сборника памяти Семена Людвиговича так продвинулся вперед. Я думаю посвятить мою статью проблеме, над которой я сейчас работаю (пишу книгу): «Déterminismes Sociaux et Liberté Humaine». К какому сроку статья должна быть готова? Можно ли ее написать по-французски? Мне было бы легче. Нельзя ли было бы отложить до Рождества? Я сейчас чрезвычайно занят экзаменами и началом учебного года. Некоторые авторы имели весьма спорное поведение во время войны. Вышеславцев был официальным гитлеровским пропагандистом (поэтому я не отвечаю на его письма). Некоторые другие, жившие в Германии, весьма виляли. Это мой единственный критерий. Несмотря на нашу личную и политическую антипатию, кажется, Ильин в этом отношении неповинен. Может быть, я ошибаюсь. Но, если я прав, то он гораздо более предпочтителен, чем Вышеславцев. Тема эта очень неприятная. Если будете в Париже, позвоните мне по телефону. Спасибо. Жена кланяется Вам.

С истинным приветом,

Г. Д. Гурвич

Т. С. Франк,

Париж, 04.12.1953

Дорогая Татьяна Сергеевна,

Я потерял в октябре Ваш адрес и извиняюсь, что пишу с таким запозданием (только что узнал Ваш адрес от В. Н. Лосского). Ваша концепция сборника, согласно которой все статьи должны быть посвящены изложению идей покойного Семена Людвиговича, ставит меня в очень трудное положение. Я могу сейчас писать только по своей специальности, по социологии и социальной философии, но именно в этой области никакой гармонии в позиции Семена Людвиговича и в моих взглядах нет. На меня его замечательная книга «Предмет знания» оказала громадное влияние. Но с «Духовными основами общества» у меня разногласия.

Мне кажется, что при таких условиях, как мне не жалко, мне придется отказаться от участия в сборнике. Я буду искать другого способа воздать честь памяти С.Л. по-французски. Прошу простить меня за этот вывод – я вначале не понял Вашего плана.

Привет Вам сердечный от меня и жены. С истинным приветом, Г. Д. Гурвич

Т. С. Франк,

Париж, 16.03.1955

Дорогая Татьяна Сергеевна,

Я был болен, потому отвечаю Вам с опозданием. Книгу, посвященную Семену Людвиговичу, я бы очень хотел получить и постараюсь ее рецензировать. Я не отношусь враждебно к религии, но я не интересуюсь религиозной философией; и чем больше развивается моя мысль, тем меньше ощущаю интерес к этой области философии.

Моя жена и я будем очень рады Вас снова увидеть у нас. Но мы будем отсутствовать с 1-го по 18-е апреля, в начале моя жена уедет на две недели, а 7-го июля мы уезжаем на полтора месяца в Финляндию. Я надеюсь, что Вы проедете через Париж, когда мы будем в городе.

С сердечным приветом от жены и меня. С истинным уважением,

Г. Д. Гурвич

Комментарий

Франк Семен Людвигович (16.01.1877, Москва – 10.12.1950, Лондон) – русский философ. В эмиграции с 1922 г., проживал первоначально в Берлине, потом в Париже, а с 1945 г. и до конца жизни – в Лондоне. В эмигрантских кругах занимал нейтральную позицию, развивал идеи своей религиозно-философской концепции, в основных чертах сформулированной еще в России. Был близок к НА. Бердяеву, вместе с которым до 1937 г. работал в Религиозно-философской академии (Берлин). Переписка между С. Л. Франком и его супругой Т. С. Франк, с одной стороны, и Г. Д. Гурвичем – с другой, демонстрирует стремление последнего активно участвовать в философской жизни русской эмиграции. Пользуясь своими связями в научных кругах Франции, Гурвич помогал с организацией публикаций и переводов работ С. Л. Франка, установлению контактов с ведущими философами Германии и Франции той эпохи, хотя и не разделял многих посылок религиозной философии Франка.

 

Г. Д. Гурвич – М. Геру

Франция. Страсбург, Париж.

[1]Гурвич рассматривает себя выразителем основной идеи французской социологии – идеи синтеза «отвлеченных начал» теоретического и практического подхода к социальной действительности (Gurvitch G. La vocation de la sociologie française est de produire une jonction entre la sociologie théorique et la recherche empirique // Gurvitch G. Ecrits allemands. Paris: L’Harmattan, 2006. Vol. 3). Хотя в такой идее скорее можно найти следы влияния русской философии Серебряного века, чем традиций школы Дюркгейма (Antonov M. Georges Gurvitch et l’influence russe // Anamnèse. 2005. No. 1).
Архив департамента Нижний Рейн.

Фонд Страсбургского университета.

Дело Георгия Гурвича

[2]Несмотря на то что данный термин несколько ранее использовался немецким социологом Теодором Литтом, Гурвич настаивает на том, что термин «взаимодополняемость перспектив» был сформулирован им независимо от Литта, с опорой на идеи Лейбница (Gurvitch G. Réponse a une critique. Lettre ouverte a Professeur L. von Wiese // Cahiers Internationauxde Sociologie. 1952. No. 11. Р. 96).
Национальный архив Франции. Париж.

Дело Георгия Гурвича

Страсбург, 05.09.1939 [1]Гурвич рассматривает себя выразителем основной идеи французской социологии – идеи синтеза «отвлеченных начал» теоретического и практического подхода к социальной действительности (Gurvitch G. La vocation de la sociologie française est de produire une jonction entre la sociologie théorique et la recherche empirique // Gurvitch G. Ecrits allemands. Paris: L’Harmattan, 2006. Vol. 3). Хотя в такой идее скорее можно найти следы влияния русской философии Серебряного века, чем традиций школы Дюркгейма (Antonov M. Georges Gurvitch et l’influence russe // Anamnèse. 2005. No. 1).

(пер. с фр.)

Уважаемый директор и дорогой друг,

Свидетельствую Вам о моих самых приятных впечатлениях от службы в военной конюшне, куда я был мобилизован две недели назад. Рад и готов служить правому делу. Мой дух бодр. Перед отбытием я откорректировал мою рецензию о Вашем замечательном «Traité de morale», которую Вы найдете в номере 1–2 Архивов за 1939 г.

К сожалению, я приписан к конному дивизиону, хотя я не умею ни ездить на лошадях, ни ухаживать за ними. Несмотря на все усилия и старания, мне не удается приносить пользу, более того, я не отличаюсь ловкостью в физической работе, и любое усилие быстро утомляет меня: мне уже 45 лет. Сожалею, что я ощущаю себя скорее помехой, чем подмогой для своей части. В сентябре 1938 г. я был закреплен за связной частью в Селестене, и это более подходило мне. Поэтому был бы Вам очень благодарен, если Вы могли бы связаться с командиром части № 20 г-ном Перро в Нанси. Помимо преподавания в Страсбургском университете, я был учителем в Центре германистики, где офицеры готовились к прохождению экзамена на звание майора. Если написать Перро будет невозможно, не могли бы Вы связаться с Вашим коллегой, ректором Страсбургской академии г-ном Терраше (наверное, находится в эвакуации в Клермон-Ферране), чтобы это письмо написал он. Прошу Вас верить, что единственной причиной моей инициативы является искреннее желание быть полезным.

С уважением,

Ж. Гурвич

Клермон-Ферран,

б/даты, август 1940 [2]Несмотря на то что данный термин несколько ранее использовался немецким социологом Теодором Литтом, Гурвич настаивает на том, что термин «взаимодополняемость перспектив» был сформулирован им независимо от Литта, с опорой на идеи Лейбница (Gurvitch G. Réponse a une critique. Lettre ouverte a Professeur L. von Wiese // Cahiers Internationauxde Sociologie. 1952. No. 11. Р. 96).

(пер. с фр.)

Уважаемый директор и дорогой друг,

Пересылаю Вам копию письма декана о том, что мои полномочия приостановлены, невзирая на мои военные заслуги, которые еще не были изучены компетентным органом. Мне кажется, что подобное приостановление не предусмотрено Законом от 17.07.1940. Возможно, речь идет о письме Министерства, разъясняющего положения Закона. Нет нужды говорить, что, не имея возможности получить жалование за июль (несмотря на мое участие в Совете по бакалавриату в июле-августе) и не надеясь на получение предусмотренных Законом отступных за шесть месяцев, я нахожусь в отчаянном и трагическом материальном положении.

Не смогли бы Вы вмешаться с тем, чтобы по меньшей мере финансовые вопросы были решены быстрее или чтобы мне заплатили авансом отступные за шесть месяцев.

Заранее благодарю Вас,

Жорж Гурвич

Клермон-Ферран, 16.08.1940 [2]Несмотря на то что данный термин несколько ранее использовался немецким социологом Теодором Литтом, Гурвич настаивает на том, что термин «взаимодополняемость перспектив» был сформулирован им независимо от Литта, с опорой на идеи Лейбница (Gurvitch G. Réponse a une critique. Lettre ouverte a Professeur L. von Wiese // Cahiers Internationauxde Sociologie. 1952. No. 11. Р. 96).

(пер. с фр.)

Уважаемый директор и дорогой друг,

Благодарю Вас за Ваше предыдущее письмо и прошу прощения за новое письмо, в котором излагаю произошедшие за последние дни события. Письмом от 13-го числа сего месяца декан предупредил меня, что в соответствии с новыми инструкциями мое жалованье будет выплачено за июль и август. Таким образом, вопрос временно закрыт.

С другой стороны, изменения в Закон от 17.07.1940, внесенные Законом от 15.08.1940, предусматривают исключение из общего правила для тех лиц, которые имеют заслуги перед Францией. Был бы Вам очень признателен, если Вы сможете вернуться к моему делу, – не подпадает ли оно под эту категорию? С этой целью переправляю Вам копию резолюции нашего факультета от 08.08.1940 и старое письмо г-на Лефюра об исключительных обстоятельствах моего дела.

С глубочайшим уважением,

Жорж Гурвич

Комментарий

Геру Марсиаль (Gueroult) (15.12.1891, Гавр – 13.08.1976, Париж) – известный французский философ, специализировавшийся преимущественно на истории европейской философии XVI–XVII вв. Был профессором в Страсбургском, а затем Парижском университетах. Член Коллеж де Франс. Переписка с Гурвичем охватывает период работы Гурвича в Страсбургском университете, в котором Геру был директором философской секции.

 

Г. Д. Гурвич – М. А. Алданову

США. Нью-Йорк.

Библиотека Колумбийского университета.

Архив Бахметьева. Фонд М. А. Алданова

Нью-Йорк, б/даты, ориентировочно начало 1942 г.

Дорогой Марк Александрович!

Пересылаю Вам при сем письмо бр. Мендельсона. Он просит меня снестись с Вами о моем сотрудничестве в масонском сборнике памяти Осоргина. Будьте добры, сообщите мне размер статьи, ее точную тему и характер. Самоочевидно, она не должна совпасть с тем, что я Вам прислал для «Нового Журнала». Буду благодарен за Ваши указания.

A propos, разрешите признаться Вам в моем искреннем огорчении, когда я узнал о своем исключении из списка ораторов на вечере памяти Осоргина, устраиваемом Литературным фондом. Две недели назад я встретил Николаевского и сказал о своем желании участвовать. Он согласился. Теперь меня не пригласили. У гроба покойного не принято толкаться. Но в порядке масонском могу Вам сообщить, что мне тем более тяжело не участвовать, что ряд ораторов, намеченных в списке, были очень далеки от покойного решительно во всех отношениях.

С истинным приветом,

Г. Д. Гурвич

Нью-Йорк, 02.03.1942

Дорогой Марк Александрович!

После нашего разговора, я встретил Максима Яковлевича Лазерсона, который выразил полную готовность написать рецензию на мою «Sociology of Law» для Вашего журнала. Если Вы считаете его сотрудничество в этом деле желательным, напишите или позвоните ему (книгу мою он имеет и в экземпляре, посланном Вам, не нуждается). Адрес Лазерсона: 526 West 113th Street, телефон – Mon.2-3776.

Я уезжаю в среду в Вашингтон и затем в Мичиган. Буду обратно в воскресенье, 8-го марта. Надеюсь, что к этому сроку буду иметь от Вас ответ насчет возможности поместить в Вашем журнале некролог об А. М. Кулишере.

С истинным уважением и приветом,

Г. Д. Гурвич

Комментарий

Алданов (Ландау) Марк Александрович (26.10.1886, Киев – 25.02.1957, Ницца) – русский литератор, публицист, историк. С 1919 г. – в эмиграции. В Париже активно участвовал в культурной жизни русской эмиграции. В годы Второй мировой войны жил в Нью-Йорке, где основал «Новый журнал», был одним из руководителей Литературного фонда. Один из основателей масонской ложи «Северная Звезда» (Париж), в которую входил и Гурвич. Следы отношений между этими двумя интеллектуалами остались только в переписке 1942–1944 гг., когда они оба жили в Нью-Йорке. Переписка в основном касается вопросов участия Г. Д. Гурвича в публикациях в «Новом журнале». Здесь приводятся только два письма, значимые в аспекте интеграции Гурвича в русскую эмигрантскую среду в США.

 

Г. Д. Гурвич – А. А. Гольденвейзеру

США. Нью-Йорк.

Библиотека Колумбийского университета.

Архив Бахметьева. Фонд А. А. Гольденвейзера

Париж, 13.06.1928

Дорогой Алексей Александрович!

Только что получил Ваше письмо и Ваш проект, и спешу Вам ответить, т. к. дело важное и спешное. Мысль Вашу считаю чрезвычайно ценной и удачной. План книги составлен прекрасно и даже блестяще, и я всецело его одобряю. Горячо желаю Вам удачи! Из русских, находящихся в Париже, могли бы с пользой поддержать Ваш план нижеследующие лица, кроме Милюкова: 1) А. В. Маклаков, 2) Мандельштам, 3) проф. барон Нольде, 4) И. Н. Ефремов – все отлично известные в международно-правовых кругах и имеющие связи с фондом Карнеги. Но вот беда: в личных отношениях я с одним П. Н. Милюковым. Но Милюков уже второй месяц в Америке. Он вернется только в конце июля, и задерживаться в Париже не будет, т. к. чувствует себя очень плохо и сразу поедет лечиться. Таким образом, личный разговор с Милюковым мне удастся иметь не раньше октября. Писать Милюкову я считаю бесплодным: на письма Милюков никогда не отвечает и обо всем, что ему пишут, забывает. Таким образом, в этом отношении обстоятельства складываются мало благоприятно, и придется ждать осени. Когда удастся поговорить с Милюковым (у него, бедолаги, в Америке были сердечные припадки), сделаю все что могу.

Из других названных мною лиц: Маклакова и Мандельштама я совсем не знаю; с проф. Нольде у меня было крупное столкновение и между нами очень натянутые отношения. Остается один М. Н. Ефремов, бывший российский посол в Берне, служащий сейчас в Institut de Coopération Intellectuelle при Лиге Наций в Париже. Немедленно я могу говорить только с ним. У него с фондом Карнеги хорошие связи. Я ему передам проект и попрошу написать отзыв. Думаю, что он согласится.

Хочу Вам указать еще на двух русских ученых, которые могли бы Вас поддержать. Это: 1) Профессор барон Таубе, член правления Международного института в Гааге, по старой памяти имеющий очень крупные связи (даже неожиданно крупные связи!). Таубе человек очень любезный (хотя черносотенник, но не антисемит), и я уверен, что он Вас поддержит. Советую непременно к нему зайти лично и поговорить. Он в дружбе с Гогелем, который может Вам быть не бесполезен в Вашем обращении к Таубе, влияние которого больше, чем кажется. 2) СО. Загорский в Женеве, которого Вы знаете, и авторитет которого находится в процессе роста. К тому же, он может просить поддержки All. Thoma.

Французских международников я совсем не знаю, т. к. вращаюсь исключительно на Гуманитарном факультете, среди философов. От души желаю Вам успеха и прошу держать в курсе Ваших хлопот.

У нас дома дела очень неважны. Нездорова Долли Исаевна. Три недели назад она упала в глубокий обморок и сильно при этом разбила себе глаз. Врачи констатируют у нее сильное ослабление сердечной деятельности. На отпуск она имеет право только в течение трех недель и, вероятно, ей на месяц-полтора придется подыскать себе заместительницу. Через две недели кончится мой пражский отпуск и что будет дальше – не знаю. Сказка про белого бычка! Возможно, что в сентябре удастся поехать на счет Сербского правительства в Белград на съезд академических организаций. Тогда на обратном пути задержусь на месяц в Берлине. Можно ли будет рассчитывать в конце сентября прочесть пару лекций в Обществе русских евреев?

Душевно Ваш,

Г. Д. Гурвич

Париж, 05.11.1928

Дорогой Алексей Александрович!

Горячо благодарю Вас за прошение о брате и за книги. Верну их не позднее, чем через 10 дней, т. к. непосредственно сажусь за их изучение. Третьего дня я посетил М. Ник. Ефремова и имел с ним длинный разговор по Вашему делу. Оказалось: 1) что он не входит в Административный совет, а является лишь сочленом более широкого попечительского совета, который, как он уверяет, никогда не собирается; 2) он обижен на фонд Карнеги за то, что его там игнорируют и именно поэтому не может написать рекомендацию по собственной инициативе, 3) обещает он только, если его спросят, высказаться в положительном смысле по Вашему делу. Большего я от него, несмотря на длительную и стремительную атаку (разговор продолжался около полутора часов), добиться не смог. Ефремов смотрит вообще на Ваше дело довольно несимметрично по формальным причинам. Ваш план не имеет прямого отношения к делу утверждения международного мира, которому всецело посвящена стипендия Карнеги. Я думаю, что он неправ и смотрит на дело слишком узко. Обращаю Ваше внимание: 1) что через неделю – 10 дней Милюков будет проездом в Берлине, и постарайтесь повидаться с ним через Элькина; 2) что в административный совет входит Политис и что на него может оказать давление Нольде (как Вы знаете, здесь я лично бессилен). Voilà! В добрый час! Адреса «астрономического общества» я, несмотря на усиленные поиски, не узнал (в Сорбонне его не знают!?). Завтра зайду за справкой в обсерваторию и Вам напишу результат.

За это время мне пришлось пережить очень много исключительно тяжелого. В частности, несколько академических «деятелей» распустили обо мне в Париже гнуснейшую клевету, и мне пришлось вызвать их на суд чести. Арбитром был Пав. Ник. Милюков в самоличности. И хотя я получил удовлетворение, потерю душевных сил никто искупить не может. Где Яков Львович? Я собираюсь просить его о протекции к Моцкину.

Еще раз сердечно благодарю Вас и скоро снова напишу Вам об астрономических делах. Ваш,

ГД. Гурвич

Париж, 25.01.1929

Дорогой Алексей Александрович!

Спешу сообщить Вам, что я только что говорил с Павлом Николаевичем Милюковым по Вашему делу. Он относится к Вашему проекту очень сочувственно и готов написать Батлеру рекомендацию и Вашей темы, и Вас лично. Но Павел Николаевич просил меня Вас предупредить, что ему необходимо начать свое письмо со ссылки на начатое Вами уже официально дело. Т. е. примерно так: «По инициативе проф. Бонна в Парижском центре Карнеги обсуждалось тогда то… предложение о предоставлении А. А. Гольденвейзеру субсидии для написания книги: “…”, содержание которой сводится: резюме (в 2-3-4 страничках). Это дело переносится теперь в Американский центр. Я, со своей стороны… и т. д.». Вот Милюков и просит Вас, чтобы Вы сами составили это официальное начало его письма к Батлеру и спешно бы его переслали мне. Милюков уезжает в четверг 31-го января в По, и было бы очень хорошо, чтобы Вы ответили немедленно, с тем, чтобы я мог попросить Милюкова при мне дописать письмо! Иначе Милюкову придется пересылать Ваш текст в По, и у меня нет уверенности, что он его не потеряет.

Во всяком случае, Милюков сейчас настроен чрезвычайно благожелательно по Вашему проекту (благожелательнее, чем осенью!). Торопитесь прислать мне начало письма с точными датами! Конечно, т. к. хочу, чтобы мое письмо немедленно ушло. Надеюсь, что Вы уже поправились от гриппа!

Душевно Ваш,

Г. Д. Гурвич

Сердечный привет Евгении Львовне и Вам!

Париж, 01.02.1929

Дорогой Алексей Александрович!

Ввиду скверного самочувствия Милюкова, мне не удалось добиться личного свидания с ним перед его отъездом на отдых. Я говорил с ним только по телефону и мы условились, что я пошлю ему начало Вашего проекта письма заказным в По (Пиренеи). Милюков обещал, что напишет в Америку немедленно и что, наверное, не забудет, т. к. в По у него не будет никаких спешных и неотложных дел. Я ему верю на этот раз. Впрочем, в начале марта он вернется назад и, т. к. в связи с юбилеем я буду его видеть неоднократно, то я смогу проверить, действительно ли он написал. Что касается 10 фунтов, то я также мало знаю, принадлежат ли они мне или Вам, как и Вы. Мы условились с Шалитом, что родственники моей матери будут в России вносить каждый месяц 10 долларов его знакомым, а Шалит будет нам их выплачивать здесь. Он уже успел перевести Вам больше, чем наши родственники заплатили в России. К тому же маловероятно, что он вдруг взял и заплатил еще за 5 месяцев вперед. Поэтому маловероятно, что это перевод Шалита для брата. Но лучше всего было бы запросить банк, который перевод выслал, чтобы не обидеть ни Вас, ни меня. Во всяком случае, горячее спасибо за все Ваши хлопоты и заботы о моем брате.

За последние две недели эпидемия гриппа навестила и нас: сначала болела жена, а затем более серьезно – мать. Пока я только один устоял, но дней на десять превратился в домохозяйку. Сейчас приступаю к подготовке курса в Сорбонне о немецкой философии, который начнется через две недели. Буду Вам глубоко признателен, если спешно вышлете мне снова несколько книг, которые я здесь не могу достать (с указанием расходов по пересылке): 1) PieGeorg. Die Übergegensatzlichkeit derWerte, 1921; 2) Wust. Die Auferstandene Metaphysik, 1920 (?); 3) Festschrift für Paul Natorp, 1924 (со статьей Н. Гартмана «Wie ist kritische Ontologie überhaupt möglich»); 4) Logos (журнал), том 12-ый. Буду ждать с нетерпением Вашего ответа.

Сердечный привет Евгении Львовне. Душевно Ваш,

Г. Д. Гурвич

Барбизон, 24.08.1938

Дорогой Алексей Александрович!

Рад был получить Ваше письмо от 21-го июля. Не отвечал Вам раньше, т. к. на Пасху были большие волнения со здоровьем Долли Исаевны. Теперь более или менее уладилось, и мы проводим лето в лесах Фонтенбло (с 1-го июля по 1-е августа).

Прочел Ваш интересный доклад. Спасибо. Я знаю, что сейчас в Соединенных Штатах чрезвычайно трудно, но верю и надеюсь, что Вы устроитесь. Я сам сделал несколько неудачных попыток поехать на лекционное турне (1 или 3 месяца) в Соед. Штаты. Но все мои связи, после кило сладких обещаний, уклонились. Недавно читал памфлет Вашего брата против Сорокина (в Journal of Social Philosophy)! Очень хорошо! Сообщите адрес Вашего брата. Собираюсь ему послать мою новую книгу, выходящую этой осенью: Essais Sociologiques (Formes de la sociabilité; Le problème de la Connaissance Collective; La Magie et le Droit; La Morale de Durkheim). Теперь буду работать над маленькой книгой Sociologie juridique (collection Colin), а затем над Traité de Sociologie, заказанным издателем Alcan. О моей книжке Morale théorique et Science des Moeurs, вышедшей в издательстве Alcan в 1937 г., я, кажется, Вам писал.

В середине октября этого года еду в Лондон: пригласили прочесть две лекции в Лондонском университете. Авось это исправит мои весьма захудалые финансы: после двух девальваций мне ничего не прибавили, а цены на предметы первой необходимости поднялись на 65–75 %!! Что касается событий в Германии, то, конечно, Страсбург – особенно невралгический центр. К трагическим событиям и к концу мы готовы каждый день. Я буду на самых передовых позициях, т. к. причислен к службе в танках. Если я чем-нибудь могу быть Вам полезен во время моего пребывания в Лондоне (с 12-го по 22 октября), буду очень рад. Отвечайте мне или немедленно в Барбизон, или затем в Страсбург (где буду с 1-го по 12-е октября).

Сердечный привет Евгении Львовне от меня и Долли Исаевны. Душевно Ваш,

Г. Д. Гурвич

Страсбург, 04.01.1939

Дорогой Алексей Александрович!

Долли Исаевна и я шлем Вам и Евгении Львовне наши сердечные пожелания на 39-ый год. Не помню, писал ли я Вам, что я был мобилизован в сентябре. Теперь относительное спокойствие, но весна приближается и нужно быть готовым на все.

Ваш брат оказался единственным американцем, который не отозвался на мою новую книгу Essais de Sociologie. Причины я не знаю, но, если Вам не трудно, я был бы благодарен, если Вы написали ему и заступились за меня. Мне было бы очень важно, если бы он мог написать о моей книге рецензию. Дело в том, что я всячески хлопочу о приглашении прочесть лекции в Соед. Штатах (очень хотелось бы поправить свои захудалые финансы и посмотреть страну). Пока ничего не выходит, но рецензии в Америке могли бы помочь.

Что у Вас слышно? Как продвигаются занятия и дела? Каковы планы? Шлю сердечный привет и жду ответа.

Душевно Ваш, Г. Д. Гурвич

P. S. Знакомы ли Вы с проф. МакИвером (Columbia)? От него зависит моя судьба, но он не хочет поверить, что я профессор, а не приват-доцент, т. к. он человек немецкой культуры и не разбирается во французских титулах – maître de conférences, chagré de cours, что равно Петроградской профессуре. Впрочем, Мак-Ивер считает, что Страсбург находится… в Баварии!

Страсбург, 14.06.1939

Дорогой Алексей Александрович!

Я рад был получить от Вас весточку. Очень прошу Вас ничего не отвечать французским властям ни насчет моего адреса, ни насчет документов брата. Они бомбардируют меня письмами, которые я оставляю без ответа нарочно. По-видимому, они собираются брата выслать в Россию, но не имеют возможности. Заботится о нем одна немецкая дама из Гейдельберга, но никаких сведений, по моей просьбе, не дает. Я рад, что Вы постепенно находите свое место в Нью-Йорке. Из моей поездки туда ничего не выходит. МакИвер не отвечает на мои письма. Если бы Вы могли повидать Аронсона, который меня хорошо знает (проф. College of the City of New York) и очень связан по журналу (Journal of Social Philosophy) с МакИвером, Вы оказали бы мне большое одолжение. И Вам бы это знакомство было бы не бесполезно. Объясните Аронсону, что теперь я – штатный профессор Страсбургского университета и в Америке вовсе оставаться не собираюсь, а просто хочу приехать на месяц или 3 месяца (МакИвер, по-видимому, думает противоположное). Спасибо заранее!

Ничего нового я не выпустил. Рецензия (сумбурная) Кулишера на часть моих Essais de Sociologie. Кажется, Вам посылал. Теперь готовлю маленькую Sociologie juridique.

Шлю Вам и Евгении Львовне сердечный привет от меня и жены, и крепко жму руку! Душевно Ваш, Г. Д. Гурвич

Клермон-Ферран, 20.07.1940

(пер. с фр.)

Дорогой друг,

К 1-му августа я должен оставить свой пост и думаю о поездке в США с целью чтения лекций на французском и на английском. Буду Вам очень благодарен, если Вы сам или через Вашего брата поможете мне получить приглашение для чтения таких лекций, получить стипендию Фонда Гуггенхейма или Фонда Рокфеллера и, наконец, получить временную визу для меня и моей жены. Вот список знающих меня в США людей: Роско Паунд (Гарвард), МакИвер (университет Колумбия), Аронсон (городской колледж Нью-Йорка), Джо Дикенсон (Филадельфия), Хэнс (Лос-Анджелес), Сорокин (Гарвард). Все эти заслуженные ученые хорошо меня знают и имеют представление о моих работах. Помогите мне, чем сможете. Это необходимо.

Моя жена передает привет Вам и госпоже Гольденвейзер. Ответьте мне, по возможности, авиапочтой в Клермон. Вероятно, что после 1-го сентября я буду у Шварца в Куерас (Португалия).

С искренним уважением,

Жорж Гурвич

При этом привожу для Вас мои звания и научные работы:

Профессор социологии в Страсбургском университете (до 1-го августа 1940), доктор наук, Директор журнала «Архивы философии права и юридической социологии», секретарь Международного Института под тем же наименованием. Работы:

Eléments de sociologie juridique, 1940

Essais de sociologie, 1939

Morale théorique et science des moeurs, 1937

Expérience juridique, 1935

L’idée du droit social, 1932

Le temps présent et l’idée du droit social, 1932

La morale concrète de Fichte, 1924

La philosophie sociale de Rousseau, 1918

Клермон-Ферран, 25.07.1940

(пер. с фр.)

Дорогой друг,

На днях написал Вам письмо, по ошибке отправив его Вашему брату. Сегодня через г-на Лазарева я узнал Ваш адрес и вновь пишу Вам. Новый закон о госслужащих от 18.07.1940 лишает меня профессорского звания. Предполагаю как можно скорее уехать с женой в США для преподавания и учебы. Можете ли мне помочь с визой? На сегодня это – главное. Я говорю о временной визе. В Соединенных Штатах надеюсь в первую очередь получить субвенцию или стипендию и затем найти работу даже в самом незначительном учебном заведении (в том, что не касается социологии, философии или права) – я могу преподавать языки (французский, немецкий, русский). Не мог бы Ваш брат мне помочь, договорившись с МакИвером (Колумбия), Аронсоном (Нью-Йорк), Хэнсом (Лос-Анджелес), Дикенсоном (Филадельфия), Роско Паундом (Гарвард), Джереми Холлом (Индиана), – все эти профессора знают мои работы. Рассчитываю на Вас и жду от Вас новостей.

С уважением,

Жорж Гурвич

Клермон-Ферран, 11.09.1940

(пер. с фр.)

Дорогой друг,

Только что получил Ваше письмо от 21-го августа. Вместе с тем Ваша открытка до меня так и не дошла. Мы с женой потрясены печальной новостью о смерти Вашего брата и выражаем Вам наши глубокие соболезнования.

29-го августа г-н Алвин Джонсон, президент New School for Social Research, телеграфировал мне о моем избрании на должность профессора социологии на 2 года, начиная с 1-го октября (2000 долларов ежегодно и 1000 долларов на переезд). Очевидно, что мне никоим образом не удастся прибыть в Нью-Йорк к 1-му октября! Если получится прибыть 1-го ноября или даже 15-го ноября, я буду самым счастливым человеком на свете. 31-го августа, 2-го и 5-го сентября я отправил Джонсону телеграммы: а) о моем согласии, б) о просьбе отправить в Португалию (на адрес Шварца – дяди моей жены) деньги на мою поездку, в) отправить договор в Клермон, г) отправить в консульство США в Лионе телеграмму от Гос. департамента в подтверждение моего избрания (требование консула). Джонсон мне ничего не ответил до настоящего времени. Его молчание нас очень тревожит и может задержать наш отъезд. В настоящее время занимаюсь оформлением паспорта и визы на выезд – надеюсь, что к концу недели все будет улажено. Все теперь зависит от быстрой отправки телеграммы от Гос. департамента США и денег от Джонсона на переезд (у нас совсем нет денег) и, наконец, от доставки договора в Клермон.

Буду Вам чрезвычайно признателен, если сразу по получении настоящего письма Вы зайдете в New School for Social Research и объясните Джонсону мою ситуацию – задержку моего прибытия и необходимость пересылки в Лиссабон денег (на часть из которых можно купить билет из Лиссабона в Нью-Йорк), пересылки подтверждения и договора. Прошу Вас известить меня телеграммой (за мой счет), все ли сделано. Заранее благодарю! Рассчитываю на Вас. Надеюсь, до скорого свидания.

Шлю Вам и Вашей супруге сердечный привет от меня и жены,

Жорж Гурвич

P. S. Предупредите, пожалуйста, Эстрина и Войтынского о моем избрании и о трудностях, задерживающих мой отъезд.

Лиссабон, 28.09.1940

Дорогой Алексей Александрович!

Как видите, мы уже в Лиссабоне. Приехали сюда позавчера ночью после долгого и утомительного путешествия. Мы уже купили билет на греческий пароход «New Hellada», который уходит в Нью-Йорк между 3 и 5 октября. Таким образом, мы рассчитываем быть в Нью-Йорке между 11-м и 13-м октября. Мы были бы очень благодарны Вам, если бы Вы могли встретить нас на пристани и присмотреть недорогую комнату в отеле на первую ночь, предпочтительно в районе моей New School, т. е. в районе 66 West Twelfth Street. Чтобы не делать двойной работы, был бы Вам благодарен, если бы Вы могли снестись с моими кузенами Фаиной Львовной и Рафаилом Яковлевичем Гинзбург, проживающими у г-на Г. Ливермана (Lane Bruyant, 16 West 40th Street).

Еду в Нью-Йорк с некоторыми готовыми планами деятельности. В частности, я собираюсь восстановить издание моего французского журнала «Archives de Philosophie du Droit et de Sociologie Juridique» (с 1931 года – 22 тома). Я предполагаю предложить Роско Паунду (Гарвард) стать моим соредактором (я много переписывался с Паундом), New School сделать издателем, а Вам хотел бы предложить быть секретарем редакции, т. е. тот же пост, что в Париже занимал в нашем журнале Поль Леон. Я очень рассчитываю на Ваше согласие и думаю, что это секретарство в журнале может быть небесполезно Вам для Вашей американской карьеры. Если New School не согласится быть издателем, у меня есть другие возможности (комитет по изданию книг по философии права под председательством Джерома Холла (Индиана) и Рокфеллера, с которым я в связи в Лиссабоне).

Итак, хочется верить, до скорого свидания и сотрудничества.

Долли Исаевна и я шлем сердечный привет Вам и Евгении Львовне. Душевно Ваш,

Г. Д. Гурвич

Нью-Йорк, 08.10.1943

Дорогой Алексей Александрович!

Спасибо за Ваше письмо и справку. С фактами, на которые Вы указываете, я согласен, однако не с выводами. О «равнодушии Русского народа» сейчас говорить не приходится. Революция сделала его активным. За эти 25 лет впервые родилась, как социологическая реальность, Русская нация, обладающая громадным динамизмом. На ее основе будут после войны сделаны новые и демократические формы русского политического и экономического бытия.

Прилагаю при сем программу собрания 16-го октября. Приглашений не надо. Приведите всех родных и знакомых. Я буду бывать в Нью-Йорке в четверг (с часа дня), в пятницу (весь день), в субботу (с часа дня), в воскресенье (весь день).

С сердечным приветом Евгении Львовне от меня и жены. Сердечно Ваш,

Г. Д. Гурвич

Комментарий

Гольденвейзер Алексей Александрович (1890, Киев – 1979, Нью-Йорк) – литератор, общественный деятель. После эмиграции из Советской России в 1919 г. – присяжный поверенный в Берлине, член Союза русской присяжной адвокатуры в Германии, берлинского отделения Комитета съездов русских юристов за границей, сотрудничал в журнале «Закон и суд» (Рига), вестнике Русского юридического общества в Латвии; адвокат, журналист, заведующий отделом юридической помощи при Союзе русских евреев в Германии. С 1937 г. – в США, один из руководителей «Нового журнала». Вероятно, знакомство Гурвича и Гольденвейзера могло состояться в 1920-е годы в Берлине, где оба мыслителя принимали участие в работе одних и тех же общественных организаций. Брат Алексея Гольденвейзера – Александр Александрович Гольденвейзер (1880–1940) – был весьма значимой фигурой в американской антропологии. Переписка двух мыслителей охватывает период в почти 20 лет – с середины 1920-х до середины 1940-х годов и относится к ряду различных вопросов, в частности – помощи Гольденвейзера в карьере Гурвича в США.

 

Г. Д. Гурвич – М. А. и Т. А. Осоргиным

Франция. Нантерр.

Библиотека современной международной документации.

Фонд Михаила и Татьяны Осоргиных

Т. А. Осоргиной,

Страсбург, 08.01.1939

Дорогая Татьяна Алексеевна,

Простите великодушно, что я задержал справку об американских и английских адресах. Ни одно из указанных ниже лиц масоном не является и лучше на меня не ссылаться.

1. Питирим Сорокин, профессор Гарвардского университета в Кембридже (Мэн), США.

2. Николай Тимашев, профессор Гарвардского университета в Кембридже (Мэн), США.

3. Professeur Babb, при Тимашеве.

4. Профессор Вердудинский, США.

5. Профессор Васильев, США.

6. Профессор Ростовцев.

7. Профессор Робинсон, университет Колумбия, Нью-Йорк, США.

8. Профессор Бронислав Малиновский, 6, Opidans Road, 6, London, N.W.3.

9. Профессор Карлейль, 35, Holywell, 35, Oxford.

10. Профессор Гудхарт, Université College, Oxford.

11. Профессор М. Гинсберг, 35, Redington Road, 35, London, N.W.3.

12. Профессор У. Ф. Йолович, 9, Ferncraft, London, N.W.3.

13. Профессор Александр Гольденвейзер, Reck College, Portland (Oregon), USA.

Кроме четырех русских, Вам нужно писать или по-французски или по-английски. Унбегаун уезжает в Соед. Штаты 24–27 января. Напишите ему, он мог бы быть полезен.

До скорого свидания на обеде в субботу. Привет сердечный Вам и Михаилу Андреевичу.

Ваш Г. Д. Гурвич

Т. А., М. А. Осоргиным,

Клермон-Ферран, 08.08.1940

Дорогие друзья, если бы Вы пока начали ехать в Клермон, мы могли бы что-нибудь для Вас подыскать подешевле, и были бы страшно рады Вашему присутствию. Вам, по-моему, в принципе, нужно «садиться на землю» где-нибудь на юге, и мы ищем для Вас агрономических возможностей в именьях. Увы, что-то их мало. Вообще же нужно думать и Вам и нам о переезде, за неимением необитаемого острова, в славянские страны или же в одну из Америк. Переписываетесь ли Вы с Югославией? Я пробовал написать. Отвечайте скорей: моя галантерейная кузина ждет с нетерпением мерок Татьяны Алексеевны. Справите скромное приданое.

А вообще говоря, «Уф!» во всех отношениях. Данное мне жалование, отчасти израсходованное заранее, не идет, так как переменили систему выдачи. И живем вопросом – не последний ли день?

Крепко жму Вам руки

Ваш Г. Д. Гурвич.

Т. А., М. А. Осоргиным,

Клермон-Ферран, 14.08.1940

Дорогие друзья!

Мы рады были очень узнать, что Вы могли вступить в связь с Америкой и что у Вас есть луч надежды. Напрасно Вы отказываетесь прислать мерки Татьяны Алексеевны. Ведь наши родственники – галантерейщики, им это ничего не стоит, и доставит только удовольствие. А вам может быть полезно.

Насчет комнаты в Клермоне нужны дополнительные данные. Максимальная цена? Необходимо ли пользование кухней. Последнее очень трудно. Мы сами живем без кухни и готовим на крошечной электрической плитке. За франков 150–200 комнату достать можно. Пищи в Клермоне достаточно много, но нет масла и жиров. Мы, конечно, были бы страшно рады Вашему приезду, и пока будем осматривать комнаты.

За это время у нас разразилась катастрофа в формах, превышающих всякий пессимизм. 6 августа я (и Унбегаун) были устранены от занимаемой должности. Жалование остановлено с 18-го июля. Отступные за 6 месяцев будут выплачены только после официальной отставки, которая последует только через несколько месяцев. Так, мы остались абсолютно без средств и не знаем, как прожить. Запасов никаких, только долги. У Унбегауна положение лучше, так как у него запасы.

Мои американские корреспонденты мне не отвечают. Зато с Югославией списаться легко. Письма идут всего 4 дня. Я имею ответы, но совершенно неутешительные. Грустно очень и безнадежно. В данный момент особенно тоскуем по русским друзьям.

Михаил Андреевич и Вы можете торжествовать. Наша натурализация кончилась полным крахом. Это морально и фактически. А материально ломаем себе голову, как продлить наше существование до получения отступных. Теперь окончательная отставка из-за отступных кажется райским сном.

Доллины родные где-то в Португалии, один сумасшедший дядя где-то в Америке. Но на них рассчитывать не приходится, да и денег у них нет. Придется, вероятно, жить на займы у коллег, пока они будут давать, надеясь на скорую мою окончательную отставку и отступные. Нам видите не весело, и стих «и чей-нибудь уж близок час» сейчас относится к нам. А Вы все-таки сюда приезжайте. Мы все приготовим. У Унбегаунов будут сдаваться комнаты с правом пользования кухней. Но боюсь, что они попросят дорого, и Вы не захотите у них снимать. У них только что устроилась квартира. Но достать можно комнату, только насчет кухни плохо.

Жду указаний и шлю сердечный привет. Ваш экс-профессор и старый друг, Г. Д. Гурвич

Т. А., М. А. Осоргиным,

Кербер, 22.09.1940

Дорогие друзья,

Я был по телеграфу приглашен на два года профессором в Нью-Йорк. После огромных трудностей с паспортами и визами, мы, наконец, все получили и ждем на границе контроля паспортов и багажа. Долли не решается Вам писать, т. к. мы еще не уверены, будем ли мы сегодня и вообще пропущены испанцами. Наш адрес в Нью-Йорке: 66 West Twelfth Street, New York City, New School for Social Research. Мы будем ждать Ваших писем с поручениями. Можете всецело рассчитывать на нас.

Тяжело покидать землю и друзей, которых сильно любишь. Если мы уедем, будет и очень тяжело, и очень радостно. Вы наши лучшие друзья. Помните это и пишите нам, и мы будем Вам писать. Необходимо оставаться в контакте.

Обнимаю Вас обоих крепко. Душевно Вам преданный,

Г. Д. Гурвич

Т. А., М. А. Осоргиным,

Нью-Йорк, 23.03.1941

Дорогие друзья!

Я знаю, что мы бесконечно виноваты перед Вами, что все откладывали письмо Вам, хотя получили Ваше. Нам нужно было ездить за окончательной визой в Канаду, и было бесконечно много хлопот. В первое время были совершенно потеряны без языка в Нью-Йорке. Только теперь немного опомнились. Мы все время имеем от Вас известия и через замечательные статьи Михаила Андреевича в «Русском слове», которые читаем с наслаждением и со стыдом за относительное, временное благополучие, и через Рывкиных. Время все уходит на зубрежку английского и на всякие хлопоты. Вызволить книги Татьяны Алексеевны мне не удается, увы. Что нового с друзьями? Где Павел Леопольдович Леон? Мы очень о нем беспокоимся. Будем Вам теперь писать систематически. Мы постоянно думаем и говорим о Вас, и жалеем, что Вы не захотели приехать сюда.

Душевно Ваш,

Г. Д. Гурвич

Комментарий

Осоргин (Ильин) Михаил Андреевич (07.10.1878, Пермь – 27.11.1942, Шабри, Франция) – прозаик, эссеист, публицист. С 1922 г. – в эмиграции, сотрудничает в ряде изданий русской эмиграции: «Дни», «Последние новости», «Современные записки» и др., но из-за несогласия с политической ангажированностью редакций разрывает с ними отношения. Активный участник русского масонского движения во Франции. С 1925 г. – член ложи «Северная Звезда»: к концу 1920-х годов занимает в ней важную позицию, а в 1938 г. становится ее главой. По-видимому, знакомство двух мыслителей произошло благодаря масонскому общению; так, из опроса Осоргиным Гурвича в 1927 г. можно сделать вывод, что ранее они знакомы не были. Но позднее Осоргин и Гурвич становятся единомышленниками и близкими друзьями, о чем свидетельствуют приводимые здесь письма.

 

Г. Д. Гурвич – Р. Паунду

США. Кембридж (Массачусетс).

Библиотека Гарвардского университета.

Коллекция Роско Паунда

Страсбург, 28.09.1937

(пер. с англ.)

Уважаемый декан, г-н Паунд,

Глубоко благодарю Вас за Ваше любезное письмо и прошу прощения за доставленные Вам беспокойства с моей стороны. Соглашаюсь с Вами – книга о «Morale Théorique et Science Morale» способна вызвать интерес американских читателей. Поэтому имею смелость передать Вам эту книгу в двух экземплярах – один для Вас лично и один для издателя. При этом также пересылаю копию моей статьи об этической теории Дюркгейма, которую мне бы также хотелось видеть в американском переводе вышеназванной книги после главы о Леви-Брюле. Разумеется, я буду очень рад, если Издательство Гарвардского университета опубликует мою книгу. В любом случае, прошу Вас сообщить издателю, что он вправе сам решить вопрос с переводом.

В том, что касается финансовых деталей, то должен сказать, что я обязан разделить гонорар с моим французским издателем (Alcan), а договор о переиздании должен быть им одобрен. Буду весьма обязан Вам, если Вы сочтете возможным попросить издателя сообщить мне об основных условиях, которые он готов принять.

По вопросу моих лекций – я могу приступить к их чтению только со следующего июля до октября-ноября. Я бы хотел посвятить их юридическим и чисто социологическим вопросам. Хоть мне и неловко, но хочу просить Вас помочь мне с приглашением и подсказать, какой университет более всего подошел для меня.

Очень рад сообщить Вам о Вашем избрании в почетные члены нашего Института во время прошлой сессии.

Заранее благодарю Вас за Вашу любезность и извиняюсь за причиненные Вам беспокойства.

Искренне Ваш,

Жорж Гурвич

Страсбург, 12.11.1937

(пер. с фр.)

Уважаемый декан и мой дорогой наставник,

Глубоко благодарен Вам за Ваше любезное письмо от 12-го октября, за Ваши бесценные старания по организации курса моих лекций на октябрь 1938 г. и по публикации перевода моей небольшой книги.

Как Вы справедливо замечаете, первым вопросом будет найти хорошего и компетентного переводчика. Поэтому спешу Вам сообщить, что мой друг Павел Леон, секретарь редакции публикуемых мною «Архивов», очень хорошо знает английский и французский языки и достоин взять на себя эту задачу, если она будет ему поручена. Г-н Леон имеет большой опыт в переводе с французского на английский и по роду своей деятельности очень хорошо знаком с философской и социологической терминологией. Мы с ним договорились о том, что, если Вы найдете издателя и если перевод будет поручен г-ну Леону, то он мог бы выполнить работу за два месяца после поступления заказа. Разумеется, издатель должен будет выплатить нормальное вознаграждение за его работу. При сем письме я пересылаю также официальное предложение г-на Леона по вопросу данного перевода.

Я с большим интересом и с благодарностью Вам ожидаю ответа деканов Ландиса и Кларка на Ваши любезные предложения о моих лекциях в американских университетах.

Искренне благодаря Вас, я свидетельствую Вам, уважаемый г-н декан, мое глубочайшее почтение.

Ж. Гурвич

Клермон-Ферран, 21.07.1940

(пер. с фр.)

Уважаемый декан,

Уже более года назад я писал Вам о моем желании поехать в Соединенные Штаты для чтения лекций. Сегодня, к сожалению, я посылаю Вам уже настоящий сигнал бедствия. По сути, новый закон о принятых в гражданство Франции госслужащих (от 18 июля 1940 г.) отнимает от меня мои профессорское звание и преподавательскую должность. К 1-му августа я получу отступные за 6 месяцев, которые мне остается только потратить на билет (для меня и жены) в Америку (США, Центральную или Южную Америку). По прибытии у меня еще будут средства к существованию на 2–3 месяца, и я смогу искать работу (чтение лекций, преподавание социологии, философии, теории права в университетах, преподавание русского, французского или немецкого языков в школах). Я приму любое предложение по преподавательской работе в любом месте Америки. Если можете, помогите мне, пожалуйста, как генеральному секретарю Международного института юридической социологии, членом и вице-президентом которого Вы являетесь. Я учу английский и испанский в целях моего отъезда.

Если поначалу мне не удастся найти работу в Америке, может быть, возможно будет изыскать возможность получения стипендии на обучение от какого-либо фонда (Рокфеллера, Гуггенхайма и т. п.). Здесь Ваше содействие будет особо ценным.

Если у меня получится срочно получить временную визу в какую-либо из американских стран, то я с женой смогу отправиться в путь начиная с 1-го октября. Ведь чем раньше я уеду, тем на больший срок мне хватит причитающихся мне отступных.

Заранее благодарю Вас за все, что Вы сможете сделать для меня и для продолжения моей работы. S.O.S.!

С уважением,

Жорж Гурвич

Профессор социологии в Страсбургском университете, директор журнала «Архивы философии права и юридической социологии». Работы:

Eléments de sociologie juridique, 1940

Essais de sociologie, 1939

Morale théorique et science des moeurs, 1937

Expérience juridique, 1935

L’idée du droit social, 1932

Le temps présent et l’idée du droit social, 1932

Les tendances actuelles de la philosophie allemande, 1930

La morale concrète de Fichte, 1924

La philosophie sociale de Rousseau, 1918

Нью-Йорк, 15.02.1941

(пер. с англ.)

Уважаемый профессор Паунд,

Глубоко благодарю Вас за Ваше любезное письмо. Возможно, Вы полагаете, что план продолжения «Review of Sociology of Law» имел бы больше шансов на успех без основания Института – путем получения гранта на 5000 долларов на публикацию двух первых томов от Фонда Рокфеллера или от Совета по социальным наукам. Если Вы согласны с этим новым проектом и желаете его поддержать Вашим письмом в адрес Фонда Рокфеллера, то я постараюсь прояснить ситуацию в разговоре с моим старым другом Трейси Киттерэйджем, бывшим начальником Французского отделения Фонда Рокфеллера, а в настоящее время – вице-директором отделения социальных наук в Нью-Йоркской секции Рокфеллеровского центра.

С другой стороны, во время нашего разговора Вы очень любезно подали мне надежду на перевод и публикацию моей книги «Eléments de sociologie juridique». Это имеет громаднейшее значение для моей судьбы в Америке. Пока я переписываюсь с профессором Джеромом Холлом, который написал мне о том, что в публикуемом томе по социологии права Макса Вебера есть еще место для работы на 250 страниц. Но он не поддержал мое предложение о включение в этот том моих «Eléments de sociologie juridique». Поэтомуя всецело полагаюсь на Вашу любезную поддержку в этом вопросе.

Примите мои извинения за то, что я так часто Вас беспокою, но мое положение в Америке станет трагичным, если мне не удастся опубликовать одну из моих работ на английском.

С глубочайшим почтением,

Жорж Гурвич

Нью-Йорк, 25.03.1941

(пер. с англ.)

Уважаемый декан Паунд,

Позвольте сообщить Вам, что я нашел издателя, который, в принципе, готов опубликовать английский перевод моей «Социологии права». Это Д. Рюнс, издатель «Philosophic Abstracts» и словаря по философии и социальным наукам. Г-н Рюнс ставит условием, что я добавлю главу об американской социологической юриспруденции и что я сдам английский перевод к 1-му августа 1941 г.

Я также нашел хорошего переводчика на английский – г-н Солоу (секретарь New School), который несколько лет назад перевел мои статьи для «Энциклопедии социальных наук», а недавно – одну статью для «Journal of Social Philosophy» (беру на себя смелость переслать Вам корректуру этого перевода).

Позвольте спросить, не почтите ли Вы мою книгу Вашим предисловием, вкратце представив меня американским читателям? Это стало бы существенной поддержкой для данной публикации и хорошим стимулом для меня. Не думаю, что г-н Рюнс подпишет договор без оговорки о Вашем предисловии, и поэтому я надеюсь, что Вы окажете мне необходимую в этом отношении поддержку.

Буду ждать Ваш ответ, который окончательно решит судьбу моей книги и, собственно, мою судьбу в Америке.

С благодарностью и уважением,

Жорж Гурвич

Я до настоящего момента не получил ответа из Фонда Рокфеллера о судьбе моего проекта.

Нью-Йорк, 18.09.1941

(пер. с англ.)

Уважаемый декан Паунд,

Очень рад получить новости о Вас от профессора Сполдинга. Первые печатные корректуры английского издания моей «Социологии права» уже полностью готовы, но пока они еще не вычитаны наборщиком, и я переслал их ему Через несколько дней (через неделю или 10 дней) я смогу переслать Вам приемлемую версию корректуры в надежде на любезно Вами обещанное предисловие. Издатель хочет, чтобы моя книга вышла 20–25 октября. Надеюсь, что подобная спешка не причинит Вам неудобств и приношу Вам за это мои извинения.

При этом также посылаю Вам мою новую статью для «Journal of Philosophy» о «Социальной массе, общности и всеединстве» вместе с программой моих лекций в университете Колумбия по французской социальной философии. Другая моя статья о «Социальном праве» скоро появится в журнале «Ethics» (октябрьский выпуск).

С искренним уважением,

Жорж Гурвич

P.S. Я провел лето в American Friends Seminar (Нью-Гемпшир) и усовершенствовал мой английский. Теперь буду читать лекции по-английски.

Нью-Йорк, 13.11.1941

(пер. с англ.)

Уважаемый профессор Паунд,

Сегодня получил Ваше предисловие и Вашу телеграмму. Наши письма разошлись. Еще раз приношу свои извинения за причиняемое Вам беспокойство. Выражаю Вам самую искреннюю благодарность за Вашу прекрасную статью, которой Вы почтили мою книгу. Несомненно, эта статья будет весьма способствовать тому, что мои идеи будут правильно восприняты американскими читателями. Я с радостью обнаружил, что наши взгляды сходятся в том, что касается соотношения юриспруденции, социологии права и философии права. Надеюсь, что я не исказил Ваши взгляды, излагая их в своей книге.

Благодарю Вас также за Ваши замечания про неправильное написание имен Джеймса Картера и Генри Мэна. Я немедленно исправил допущенные ошибки.

С искренней благодарностью и уважением,

Жорж Гурвич

Нью-Йорк, 07.09.1942

(пер. с англ.)

Уважаемый профессор Паунд,

Надеюсь, что Вы уже получили первый выпуск нашего журнала? Как он Вам? Буду благодарен Вам за Вашу критику и за Ваши предложения. Второй выпуск журнала будет посвящен проблеме собственности и социальной структуры. Можем ли мы надеяться получить от Вас статью по тому или иному аспекту данной проблематики (до 1-го февраля 1943 г.)?

Лично мои дела идут по-прежнему. Я получил продление гранта Рокфеллера (150 долларов в месяц) еще на один год. Но это последний год и я должен искать иные способы устроиться, что никак пока не получается.

С уважением,

Ж. Гурвич

P. S. Сейчас готовлю рецензию на Вашу книгу «Social Control through Law» для второго выпуска нашего журнала.

Нью-Йорк, 04.04.1944

(пер. с англ.)

Уважаемый профессор Паунд,

Примите мою искреннюю благодарность за Вашу интереснейшую статью о «Социологии права», которая, по моему убеждению, будет лучшей главой в сборнике. Глубина этой статьи поразительна. Особенно благодарен Вам за изучение моих правовых воззрений.

Как Вы считаете лучше, следует мне добавить небольшой библиографический список в конце Вашей статьи (как этого требуют правила сборника), или это сделаете Вы сами? Будет достаточно списка из 10–15 книг. Также мы должны добавить краткую биографию автора с указанием его важнейших достижений. Буду благодарен Вам, если Вы перешлете мне Вашу биографию (на 10–15 строк).

Приношу свои извинения за причиненное Вам беспокойство и благодарю Вас за Вашу блестящую статью для сборника.

Искренне Ваш,

Жорж Гурвич

P.S. В Вашей критике моей книги Вы обращаете больше внимания на мою философскую позицию, чем на мои социологические и правовые взгляды. Знаете ли Вы о моих книгах «Идея социального права» (Париж, 1932) и «Социологические очерки» (Париж, 1938)?

Нью-Йорк, 27.07.1944

(пер. с англ.)

Уважаемый декан Паунд,

Извиняюсь за плохое качество типографской печати. Ответственность и вина за это лежит на издателе (Рюнс). Я переслал ему Ваше письмо и несколько писем других авторов сборника. Надеюсь, что Вы, как самый известный и авторитетный из авторов, в конце концов окажете на него воздействие. Поскольку это дело касается и меня, то я возражал с самого первого дня. Я видел корректуру, но я был опасно болен и прикован к постели. Возможно, что они оказались в таком плачевном состоянии из-за безответственного поведения издателя и наборщика.

Разумеется, Вы получите вторую корректуру.

Лично перед Вами извиняюсь и выражаю Вам свое уважение, Жорж Гурвич

P. S. После этой истории я бы очень хотел поменять издателя, т. к. нынешний издатель ведет себя как гангстер.

Кембридж, Массачусетс, 21.09.1944

(пер. с англ.)

Уважаемый декан Паунд,

Благодарю Вас за Ваше гостеприимство. После нашего разговора Сорокин сообщил мне, что г-н Монтань уже приглашен читать лекции на факультете социологии на весенний семестр 1945 года. Таким образом, на сегодня уже не стоит вопрос о возможности для меня остаться на факультете социологии еще на один семестр. Если бы я смог остаться еще на один семестр в Гарварде, то это период с 1-го марта по 1-е июля. Как мы говорили, это может быть только факультет управления или философский факультет.

При этом пересылаю Вам короткую сопроводительную записку по каждой из этих возможных должностей. Если, благодаря Вашей рекомендации, руководитель того или другого факультета заинтересуется моей кандидатурой, я могу подготовить и переслать развернутую автобиографию и программу лекций в печатном виде. Думаю, что на настоящее время достаточно моих коротких заметок.

Еще раз выражаю Вам свою глубокую благодарность. Искренне Ваш,

Жорж Гурвич

P. S. Сорокин сказал мне, что он находится в Вашем распоряжении, если Вы сочтете полезным добавить его подпись на Вашей рекомендации обо мне.

Комментарий

Паунд Роско (27.10.1870, Линкольн, Небраска – 01.07.1964, Кембридж, Массачусетс) – американский юрист, представитель социологической юриспруденции. Начав научную карьеру в 1899 г., Паунд преподавал в ряде американских университетов. В Гарвардском университете он был деканом юридического факультета в 1916–1936 гг., затем пожизненным почетным деканом. В 1935–1937 гг. – президент Американской академии наук и искусств. Основное содержание переписки двух ученых – просьбы Гурвича о протекции и помощи в академической карьере и в публикациях, а также действия Паунда по помощи своему протеже. Переписка охватывает интервал с середины 1930-х до середины 1940-х годов.

 

Г. Д. Гурвич – Ж. Готману

Франция. Париж.

Национальная библиотека Франции.

Фонд Жана Готмана

Нью-Йорк, 08.04.1942

(пер. с фр.)

Уважаемый коллега,

Научный совет Высшей школы поручил мне организовать Центр социологических исследований, который будет состоять из франкоязычных ученых и ученых из США. Сейчас мы определяем список участников и разрабатываем учебную и исследовательскую программу на 1942/43 учебный год. Эта программа вместе со списком членов Центра будет опубликована в брошюре Высшей школы в следующем году. В настоящее время Центр каждые два месяца организует собрания по ряду научных проблем. Заседания делятся на две секции. Социологическая секция изучает вопросы по следующей проблематике: «Экономико-социальные структуры и демократия». Этнологическая секция занимается вопросом места и роли культур первобытных народов в послевоенном мире. В рамках этой второй секции пройдет семинар по филологии и этнологии.

Принимая во внимание Вашу компетентность в указанных сферах, Центр желал бы видеть Вас в числе своих членов. Разумеется, Ваше сотрудничество предполагается в пределах тех временных рамок, которые Вы можете себе позволить. Я был бы Вам чрезвычайно благодарен, если Вы ответите согласием, что даст мне возможность включить Ваше имя в список, который будет опубликован в брошюре Высшей школы.

С уважением,

Жорж Гурвич

Комментарий

Готман Жан (Иона Ильич) (12.10.1915, Харьков – 28.02.1994, Оксфорд) – известный географ, автор термина «мегаполис». С 1921 г. – в эмиграции в Париже; с 1937 г. преподавал в Сорбонне, в 1940 г. был вынужден переехать в США и работал в Принстонском университете. Данное письмо демонстрирует деятельность Гурвича по организации работы франкоязычных социологов в США и их сотрудничеству с американскими коллегами. Эта деятельность велась в рамках Ecole Libre des Hautes Etudes (New School for Social Research), где Гурвич возглавлял социологическую секцию. Эта секция была полностью сформирована в мае 1942 г., в ее состав, помимо Готмана и Гурвича, вошли Л. Франк, Р. Якобсон, К. Леви-Строс, Ж. Делос, Ж. Валь, Дж. Хэндлер, М. Д. Аронсон, А. Боне, К. Дэвис, П. Кот, Ш. Фонк, Х. Девре, М. Готшальк, Р. МакИвер, Б. Малиновский, Ж. Маритен, А. Метро, И. Симон, Ф. Лосриос, Ж. Сутель, Р. Валер, П. Виньо, Ж. Вейлер, Дж. Уиттон.

 

Г. Д. Гурвич – Ж. Маритену

Нотр-Дам. Индиана, США.

Библиотека университета Нотр-Дам.

Архив Жака Маритена

Нью-Йорк, 20.09.1942

(пер. с фр.)

Дорогой учитель и друг,

Высоко ценю Вашу любезность, выразившуюся в согласии быть президентом учредительного собрания нашего Социологического института при Новой школе. Основным докладчиком будет наш друг Поль Виньо. Тема его выступления: «Социальная структура Франции после Первой мировой войны». Г-да Коген, Мак-Ивер и Ван Зеланд выступят с короткими сообщениями.

Нам известно, что Вы уезжаете 19–20 октября, а наше учредительное собрание назначено на 10-е октября. Поэтому мы думаем о возможности переназначения собрания на 16-е октября, на 8.30 вечера. Подходит ли это Вам? Если нет, то какая другая дата подойдет Вам? Само собой разумеется, мы согласимся с любой предложенной Вами датой, за исключением понедельников и вторников. Мы хотим заняться подготовкой и рассылкой приглашений прямо сейчас. Поэтому будем Вам очень благодарны за скорейший ответ.

Выражаю свое искреннее уважение г-же Маритен, г-же Уманцевой и лично Вам,

Жорж Гурвич

Нью-Йорк, 14.02.1944

(пер. с фр.)

Господин президент, уважаемый коллега,

Поскольку заседание Совета назначено на то же время, что и моя лекция в Рутжеровском университете (я свободен по вечерам в будние дни, а в выходные – целый день), позвольте мне представить Вам мою письменную позицию по выносимому на голосование вопросу.

1. Я голосую за закрытие политической рубрики журнала в будущем.

2. Я голосую либо за исключение, либо за изменение информации из политической рубрики номера журнала, переданного в печать; за полное устранение из журнала вопроса о русско-польском конфликте, т. к. это не входит в компетенцию французского научного журнала.

3. Если не будет найдено приемлемое решение вопроса, я буду вынужден настоятельно требовать исключения моего имени из списка редакционного совета и из списка авторов «Renaissance».

Буду глубоко Вам признателен, если Вы передадите это письмо для прочтения другим членам Издательского совета.

Прошу Вас, г-н Президент и дорогой друг, принять заверения в моем самом искреннем уважении,

Жорж Гурвич

Комментарий

Маритен Жак (18.11.1882, Париж – 24.04.1973, Тулуза) – французский философ, один из крупнейших представителей неотомизма в XX в. С 1940 по 1945 г. и с 1948 по 1960 г. проживал в США, преподавая в Принстонском университете. Является создателем Свободной высшей школы в Нью-Йорке, которая объединила французских интеллектуалов, эмигрировавших во время Второй мировой войны из Франции. Главный редактор ряда французских изданий в США, в том числе и журнала «Ренессанс». Переписка с Г. Д. Гурвичем затрагивает преимущественно вопросы участия Гурвича в данном журнале и его деятельности в Свободной высшей школе, где они сотрудничали в составе Социологического института.

 

Г. Д. Гурвич – П. А. Сорокину

Саксатчеван. Канада.

Библиотека Саксатчеванского университета.

Фонд Питирима Сорокина

Нью-Йорк, 30.07.1943

(пер. с англ.)

[Надпись Г. Д. Гурвича на печатном приглашении к сотрудничеству по подготовке книги «Twentieth Century Sociology». – М.А.]

Думаю, Вам будет интересно узнать, что в настоящее время я возглавляю исследовательский проект по России при особом отделении Министерства обороны США. Сейчас у меня нет времени на свои собственные исследования, но я все же готовлю рецензию на Вашу очень увлекательную и впечатляющую работу для октябрьского номера нашего журнала. Надеюсь, что у Вас будет возможность написать упомянутый выше раздел как еще один ракурс нашего симпозиума.

Искренне Ваш, Жорж Гурвич

Париж, б/даты, ориентировочно начало 1947 г.

Дорогой Питирим Александрович!

Пишу Вам, чтобы сообщить Вам, что я учредил социологический журнал «Cahiers Internationaux de Sociologie». Он будет выходить дважды в год осенью и весной по 150 страниц и ставит себе главной целью содействовать сближению и сотрудничеству между французской и американской социологией. Я добился от издателя оплаты переводов статей иностранных авторов на французский язык. Первый номер, чтобы появиться в октябре, должен быть сдан в печать в мае. Очень прошу о Вашем сотрудничестве в первом же номере. Дайте, пожалуйста, или а) выдержку из введения или заключения Вашей «Системы социологии», б) или общую характеристику американской социологии с 1938 до 1946 года, в) или все, что Вы хотите, например – привет французским социологам, или описание американских институций, или о преподавании социологии в американских университетах.

Для первого номера статьи должны быть краткими, от 12 до 15 печатных страниц, и должны избегать политических оценок. Я очень рассчитываю на Ваше сотрудничество, которое Вы мне уже давно обещали. Это чрезвычайно важно. Не подведите и пришлите статью не позднее, чем к 15-му апрелю – 1-му маю! Спасибо. Та же статья сможет одновременно пойти в «Journal of Legal Sociology», который будет продолжать выходить в Америке. Ее следует переслать Максиму Яковлевичу Лазерсону.

Из Ваших книг «Система социологии» сможет наиболее рассчитывать на успех во Франции. Вчера в интервью, которое я дал французским журналистам о России и США, я ссылался на Вашу книгу «Russia and America». «Twentieth Century Sociology» усиленно переводится на французский язык. Вашу статью я уже проредактировал (т. е. ее перевод) и сдал в «Presses». Надеюсь, что Вы уже получили Вашу книгу и оттиски американского издания. Я знаю, что бумага неважная и много опечаток. Но мы корректировали 6 раз и виноват издатель, вернее, типограф. Издавать мои «Cahiers Internationaux de Sociologie» будет прекрасный издатель, который уже издает два первоклассных журнала «Esprit» и «Dieux vivant». Это будет очень хорошо издано. А Вам интересно снова в связь с европейцами войти.

Другое дело. После 5 месяцев усилий я добился постановления французского правительства, которое учредило «Centre d’études sociologiques» во Франции. Назначен правительством комитет из 14-ти лиц – Comité de Direction – в том числе и я. Этот комитет выберет на днях исполком из 3-х лиц (вероятно, я буду одним из трех). У нас четыре задачи: а) организовать анкету о социальной структуре Франции после войны и т. д., б) руководить углубленными исследованиями по социологии (диссертации) и т. д., в) организовать сотрудничество с американскими социологами и исследовательскими центрами, г) читать лекции и устраивать дискуссии (национальные и интернациональные) на социологические темы. Нам дан небольшой бюджет. Мы начинаем действовать 1-го марта в помещении бывшего института «Coopération intellectuelle». Вы скоро получите об этом официальное письмо с просьбой о сотрудничестве. Наш адрес будет: 2, rue Montpassier. Секретаршей будет, вероятно, госпожа Хальбвакс – вдова социолога. Как Вы догадываетесь, все это – моя затея, но мне удалось провести мой проект до конца. Я надеюсь, что из этого разовьется большое учреждение.

Сам я пока в отпуске из Страсбурга и надеюсь на год получить командировку в Париж. К сожалению, все мое время пока уходит на редакционно-административно-организационную работу. Но надеюсь, что скоро это закончится, и я засяду за мою социологию знания. Шлем Вам и Вашей супруге сердечный привет. Буду ждать с нетерпением Вашего ответа о Вашей статье для моих «Cahiers Internationaux de Sociologie».

Душевно Ваш,

Г. Д. Гурвич

Возможно, что я приеду летом в США в правительственную командировку.

Париж, 23.07.1950

Дорогой Питирим Александрович!

Давно мы с Вами не переписывались. Пишу Вам с нашей дачи около Авиньона. Отстроили здесь себе дом в средневековом стиле с красивым видом на долины Прованса! А Вы, вероятно, сейчас отдыхаете с семьей у Вас в Канаде. Несколько недель назад вышла моя новая книга: La Vocation Actuelle de la Sociologie, 600 страниц. 300 страниц в ней новые. Огромное переработанное издание, но позиция моя сильно изменилась. Пришлю Вам эту книгу осенью, когда вернусь в Париж. Сейчас работаю над: Détérminismes Sociaux et Liberté Humaine. Тема Вам знакомая и близкая. Я о ней читал в Сорбонне в этом году публичные лекции. После моего второго сердечного припадка я сразу перешел в старость, нужны очень строгие меры предосторожности, но хочется перед смертью написать еще пару книг. На очереди после Détérminismes – Sociologie de la Connaissance, Sociologie de la Morale, Traité de Sociologie. А Вы, вероятно, продолжите разрабатывать проблему любви (спасибо за книгу, она у меня сейчас на первой очереди).

У меня к Вам два следующих дела:

1) Я получил и принял для Cahiers (том 9, октябрь 1950) критическую статью о Вас от профессора L. O. Kattsoff, декана философского факультета университета Северной Каролины. Я с критикой Ваших взглядов не согласен, но статья все же толковая и грамотная и ее можно напечатать. Только мне хотелось тут же поместить Ваш ответ. Я так ему и написал. Его манускрипт мне нужен, чтобы устроить перевод на французский язык. Также я просил Dr. Kattsoff прислать другой экземпляр его статьи. Буду Вам очень признателен, если сможете ответить. Хотя бы в 2–3 страницы (но можно и в 15 страниц!), но так, чтобы я имел время дать перевести и напечатать в конце сентября Ваш ответ. Спасибо. Думаю, что эта полемика будет недурной рекламой для Ваших теорий во Франции.

2) К Вам в Гарвард приедет наш ассистент социологии Франсуа Буррико. Несмотря на его имя, он очень милый молодой человек, способный и скромный. Он готовит диссертацию по кризису либерализма и интересуется, главным образом, политической социологией. Хотя он не мой ученик, а моего коллеги и нашего декана – Жоржа Дави, я Вам его рекомендую. Он приезжает на год по стипендии Рокфеллера.

Надеюсь снова получить от Вас весточку. Моя жена и я желаем Вам от души хорошего отпуска.

С сердечным приветом. Душевно Ваш,

Г. Д. Гурвич

Париж, 23.04.1955

(пер. с фр.)

Дорогой друг,

Благодарю Вас за Ваше любезное письмо от 17-го апреля 1955 г., которое доставило мне большое удовольствие. Моя супруга и я с радостью ждем Вашего прибытия во Францию в следующем году.

Я очень польщен Вашим предложением совместно написать книгу, которая могла бы заинтересовать нас обоих. Не думаете ли Вы, что, к примеру, интерес могла бы представлять книга о русской революции, если мы найдем согласие по некоторым основным позициям. Если переписка по этому вопросу для Вас затруднительна, то мы можем лично обсудить вопрос при нашей встрече, которую жду с нетерпением.

В течение следующих месяцев я собираюсь работать над переработкой в отдельную книгу для издательства «Flammarion» моего курса лекций по социальным классам и над вторым изданием моей Vocation, тираж которой распродан и которая будет выпущена в 2 томах. Ставлю себе задачей серьезную переработку этой книги. Это своего рода «чистилище» позволит мне наконец приступить к редактированию моей книги о социологии знания, которая уже перезрела.

Мы с женой желаем Вам и госпоже Сорокиной приятного путешествия в Орегон и в Калифорнию. Ваши письма нам всегда доставляют большое удовольствие. Извините за то, что пишу Вам по-французски, а не по-русски – срочно диктую это письмо перед тем, как поехать в деревню.

Мы строим планы поездки в Финляндию либо в период между 14 мая и 12 июня, либо между 7 июля и 14 августа. Мы будем там думать о Вас; ведь Россия и особенно Северная Россия так близко оттуда!

Свидетельствую Вам мое самое сердечное почтение и прошу Вас передать госпоже Сорокиной мое почтение и приветствие от моей супруги.

Жорж Гурвич

Париж, 01.04.1957

Дорогой Питирим Александрович!

Спешу сообщить Вам, что я нашел издателя для перевода Вашей прекрасной книги «Fads and Foibles». Издатель этот – Fernand Aubier, который в свое время издал мою «Sociologie Juridique». Это очень большое издательство, преимущественно философское. Условия следующие: 10 % с каждого проданного номера делятся между Вами и переводчиком. Я сейчас занимаюсь поиском переводчика. Aubier просил меня написать несколько страниц предисловия. Надеюсь, что Вы на это согласитесь. Вы получите на днях от него договор, который после подписания нужно отослать обратно (1 экз.). Я сейчас занимаюсь поисками хорошего переводчика, что нелегко. Книгу собираюсь назвать «Les Tendances et Déboires de la Sociologie américaine».

Дела моего здоровья очень плохи. Оперировать меня будут 11-го или 14-го мая, т. е. после пасхального перерыва, отдыха и конца лекций. Вылезу ли я из этого – неизвестно: fifty-fifty! Жаль, против рожна не пойдешь.

Шлю Вам сердечный привет, хочется верить, что не в последний раз.

Душевно Ваш,

Г. Д. Гурвич

Париж, 22.02.1959

Дорогой Питирим Александрович!

Я кончил правку корректур Вашей книги на французском языке и надеюсь, что она выйдет в свет в начале апреля.

Один мой французский приятель, находящийся сейчас в Соединенных Штатах – А. Койре – мне указал на Center for Advanced Studies in Behaviorial Sciences в Калифорнии, как на учреждение, которое могло бы меня пригласить. Директор учреждения – Ральф Тайлер, историк. По просьбе Койре, два американских историка написали обо мне Тайлеру, и он ответил, что он «начинает собирать досье обо мне». Койре пишет, что Ваша рекомендация Тайлеру или другому члену этого учреждения могла бы иметь большое значение. По-видимому, их интересует главным образом соотношение между историей и социологией. Простите, что тереблю Вас. Вам виднее, что это за учреждение и подходит ли оно.

Спасибо. С сердечным приветом,

Г. Д. Гурвич

Париж, 22.02.1959

Дорогой Питирим Александрович!

Спасибо за Ваше милое письмо от 18-го февраля. Я очень смущен и сожалею, что напрасно обеспокоил Вас с Institute for Advanced Studies. Если бы Койре мне объяснил, о чем идет речь, я бы не двинулся с места: «Fondation Ford» связано во Франции с моим коллегой и научным противником – Раймоном Ароном, который ниже меня чином (хотя между нами нет никакой личной вражды) и с которым я очень мало общаюсь. Мертон меня лично терпеть не может (очень обижен за мои критики) и сделает все возможное, чтобы меня не пригласили: он всюду говорит, что я чистый философ и к социологии не имею отношения (так он года два назад сорвал возможность перевода двух моих книг в ряде американских издательств…). Уилсон относится ко мне лучше, т. к. с ним у меня не было ссор. Во всяком случае, искренне прошу Вашего прощения: писать в эту забегаловку должно было быть Вам здорово неприятно. После этой истории решил сидеть спокойно и ждать у моря погоды. В конце концов, как-нибудь вылезу из моей подавленности и преобремененности без США…

Ваша книга по-французски выйдет или перед, или после Пасхи. Сейчас правлю английский перевод моей статьи в Вашу честь. Еще раз, ради Бога, простите и спасибо. Слишком на мне не теряйте Вашего драгоценного времени. Крепко жму Вашу руку, спасибо!

С сердечным приветом от нас, Г. Д. Гурвич

Париж, 15.03.1959

Дорогой Питирим Александрович!

Я не сразу поблагодарил Вас за Ваше последнее письмо, т. к. у моей жены воспаление подкостницы и послезавтра ее будут, вероятно, оперировать. Если все будет благополучно, я уезжаю 26-го марта в Грецию. Я принял приглашение правительства этой страны для организации в оной социологического преподавания. Надеюсь, что жена скоро сможет тоже поехать туда, а увидеть Грецию меня очень привлекает.

Что касается моего бывшего слушателя и переводчика Kiesmihal, то мне ничего о приглашении в Турцию не известно. Я читал там лекции весной 1953 года; декан предложил мне приехать на целый год, но я отказался. Теперь из жажды разъезжать я об этом вспомнил в одном письме, сказав, что, может быть, на 6 месяцев я бы приехал теперь. Но никакого ответа не было. Да это и неважно.

С Institute for Behavioural Sciences вышел следующий анекдот (comédie humaine). Ко мне явился один из самых серых и слабых из моих бывших учеников Мишель Крозье со следующей просьбой: похлопотать, чтобы его место как исследователя в «Centre National de la Recherche Sociologique» (выборным членом которого я состою уже 6 или 7 лет) было за ним сохранено, т. к. он приглашен на 1959–1960 год в Institute for Behavioural Sciences. Я, конечно, обещал ему устроить это дело в CNRS и ничего не сказал ему о том, что его предпочли мне в этом учреждении. Мой счастливый конкурент меня горячо благодарил за обещанную ему помощь, т. к. без удостоверения, что его возьмут обратно в учреждение (где я представляю все университеты Франции) ему бы не дали визы в Америку…

Я хочу верить, что операция сойдет благополучно и что я смогу в Греции отдохнуть. В чем я очень нуждаюсь.

Ваша книга выйдет в моем отсутствии: я вернусь (если поеду в Грецию в июне) в Париж, но перед отъездом я дам все необходимые указания издателю о рекламе и о расчете с Вами. Я уверен, что Ваша книга будет иметь во Франции большой успех и вызовет полемику. Жалко, что Вы не любите разъезжать и что во Франции нет visiting-professors, а только отдельные лекции.

Наилучшие пожелания Вам и Вашей супруге на Пасху. Надеюсь следующее письмо написать Вам из Греции. С сердечным приветом,

Г. Д. Гурвич

Париж, 06.06.1959

Дорогой Питирим Александрович!

Ваша книга, наконец, вышла из печати и красуется во всех книжных витринах Парижа. Она выглядит очень хорошо, но стоит для французского читателя довольно дорого: 1500 франков, т. е. больше трех долларов. Вам послано издателем 5 экземпляров, которые Вы на днях получите. На Вашу долю за 3000 выпущенных экземпляров приходится 5 %: 150 000 франков, т. е. несколько больше 300 долларов. Но оказалось – издатель Aubier показал мне переписку с Вами – что Ваши 5 % будут выплачиваться по мере продажи книги с расчетом 1 раз в год. Как только будет новый расчет, я займусь лично покупкой на соответствующую сумму бургонского вина, т. к. издатель сам не склонен этим заниматься. Нужно подождать. Я надеюсь, что когда Вы увидите экземпляры французского перевода Вашей превосходной книги, это доставит Вам удовольствие.

В принципе, мы должны были 25-го июня выехать на три месяца в Аргентину, куда я приглашен читать лекции в университет Буэнос-Айреса. Но песо так упал, и там так тревожно, что мы сильно колеблемся. Греческая поездка была очень удачной. Вы, вероятно, на даче в Канаде. Мы сами каждую неделю ездим на нашу нормандскую дачу. Сейчас самое приятное время.

Сердечные пожелания Вам и всем Вашим.

Душевно Ваш,

Г. Д. Гурвич

Париж, 22.02.1960

Дорогой Питирим Александрович!

Я надеюсь, что Вы оправились от Вашего недомогания. Не писал Вам и не благодарил Вас за Вашу чрезвычайно интересную книгу о «Power and Morality», т. к. я весь год болею и думаю теперь взять на месяц отпуск по болезни. Я очень удивлен, что Э. А. Тирикян (Принстонский университет), который меня уверял, что осенью 1959 года появится Festschrift в Вашу честь (я дал статью), мне ничего не прислал.

Католический университет в Вашингтоне меня попросил статью о Вашем влиянии во Франции. И т. к. Вы влияли главным образом на меня, мне очень нетрудно ее написать.

Ваша книга, переведенная во Франции, по моему впечатлению, продается хорошо. Первый расчет с издателем Aubier будет в декабре 1960 года.

Шлем Вам и всем Вашим самый сердечный привет и пожелания доброго здоровья.

С истинной преданностью,

Georges Gurvitch

Париж, 12.10.1960

Дорогой Питирим Александрович!

Давно не имел от Вас известий. Надеюсь, что Вы и Ваши здоровы. У меня был очень трудный прошлый год. Здоровье не позволило принять приглашения в Японию. Этот новый академический год начинаю в лучшем виде. Только что вышел Traité, Tome 2, под моей редакцией и с моими статьями. Это конец Traité. Немедленно Вам его посылаю заказным. Конечно, отдельные главы очень неровные. Уф! Наконец избавился от этой горькой чаши и от моих 28… сотрудников! Посылаю Вам также мой доклад о социальном времени. Английский перевод должен был появиться в Festschrift в Вашу честь. Но о ней нет ни слуху, ни духу.

Мой коллега по Сорбонне Р. Арон частит в Гарвардский университет. Он умен, и хорошо говорит и пишет. Но научно и внутренне весьма пустоват – это между нами.

В издательстве Aubier мне сказали, что Ваша книга хорошо продается и что они должны Вам послать первый чек.

В 1961–1962 году я бы принял приглашение в какой-нибудь американский колледж или университет, преимущественно в Калифорнии (начиная с октября или сентября 1961 г.). Но, как Вы знаете, опыт показал, что «насилу мил не будешь». В частности, Insitute for Behavioral Sciences, куда так много американских коллег писало (в том числе и Вы), так и не ответил мне совсем. Ну, ничего, обойдусь и без него! И после конца Traite могу, наконец, взяться за собственные работы.

С сердечным приветом. Душевно Ваш, Г. Д. Гурвич

P.S. Я недавно был избран председателем социологической секции «Centre national de la Recherche Sociologique»!

Квебек, 02.10.1964

Дорогой Питирим Александрович!

Спасибо за Ваше письмо от 20-го сентября, которое я получил в Канаде, где собирался 5-й конгресс нашей ассоциации франкоязычных социологов, председателем которой я являюсь до конца 1965 г. Тема: «Социальные классы в современном обществе». Я должен был председательствовать и резюмировать результаты. Но в самую ночь прибытия у меня случился очень тяжелый припадок грудной жабы, который вызвал опасное кровоизлияние в легком. Я был перевезен ночью в карете скорой помощи (первый раз в жизни) в госпиталь в Квебеке, где 3 дня должен был ожидать вердикт врачей. Они со вчерашнего дня позволили мне вернуться в отель, с условием, чтобы (!) я не участвовал на конгрессе! Кроме заключительного слова памяти Прудона (100-летие со дня его смерти) в воскресенье. В понедельник утром меня перевозят на автомобиле в Монреаль, где я буду отдыхать 24 часа и затем грузиться в Европу – чтобы 7-го прямо с вокзала переезжать на «Queen Elisabeth» и возвращаться во Францию. Хочется верить, что я доеду живым в Париж (12-го октября), т. к. от жены, которая осталась во Франции и здоровье которой тоже скверное, я все скрыл. Вы, конечно, правы, что в нашем возрасте участие на конгрессах – слишком опасная забава. Очень жалею, что в связи с произошедшим опять не удастся повидаться.

Благодарю Вас за Вашу любезную инициативу с приглашением на заседание, посвященное «Реконструкции марксистской теории». По правде сказать, отказ Американской ассоциации меня нисколько не удивляет. Т. к. Парсонс, Шилз и т. д., Trust C°, несмотря на некоторые реакции в социологических американских массах, продолжают иметь власть и покупать ее заграницей (в Германии, Израиле, Англии и даже на 60–65 % во Франции – Арон, Штецель и их ставленники); делается это при посредстве американских культурных советников при посольствах. Считаю чудом и счастьем, что, несмотря на мою полную оппозицию голлистской диктатуре, я, кажется, продолжаю быть главным препятствием полной покупке французской социологии американской «тестоманией» + Parson’s Trust and Company (= склероз и пустота).

Что касается диссертации проф. Боссермана обо мне, она хорошая. Но т. к. меня в Америке ненавидят или презирают, ее следовало бы назвать «A New Sociological Theory: Dialectical Empirism in the Study of Social Reality of G. Gurvitch». Иначе она продаваться не будет. Я благодарен Вам за дружеское согласие написать предисловие (это только в случае, если это Вас не затруднит). Сказать по правде, главное – это найти американского издателя, т. к. голландский Reidel, к которому обратился Боссерман, 6 месяцев назад рассорился с группой голландских профессоров (Хуфстру Вюж и др.), которые задумали издавать у Reidel социологическую коллекцию по-английски. Я даже не верил, что моя книга (перевод первой главы из 3-го издания моей Vocation Actuelle de la Sociologie в 2-х томах, Т. 2, 1963) когда-нибудь выйдет! Если бы Вы могли Боссерману найти в Америке издателя, было бы благом.

Что касается идеи Боссермана издавать в Америке книгу в честь моего 70-ти летия, думаю, что она не имеет смысла. В Америке я, кроме Вас, абсолютно «totgeschwiegt». Во Франции такой сборник на французском языке готовится моими учениками: Жоржем Баландье, профессором социологии по проблемам Африки на гуманитарном факультете Парижского университета, и Жаном Дювиньо, профессором социологии в Тунисском университете. Они, конечно, с радостью напечатают в этом сборнике статьи иностранных ученых и, в особенности, Вашу статью. И, как Вы знаете, заинтересованное лицо не должно заниматься собственным Festschrift. Я этого и не делаю, тем более что я имею основания думать, что в живых в момент ее выхода меня не будет. Хочу только заметить, что темы Festschrift (какой бы то ни был) могут касаться любой темы и не должны непременно касаться именно вопросов, интересующих «юбилянта».

Вы, конечно, сильно преувеличиваете, сравнивая наши заслуги, успехи и репутации. Вы – ученый, известный во всем мире. Меня знают только во Франции, Италии, в Югославии, в Латинской Америке и теперь обо мне начали немного говорить в Германии (иногда то ругают, то хвалят в Советском Союзе, куда пригласить абсолютно отказывают). Главной своей книги, «Les cadres sociaux de la connaissance», я еще не кончил (это длится уже 20 лет). Я восторгаюсь Вашей творческой работоспособностью, куда мне до Вас!

Радуюсь успеху научному членов Вашей семьи.

Душевно Ваш,

Г. Д. Гурвич

Б/места, 31.12.1964

Дорогой Питирим Александрович!

Только что получил Ваши поздравления. Моя жена и я желаем Вам от всего сердца счастливого Нового года и здоровья.

Я ответил на Ваше октябрьское письмо немедленно. Очевидно, оно потерялось. Поэтому на этот раз пишу Вам заказным письмом. Мое здоровье после долгого лежания в кровати (до второй половины ноября) выправилось, и я продолжаю мои лекции и мою очередную работу. Я недавно прочел симпозиум целиком о Вас и поражен, насколько в Вашем «Ответе» Вы, несмотря на Вашу мягкость, оказываетесь неизмеримо сильнее Ваших критиков, не доходящих до Ваших подметок.

Несчастный Боссерман никак не может найти издателя для своей тезы обо мне. Виновата, конечно, не его работа, а запрет со стороны Parsons and C°. Когда, наконец, у Вас в Соединенных Штатах раскроют, «что король был гол» и что все его влияние основано исключительно на интригах, т. к. по существу ему «нечего предъявить». Надеюсь, что в новом издании Ваших «Sociological Theories» Вы покажете всю пустоту парсонизма.

Душевно Ваш,

Г. Д. Гурвич

Комментарий

Сорокин Питирим Александрович (04.08.1889, с. Турья Вологодской обл. – 11.02.1968, Винчестер, Массачусетс, США) – российско-американский социолог, философ. С 1922 г. находился в эмиграции: сначала в Праге, затем – в США, где стал профессором и заведующим кафедрой социологии Гарвардского университета. Возможно, Гурвич и Сорокин были знакомы еще в годы работы на Русском юридическом факультете в Праге (1922–1925). Вновь им довелось встретиться в США в период пребывания там Гурвича (1940–1944). Их общение сначала строилось вокруг участия Сорокина в проекте издания «Социология двадцатого века», а затем продолжилось по широкому кругу вопросов: организация перевода книг Сорокина во Франции, помощь Сорокина Гурвичу в получении приглашений от американских университетов и т. п. Переписка прервалась лишь незадолго до смерти Гурвича в 1965 г.

 

Г. Д. Гурвич – Ф. и П. Бродель

Франция. Париж.

Библиотека Института Франции.

Фонд Фернана Броделя

Ф. Броделю, Париж, 07.12.1952

(пер. с фр.)

Дорогой Фернан,

В прошлом году в моем курсе лекций «Социальные роли и социальные структуры» я предложил следующее определение социальных структур:

«Локальные или глобальные социальные структуры являются формами равновесия или относительной связанности, свойственными большинству макро-социологических коллективов. Речь идет о следующих формах равновесия или связанности, в которых имеются социальные модели, знаки, сигналы, символы, регулярные или обычные социальные роли, ценности и идеи, скрепляющие социальные структуры. Социальные структуры приобретают большую значимость на определенных уровнях социальной действительности, уменьшая значимость других уровней и замедляя ритм социального времени. Однако нужно иметь в виду, что социальные структуры могут быть как организованными, так и нет. Любая организация предполагает наличие социальной структуры, но большинство социальных структур не имеют организованного выражения (см.: La vocation actuelle de la sociologie, p. 313–316). Пример: социальные классы. С другой стороны, изучение процессов структурирования имеет для социологии гораздо большее значение, чем результаты структурирования – социальные структуры, которые сами по себе находятся в процессе постоянного структурирования и разрушения. Именно здесь и проявляется важнейшая миссия «социальных ролей». При этом нельзя забывать, что по своей сути микросоциологические элементы противятся структурированию и поощряют процессы разрушения социальных структур» (ср.: La vocation actuelle de la sociologie, p. 106).

Сегодня я встречаюсь с Лебрасом, а завтра – с Бурбоном-Бюссе. Я Вам перезвоню после разговора с Бурбоном.

Жорж

Ф. Броделю, Париж, 13.06.1953

(пер. с фр.)

Дорогой Фернан,

Позволю себе передать Вам содержание моего письма Кювийе (прилагается). Также пересылаю Вам копию справки Клода Леви-Строса относительно Баландье. Наверное, Вы знаете, что наши личные отношения с Леви-Стросом разорваны. Поэтому мы не смогли договориться по поводу Баландье. Подчеркиваю, что теперь я боюсь, что после выхода книги Кювийе Леви-Брюль будет работать на Мораза, Фридмана и других, которые не преминут воспользоваться временем до появления моего ответа. Они бессильны против меня, ведь я на своем месте. Но я не хочу, чтобы Баландье страдал из-за меня и из-за моей немилости у нашего большого начальника.

С уважением к Вам и к Полетт, Жорж

П. Бродель, Париж, 11.09.1953

(пер. с фр.)

Дорогая Полетт,

Я сильно продвинулся в написании моей книги. Ее вторая часть уже готова, и я надеюсь, что перед нашей встречей (4-го октября) я напишу уже как минимум половину последней части. 11-го октября мы уезжаем в Лондон (3 конференции, читать которые, признаюсь, мне совсем не хочется).

Удастся ли мне найти издателя? Команда Дави-Кювийе так хорошо поработала, что у меня возникли трудности с моей коллекцией в издательстве PUF. Это и было целью Дави. И он ее достиг как минимум наполовину. Пока еще ничего не кончено, но они стремятся задержать выход в свет книг.

Выйдет ли в свет статья Фернана? Это бы мне очень помогло в момент, когда меня атакуют со всех сторон. В то же самое время вышел испанский перевод моей Vocation (Мехико). Этот перевод уже в Париже, но я его еще пока не видел.

Мои наилучшие пожелания Вам обоим. Хорошо Фернану провести остаток отпуска.

Жорж Гурвич

Ф. Броделю, Париж, 17.08.1956

(пер. с фр.)

Дорогой Фернан,

Рукопись моей работы, которую я Вам пересылаю для чтения, не предназначена для публикации. Это текст моей лекции в Коллеже философии. Несомненно, существуют диалектические отношения между экзистенциальным восприятием времени, переживанием времени и реконструкцией времени. Здесь существует множество градаций, которые, как минимум, частично зависят от критериев, используемых для реконструкции времени, поскольку сами эти критерии могут находиться на значительном расстоянии от переживания. Все, что я хотел показать – насколько социология и история похожи на два взаимно пересекающихся круга. Все же передаю Вам свою рукопись для того, чтобы узнать Ваше противоположное мнение, которое Вы изложите в Вашей работе о «Социологии, истории и географии».

Жорж

Ф. Броделю, Париж, 18.12.1962

(пер. с фр.)

Дорогой Фернан,

Вот свидетельство того, что со мной произошло. Я был в толпе на Финляндском вокзале в день прибытия Ленина. Кстати, я был очень близок к левым социал-революционерам. Я не был сторонником ни православия, ни славянофильства… Привет Полетт и Франсуазе, мое почтение Мари-Пьер и мое искреннее уважение Вам, Жорж

Комментарий

Бродель Фернан (24.08.1902, Люневиль – 28.11.1985, Ницца) – известный французский историк. Профессор истории Сорбоннского университета, академик Коллеж де Франс. С 1935 по 1940 г. – профессор университета Сан-Паулу (Бразилия).

В 1940 г. возвращается во Францию, чтобы сражаться против фашизма. В том же году попадает в плен и находится в немецком концлагере до 1944 г., после освобождения возвращается во Францию, где продолжает свою научную карьеру. Переписка двух мыслителей первоначально касается планов Гурвича получить в 1940 г. приглашение работать в Бразилии, затем распространяется на широкий спектр вопросов научной жизни послевоенной Франции.

 

Г. Д. Гурвич – Р. Бастиду

Франция. Нижняя Нормандия. Арденнское аббатство.

Институт современного издательского дела.

Фонд Роже Бастида

Страсбург, б/даты, лето 1940 г.

(пер. с фр.)

Уважаемый коллега,

В моем ответном письме на Ваше послание от 04.05.1940 я просил Вас рассмотреть мою кандидатуру для преподавания в Бразилии. К сожалению, преподавание в Бразилии – моя последняя надежда на продолжение преподавания и существования. Новый закон от 18.07.1940 об отставке госслужащих, принятых во французское гражданство, вызвал отстранение меня от преподавания с перспективой последующего увольнения, несмотря на все мои военные заслуги за последнюю войну. Вы поэтому поймете, что моя ситуация стала поистине трагической и простите меня за это второе письмо, что я пишу, не дождавшись ответа на первое. Позволю себе приложить к данному письму отчет о нашей научной деятельности от президента нашей философской секции, г-на Геру.

Увы, но его отчет не помог мне в моей ситуации. Возможно, он окажет мне помощь в Бразилии! Нет нужды добавлять, что я согласен на любую должность в любом образовательном учреждении Бразилии и что, помимо социологии, я могу преподавать историю философии, теорию государства и права, этику, историю социально-политических учений и, наконец, ряд современных языков – русский, немецкий, французский. Извините меня за то, что я обращаюсь к Вам в этот горестный час. Буду Вам признателен, если Вы передадите этот сигнал бедствия моему коллеге и другу Гаже.

Заранее благодарю Вас за Ваш ответ, которого буду ожидать с нетерпением и который отныне будет моей единственной надеждой, и прошу Вас принять мои заверения в самых искренних чувствах,

Жорж Гурвич

P. S. Надеюсь, что отосланная Вам в середине мая книга «Essais de Sociologie» уже прибыла.

Рекомендующие меня лица: Бразилия – проф. Белвиланкуа; Франция – Марсель Мосс (Коллежде Франс), Морис Хальбвакс (Сорбонна), Леон Бруншвиг (Сорбонна), Эдуард Ламбер (Лионский университет).

Нью-Йорк, 28.12.1940

(пер. с фр.)

Мой дорогой коллега,

Только что получил Вашу посылку. Не знаю, как Вас благодарить не только за Вашу чрезвычайную любезность, но и за Вашу благожелательную статью. Еще никто не излагал мою концепцию с такой симпатией и с таким пониманием. Несомненно, это самая проницательная и точная рецензия на мои работы. В Вашей статье только один недостаток – чрезмерное внимание к моей персоне. Вы, очевидно, приукрашиваете мои достоинства. Не знаю, как выразить свою благодарность. Это настолько ценный стимул, в котором я так сильно нуждаюсь в США, где, увы, никто не знает мои работы.

От всего сердца желаю Вам счастливого Нового года (и чтобы этот год стал годом освобождения Франции!) и заверяю Вас в моих самых искренних чувствах,

Жорж Гурвич

Нью-Йорк, 20.05.1942

(пер. с фр.)

Дорогой коллега,

Как Вы сможете увидеть из прилагающегося анонса, в США был создан новый журнал по социологии права. Этот журнал является продолжением «Архивов философии права и юридической социологии», которые я издавал во Франции (изд-во Recueil Sirey). Принимая во внимание особую важность сотрудничества с коллегами из Латинской Америки, мы приняли решение об организации отдельного консультационного комитета по этим странам. Мне поручено просить Вас о Вашем согласии быть членом данного комитета. Буду очень Вам благодарен за Ваше согласие, которое прошу прислать скорее с тем, чтобы успеть поместить Ваше имя в первый номер нашего журнала (выходит с 1-го октября 1942 г.).

С искренним уважением,

Жорж Гурвич

P. S. Только что получил Ваше любезное письмо от 26-го февраля. На его пробег ушло более трех месяцев. Еще в январе я попросил моего издателя отправить Вам мою «Социологию права», и я очень огорчен, узнав, что Вы ее не получили. Возможно, вопрос только в задержке доставки. Если к моменту получения настоящего письма Вы ее не получите, пожалуйста, сообщите мне, чтобы я выслал Вам другой экземпляр. Увы! Вы ошиблись в вопросе финансовой поддержки, которую могла бы получить наша Свободная школа. Мы преподаем бесплатно, и нет никакой надежды, что эта ситуация изменится. Мой рокфеллеровский грант истекает 1-го октября и шансы на его продление минимальны. Я являюсь «приглашенным профессором» в университете Колумбия, но без оплаты. Близится самое тяжелое время… В конце концов, посмотрим, что будет… Пока я нашел издателя для моего журнала и начинаю его издавать. Надеюсь, что Вы согласитесь участвовать в журнале. Обязательно передам от Вас привет Леви-Стросу, и прошу Вас передать мой привет Гаже.

С самым искренним уважением, Жорж Гурвич

P.S. Я пока не получил ни аргентинского перевода моей книги, ни рецензии Новину. Где эта рецензия была опубликована?

Париж, 23.03.1946

(пер. с фр.)

Мой дорогой коллега и друг,

Через дирекцию по культурным сношениям я узнал о том, что меня на два года приглашает университет Сан-Паулу. Я весьма польщен и прошу Вас поблагодарить всех коллег. Вам я хотел бы выразить мою личную благодарность, поскольку я убежден в том, что этой чести я удостоен именно по Вашей инициативе. Разумеется, я очень бы хотел лично познакомиться с Вами и иметь удовольствие работать вместе с Вами. Очевидно, что приглашение вступает в силу только со следующего семестра, поскольку весенний семестр уже начался и многие преподаватели, которые должны были приступить к занятиям с февраля, вынуждены задержаться во Франции из-за трудностей морского сообщения.

Как Вам, возможно, известно, я вернулся во Францию в сентябре 1945 г. Поначалу я вновь занялся преподаванием в Страсбурге, но потом был закреплен за «Центром социологических исследований» в Париже, который сейчас существует под именем «Национальный научно-исследовательский центр».

Материалы симпозиума «Социология 20-го века», включающие Вашу глубокомысленную статью (надеюсь, что Вы получили английскую версию и Ваши авторские экземпляры), сейчас переводятся на французский. Они должны появиться в свет этой осенью в издательстве Presses universitaires. Также я недавно основал журнал «Cahiers Internationaux de Sociologie» и надеюсь на Ваше сотрудничество в рамках данного журнала (изд-во Seuil).

Мне бы хотелось получить некоторую информацию по вопросу преподавания в Сан-Паулу. 1) Возможно ли перенести приглашение на февраль 1947 г.? 2) Если нет, то когда начинается следующий семестр? 3) Сколько часов должен отчитать профессор в университете Сан-Паулу? 4) Каковы особенности климата? 5) Каков размер зарплаты бразильского профессора? 6) И каковы расходы на проживание в Сан-Паулу? Прошу прощения за все эти прозаические и затруднительные вопросы. Но мы с женой уже не молоды и поэтому вынуждены сначала подумать о возможностях нашего здоровья (мне 52 года), несмотря на всю заманчивость этой поездки.

Чувствую себя виноватым за то, что не дал Вам возможности ознакомиться с моими многочисленными книгами. Хотите ли Вы, чтобы я отправил их Вам по почте или привез с собой, когда поеду в Бразилию?

Искренне благодарю Вас, мой дорогой коллега и друг, и прошу принять заверения в моих самых лучших чувствах,

Жорж Гурвич

Париж, 16.11.1948

(пер. с фр.)

Мой дорогой коллега и друг,

Благодарю Вас за Ваше любезное письмо от 21-го октября. Я очень рад узнать о Вашем и мадам Бастид знакомстве с г-ном Геру, к которому я очень привязан. Представляю, насколько Вы оба можете быть полезны для Геру. Радуюсь его успеху в Сан-Паулу и тому, что он туда еще вернется. Жорж Дави очень хотел бы быть приглашенным в Сан-Паулу (на кафедру социологии) и сделал уже много намеков на это.

В течение длительного времени я хранил молчание, поскольку находился в состоянии беспокойства – приказ Министерства о моем назначении все не прибывал, а слухи о введении ограничений по возрасту все более и более распространяются. Я получил назначение только 15-го октября, и с этого момента я попал в переплет различных обременительных поручений и обязательств.

Немного жалко, что Вы не согласились принять пост моего заместителя в Страсбургском университете – Вы сразу были бы назначены доцентом, а непосредственно после защиты Вашей диссертации – титулярным профессором. Вы были бы лучшим кандидатом, наиболее предпочтительным для меня! Сейчас это место занято другим уважаемым кандидатом – Жоржем Дюво, который все же не имеет ни собственно социологического образования, ни Ваших заслуг. Но при будущем случае рассчитывайте на меня.

Я получил две Ваших книги на португальском и статью, опубликованную на Гаити, и поздравляю Вас с выходом этих работ. Я рекомендовал Вашу книгу о социологии и психологии всем своим студентам, кто знает португальский. Очень жалко, что экономический кризис во Франции не позволяет опубликовать французский перевод этой книги. А в ней так нуждаются во Франции – очень многие заинтересованы в предмете Вашего исследования!

Надеюсь, что Вы и мадам Бастид хорошо проведете время в Байе, где Вы обязательно повстречаете Фрейра. Он очень приятен в общении (с ним я познакомился в июне в ЮНЕСКО), и прошу Вас передать ему от меня привет и благодарность от моей жены за кофе, которое он нам любезно переслал. Не сомневаюсь, что Ваше пребывание в Байе будет очень плодотворным и что мы вскоре будем иметь удовольствие обсуждать Вашу диссертацию в Сорбонне.

С самыми искренними чувствами к Вам и к мадам Бастид, Жорж Гурвич

P. S. Кстати, появилась ли моя статья о технократии в «L’Estudo de Sao Paulo»? Да, здоровье моей супруги все еще страдает от хронического нефрита.

Париж, 09.04.1949

(пер. с фр.)

Мой дорогой коллега и друг,

Прошу прощения за то, что с таким запозданием отвечаю на Ваше письмо от 14.11.1948. Но я думал, что Вы уехали в Байю, а я буквально раздавлен объемом работы (3 часа в Сорбонне, 500 слушателей + 2 часа в Практической школе + руководство Центром и Cahiers). Кроме того, я хотел пообщаться со многими людьми, прежде чем ответить Вам по поводу Международного института социологии. Пользуюсь первым же днем отпуска, чтобы Вам написать. По мнению всех моих коллег (Дави, Лебрас и др.), идея о созыве заседания Международного института социологии очень неудачна, поскольку 15.10.1948 ЮНЕСКО создало учредительную комиссию по организации в рамках ООН Международной социологической ассоциации, которая будет наделена средствами для публикаций и в которую войдут национальные социологические ассоциации стран-участниц. В этой комиссии Франция представлена Лебрасом, Дави и мною. В Ассоциацию войдут одним блоком члены Французского института социологии и преподавательский состав Центра социологических исследований (в котором состоите и Вы). Второе заседание оргкомитета состоится в июне, а Генеральная ассамблея соберется либо осенью 1949 г., либо весной 1950 г. Международный институт социологии рассматривается ЮНЕСКО как прекративший свое существование. Его воссоздание в Риме или Мадриде не только удвоит структуру, но и создаст возможность для объединения военных преступников и фашистов. ЮНЕСКО и так слишком терпимо и благожелательно по отношению к этим лицам.

С искренним уважением,

Жорж Гурвич

Комментарий

Бастид Роже (01.04.1898, Ним, Франция – 10.04.1974, Мэзон-Ляфит, Франция) – французский социолог и антрополог, специализировавшийся на изучении Бразилии. С 1938 по 1951 г. Бастид живет и работает в Сан-Паулу (Бразилия), является профессором университета этого города. До конца 1960-х годов попеременно преподает в Париже (зима-весна) и в Сан-Паулу (лето-осень). Активно участвует в развитии французской антропологии, сотрудничает с Гурвичем и с вышедшими из его школы антропологами (Ж. Баландье, Ж. Дювиньо и др.). В 1947 г. организует приглашение Гурвича в Бразилию для чтения годового курса лекций. После смерти Гурвича в 1965 г. занимает пост руководителя Лаборатории социологии знания. Переписка с Г. Д. Гурвичем включает как обсуждение общенаучных вопросов, так и вопросы практической помощи, которую два мыслителя оказывали друг другу.

 

Мнения членов ложи о Г. Д. Гурвиче

Франция. Париж. Национальная библиотека Франции.

Архивные материалы русских масонских лож.

Ложа «Северная Звезда» (1924–1970).

Дело Георгия Гурвича. Картон XI. Досье 2

Париж, 12.04.1927.

Мануил Сергеевич Маргулиес

Отзыв о Г. Д. Гурвиче

Родился 20 октября 1896 г. в Новороссийске Черноморской Губернии.

Учился в гимназии в Риге.

Проходил юридические науки в Юрьевском университете.

Слушал лекции в Гейдельберге и в Лейпциге.

Оставлен был при Петербургском университете в 1917 г.

Магистрировал в том же университете в 1920 г.

С 1921 по 1923 г. преподавал в Праге.

Магистерскую диссертацию защитил в 1924 г.

С 1924 г. и по сие время преподает в Париже философию права.

Женат с 1917 г., бездетен.

Общее впечатление. Человек решительный, крайне подвижный, охотно вступающий в бой, многое, если не все, в себе и вокруг себя определивший и излагающий свои определения в отчетливой, ясной форме. Мозговые функции преобладают над аффективными. Самоуверенность, легко претворяющаяся в искренность, резкость которой недостаточно смягчена культурностью.

Ответы. Он хотел бы войти в масонское общение. Причина этому троякая: 1) он видит в масонстве возможность синтеза между индивидуализмом и универсализмом, синтеза недостигаемого ни в каких других формах общения; 2) он много в свое время работал над философией Фихте, а теперь увлекается Прудоном – его поразило, что и тот, и другой были масонами; 3) он видит в масонстве возможность создания моральной спайки в эмиграции, от отсутствия чего эта последняя особенно страдает.

Душевно профан не одинок, т. к. он очень счастлив в брачной жизни.

Общественно и политически он крайне одинок, так как никогда – случайно, разумеется – по своей профессиональной работе не был политически солидарен с теми, с кем главным образом работал, и не работал у тех, с кем был солидарен. Политически определяет себя как умеренного социалиста – ближе всего к английской Labour Party. Никогда не был практическим политиком. Религиозные запросы сняты. Он теист, но, как и в политике, с трудно уловимыми индивидуальными оттенками, значение которых неспециалисту трудно понять. Не практикует.

Вывод – грубоватый камень, богатый содержанием драгоценных металлов, но крайне трудный для обработки.

Считал бы, тем не менее, что вполне именно поэтому желательным приобщение профана.

Париж, 15.04.1927.

Борис Николаевич

Миркин-Гецевич (Мирский)

Отзыв о Г. Д. Гурвиче

Достостопочтенный Мастер,

По поручению Вашему я беседовал с проф. Георгием Давыдовичем Гурвичем.

Проф. человек, несомненно, незаурядный, родился в 1894 г. в Новороссийске, гимназию окончил в 1912 г. в Риге; затем, с этого года, он последовательно проходит через университетские курсы Юрьевского, Гейдельбергского и Лейпцигского университетов, и кончает курсы юридического факультета в Петрограде в 1917 г. – в революционный год. Я отмечаю, что проф. все время как бы кочует. Долго на месте он не задерживается.

Его основное влечение – наука. Член латышской соц. – демократической партии в гимназические годы, меньшевик – в студенческие годы, он незадолго до революции отстает от партийной работы, становится беспартийным социалистом (каковым остается до сих пор) и, с началом революции, никакого участия в политической жизни не принимает.

Оставленный при Петроградском университете для подготовки к профессуре, он едет в 1918 году из большевицкого Петрограда в Екатеринослав, находящийся под властью Скоропадского, куда он приглашен преподавателем энциклопедии права. Летом 1919 года он уже едет обратно в Петроград в качестве заведующего кабинетом государственных наук Петроградского университета. В начале 1920 (в 26 лет) он сдает магистерский экзамен, становится приват-доцентом, избирается профессором Томского университета и… в конце того же года уезжает в Ригу под видом латышского беженца. В середине декабря 1920 года он уже в Берлине. Затем вместе с проф. Новгородцевым он образует Кружок философии и права. А через год (конец 1921) он уже вместе с Новгородцевым – в Праге, где он поныне числится при Русском юридическом факультете. Одновременно – он доцент Русского научного института в Берлине, где он в 1924 защищает диссертацию.

Я перечисляю все это главным образом для того, чтобы подчеркнуть: 1) основную черту проф. – влечение к науке, 2) кочевую жизнь проф.

Политические вопросы для профана не безразличны, но являются второстепенными. К началу революции он поправел – меньшевик-оборонец – в момент Октябрьской революции он еще поправел; в начале гражданской войны считал себя «белым»; когда познакомился на юге с «белыми», он опять полевел. Он социалист, но не марксист, он не народник; он определяет себя как «гильдейский социалист» английского типа. Исходным пунктом его социализма служит этика, требования морали. Как социалист, он – республиканец.

Проф. не признает какой-либо положительной религии. Но он не атеист и считает, что атеизм – концепция грубая. Он противник преследования и борьбы с какой бы то ни было религией. Он считает, что относительное не может существовать без абсолютного, и что что-то абсолютное, стоящее над всем относительным, должно быть.

То обстоятельство, что атеизм является как бы одним из неотъемлемых признаков левизны, а теизм – правизны, создает такое положение, что проф. не чувствует себя вполне своим ни в правом, ни в левом лагере.

В гимназии проф. не имел друзей. Он слишком рано углубился в вопросы отвлеченного характера, и это отчуждало его от его сверстников. Единственный период, когда он имел друзей, – это университетский. Затем проф. стал кочевать. Создавались знакомства, но главным образом на почве науки; дружеских отношений не завязывалось. Единственный друг проф. – его жена (он женат 10 лет). Возможно, признает проф., что отчасти виной этому – его характер. Он считает, что человек должен быть откровенным, что не высказывать полностью свое мнение, значит унижать себя, свою душу. Возможно, что благодаря этому он (если не считать его жены) одинок. В масонской среде он рассчитывает найти людей, в обществе которых он «нуждается». Возможно, что, подходя с заранее доброжелательными чувствами к организации, основой которой является этика, он найдет как раз ту среду, которую он тщетно до сих пор искал.

Впечатление мое следующее. Проф. – человек, слишком много успевший научно для своего молодого возраста – для 33 лет. У него есть, несомненно, большое самомнение, но одновременно неудовлетворенность. При большом запасе теоретических знаний, проф. мало знает реальный мир. Это грубый камень, но драгоценный. При огранке он может дать блестящие результаты. Удастся ли его огранить? Не берусь судить. Одно могу сказать: я не считал бы возможным отклонить его, без опроса под повязкой. По тому впечатлению, что он проявил на меня, я не колебался бы голосовать за принятие проф. Но проф. резок, резкость может производить и обратное впечатление. Я предлагаю поэтому допустить проф. к опросу под повязкой: лучше идти на риск проф. быть впоследствии непринятым, чем на риск Л. не получить в свою среду незаурядного члена. Я полагаю, что в данном случае опрос под повязкой должен быть весьма серьезным и разносторонним, и если Л. постановит допустить проф. к опросу под повязкой, то желательно, чтобы братья подготовились к этому опросу. Мне понадобилась почти двухчасовая беседа для того, чтобы я мог составить то впечатление о проф., которое я вынес, но которое далеко не передано в предыдущих строках.

С братским приветом.

Париж, 26.04.1927.

Михаил Александрович Осоргин

Отзыв о Г. Д. Гурвиче

Дост. М. Николай Дмитриевич,

Ваше поручение (третья анкета о профане Г. Д. Гурвиче) я понял как поручение познакомиться с профаном лично, вглядеться в него, насколько возможно это при кратковременном свидании, и рассказать о впечатлении, которое он производит. Поэтому я не расспрашивал профана о том, что уже составляло содержание первых анкет, а старался вызвать его на разговор интимный.

Должен оговориться, что я был несколько предубежден против Г. Гуровича предшествующими беседами о нем в Комитете, а также и предшествовавшими анкетами, хотя эти анкеты были, казалось бы, для него благоприятны. Некоторые черты характера, отмеченные анкетерами (крайнее самолюбие, даже самомнение, известная «колючесть» характера и пр.) вызвали во мне предубеждение против профана. Познакомившись с ним лично, я прихожу к выводу, что эти черты не так страшны, что известную резкость профана приходится отнести на счет его молодого возраста (ему только 32 года), а главное, на счет его несомненной искренности.

Учитываю я, конечно, и то, что каждый человек, который заведомо для него подвергается допросу, при максимальной искренности – все же старается высказать лучшее, что в нем есть; в момент опроса он всегда несколько взволнован и поэтому необыденен, следовательно, всегда интереснее, чем в моменты обычные. Поэтому впечатление анкетеров всегда бывает украшено влиянием приподнятости интимного разговора. Учитывая все это, я даю отчет о моем свидании с Г. Гурвичем лишь спустя три дня после нашего разговора, чтобы быть, по возможности, объективным и дать улечься первым впечатлениям.

Отказавшись от предвзятого неблагоприятного мнения, мне хотелось, прежде всего, рекомендовать Г. Гурвича в кандидаты. В его лице я увидал человека интересного, очень культурного, образованного, ищущего, прямолинейного в мнениях и отношениях, убежденного, но и терпимого ко взглядам других. Есть в нем, как будто, какая-то запуганность, недоверие к людям, я бы сказал – боязнь обиды. И есть решимость не давать себя в обиду. Он, несомненно, чувствует, что его разглядывают и что в нем сомневаются. Впрочем, я этого от него и не скрывал. Мы говорили с ним о масонстве, которое я трактовал не только как общение людей близких по духу, но и как послушание, как орден примерной терпимости и строгой самодисциплины. Мне приятно отметить, что Г. Гурвич отнесся к такому толкованию масонства не только серьезно, но и с некоторой, я сказал бы, опаской, явно обдумывая, приемлемо ли оно для него, – а не так, как иногда относятся опрашиваемые профаны, сразу подчеркивая свою готовность ко всему. На меня это произвело впечатление отличное. И вообще, повторяю, ранее бывшие у меня сомнения относительно профана совершенно рассеялись. Я боялся встретить в нем не только человека плохого характера и излишней самоуверенности, но и рационалиста, вообще не способного к сомнениям. Это не так. Гурвич – человек ищущий и жаждущий найти. Сухим рационалистом его назвать никак нельзя.

Таковы мои первые впечатления. Дав им отстояться, я прихожу теперь к таким выводам.

Могу ли я теперь голосовать против кандидатуры Г. Гурвича, как это думал прежде? Нет, я не вижу для этого оснований. Хочу ли я его рекомендовать братьям, как очень желательного члена братства Вольных Каменщиков? Тоже нет. И вот почему. Он разрушил мои беспокойства, но ничем меня не привлек. Людей высокого интеллектуального уровня у нас немало: люди беспокойной и ищущей мысли среди них также имеются. Для дальнейшего нашего общения и нашего послушания нам нужны люди, пусть самые простые и неученые, рядовые интеллигенты, но особо-чистого и красивого душевного склада, идеалисты, верующие не по книге и стремящиеся сойти в наши ряды не потому, что Фихте бы масоном и посвятил масонским мировоззрениям страницу своих произведений, а потому, что им нужен Храм и нужна свято хранимая тайна, каких они в жизни не находят, – ни в Церкви, ни в обычном общении, – Храм, который можно строить только своими руками.

Таких людей, как Г. Гурвич, много. Их решительно не в чем осудить, с ними любопытно сталкиваться в жизни. Но к интимному братству с такими людьми, к масонскому общению меня, лично, не тянет. Дальше оправдания его я не могу идти – жажды общения с ним у меня не является. Не находя формальных противно него возражений, – я не тянусь к нему и не нахожу в себе горячности для защиты его кандидатуры. Я не могу сказать о нем даже того немногого, что выражаем мы о других кандидатах простыми словами: «славный, милый человек». Между тем для масонства идеального, не задающегося задачами практической политики и общественного влияния, для масонства мудрости внутренней, а не внешней, «славный и милый человек» ближе и нужнее философа и идейного борца.

Вот по этим основаниям, вытекающим, конечно, из весьма субъективного отношения к братству В.К., я должен сделать о профане Гурвиче вывод очень сдержанный. Он в наших рядах вполне уместен. Он вовсе не столь трудный камень для обработки, как многие из нас боялись. Он может нам пригодиться, как и мы ему пригодиться можем. Но драгоценным камнем (как характеризовали его другие анкетеры) он мне не представляется; в этом, боюсь я, сказалось некоторое увлечение, свойственное всем добрым исповедникам. Он – рядовой человек, кандидатура которого возникла случайно, за неимением более ярких и несомненных кандидатов. К этому заключению делаю поправку, что в часовом разговоре человек, конечно, не познается, и что я могу в качествах его заблуждаться.

Выполняя обычай анкетеров, скажу, что ни за что, ни за, ни против кандидатуры Гурвича голосовать не буду, а поставлю в записке «нуль», не потому, что кандидат мне неясен, а потому, что к приему его я отношусь безразлично. Если он войдет в наше братство, я надеюсь это безразличие превратить в чувство более живое и действенное.

С братским приветом

Мих. Осоргин [подпись была впоследствии старательно зачеркнута и разбирается с трудом. – М.А.]

Париж, 04.05.1927.

Ян Самойлович Гурович

Отзыв о Г. Д. Гурвиче

Досточтимый Мастер!

Во исполнение Вашего поручения я опрашивал 3-го сего мая профана Георгия Давидовича Гурвича.

Биографические данные: родился 20 октября 1894 г. в Новороссийске; окончил в 1912 г. гимназию в Риге и в 1917 г. Петербургский университет, по юридическому факультету; получил звание магистра в 1925 г. в Берлине (от берлинской академической группы) по защите диссертации на тему о системе коллективной этики по Фихте; в Праге был профессором на Русском юридическом факультете (каковым числится и поныне); в Париже состоит профессором Русского юридического факультета при Сорбонне, где читает общее учение о праве, и во Франко-русском институте, по кафедре истории политических учений. Женат с 1917 г. Детей не имеет.

Мои впечатления – в результате двухчасового опроса – сводятся к следующему

Профан Гурвич – человек весьма незаурядного ума, очень образованный, еще более способный, с солидной, по-видимому, научной подготовкой. Дает объяснение очень охотно, воодушевленно, несколько многоречиво. Последнее, впрочем, объясняется, по моему мнению, обычной склонностью людей, много занимавшихся абстрактными вопросами, найти абсолютно точную формулировку для своей мысли, что не сразу удается.

Каких-либо особенностей, указывающих на раздражительность, повышенное чувство обидчивости и т. п., я не заметил (хотя иногда ставил вопросы, несколько рискованные). Играли ли, в этом отношении, какую-либо роль обстановка опроса и благожелательно-спокойный тон, в котором он велся, – решать не берусь.

Наиболее времени в нашей беседе было посвящено тому, что профан Гурвич называет своей «изолированностью».

По его словам, у него не было и нет друзей (по крайней мере, таких, которых можно было бы, по праву, так называть). Раньше он не придавал этому большого значения, даже, может быть, не замечал, но теперь (как он выражается, «с возрастом») эта особенность его положения начала его тяжко угнетать.

Профан Гурвич полагает, что его «изолированность» порождена тремя причинами:

1) усиленные занятия абстрактными темами и связанная с этим необходимость в постоянном сосредоточении ума и настроения вызвали, как неизбежное последствие, уединение и отчужденность от окружающего мира;

2) исповедуемые профаном Гурвичем философские убеждения считаются в эмигрантской среде (весьма ошибочно, по мнению Гурвича) свойственными лишь людям правых политических убеждений; поэтому левые круги от него сторонились, с другой стороны, еще более отрицательно к нему относились правые круги, как в виду его еврейства, так и потому, что по своим политическим воззрениям он социалист (хотя и антимарксист);

3) наконец, здесь повлияло и то обстоятельство, что когда он, освободившись от деспотизма работы, завладевшей его умом и психикой, почувствовал потребность в сближении с людьми и дружеского общения, – то оказалось, что лица, подходящие ему по своему настроению, убеждениям, научному складу, уже сорганизовались в группы и кружки, более или менее замкнутые. Проще говоря, по выражению Гурвича, он «опоздал».

Сообща, мы подвергли разбору все эти указания.

Я находил, что, если не считать первого обстоятельства (отчужденность, вызванная напряженным умственным трудом), – обстоятельство, которое могло иметь и имело лишь временный характер, – то остальные причины вряд ли объясняют сполна создавшееся положение. Разница в философских и даже политических убеждениях далеко не всегда является препятствием к созданию искренне дружеских связей. Что касается «опоздания» и замкнутости образовавшихся кружков, то это обстоятельство грешит явной утрировкой.

Я предложил поэтому вопрос профану Гурвичу, не считает ли он, что было еще «нечто», мешавшее образованию дружественных связей, – нечто, коренящееся в его личных особенностях.

Опрашиваемый охотно признал наличность таких особенностей, резюмируя их как крайне пессимистическое отношение к людям, повышенную к ним требовательность и нервную возбудимость, которую он склонен объяснять – в известной степени – наследственностью (насколько я понял, в его семье были случаи психических заболеваний).

Его неоднократные и неудачные попытки к дружескому сближению проходили – по его словам – через одни и те же фазы. Вначале он охотно и с надеждой шел навстречу человеку, которого считал симпатичным и созвучным себе, – но, по мере приближения, неизменно убеждался, что и на этот раз он ошибся, и что тот, кого он избрал, имеет непереносимые для него, Гурвича, недостатки (преимущественно этического характера). Тогда Гурвич немедленно и зачастую резко обрывал начинавшееся сближение. С полной откровенностью Гурвич отмечает, что на этой почве у него было немало столкновений, и что их инициатором всегда был он.

На выраженное мною удивление – каким образом в той высококвалифицированной среде профессоров и ученых, в которой Гурвич вращался в Берлине, Праге и в Париже, он не сумел найти человека себе по сердцу, – он объяснил, что, по его глубокому убеждению, юридические факультеты повсюду, во всех странах, отнюдь не представляют организаций, основанных на дружественном сотрудничестве и общении. Наоборот, в виду общего правила, в них царит внутренняя отчужденность, мелкая завистливость, взаимное подсиживание и т. п. Все это он испытал на себе – между прочим, в Праге, где он был объектом вражды, преследований и интриг со стороны всего юридического института.

В масонстве Гурвич надеется найти удовлетворение пробудившейся в нем властной потребности в дружеском общении и душевном единении. Он представляет себе масонскую ложу, как некий тесно спаянный, исполненный внутренней гармонии коллектив, который может ему дать то, что он напрасно искал в профанской жизни у отдельных лиц. Он полагает, что в такой обстановке он обретет в себе достаточные силы, чтобы с полной терпимостью и искренней благожелательностью относиться к людям, независимо от их научных, религиозных и политических убеждений.

Таковы данные опроса.

Должен при этом отметить (впрочем, это ясно из предшествующего изложения), что вопрос об отчужденности профана Гурвича, об ее причинах и возможности ее преодоления – внешнего и внутреннего – все время был в центре нашей беседы. Правильно это или нет, но я считал, что именно и только с этой стороны может возникнуть препятствие к принятию профана Гурвича в ложу, так как все остальное – ввиду несомненных и крупных положительных качеств Гурвича – таких опасений не внушает.

Перехожу к выводам.

Профан Гурвич представляется мне не совсем обычным типом человека, который, подобно Фаусту («toutes proportions gardées», разумеется), отдавши лучшие годы своей молодой жизни, все силы ума и весь пафос воображения – абстрактной науке, вдруг увидел, что он еще, в сущности, не жил, что он не познал одного из высших благ человеческого существования: прелести близкого душевного общения с другими людьми. С ужасом ощущает он вокруг себя холодную пустоту и содрогается при мысли, что, может быть, по своей вине, утратил и саму способность к таким переживаниям. В этом мучительном настроении он жадно хватается за открывшуюся ему – по его мнению – возможность перерождения в этом отношении, которую он уповает найти в масонстве.

Должны ли – вернее – сумеем ли мы оправдать это упование? Можем ли мы принять профана Гурвича в свою среду?

Что в смысле интеллектуальном Гурвич – серьезная величина – это уже указано выше. Должен также зачесть ему в актив его огромное, страстное желание быть принятым в ложу. Я не думаю, чтобы в среде профанов можно было часто встретить такое напряженное устремление к масонству. Все это, бесспорно, говорит в пользу Гурвича.

Но, с другой стороны, нет ли здесь, в связи со своеобразными личными особенностями Гурвича, риска (и, быть может, значительного) для ложи? Не будет ли этот опыт профана Гурвича иметь тех же последствий, что и его предшествовавшие попытки? Не окажется ли и здесь «угол отражения равным углу падения», и самая страстность и настойчивость Гурвича в его стремлении к масонству, – не отразятся ли они, по закону реакции, и на тех формах, которые примет его разочарование, если таковое его постигнет? Не следует ли при этом – независимо от объективных возможностей, которыми располагает ложа, – принять во внимание исключительную мнительность профана Гурвича, принимающую подчас до болезненности странные формы (вспомним огульное осуждение всех юридических факультетов)?

Допустим – в более или менее отдаленном будущем – худшее. Допустим, что Гурвич, не нашедши – по крайней мере, субъективно – в ложе того, что он ищет, порвет с ней. Не будут ли этому окончательному разрыву предшествовать такие отношения между Гурвичем и ложей (или между ним и отдельными братьями), которые внесут крайне нежелательные осложнения в жизнь ложи?

На все эти вопросы ложе придется ответить – неминуемо и предварительно окончательного решения.

Торопясь на свежую память изложить свои впечатления от опроса, я упустил одну маленькую, но, мне кажется, очень характерную черточку, промелькнувшую в моей беседе с профаном Гурвичем. В видах беспристрастия и полноты материала считаю своим долгом ее отметить.

Пораженный его категорическим заявлением о своей полной отчужденности и об отсутствии у него на протяжении всей его жизни друзей, – я спросил у Гурвича, неужели даже в его гимназические и студенческие годы – период, когда наиболее легко и часто завязываются чистые, ничем не омраченные дружественные связи – у него не было хотя немногих друзей, теплая память о которых сохранилась бы в его душе.

Надо полагать, что в тоне моего вопроса зазвучало для Гурвича нечто выходящее за формальные пределы опроса. Мне показалось, что он почувствовал не только недоумение, но и искреннюю жалость в моем вопросе. Он густо покраснел, подумал и скороговоркой сказал, что слова его об отсутствии друзей не следует понимать так буквально, что в детстве и юности он, конечно, кое-каких друзей имел и т. д.

Не будем разбирать, что тут было: инстинктивное ли желание отвести от себя предположение о причинах его холодности и бездушии или вставшее перед ним в этот момент с особой силой тяжкое сознание утраченных возможностей. Для меня важно то, что этот удар по его, не столько сухому, сколько засушенному сердцу, дал крошечную, но отрадную искорку. Сумеем ли мы раздуть эту искорку в пламя, или она, под влиянием тех или иных причин, угаснет окончательно, – предоставляю об этом судить ложе. Не скрою лишь, что описанный момент меня глубоко тронул.

Позволю себе резюмировать сказанное тривиальным уподоблением: принимая профана Гурвича в нашу среду, мы начинаем игру, от которой можем получить крупный выигрыш; но и проигрыш может оказаться не менее (а, может быть, и более крупным).

Решимся ли мы на эту игру?

Лично за себя, – я пока ограничиваюсь решением голосовать за допущение профана Гурвича к опросу под повязкой. Единоличный опрос, при всех своих преимуществах в смысле интимности и непосредственности, не может, по моему мнению, не носить отпечатка некоторой односторонности, – в связи с подходом опрашиваемого к поставленной задаче. Поэтому я и остановился на указанном решении, несмотря на сугубо тяжкие – по особенностям Гурвича – перспективы, в случае, в конце концов, неприятия его.

Опрос под повязкой, при том особливом внимании, которое, несомненно, проявит к нему ложа в этом исключительном случае, – вероятно, даст братьям ценный дополнительный материал для суждения о профане Гурвиче; мне же представится возможность еще раз проверить свои впечатления и подвести им окончательный итог.

Брат Гурович

ПС. Прошу простить мне многочисленные помарки и поправки: писал, «волнуясь и спеша».

Комментарий

По правилам ложи «Северная Звезда» прием осуществлялся по следующей схеме: после подачи прошения о приеме кандидат должен был пройти собеседования с братом – мастером ложи и с братом – офицером ложи. В случае возникновения сомнений проводились дополнительные опросы. Затем кандидата приглашали на общее собрание данной ложи, он с завязанными глазами («под повязкой») вводился в зал собраний после открытия работ и должен был ответить на вопросы любого из присутствующих братьев. По результатам опроса ложа проводила голосование, о результатах которого кандидат уведомлялся впоследствии (см. Регламент Великой ложи «Северная Звезда», находящийся в указанном выше архивном фонде). Данные отзывы представляют собой результаты опросов, которые Гурвич должен был пройти при вступлении в ложу после подачи заявления 2 апреля 1928 г. Они проведены Я. С. Маргулиесом, Б. Н. Миркин-Гецевичем (более известным под литературным псевдонимом Мирский), М. А. Осоргиным (Ильин). По результатам опросов 27 апреля 1928 г. принято решение об инициации Г. Д. Гурвича. По неизвестным причинам этот ритуал был отложен и достопочтенный мастер (руководитель) ложи Н. Д. Авксентьев поручил Я. С. Гуровичу провести еще один опрос (от 3 мая 1928 г.), результат которого решил в положительную сторону вопрос допущения Гурвича к опросу «под повязкой» и принятия его в состав ложи.

Париж, 27.04.1928.

Отрывок из анкеты, заполняемой при вступлении в ложу «Северная Звезда»

(пер. с фр.)

Каковы причины Вашего желания быть допущенным в масонство и каково Ваше мнение о масонстве и о декларации принципов масонства, предшествующей данной анкете? В масонстве меня привлекает настоящая практика солидарности: солидарность легко утверждать как принцип, но очень трудно суметь по-настоящему осуществить ее на практике. Надеюсь научиться этому у масонов. Принципы, сформулированные в масонской декларации, являются также и моими принципами и я полностью их разделяю. Я только не хочу, чтобы «причина» понималась исключительно в плане научном, т. е. только как причина интеллектуальная. Воля и чувство имеют свои собственные «законы, неведомые разуму (интеллекту)» (Паскаль) – они имеют свои интуитивные формы и свои законы, а автономная этика является неотъемлемым элементом не только религии, но и науки. Наука основана, прежде всего, на волящей и чувственной интуиции.

Комментарий

Этот текст представляет собой ответ на вопрос масонской анкеты, которую Г. Д. Гурвич заполнял при вступлении в ложу («инициации»). Анкете предшествует декларация масонских принципов, в частности филантропии, поиска истины, постижения этики и осуществления солидарности, которые здесь и комментирует Гурвич.

 

Письменное мнение Г. Д. Гурвича

Франция. Париж. Национальная библиотека Франции.

Архивы русских масонских лож.

Ложа «Северная Звезда» (1924–1970).

Материалы обсуждения деятельности ложи. Картон 8

Париж, б/даты, ориентировочно 1932 г.

Проект Резолюции по п. «б» повестки дня, представленный Г. Д. Гурвичем

Масоны, защищая свободу человеческой личности от всех видов порабощения, не могут оставаться равнодушными, наблюдая порабощение трудящихся произволу работодателей на заводах и всех хозяйственно слабых – промышленным трестам и картелям. Во имя борьбы за моральное совершенствование человечества они должны принять участие в борьбе за хозяйственную демократию, призванную дополнить и углубить демократию политическую. Они должны присоединиться к требованию установить рабочий контроль на заводах, ограничивающий дисциплинарный и административный произвол хозяев внутри предприятий и долженствующий превратить современное капиталистическое предприятие из монархии абсолютной в монархию конституционную. Они должны содействовать развитию «коллективных тарифных соглашений» и «национальных экономических советов», борющихся с усугублением хозяйственного федерализма.

Однако, борясь со всеми видами эгоизма, масоны не должны потворствовать и одностороннему эгоизму производителей. Они должны требовать паритарного представительства во всех руководящих органах хозяйственной демократии, кооперативов потребителей на равных началах с синдикатами производителей.

Не будучи политической группой, а лишь моральным союзом, масоны должны, прежде всего, заниматься углублением духовно-философских основ хозяйственной демократии, остающейся мертвой буквой без морального перевоспитания масс. Они должны проповедовать радость освобожденного труда, в котором единственно порождается человеческая личность. Философия труда, являясь основой философии масонства, есть вместе с тем главная предпосылка хозяйственной демократии.

Комментарий

Данный текст представляет собой письменное мнение Г. Д. Гурвича по одному из трех обсуждавшихся на масонских собраниях начала 1930-х годов политических вопросов. По всей вероятности, это сокращенный текст доклада «Об организации хозяйственной демократии и синдикализме», прочитанного мыслителем 3 марта 1932 г. Хотя данный доклад произвел на руководителя ложи М. А. Осоргина очень хорошее впечатление («исключительно блестящий и содержательный доклад: поверьте, брат Гурвич, что я не нахожу достаточных слов, чтобы выразить хотя бы в минимальной степени то огромное впечатление, которое произвел на всех нас Ваш доклад» (Материалы докладов членов ложи. Картон 1), в окончательную редакцию масонской резолюции по вопросу об экономической политике идеи Гурвича не вошли. Можно отметить, что 6 марта 1930 г. Гурвич прочел еще один доклад по схожей теме – «Капитализм или социализм» (Там же).

 

По поводу доклада Г. Д. Гурвича о «Масонских впечатлениях»

Франция. Париж. Национальная библиотека Франции.

Архивы русских масонских лож.

Ложа «Северная Звезда» (1924–1970).

Материалы докладов членов ложи. Картон 1

Париж, 19.12.1928.

Протокол заседания Комитета

Достопочтенной Ложи «Северная Звезда» под председательством ДМ

[Достопочтенного Мастера] Переверзева.

Достопочтенный Мастер предоставляет слово ученику брату Гурвичу для доклада о его «масонских впечатлениях».

Основные положения сообщения, объявленного бр. Гурвичем в заседании 19 декабря, сводятся к следующему.

Он получил от масонства впечатления положительные и отрицательные. Он не скрывает, что последних было не мало и что он успел уже за время своего пребывания в братстве пережить несколько «кризисов».

Говоря о положительных впечатлениях, бр. Гурвич отмечает некоторое необычное в человеческом общении раскрытие души, которое он подметил в среде братьев масонов. Словно же плотная скорлупа, которая обыкновенно покрывает человеческую душу, пряча не только от посторонних, но и от собственных взоров ея сокровенную жизненную сущность, в обществе масонов дает какую-то трещину, и вот именно этой трещиной братья соприкасаются друг с другом.

Кроме того, наблюдается в масонском общении раскрытие новых сторон многогранной человеческой души. Не только эти стороны открываются для других братьев, но и часто сам носитель этих сторон открывает их для себя первый раз под влиянием братского общения.

Отрицательным явлением надо признать слабость живого братского единения, некоторую душевную отдаленность братьев друг от друга. Бр. Гурвич объясняет это отсутствием сговора об определенной цели, к которой бы стремилось братство.

Жизненная идея возникает, развивается и крепнет в общественном служении ей. Это является как бы необходимым условием ее развития. И вот такой идеи не наблюдается в настоящий момент в нашем братстве. Правда, у масонства есть определенные цели, к которым оно стремится. Но эти цели слишком общи, чтобы стать основой братской работы.

Надо поставить себе более конкретные задачи.

После великой войны в современном мире упала до невероятной степени ценность человеческой личности. Надо стремиться поднять эту ценность, защитить человеческую личность. В этом направлении работает теперь международное масонство, стараясь поставить предел взаимному истреблению народов и уничтожить войну. К этому должно быть присоединено стремление уничтожить смертную казнь, как одно из величайших преступлений против человечества. С особенной силой ущемление человеческой личности, ее новейшее обесценение сказалось в России. Русское масонство должно ставить себе задачи освобождения родины от большевиков и устройства России после падения большевистской власти. И при этом они не должны забывать, что их основная задача – бороться за права человеческой личности, что и после падения большевиков нельзя строить новую жизнь на пролитии крови, на кровавой расправе с теми, кто был даже виновником торжества большевизма.

В постановке этих задач, в подготовке их разрешения и в попытках осуществить эти решения братья найдут те условия совместной работы, которые необходимы для создания и укрепления подлинных уз дружбы и любви, которые должны объединять масонов.

Докладчик просит отметить следующее. Он говорил не о потере ценности личности, а о потере ценности жизни. Он также ничего не говорил о свержении и борьбе с большевиками, а призывал к борьбе против подавления ими личности и морального разложения, вносимого ими.

ДМ благодарит бр. Гурвича за высоко интересный, искренний и чисто масонский доклад.

Порядок дня исчерпан.

ДМ П. Переверзев

Секретарь М. Вольфсон

Комментарий

Этот первый доклад Г. Д. Гурвича представлял собой обязательный для вновь принятых в масонство отчет о проделанной после приема «духовной работе», подготовленный им по «приглашению», полученному в начале ноября 1928 г. от секретаря ложи М. Вольфсона. Первоначально Гурвич готовил доклад по проблемам социализма – теме, которая более всего занимала его в те годы. Вот как пишет об этом М. Вольфсон в письме П. Н. Милюкову от 19 ноября 1928 г. (в том же архиве): «Только что получил от Георгия Давидовича Гурвича письмо, где он очень благодарит за приглашение и с удовольствием прочтет доклад. Вот тема: “Почему я социалист?”. Он имеет в виду не свою теорию социализма, а, как он пишет, “интимные мотивы, которые меня привели путем ряда моральных кризисов к социализму”. Доклад может быть готов в январе или в феврале. Не знаю, насколько он укладывается в рамки нашей программы? Сомнительно. Если же желателен краткий доклад, Гурвич предлагает прочесть в любом заведении (с предупреждением за неделю) о своих масонских впечатлениях».

 

Выход из состава ложи

Франция. Париж. Национальная библиотека Франции.

Архивы русских масонских лож.

Ложа «Северная Звезда» (1924–1970)

[1]Гурвич рассматривает себя выразителем основной идеи французской социологии – идеи синтеза «отвлеченных начал» теоретического и практического подхода к социальной действительности (Gurvitch G. La vocation de la sociologie française est de produire une jonction entre la sociologie théorique et la recherche empirique // Gurvitch G. Ecrits allemands. Paris: L’Harmattan, 2006. Vol. 3). Хотя в такой идее скорее можно найти следы влияния русской философии Серебряного века, чем традиций школы Дюркгейма (Antonov M. Georges Gurvitch et l’influence russe // Anamnèse. 2005. No. 1).
Досье М. А. Осоргина. Картон 14

[2]Несмотря на то что данный термин несколько ранее использовался немецким социологом Теодором Литтом, Гурвич настаивает на том, что термин «взаимодополняемость перспектив» был сформулирован им независимо от Литта, с опорой на идеи Лейбница (Gurvitch G. Réponse a une critique. Lettre ouverte a Professeur L. von Wiese // Cahiers Internationauxde Sociologie. 1952. No. 11. Р. 96).
Досье собраний ложи, тетрадь «С», собрания апреля 1945 г. – мая 1954 г. Картон 2

[3]См. об этом: Графский В. Г. Интегральная (синтезированная) юриспруденция: актуальный и все еще незавершенный проект // Правоведение. 2000. № 3; Поляков А. В. Общая теория права: феноменолого-коммуникативный подход. СПб., 2003.
Членская карточка Г. Д. Гурвича

М. А. Осоргин – Г. Д. Гурвичу,

Париж, 27.11.1937 [1]Гурвич рассматривает себя выразителем основной идеи французской социологии – идеи синтеза «отвлеченных начал» теоретического и практического подхода к социальной действительности (Gurvitch G. La vocation de la sociologie française est de produire une jonction entre la sociologie théorique et la recherche empirique // Gurvitch G. Ecrits allemands. Paris: L’Harmattan, 2006. Vol. 3). Хотя в такой идее скорее можно найти следы влияния русской философии Серебряного века, чем традиций школы Дюркгейма (Antonov M. Georges Gurvitch et l’influence russe // Anamnèse. 2005. No. 1).

Дорогой брат Георгий Давыдович,

Мне поручено выяснить с Вами такой вопрос. В Л. [ложе] Северная Звезда Вы числитесь в отпуске. Это означает, что взносы в казначейство ВВФ [Великий Восток Франции] за Вас делаются. Но хотите ли Вы делать эти взносы? Насколько помню, Вы делаете их в Страсбурге? Если не хотите, тогда нужно оформить дело, прислать заявление об отставке из Л. СЗ [ложи «Северная Звезда»]. Такая отставка имеет характер формальный, т. е. в любой день Вы можете вновь в Л. вступить обратным заявлением и участием в котизации. Для отставки требуется быть с казначеем в порядке на день заявления. Так как сейчас у нас приводятся в порядок списки действительных членов Л. (для нового платежа в ВВ), то желательно поспешить, и пишу я Вам только на случай, что для Вас легче и удобнее избавить себя от дальнейших платежей в нашу кассу.

Помним Вас все и жалеем, что вы далеко. Шлю Вам общий привет и надеемся, что при налетах Вас на Париж будете приходить в Л., членом или гостем – всегда желанным братом. Особенно кланяются Вам Северные братья, строго соблюдающие свои понедельники.

Братски Вас обнимаю

Г. Д. Гурвич – М. А. Осоргину,

Страсбург, 02.12.1937 [1]Гурвич рассматривает себя выразителем основной идеи французской социологии – идеи синтеза «отвлеченных начал» теоретического и практического подхода к социальной действительности (Gurvitch G. La vocation de la sociologie française est de produire une jonction entre la sociologie théorique et la recherche empirique // Gurvitch G. Ecrits allemands. Paris: L’Harmattan, 2006. Vol. 3). Хотя в такой идее скорее можно найти следы влияния русской философии Серебряного века, чем традиций школы Дюркгейма (Antonov M. Georges Gurvitch et l’influence russe // Anamnèse. 2005. No. 1).

Дорогой Михаил Андреевич,

Спасибо за Ваше письмо. Уже год назад я подал в отставку после переписки с казначеем Л. – братом Ивановым. Говорил я об этом и брату Тер-Погосяну. Пересылаю Вам мою вторичную отставку и благодарю Вас за ее передачу. Я сейчас очень преобременен работой, устал и удручен. Простите, что пишу кратко. Д.И. [Долли Исаевна] и я шлем сердечный привет Вам и Татьяне Алексеевне.

Душевно Ваш,

Г. Д. Гурвич

Протокол Четвертого комитетского собрания ДЛ «Северная Звезда»,

Париж, 27.12.1945 [2]Несмотря на то что данный термин несколько ранее использовался немецким социологом Теодором Литтом, Гурвич настаивает на том, что термин «взаимодополняемость перспектив» был сформулирован им независимо от Литта, с опорой на идеи Лейбница (Gurvitch G. Réponse a une critique. Lettre ouverte a Professeur L. von Wiese // Cahiers Internationauxde Sociologie. 1952. No. 11. Р. 96).

По предложению Достопочтенного Мастера ложа единогласно решает принять снова в состав ложи брата Гурвича, вернувшегося недавно из Америки после четырехлетнего там пребывания.

Записи в членской карточке

Г. Д. Гурвича [3]См. об этом: Графский В. Г. Интегральная (синтезированная) юриспруденция: актуальный и все еще незавершенный проект // Правоведение. 2000. № 3; Поляков А. В. Общая теория права: феноменолого-коммуникативный подход. СПб., 2003.

(пер. с фр.)

02.04.1928 – инициация

05.11.1931 – мастер ложи

02.12.1937 – отставка

1949 – исключение за неуплату взносов

 

Доклад Г. Д. Гурвича «О долге русских масонов»

Франция. Париж. Национальная библиотека Франции.

Архивы русских масонских лож.

Ложа «Северная Звезда» (1924–1970).

Материалы обсуждения деятельности ложи. Картон 8

Доклад

Нью-Йорк, 30.12.1943

О долге русских масонов

Памяти Досточтимого Мастера Николая Дмитриевича Авксентьева

Незабвенного брата Н. Д. Авксентьева отличали необыкновенно острое и чуткое сознание долга: масонского, политического, общественного, национального. Он был человеком долга в самом высоком смысле этого слова. Мне представляется поэтому уместным посвятить настоящие размышления об обязанностях русских масонов за границей его светлой памяти, несмотря на возможные расхождения с ним в истолковании некоторых конкретных обязанностей русских братьев в настоящий момент.

Об обязанностях, о долге вопрос возникает только тогда, когда приходишь к выводу, что они не осуществляются, или, по крайней мере, недостаточно осуществляются. Кто станет, например, напоминать матери, горячо любящей своего ребенка, о ее долге заботиться о нем? Кто станет предписывать бойцу, самоотверженно и беззаветно рвущемуся в бой, быть храбрым? Кто станет формулировать долг ограничения эгоизма, обращаясь к человеку, думающему только о других? Выражаясь более философски, долг есть суждение о неосуществлении какой-либо ценности в реальном поведении. Если я решаюсь здесь поднять вопрос о долге русских масонов за границей, я делаю это потому, что, по моему мнению, этот долг недостаточно выполняется, или, может быть, недостаточно сознается…

Обязанности, о которых я хочу говорить, есть обязанности по отношению к родине, по отношению к России. Масоны не действуют в безвоздушном пространстве; они «точат грубый камень» в известной социальной среде, в известной исторической обстановке, они разделяются на национальные объединения. Нельзя быть русским масоном и забывать сейчас хоть на минуту о судьбе России, о русском народе в войне, об его необычайном героизме и его безграничных, неимоверных страданиях и жертвах. Кто не восторгается среди нас русскими победами? Кто среди нас решится отрицать тот грандиозный исторический факт, что европейскую и американскую демократию в значительной мере спасла Красная армия, что дорогие масонству лозунги равенства, свободы и братства потеряли бы на долгие годы, если не навсегда, всякий шанс на осуществление где бы то ни было, если бы Россия не приняла на себя главный удар бесовских полчищ гитлеризма? Нужно быть слепым, чтобы не понимать свершившегося исторического чуда: история захотела, чтобы интересы мировой демократии совпали с русскими национальными интересами!

Менее ясно среди нас сознание пучины безмерных страданий русского народа, размаха систематического истребления мирного русского населения германскими оккупантами, размера и глубины разрушений, причиняемых нашей многострадальной родине. Россия, в течение этих двух лет Второй Отечественной войны уже пожертвовала десятками миллионов своих сынов, большинство которых принадлежали к гражданскому населению и были попросту вырезаны немцами по заранее выработанному плану. Каждое затруднение в отношениях между Россией и союзниками, всякая заминка в тесном сотрудничестве между ними, малейшая тень взаимных подозрений будет стоить России новых миллионов человеческих жизней, или отсрочивая дело окончательной победы, или замедляя поток необходимой технической помощи союзников (в снаряжении, боеприпасах и предметах первой необходимости).

Отсюда вытекает, по моему крайнему разумению, ряд элементарных обязанностей русских масонов за границей по отношению к родине.

Масоны – моральное братство, а не политическое направление. Люди различных политических партий и взглядов, враждующих в профанской жизни, встречаются как братья в масонских ложах. Нет сомнения, что политические оценки смысла происходящих в России за последние годы событий могут быть у русских масонов весьма разные. На вопросы: «Куда идет Россия?», «Перерождается ли Советский режим?», «Хороша ли или плоха внутренняя и внешняя политика Советского Союза?» русские масоны могут давать весьма несходные ответы. Но именно с чисто моральной точки зрения, которая и есть сущность масонства, ряд категорических императивов представляются обязательными для всех русских масонов во всех их настоящих высказываниях и действиях, касающихся России.

Для масонов недопустимо отождествление режима и народа, внешней коры политических форм и стихийного, глубинного «Мы» нации. Масоны всегда должны чувствовать свою ответственность перед этим «Мы» и свою связь с ним. Всякое высказывание и действие, рискующее в настоящий момент, когда решаются судьбы нации, нанести малейший ущерб ей, является нарушением масонского долга, является актом аморальным и безответственным.

Масонам дорога человеческая жизнь. Русские масоны обязаны заботиться о сохранении русских жизней. Каждое слово, которое они сейчас произносят, каждый жест, который они сейчас совершают, они должны, прежде всего, контролировать с точки зрения максимальной сохранности жизни своего народа. Для масонов на первом плане – человек, живой, конкретный человек, взятый ли коллективно или индивидуально; режимы же и учреждения – на втором месте. Критика режима, могущая стоить десятки, сотни тысяч или даже миллионы жизней русских людей, морально безответственна и предосудительна. Она для масонов совершенно недопустима.

Конечно, здесь нужно различать. Требование о демократизации русских политических учреждений и критики их с этой точки зрения является совершенно естественным для масонов, и оно ничем не может повредить ни согласию между союзниками, ни интенсификации сотрудничества в ведении войны, ни открытию «второго фронта», необходимого для сокращения русских жертв. Но когда из вражды к режиму некоторые эмигрантские публицисты начинают настаивать то на угрозе «русского империализма», то на угрозе «русского национализма», то на возможности сближения России и Японии, то, как еще в недавнем прошлом, на возможности сепаратного мира России и Германии, они борются отравленным оружием. Такие произвольные предположения полезны только врагу и наносят прямой ущерб России и русскому народу, как таковым. Обязанностью русских масонов является не только воздерживаться от подобных безответственных высказываний (даже если бы они их почему-либо соблазняли), но активно бороться с ними как преступно играющими головами тысяч, а может быть, и миллионов русских людей.

Этот насущный и актуальнейший долг русских масонов за границей усугубляется еще тем, что в приютившей нас свободной Америке нашли также приют громадные массы немцев. Большинство из них не являются сторонниками гитлеризма. Но все они, от правых до крайне левых, горячие немецкие патриоты, и преобладающее их большинство (включая социалистов) – пангерманисты разных оттенков. У всех у них одна лишь забота: несмотря на чудовищные преступления, совершенные и совершаемые немецкими армиями (которые отнюдь не состоят из одних наци), убедить союзников, и в первую очередь Соединенные Штаты, в необходимости сохранить единую и мощную Германию. Аргументация их общеизвестна: «русской опасности» (т. е. угрозе роста влияния России – все равно, большевистской или другой) может быть противопоставлен только кордон сильной послевоенной Германии. Она, де, одна может создать достаточный противовес России, необходимый для обеспечения «эквилибра», без которого международная организация послевоенной Европы невозможна… Те, кому пришлось служить и работать в американских правительственных учреждениях, связанных с войной, знают, в каких громадных количествах учреждения эти заваливаются прошенными и непрошенными меморандумами немецких эмигрантов разных толков, выводы которых однородны. И кого цитируют они главным образом, в поддержку своей антирусской пангерманистской пропаганды? Русские журналы, издающиеся в Америке! Этот факт представляется мне достаточным сам по себе, чтобы указать русским масонам их властный долг препятствовать всеми мерами легкомысленным и безответственным высказываниям, способным только сеять смуту между союзниками и способствовать врагам России и Русского Народа.

Наконец, и все в той же связи, священной обязанностью русских масонов за границей в настоящее время является решительная борьба с ущемленным самолюбием некоторых так называемых «вождей» и публицистов русской эмиграции. Забыв заветы истинного и единственно достойного вождя русской эмиграции – покойного П. Н. Милюкова, исключительная объективность которого всем известна, – они принимают за «чистоту риз» и за «принципиальность» неспособность сознаваться в ошибочности своих прогнозов и неумение разобраться в грандиозных исторических процессах, свидетелями которых мы являемся. Так уж устроен человек! «Le Moi Hai'ssable», о котором писал Паскаль, неустранимо даже в самые трагические моменты бытия, оно доминирует часто даже там, где речь идет о судьбах миллионов человеческих жизней! Но разве не на то существует масонство, чтобы бороться с «Le Moi Hai'ssable», с самолюбием, тщеславием, гордостью, «суетой сует», в особенности когда дело идет о самом главном, о том, быть или не быть свободной человеческой культуре, быть или не быть свободной человечности, быть или не быть нациям, свободным от немецкого гнета.

Великой обязанностью русского масонства за границей является борьба за очищение моральной атмосферы русской эмиграции от всех засорений, которые могут помешать ей служить свободной России в свободном человечестве. Утверждая свою связь со свободным глубинным «Мы» русского народа, новые формы которого выковываются сейчас в огне беспредельной жертвенности и героизма, русское масонство отберет таким путем право сказать после победы свое слово в пользу осуществления равенства, свободы и братства в послевоенной России.

 

Набросок доклада Г. Д. Гурвича «Будущность России»

Франция. Париж. Высшая школа социальных наук.

Архивный центр философии, истории и научно-издательского дела.

Фонд Георгия Гурвича

Б/даты и б/места;

Вероятно, Нью-Йорк, ориентировочно середина 1944 г.

Будущность России

1.

Вопрос «Куда идет Россия» есть вопрос, волнующий всех. Россия поразила мир непревзойденным героизмом своих народных масс, их способностью к невиданным жертвам и усилиям, превосходящим всякое воображение; она поразила мир также степенью своей технической подготовки к этой войне, позволившей ей принять на себя главный удар бесовских полчищ гитлеризма. Ни один объективный исторический наблюдатель не сможет отрицать того грандиозного исторического факта, что европейскую и американскую демократию по существу спасли, главным образом, Красная армия и русский народ. Никто не знает, да лучше, пожалуй, не воображать, что было бы с миром, если бы осенью 1941 Гитлер бы занял Москву. Если К счастью, и военные эксперты, и политические деятели разных стран, и все без исключения лидеры русской эмиграции за границей ошиблись на все 100 % в своих прогнозах. Они состояли в том, что Россия будет скоро и вдребезги разбита. Некий орган русской эмиграции, считавший себя вправе называться центральным органом русской социал-демократической партии, с нескрываемым торжеством писал в этот момент: почему же немецкие войска подходят к Берлину Москве, а не русские войска к Берлину? Несчастный автор хотел отсюда прийти к выводу, что… забывая что… И это не помешало такому же т. н. русскому социалистическому органу, когда начались русские победы, забить тревогу о русском империализме, защищая право притязания поляков, латв., эстон., и отрицая только за Россией право защищать свои интересы. Но не будем отвлекаться в сторону.

2.

Перед лицом русских побед наблюдатели, стремящиеся разгадать их смысл и их исторические последствия, обыкновенно занимают нижеследующие четыре типичные позиции.

1) Русские победы показали прочность и устойчивость советского режима или, вернее, той его формы, которая определилась как диктатура Сталина и его окружения. Победоносная война сделает этот режим на очень долгое время несокрушимым. В России, с ее теперешним курсом на восстановление национальной традиции, происходит окончательный поворот к бонапартизму, национализму и империализму. Дойдет ли этот процесс до конца или нет, во всяком случае, Россия будет вести агрессивную политику, мешающую международной организации Европы согласно англо-американским планам. Все равно, будет ли она вести эту политику во имя водворения советско-коммун. режима в соседних западных и восточных странах, или во имя обеспечения русских сфер влияния и безопасности, или, наконец, возвращаясь к политике панславизма. Все равно, будет ли Сталин продолжать политику Сталина Ленина или политику Иоанна Калиты и славянофильских царей, результат де будет тот же. Главная опасность для мировых демократий и международных организаций будет исходить из России. Россия, что будет авторитарной, империалистической и могуществ., представляет огромную опасность для демократии и для мира.

Таков один тезис, который защищается, мне горько это сказать, не только всеми врагами России, не только пангерманистской немецкой эмиграцией, не только поляками и финнами – традиционными антирусскими пропагандистами, не только всякими явными сепаратистами, которые всегда конспирировали против России, но, увы, рядом русских писателей за границей, принадлежащих к демократическим и социалистическим кругам, из «Социалистического Вестника», «За Свободу» и «Нового Журнала». Я отвечу им, когда перейду к изложению их способов толкования событий. Сейчас я должен перейти к изложению трех других позиций.

2) Вторая позиция исходит из убеждения, что основным фактором послевоенной Европы и послевоенного мира будут социальные революции в большинстве оккупированных нынче стран. Только эти революции могут обновить мир. Центром, светочем этих революций должна явиться победоносная Советская Россия. Она показала страждущим народным массам, на какую высоту героизма может подняться страна, прошедшая через революцию. Моральный престиж, военные и технические достижения, наконец, мощь России таковы, что она будет притягательным центром всех революционных преобразований в мире. Пусть Россия окажется центром нового послевоенного мира. Она будет поддерживать революции всюду, не навязывая их силой. Наоборот, она сама будет преобразовывать, демократизироваться, заимствовать многое от новых европейских революций. Жесткий и авторитарный элемент Русской революции смягчится и постепенно исчезнет под влиянием мировой революции и амальгамы, которая произойдет между советскими режимами и социалистическими европейскими демократиями, которые будут учиться друг у друга. Народные фронты войны, на которых основано сопротивление, станут провозвестниками социальных революций и сближения будущих режимов. Русская же революция во всем своем ореоле будет играть в двадцатом веке ту же роль, что в девятнадцатом веке играла Великая Французская революция. Этот взгляд защищает среди русских эмигрантов журнал «Новый Путь»; в несколько других формах и акцентуациях он проводится в известных книгах левых британских социалистов Гарольда Ласки и Коля. Он вдохновляет очень многих участников подпольного сопротивления во Франции, Югославии и других странах. Я его признаю более состоятельным и более уместным, чем первый взгляд, но, как Вы увидите, я должен буду решительно возражать и против него.

3) Третий взгляд часто нередко встречается теперь в патриотически-настроенной части русской эмиграции, обычно происходящей из правых бывших правых кругов. Режимы, говорят они, нужно судить не абстрактно, а по их результатам. Сталинская форма советского режима спасла Россию от разгрома, сумела организовать страну во время войны. Она показала также способность вернуться также к национальной традиции, примириться с православием и поднять русское национальное имя на небывалую высоту. Всякий русский человек должен поддержать всецело это правительство и никакого лучшего Россия вообще иметь не может. Мне представляется, что эту позицию выражает лучше всего сейчас клуб «Победа» в Нью-Йорке. Она впервые была еще сформулирована знаменитым русским историком Платоновым во время Советско-польской войны 1919 года. Я и эту позицию признаю несравненно более достойной, чем занимаемую писателями из «Социалист. Вестника», «За Свободу» и из «Нового Журнала», но и ее считаю неверной, упрощенной до крайности и буду против нее решительно возражать в своем анализе.

4) Наконец, существует или до последнего времени существовала позиция, которая, к счастью, никогда не была очень распространена и, кажется, сейчас, под влиянием факторов, все более исчезает. Она должна была исходить из групп, которые очень сочувствуют Гитлеру и тем редким предателям родины, которые дали себя завербовать в гитлеровскую армию. К сожалению, она была сформулирована и долгое время повторялась одним русским социалистическим писателем, продолжающим писать в демократической и социалистической прессе. Эта позиция, из ненависти к Сталину и большевизму, попыталась отрицать русские победы, утверждая, что каждая такая победа есть только результат добровольного отступления немцев на лучшие позиции. Когда эти отступления не могли больше быть объяснены стратегическими приемами, стали подшептывать о возможности сепаратного мира между Россией и Германией и о том, что русские победы есть только результат такого сговора между Россией и Германией. Автор, которого я уже упоминал, в течение года, предшествовавшего нападению Германии на Россию, утверждал, что соглашение Сталина и Гитлера сделано навсегда и будет длиться, несмотря ни на что. Он утверждал это в лекции вечером того же дня, когда немецкие полчища внедрились в Россию.

Эта самая позиция, самая ложная позиция, которую кто-либо занимал. Я считаю, что ее интеллектуальные и моральные качества таковы, что на ней не стоит даже останавливаться, тем более что все, что произошло и происходит, ее опровергло.

Однако, начиная мою критику четырех вышеперечисленных позиций, я, в опровержение этой последней, которая представляется мне чистой смердяковщиной, позволю себе привести две исторические справки.

В середине мая месяца 1940-го, в момент наступления немецких войск через Бельгию во Францию, Советский Союз объявляет устами Сталина о переводе всей промышленности СССР на военное производство и о решении русского рабочего класса работать сверхурочные часы, а в конце июня, после занятия Парижа, объявил о полном преобразовании командного состава. Почему же об этом никогда не упоминается этим автором и его сторонниками? Что это – глупость или измена? Или что это – душевная болезнь или измена? Пусть каждый ответит в своей совести.

Я буду, таким образом, разбирать только первые три позиции, но для этого я должен приступить сначала к собственному описанию событий. Затем, на основании этого описания, я попытаюсь показать ошибочность всех трех упомянутых позиций, чтобы затем наметить очертания будущего и закончить некоторыми выводами об обязанности русских людей за границей.

3. Описание

Русская революция была, несомненно, самым громадным событием 20-го века. Смысл и значение его не были ясны громадному большинству ее современников и даже ее участников. В Русской революции всегда было два аспекта: русский, национальный, специфический, который можно обозначить как большевизм; и международный, европейский, который можно обозначить как коммунизм. В международном аспекте русская революция в своей первой, ленинской фазе, была первым торжеством социалистической революции на основе диктатуры пролетариата. Цель ее была в международной социальной революции путем насилия и диктатуры пролетариата. В русском, национальном аспекте Русская революция была попыткой заполнить пропасть, образовавшуюся в императорской России между городом и деревней, между ничтожными группами европеизированных членов общества и громадными народными массами. Жестокость Русской революции имела тройное происхождение. 1. Гражданская война. 2. Непреклонность буржуазии. 3. Влияние самодержавной традиции.

Международная революция не удалась и, после передышки или НЭПа, Ленин умер. Приход Сталина к власти ознаменовался возобладанием национальных задач над международными. Провозглашается строительство социализма в одной стране и страна постепенно переходит к усиленному строительству и индустриализации по пятилеткам. Начиная с 1928 до 1940 г. достижения громадны, но получены они дорогой ценой усиления политической чистки, путем личной диктатуры. Постепенно путем процессов вся старая ленинская гвардия коммунизма уничтожается. Несмотря на сталинскую конституцию 1936-го года, впечатление такое, что страна быстрыми шагами идет к личной диктатуре.

За этим фасадом, однако, не видно распространения грамотности в России, колоссального культурного повышения массы крестьянства, новой очень удачной формы федеративного единства, формирования новой советской интеллигенции. Мы издали, из-за границы, не замечали за фасадом технократического просвещенного абсолютизма и централизованным планированием хозяйства выковывания и рождения нового русского массового «Мы», не видели кооперативного развития в колхозах и возвращения к русской национальной традиции.

Эта эпоха была, несомненно, формой русского термидора, ликвидации революции и укрепления ее достижений. Новое поколение. Его психология. Отрезанность от Запада. Реализм и преданность Родине.

Грянула война. Она была вначале неудачна и Россия, несмотря на все усилия, оказалась к ней недостаточно подготовленной. Немецкие зверства и превращение во вторую отечественную войну. Партизаны. Состав Красной Армии. Россия сильно индустриализировалась. Население городов выросло вдвое. Уже нельзя было утверждать, что крестьянство – 90 процентов населения. Оно было только 75 %. Но по условиям современной войны большинство рабочих были нужны для военной промышленности. Чем дальше идет война, тем более Красная Армия всецело становится крестьянской армией снова на 90 %.

Жертвы – 90 % всех жертв, понесенных пока союзными войсками, падает на Красную армию, т. е. на русское крестьянство. Вырезание гражданского населения. Гибнут миллионы и десятки миллионов. Говорят, что это не фактор в России, т. к. это все-таки меньший процент, чем во Франции (10 % – 4 млн.; 10 % – 20 млн.). Во-первых, если считать и военное, и гражданское население, увы, процент в России уже гораздо больший. Во-вторых, главная жертва – возрастная группа от 15 до 25 лет. Россия не может не выйти очень ослабленной по чисто этнографическим причинам из этой войны. И чем дальше она будет продолжаться, тем больше.

Потускнение роли коммунистической партии. Сталин как секретарь ком. партии, председатель Совета Народных комиссаров, маршал. Возрастание самоуправления: 1. Уличные комитеты, 2. Добровольцы, 3. Герои: Шура Чекалин, 16-и лет, Лиза Чайкина, 22 лет, Зоя Космодемьянская, 4. Бойцы и командиры Красной Армии, 5. Нация и национальное самосознание.

Уступки власти: 1. Восстановление Патриаршества, 2. Отмена Коминтерна, 3. Восстановление чинов и орденов, 4. Призыв к русской традиции, 5. Душевное отношение, 6. Облегчение условий приема в Красную Армию в коммунистическую партию и его последствия. Будут ли уступки власти достаточны?

Технологические разрушения и их последствия. «Национализм», бонапартизм и империализм. Сталин, коммунистическая партия, народ. Все основы технократии разрушены. Бонапартизм и империализм невозможны в России. Защита законных интересов и империализм. Растлители. Отсутствие интереса к революциям. Необходимость заняться собственными делами и т. п.

Такова общая ситуация и на ней я попытаюсь вывести все наши прогнозы, но сейчас, сначала, я думаю, это достаточный материал, чтобы отвергнуть три основные позиции, которые я изложил в начале доклада.

4.

1. Ответ Абрамовичу, Далину Ошибка первой позиции: она принимает законную защиту русских интересов за империализм (Далин: сфера безопасности Германии, так против кого?).

2. Она принимает рождение русского национального самосознания, что и есть рождение демократии («Мы») за национализм. Она чуть ли не готова свергать Сов. режим, что было бы предательством. Она не видит всего динамизма русского развития и рассуждает так, как будто бы Россия находилась сейчас на переломе от ленинской идеи мировой революции к сталинской позиции. Она не понимает, что победоносная война…

Она, наконец, готова защищать национализм и империализм всех стран, только не законные интересы России. Она не видит, наконец, того основного факта, что и в Европе положение динамично и что альтернатива положения не в том, коммунистическая или англосаксонская демократия одержит верх, а в том, наступит ли новая социальная демократия или Европа превратится в колонию.

2. Третья позиция, исходящая из патриотически-настроенных правых русских кругов, не видит всех основных элементов: а) какой бы режим не помог России выиграть войну, но выиграет ее русский народ путем совершения исключительного героизма и жертв; б) никакого исключительного обоснования для упрочнения режима здесь нет; в) трудно вообразить, что русское крестьянство, выиграв войну, не сможет сказать свое слово в будущем устроении России.

3. Остается рассмотреть вторую позицию. Я могу принять некоторые из ее положений, но должен буду отвергнуть ее в целом. Я признаю бесспорным революционное положение на Западе, и, возможно, на Востоке, и что возрождение оккупированных немцами стран, в частности Франции, неразрывно связано с революцией и с судьбой социалистической демократии. Я также согласен с тем, что Россия выйдет из этой войны с громадным моральным престижем и что Русская революция признана грандиознейшей революцией 20-го века. Я согласен, далее, с тем, что никакой угрозы русского империализма нет, и что рано или поздно произойдет взаимопроникновение в некоторых странах советского режима и европейских демократий.

Но здесь мое согласие кончается и начинается ряд крупных расхождений: а) Я считаю глубоко ошибочной веру в то, что Советская Россия после войны станет руководителем и светочем европейских революций. Такой взгляд и фактически неправилен, и просто зловреден; б) Он не учитывает, что Русская революция произошла 2 5 27 лет назад. Что она давно завершила свой круг, давно прошла через свой термидор и, может, даже через свою июльскую монархию. Вмешательство в европейские революции противоречит современной психологии России. Для России, напротив, Европа и Америка на первое время будут потеряны не только как поставщики и как кредиторы, но и как попутчики; в) Этот взгляд, далее, грешит той же ошибкой, что и противоречивая позиция обличителей России в империализме. Он верит в необычайную мощь России после войны – взгляд поверхностный и не основанный на фактах. Он не видит назревания внутренних осложнений в России, не видит всей энергии, которую нужно России потратить на ее техническое восстановление и на ее реорганизацию; г) Наконец, этот взгляд неверно оценивает характер послевоенных европейских революций. Социальные революции не должны обязательно принимать коммунистический характер. Они в Европе должны будут принять совершенно иной характер. Они смогут заимствовать из России некоторые решительные меры. Но… Глубина солидаристского движения во Франции. Верность политической демократии. Ослабление коммунистической партии и т. п.; д) Зловредность позиции в том, что она питает иллюзии коммунистической интеллигенции, и в том, что она дает материал для пропаганды о коммунистической опасности в Европе – опасности, которой нет.

5. Выводы насчет будущего России

Внешнеполитические

A) Никакой опасности русского империализма нет.

Б) Никакой опасности для международной организации Россия не представляет и при сохранении ее режима.

B) Россия будет трезво и умеренно защищать русские интересы и имеет на это полное право.

Г) Главная опасность – Германия и ее сателлиты: поляки, финны, румыны.

Д) Естественная дружба с Францией и в более далеком с Чехословакией и в более далеком будущем с Китаем. Региональные федерации.

Внутреннее политическое будущее

A) Напряжение между Красной армией и коммунистической партией.

Б) Крестьянские требования и самодеятельность.

B) Динамический характер идеи нации.

Реформа или революция. Возможные уступки Сталина.

A) Отказ от однопартийной системы. По свидетельству Гиндуса, «беспартийный уже занимает положение не ниже партийного человека».

Б) Осуществление сталинской конституции 1936 г. Вся власть советам. Долой коммунистов.

B) Роспуск коммунистической партии ввиду осуществления цели.

Остановится ли на этом процесс? Возвращение к политической демократии при сохранении советской системы для управления хозяйством. Плюрализм. Сближение с Западом, который после революции установит хозяйственную демократию и планируемое хозяйство, сохранив политическую демократию. Встреча обеих систем.

6. Выводы об обязанностях русских людей за границей

1. Не клеветать на свой народ, все равно, является ли лицо сторонником или противником режима. Один известный русский автор, не хочу называть, разрешает «загадку России», указывая, что она сейчас омонголилась и напоминает империю Чингисхана. И он заключает, что чем ближе победа, тем сумрачнее становятся перспективы мира, т. к. мы присутствуем при рождении «русско-евразийской монгольской империи», преемницы немецких притязаний на мировое господство. Этот самый автор, который успешно сочетает в себе салтыковского Иудушку или Головлева и Смердякова Достоевского, в первые годы позволял себе обвинять всех несогласных с его враждебностью к демократии в интернационализме, источники которого в еврействе. Сюда попали и Винавер, и Милюков.

2. Не заниматься доносительством на империалистические и националистические замыслы русского народа. У России мало друзей и много врагов: немцы – каждый в правительственном учреждении это знает. Немецкие пангерманисты намеренно использовали для своей пропаганды русские публикации, в частности господ Абрамовичей, Далиных и других. Нельзя быть русским политическим деятелем и в самый трудный момент существования народа занимать антирусские позиции. Эта игра может теперь же стоить миллионных жертв впоследствии. Пример П. Н. Милюкова.

3. Не быть растлителями России и не становиться, под предлогом международных организаций, патриотом бывших окраин России. Скандал, что патриотически-настроенные поляки (проф. Ланге) лучше понимают право России, чем русские вожди из так называемого «Социалистического Вестника».

4. Чувствовать тесную связь с глубинным «Мы» русского народа, которое сейчас окончательно выковалось, и преклоняться перед его геройством и жертвенностью. Тем более, что речь идет о десятках миллионах жертв, быть ответственным за каждые слова, которые произносишь.

5. Не жаждать никаких изменений режима после войны и во время войны, и желать после войны мирной его эволюции в сторону политической демократии при сохранении преимуществ советской системы для управления хозяйством.

Комментарий

Данный текст представляет собой набросок доклада, относящийся примерно к середине 1944 г. Во многих местах автор намечает темы, но не развивает их, оставляя пометку в виде ключевой фразы либо ставя многоточие. Многие слова, имена и названия приведены в сокращенном виде, некоторые слова и фразы зачеркнуты. Текст написан почерком Г. Д. Гурвича на пореформенном русском языке. В связи с тем, что Гурвич и его супруга в годы войны работали в русском отделе Министерства обороны США, в своих русских письмах и заметках с начала 1940-х годов мыслитель использует уже новые правила орфографии.

 

Мой интеллектуальный маршрут

[946]

Мои философские и социологические размышления (уже достаточно долгие, длящиеся почти пятьдесят лет) зачастую были рискованным предприятием, ведущим из одной крайности в другую и теряющимся в трясинах противоречивых систем, которые мне иногда удавалось выстроить в ряд с тем, чтобы вновь начать плести мою паутину.

Уже в возрасте 14 лет я начал чтение философских и социологических книг, знакомясь с работами популярных тогда на моей родине марксистских авторов – сначала Каутского, затем Плеханова и, в конце концов, Ленина. Меня глубоко впечатлила и в то же время внушила серьезные сомнения вера этих авторов в суровую закономерность, проявляющуюся через «непреклонные законы истории» и находящую свою основу в «экономическом материализме», – любимая тема марксистов. Я спрашивал себя: если экономика определяет ход истории и развития общества в последней инстанции, то откуда же происходит эта самая закономерность? Разве экономика не является формой человеческой деятельности, производством, борьбой за овладение историей и соперничеством за лучшую долю при распределении и, в частности, классовой борьбой? И если вся эта масса усилий и человеческой энергии может рассматриваться как детерминированная, то к чему тогда призывы к революционной воле с тем, чтобы ускорить поступательный ход истории?

В возрасте 16 лет я попытался прочитать работы самого Маркса, особенно три тома его «Капитала». За этим чтением я провел целый год только для того, чтобы констатировать мое незнание как всех тех экономистов, идеи которых обсуждал Маркс, так и «Логики» Гегеля, которого Маркс критиковал, одновременно пользуясь методами Гегеля для своей критики. Я сразу принял решение изучить работы Адама Смита и Гегеля. Но после рассуждений Маркса работа Смита об источниках богатства народов показалась мне поверхностной. Не стану скрывать, что чтение гегелевской «Логики» вызвало во мне ужас. Я надеялся найти в работах Гегеля ответ на те вопросы, которые беспокоили меня в марксизме. Аналог противоречивой в самой своей сущности концепции экономической закономерности я нашел в гегелевской логономии, которая заменяла действительность абстрактными синтетическими суждениями, а реальную историю – процессом осуществления Божества в мире и Его возврата к Самому себе, проходящего через субъективный, объективный и абсолютный дух. Все это возвышалось до уровня «живой вечности», а реальное социальное время жертвовалось в угоду «танцу на месте», поскольку Абсолютная идея в интерпретации Гегеля столь же мало обладала свободой, как и все ее осуществления в мире.

Мне говорили, что нельзя оставаться марксистом, не будучи гегельянцем; но я чувствовал в себе такое предубеждение против Гегеля и его концепции, в которой я находил обоснование рабства, что крах моей первой попытки научного познания становился неизбежным. Подобно утопающему, я хватался за соломинку, которую рассчитывал найти в чтении «Философии права» Гегеля. Результат был удручающим! Мое возмущение не знало границ: «синтез гражданского общества и семьи в прусском государстве», которое считалось воплощением конкретной нравственности, – эта идея подтверждала мои самые худшие опасения по поводу практических результатов детерминированного предопределения. Разрыв с марксизмом и гегельянством, в том виде, в котором я мог понимать эти концепции в свои 17 лет, стал уже решенным делом.

Непосредственно перед поступлением на первый курс университета я прочел книгу, которая оказалась как раз кстати для меня – «Единственный и его собственность» Макса Штирнера. Его афоризмы, казалось, ниспровергали тех идолов, которые не переставали преследовать меня, хотя я и не оставлял своей революционной деятельности. Этот первый представитель антигегельянского движения (два других более известных имени – Киркегор и Прудон – были мне пока еще неведомы) представлялся для меня ниспровергателем искусственного «овеществления» социума и разрушителем детерминистской концепции в ее логической и мистической формах. Но работа Штирнера недолго оставалась моей настольной книгой.

Очень скоро влияние этого мыслителя было заменено влиянием Канта и неокантианства разных направлений. Почему? Потому что Штирнер, по моему мнению, пренебрегал социальным началом в человеческой личности, а в работах Канта и неокантианцев я рассчитывал найти переход между человеком, человечеством и обществом. Более того, ряд неокантианцев пытались найти синтез идей Маркса и Канта. Но еще более меня привлекал критический метод, обещающий обличить «догматы» разных сортов, в том числе спиритуализм Гегеля и материализм Маркса.

Два первых моих университетских года (1912–1914), проведенные зимой в России, а летом – в Германии и посвященные получению юридического образования и чтению работ ведущих созидателей политических доктрин, были насыщены размышлениями о различных тенденциях неокантианской философии: Коген, Наторп, Кассирер, Риккерт, Виндельбанд, Фолькельт, Ренувье, Гамлен. В итоге эти исследования вызвали у меня сильную негативную реакцию против неокантианства любого рода – как против его закамуфлированного платонического идеализма, так и против антипсихологизма и довольно-таки примитивного антисоциологизма. Ни спор между Тардом и Дюркгеймом, ни социологический формализм Зиммеля первого периода не дали удовлетворения моим запросам, и я обратился к Вильгельму Вундту Он предложил мне изучать экспериментальную психологию в его лаборатории, для того чтобы лучше понять его работу «Психология народов». Единственной пользой, которую я извлек из этого обучения, впрочем, весьма недолгого, было то, что эксперименты показали мне невозможность непосредственного «психофизиологического параллелизма», продемонстрировали несовпадение между переживаемым временем, концептуализированным временем и, еще более очевидно, между измеряемым, качественным и пространственным временем, поскольку все эти виды времени должны дифференцироваться.

В тот период я начал читать и изучать Анри Бергсона. Его труд «Непосредственные данные сознания» помог мне избавиться от экспериментальной психологии Вундта, а исследования «Материя и память» и «Творческая эволюция» освободили меня от пут кантианства и неокантианства и привели к идеализму, свободному от учения о предопределении. Вместе с тем спиритуалистическая направленность бергсоновского реализма, проявившаяся в «Творческой эволюции», равно как и его скрытый индивидуализм, в рамках которого разделялись «глубинное Я» и «поверхностное Я» – единственный участник общественной жизни, беспокоили меня и остужали мой юношеский задор. За несколько месяцев до Второй мировой войны я прослушал в Гейдельберге курс Эмиля Ласка, который посредством строгой диалектики, заимствованной у Фихте, пытался преодолеть идеализм, оставаясь в пределах собственно неокантианства. Кроме пробуждения интереса к Фихте, я обязан этому мыслителю знакомством с работами Макса Вебера. В то время в социологии этого автора видели оправданную реакцию против системы Риккерта, сводившего всю научную методологию либо к генерализации, либо к индивидуализации, забывая при этом о типологическом методе, который свойственен основанной на понимании (Verstehen) социологии.

К этому моменту я завершил студенческую работу на русском языке «Политическая доктрина Феофана Прокоповича и ее европейские источники: Гроций, Гоббс и Пуфендорф», представленную на университетский конкурс. Золотая медаль, которой я был удостоен за эту работу в 1915 г., предопределила мою академическую карьеру. Вернувшись в предреволюционную Россию, я после защиты магистерской диссертации (1917) был оставлен в Петроградском университете для подготовки к профессорскому званию, что означало получение научного звания, необходимого для преподавания в системе высшего образования.

В университетские годы, т. е. до получения научного звания и начала чтения курса лекций в Петроградском университете (который я оставил несколько месяцев спустя, эмигрировав сначала в Чехословакию, затем, в 1925 г., во Францию, где в 1929 г. получил французское гражданство), в моем сознании укрепились некоторые тенденции, которые проявились в большинстве последующих работ.

а) Первоначально мой интерес к реализму (который сегодня занимает центральное место в моем мировоззрении) сблизил меня, хотя и ненадолго, с двумя русскими философами: Н. О. Лосским и С. Л. Франком, а через них – со славянофильскими идеями, характерными для православной религиозной философии. Но осознание опасности мистицизма вернуло меня к диалектическому критицизму (который научил проводить различие между схваченным посредством интуиции и познанным, предполагающим наличие некоторого суждения) и к реалистическому плюрализму, противостоящему любой монистической редукции множественности к Единому Так я набрел на идею абсолютного реализма у Фихте позднего периода, в рамках которого этот философ столкнулся с проблемой «фактичности» (Faktizität) через анализ постоянной конкуренции и сотрудничества интуиции и диалектики.

б) Исследование истории социальной философии особенно помогло сконцентрировавать внимание на всех доктринах, являющихся одновременно и антииндивидуалистическими (т. е. утверждающими наличие ни к чему не сводимой социальной действительности), и антиэтатистскими (т. е. отказывающимися отождествлять социальное целое с одним из его секторов и возможных выражений – с государством). Подобную расширенную концепцию социума я искал у Сен-Симона и Прудона, у Гроция, Лейбница, Фихте и Краузе и в более отдаленном периоде истории – у Аристотеля. Результаты этих исследований отображены в моей докторской диссертации «Идея социального права» (1932), о которой я расскажу чуть позднее.

В те годы через свои учебные занятия я заинтересовался загадочной доктриной Жан-Жака Руссо – крайнего этатиста для одних и анархиста – для других, индивидуалиста – для одних и сторонника реальности социального бытия – для других. Меня очень заинтересовала его концепция «общей воли», противопоставляемой не только воле большинства, но и воле «всех» и тождественной для каждого индивида (в силу чего и индивид, и социум возрождались к новой жизни благодаря «общественному договору»). Более того, в категорическом императиве Канта я видел не что иное, как слабое отражение социальной философии Руссо. В книге «Руссо и Декларация прав» (1917), хотя и защищая Руссо от обвинений в противоречивости демонстрацией глубины его диалектики, я все же попытался указать и на неудачу его замысла – рассматривать социальную действительность в качестве абстракции индивидуального сознания.

Несмотря на то, что критика в адрес Руссо никогда не казалась мне достаточно глубокой, Прудон со своей позитивной доктриной произвел на меня гораздо большее впечатление. Меня сразу покорили его концепция социального как некоей сущности, которая не может (не будучи при этом отчуждаемой) проецироваться вовне участников социальной жизни ни в качестве высшего существа, ни в качестве второстепенного объекта; его фундаментальный социальный плюрализм, пытающийся найти равновесие между многочисленными группами; его отрицательная диалектика; демонстрация относительности всякого социального прогноза; его концепция человеческого творчества, берущего верх над предустановленным прогрессом. Если я когда-то и был прудонистом, так только в начале моей научной карьеры. Через Прудона я пришел к изучению французских теоретиков революционного синдикализма, в том числе и Сореля, к которым я никогда не питал особой склонности. С точки зрения той социальной доктрины, которой я придерживался в период двух русских революций (февраля и октября 1917 г.), я был полным сторонником прудонизма и синдикализма (с отставанием лет на десять, по сравнению с Францией). Впрочем, подобные воззрения очень хорошо совмещались с возникновением «заводских советов», со свойственной им тенденцией избирать представителей не только в «центральные советы», обладающие политической властью, но и в «производственные советы» на предприятиях. Английский гильдейский социализм, вступивший в период своего расцвета после Первой мировой войны, тем более не мог оставить меня равнодушным.

г) Ко всему этому добавился и опыт русской революции. При наблюдении и переживании неодинаковых реакций разных социальных слоев, групп и классов, профессиональных союзов, первичных объединений, советов, новых и старых организаций, присутствуя практически при полном разрушении прежней социальной структуры, у меня возникло немало идей, которые в дальнейшем вели меня в моих научных исследованиях: 1) социальное право рождается спонтанно и независимо от государства и его юридических конструкций, причем его взаимоотношения с государством могут принимать разнообразные формы; 2) существуют глубинные уровни социальной действительности, которые постоянно меняют иерархическое положение и взаимоотношения друг с другом, то противореча друг другу, то переплетаясь между собой; 3) первичным элементом социологического анализа является не только индивид, но и социальная группа как микрокосм форм социабельности; 4) социальные классы и глобальные общества реально существуют как макрокосм социальных групп; 5) имеется возможность общественного устройства на основе коллективного планирования экономики и федералистической концепции собственности. Я очень хорошо помню ту памятную прогулку с моей женой по набережной реки Карповка в Ленинграде, когда весь весенний вечер 1920 г., за несколько месяцев до нашего отъезда из России, я излагал ей принципы моей будущей социологии, общие черты моего учения о социальном праве и в конечном счете мою концепцию децентрализованного коллективного планирования.

Покидая родину в октябре 1920 г., я увозил с собой в качестве единственного своего багажа наброски трех книг: о Фихте, об «Идее социального права» и об «Иерархиях и уровнях социальной действительности».

Первоначально я сосредоточил свои исследования на Фихте. В 1925 г. в Чехословакии я опубликовал работу под названием «Конкретная этика Фихте». Меня уже давно привлекал характерный для этого мыслителя диалектический реализм, к которому давала ключ философия Фихте позднего периода. Кроме этого, я познакомился с популярными в Германии тех лет феноменологиями Гуссерля и Шелера. Несмотря на развиваемую им теорию открытого сознания (интенциональность – «направленность к чему-либо»), Гуссерль казался мне чрезмерно приверженным идеализму и логицизму. Концепция Шелера, с которым я имел долгие диалоги, привлекала меня своим интуитивизмом, одновременно реалистичным и эмотивным, своей оригинальной аксиологической теорией, своими наработками в сфере социологии знания. Все же эта концепция не удовлетворяла полностью моих чаяний из-за крайней приверженности немецкого ученого традиционалистскому догматизму, впоследствии приведшего его к идеям Шеллинга. Только разработки Фихте, особенно последнего периода, казались мне способными разрешить те трудности, с которыми сталкивались феноменологи. Синтез интуиции и диалектики, равно как и абсолютный реализм Фихте (в форме ли «транссубъективности» как потока творческого усилия, или «трансобъективности» как стабильности бытия, частью которого оказывалась система логики) завоевали мои симпатии. Поскольку идея потока творческих усилий составляла основу этики Фихте и поскольку стабильное бытие являлось основой развиваемой им логической теории, то в системе этого мыслителя был заложен конфликт между творчеством и системой – этими двумя сферами действительности, разделенными hiatus irrationalis. Единственный мост через эту пропасть мог быть построен благодаря непрестанной борьбе, имя результатов которой – знание, общество, цивилизация (неизменно связанные с фактичностью).

Имея возможность изучить трудноразбираемые рукописи Фихте, я убедился в том, что кажущиеся непреодолимыми противоречия в опубликованных после смерти мыслителя работах разрешались благодаря практически неразбираемым рукописным текстам его работ. Причина этих противоречий в том толковании, которое идеям Фихте дал его сын. Я находил у Фихте антиномизм, беспрерывную борьбу в недрах бытия, а также важную идею о том, что ни эпистемология, ни этика не могут существовать в отрыве от онтологии, метафизики знания и метафизики морали. Из работ Фихте я также понял, что к «транссубъективизму» и «трансобъективизму» нельзя прийти помимо общей работы диалектики и интуиции. Вместе с тем я не соглашался с Фихте в трех принципиальных вопросах. 1) Я не считал, что диалектика отрицания способна трансформироваться в негативную теологию Абсолюта, подготавливающую его мистическое откровение в мире.

2) По моему мнению, дуализм не позволяет объяснить постоянные конфликты и неизбежные антиномии – сам я придерживался онтологического плюрализма.

3) Я был уверен в том, что обществу, совести (коллективной и индивидуальной) и культурным ценностям, которые Фихте рассматривал как результаты гигантской борьбы в реальном бытии, должно было бы придаваться большее значение, чем в работах этого немецкого философа.

В подобном состоянии духа я прибыл из Чехословакии во Францию, где я обосновался в 1925 году, и больше не покидал эту страну. Я занялся подготовкой моих диссертаций об «Идее социального права». Углубившись в чтение литературы по праву, социологии, социализму и французскому синдикализму, я еще раз перечитал Прудона, идеи которого я сравнивал уже не с идеями Маркса, а с идеями Конта и его последователей. Из социологов школы Дюркгейма наибольшее влияние на меня оказали Марсель Мосс, Люсьен Леви-Брюль (являвшийся, впрочем, независимым мыслителем) и Морис Хальбвакс. В теории Мосса меня впечатлили его концепции тотального социального явления и цельной личности; Леви-Брюль преподнес мне пример построения конкретной и эмпирической социологии знания, свободной от любой философской предвзятости. Я завязал с этими двумя мыслителями личное знакомство, наши долгие разговоры тет-а-тет остались для меня незабываемыми.

С философской точки зрения меня особенно заинтересовали Фредерик Рау (скончавшийся в 1909 г.), Леон Бруншвиг и Жан Валь. В Рау я видел предтечу диалектического эмпиризма и реализма; но восприятию его идей мешало то обстоятельство, что этот мыслитель связывал свой радикальный эмпиризм с прагматизмом и что он не имел представления о диалектической импликации. В теории Леона Бруншвига меня поразила та борьба, которую этот непримиримый сторонник рационализма и идеализма вел против любого овеществления разума, обладающего тенденцией к постоянной подвижности. Меня также поражала его борьба против любого застывшего идеализма, который был неспособен к восприятию постоянно обновляющегося опыта реального и конкретного мира. Наконец, плюралистический и диалектический реализм Жана Валя мне показался весьма близким моим собственным представлениям, но я не считал неприемлемым характерный для этого мыслителя мистицизм.

Именно в эти годы Леон Бруншвиг, со свойственной ему благожелательностью, предложил мне подать заявку на чтение свободных лекций в Сорбонне о тенденциях современной немецкой философии (1927–1929). Этот курс лекций, опубликованный в 1930 г. (второе издание в 1949 г.) и привлекший внимание слушателей и преподавателей, ничего не изменил в моих представлениях. Меня приняли за пропагандиста феноменологии и даже экзистенциализма Хайдеггера. На самом деле, речь шла о наиболее возможно объективном изложении, завершавшемся острой критикой идей каждого автора. Я отчетливо отдавал предпочтение реалистам, не являвшимся феноменологами, – Ласку и Николаю Гартману – и основывал свою критику на идеях Фихте позднего периода.

Но данная книга и мои философские лекции были для меня только интерлюдией в подготовке двух моих диссертаций об «Идее социального права» (1932), первый набросок которых я привез с моей родины. У меня были большие амбиции. Целью моих диссертаций было показать, что, с одной стороны, социология права обладала приоритетом по отношению к частным приемам юридической техники, принятым в определенной системе права, и что, с другой стороны, зачастую игнорируемое юристами внегосударственное социальное право порождается любым «Мы», любой социальной группой, классом – иногда спонтанно, иногда с помощью прецедентов, обычаев, практик и т. п.; это социальное право в нашу эпоху обладает особой энергией и силой. Я зашел еще дальше и попытался установить связь между моими социологическими исследованиями и моими политико-социальными убеждениями, которые сводились к идее децентрализованного планирования экономики, руководимой заводскими советами и их представителями. Я считал, что управленческая и дисциплинарная власть работодателя была основана на «искажении социального права», искусственно подчиненного индивидуальному праву собственности, которое само по себе не способно, с юридической точки зрения, служить основой для социальной власти. Но здесь мне следовало более четко различать суждения о ценностях и суждения о бытии.

К этому я пришел позже, формулируя осознанную политико-социальную программу в моей работе «Декларация социальных прав» (написана в Нью-Йорке в 1944 г.), в надежде (увы, напрасной) вдохновить конституцию Четвертой республики. Вместе с тем в последние годы зачатки реализации такой программы могут наблюдаться в Югославии. Поскольку в своих диссертациях о социальном правея затронул не только социологические и доктринальные вопросы, но и вопросы философского плана, касающиеся «нормативных фактов» как основы действительности права, то для защиты своей позиции мне пришлось написать книгу о философии права: «Юридический опыт и плюралистическая философия права» (1936).

Но мою мысль влекло к другим темам. После защиты диссертации и долгих лет преподавания в коллеже Севиньи, я начал преподавать социологию в университете Бордо. В 1935 г. я заменил Мориса Хальбвакса в Страсбургском университете. Для того чтобы сосредоточиться на общей социологии, я решил избавиться от давно интересовавшей меня проблематики – соотношения между социологией этической жизни и этикой. Именно поэтому в 1937 г. я опубликовал свою небольшую книгу «Теоретическая мораль и наука о нравах», где был сделан призыв к сотрудничеству между двумя дисциплинами, имеющими общий предмет – полный неожиданностей и сюрпризов этический опыт как в индивидуальном, так и в коллективном аспектах. Я считал, что этот опыт представляет собой форму доминирования долга над целями, ценностей над долгом, трансперсональной творческой свободы над ценностями. Он изучается этикой для того, чтобы дать обоснование данностям этого опыта, тогда как задачей социологии является изучение бесконечного разнообразия опыта. В этом аспекте социология создает типологию форм коллективного этического поведения и для их объяснения интегрирует проявления этого поведения в тотальные социальные явления. В 1948 г., работая над вторым изданием моей книги, я осознал, что, совершенно этого не желая, я связал социологию морали с определенной философской позицией: с одной стороны, я полагал возможным достичь непосредственного морального опыта, а с другой стороны, я допустил существование стабильной иерархии форм нравственности, во главе которой стояла мораль творческой свободы. Поэтому я пообещал себе вернуться к этой проблематике.

В 1938 г. я опубликовал мои «Социологические очерки», где изложил свое видение различия между микросоциологией, социологией групп и типологией глобальных обществ и где я утверждал взаимную имманентность индивидуального сознания и сознания коллективного. Это состояние я обозначил заимствованным у Теодора Литта термином «взаимодополняемость перспектив», хотя вкладывал в этот термин иное значение, чем Литт. К сожалению, я детально изложил только микросоциологическую типологию (в частности, масса, общность, всеединство), не изучив столь же тщательно типологию групп и глобальных обществ. Из-за этого мне стали приписывать совершенно ложное утверждение о преобладании микросоциологии, хотя на самом деле я склонялся к преобладанию типологии глобальных обществ, настаивая одновременно на диалектической взаимосвязи этих трех уровней. В книге «Элементы юридической социологии» (1940) моя позиция по этому вопросу была высказана с большей ясностью и конкретностью. Все более замыкаясь в социологии, я пытался отделить свои исследования от любой философской или доктринальной предвзятости, хотя и не преуспел в этом. Философия идеал-реализма (заимствованная скорее у Прудона, чем у Фихте) очень глубоко засела в моем мировоззрении, и я смог преодолеть ее лишь много лет спустя.

После перемирия и демобилизации 1940 г. у меня появилась возможность уехать в США по приглашению Новой школы социальных исследований в Нью-Йорке. Я приехал в этот город в середине октября 1940 г., почти не говоря по-английски. Первые два года я читал по-французски свои лекции по истории французской социологии. В 1941 г. я участвовал в создании Свободной школы высшего образования в Нью-Йорке под патронажем правительства Франции в эмиграции. Первый президент этой школы, ныне покойный г-н Фокийон, доверил мне руководство Французским институтом социологии. В этом институте зачастую происходили жаркие дебаты, в которых участвовали многие французские и американские ученые. Центральными проблемами в те неспокойные годы были социальная структура Четвертой республики во Франции и будущее Франции. Свой взгляд на проблематику я изложил в уже упомянутой работе «Декларация социальных прав», вышедшей во Франции в 1946 г.

Находясь под впечатлением американской социологии права, с которой я познакомился в те годы, я переработал мою социолого-правовую концепцию в более реалистическом ключе. Из этого получилась книга «Социология права» (Нью-Йорк, 1942), переиздававшаяся в Лондоне в 1947 и 1953 гг. Но моя мысль уже была обращена в другом направлении: к проблеме соотношения теории и эмпирических исследований в социологии и к проблеме социологии знания.

Стоит отметить, что первоначально я был поражен той диспропорцией, которая существует между широтой дескриптивной и экспериментальной исследовательской базы американской социологии, с одной стороны, и бедностью научно значимых результатов – с другой. Затем меня поразило отсутствие научной культуры у американских исследователей, которые не имеют никакой концептуальной основы для своей работы и поэтому оказываются неспособны отделить существенное от случайного, даже не зная, на какой вопрос они хотят найти ответ в своих исследованиях. В заключение я удивлялся тому факту, что, благодаря использованию технических методов опросов, подсчета чисел и их статистической обработки, основная проблема социологического познания оказалась принесенной в жертву лишенным интереса описаниям, к результатам которых постфактум можно подогнать любую социологическую теорию. Сами по себе новые американские теории удивили меня отсутствием содержания и глубины. Именно из-за ощущения того, что эмпирическое исследование в американской социологии за последние 25 лет упало до еще более низкого уровня (не только по сравнению с двумя ставшими классическими исследованиями Томаса и Знанецкого «The Polish Peasant in Europe and America» (1918–1921) и Линдта «The Middletown», «The Middletown in Transition» (1929), но и по сравнению с исследованиями Лепле и его школы во Франции), я решил организовать сборник работ «Социология в XX веке». Данная работа, объединившая усилия многих американских коллег, появилась в 1946 г. в США, и в 1947 г. – во Франции. Но, если не брать в расчет справедливую критику тех ложных проблем, которые в XX в. мешали развитию социологии, данный сборник оказался полезным только как источник библиографических ссылок и информации. Наименее довольным из всех читателей был, очевидно, ответственный редактор сборника и автор этих строк.

После возвращения во Францию в сентябре 1945 г. я инициировал создание Центра социологических исследований (1946) при Национальном центре научных исследований. Принимая во внимание систематичность мысли французов и более глубокие философские познания своего поколения, я надеялся, что состыковка теоретической и эмпирической социологии во Франции сможет произойти быстрее, чем в США. Но оказалось, что я был слишком оптимистичен. За исключением ряда представляющих интерес открытых дискуссий и трех весьма плодотворных конференций по социологии («Индустриализация и технократия» (1948 г., под моим председательством), «Город и деревня» (1952 г., под председательством Ж. Фридмана), «Социология современной семьи» (1955 г., под председательством М. Сорре)), равно как нескольких интересных полевых исследований, завершившихся удачными публикациями, Центр (оъединяющий ряд серьезных исследовательских коллективов) пока еще не добился насущно необходимой для социологии состыковки теории и эмпирического исследования.

Я оставил руководство Центром в 1949 г., когда иные академические обязанности и состояние здоровья сделали невозможным совмещение с преподаванием в Сорбонне и в «Ecole pratique des Hautes Etudes», которое я начал с 1948 г. Но я все равно продолжил искать в своих работах состыковки теоретической и практической социологии. С этой целью я основал в 1946 г. журнал «Les Cahiers Internationaux de Sociologie» и опубликовал в 1950 г. мою книгу «Современное призвание социологии», расширенное и дополненное издание которой готово к переизданию в двух томах. Вышедший в 1957 г. первый том («Дифференциальная социология») уже содержит достаточно полную типологию (на уровне микросоциологии, социологии групп и глобальных обществ).

Реализм и релятивизм в социологии были доведены мною до их крайних выражений, и термин «диалектический гиперэмпиризм» наилучшим образом обозначает используемую мною социологическую методологию. Комплементарности, взаимные импликации, двузначности, поляризации и взаимообусловленности перспектив, имеющие место между микросоциологическими типами, типами социальных групп и классов, типами глобальных обществ; между глубинными уровнями социальной действительности, иерархический порядок которых каждый раз меняется сообразно изменению типа глобальной или локальной социальной структуры; между тотальными социальными явлениями, не входящими в структуру элементами, социальными структурами и организациями; между общей социологией и отдельными отраслями социологии; наконец, между социологией, историей и этнологией – все перечисленное дает представление о моей методологии. Конечной целью этой методологии является социологическое объяснение, которое под углом причинно-следственной связи увязывается с объяснением историческим. Одна из тайн связи между социологической теорией и эмпирическими исследованиями, если не брать в расчет собственно проверку на опыте и постоянное обновление рабочих гипотез, заключается в том ценном материале, который история предоставляет в распоряжение социологии. Впрочем, и сама история нуждается для начала в социологической типологии и в социологическом изучении социальных структур. Здесь после долгих лет отчуждения и произошла моя новая встреча с Марксом…

Этот же самый диалектический гиперэмпиризм вел меня в моих исследованиях о социальных закономерностях и человеческой свободе (одноименная книга вышла в свет в 1955 г.). Я попытался показать, как закономерность и свобода могут взаимно проникать друг в друга, и предпринял социологическое исследование изменений свободы в различных социальных условиях. Всегда незавершенный плюрализм социальных закономерностей и их относительная унификация (через никогда не прекращающиеся стремления и конфликты) в рамках собственно социологического детерминизма меняются каждый раз со сменой типа глобального общества, оставляя при этом простор для вмешательства человеческой свободы (как индивидуальной, так и коллективной) в общественную жизнь. Именно в названной выше работе я поднял вопрос о множественности социального времени, и посвятил данному вопросу курс публичных лекций в Сорбонне в 1957–1958 гг.

Уже в период временного пребывания в Соединенных Штатах мое внимание привлекла проблема, поднимаемая социологией знания. Мне долго казалось, что ни социологию морали, ни социологию права нельзя рассматривать с исключительно релятивистских и реалистических позиций без помощи социологии знания. Мне очень импонировала постановка этой проблемы Шелером, с одной стороны, и Леви-Брюлем – с другой. Изучение проблемы символов и знаков как способов выражения и распространения информации еще более усилило мой интерес. Проблема идеологии, которая, как мне казалось, не была достаточно прояснена за весь период от Маркса до Манхейма, также подтолкнула меня к исследованиям в этом же направлении. В 1944/45 г. я прочел в Гарвардском университете курс лекций по социологии знания, в рамках которого подверг жесткой критике все ранее сформулированные по данному вопросу концепции. В дальнейшем я вернулся к этой проблематике в моих публичных лекциях в Сорбонне, на моих семинарах в «Ecole pratique des Hautes Etudes», в ряде публикаций. Я пришел к выводу о необходимости проведения различия между разными видами знания (чувственное познание внешнего мира; политическое знание; техническое, научное и философское знание), для которых характерна различная интенсивность функциональной взаимосвязи с социальной средой и иерархический порядок которых в системе знания меняется в зависимости от типов глобальных или локальных социальных структур. Выделяя в рамках каждого вида знания его формы, разнящиеся в зависимости от социальных структур (мистическая и рациональная, интуитивная и рефлективная, концептуальная и эмпирическая, спекулятивная и позитивная, символическая и адекватная, индивидуальная и коллективная), я обнаружил множество отправных точек для конкретного эмпирического изучения проблем социологии знания. Этой отрасли социологии следует отказаться от конкуренции с эпистемологией (которой социология знания может лишь ставить вопросы, но не отвечать на них), равно как не начинать свои исследования с конца и не решать с наскока чрезвычайно деликатную проблему социологической перспективы философских доктрин, которые оказываются более долговечными, чем те социальные структуры, в которых они зародились; такие доктрины через столетия могут вновь воскресать.

Редактируя свою работу «Введение в социологию знания», которую собираюсь завершить в ближайшем будущем, я был вынужден возвратиться к проблеме социальных классов — этих сверхфункциональных макрокосмов социальных групп. Данной проблеме я посвятил курс публичных лекций (тираж курса этих лекций был выпущен с помощью множительной техники), который должен послужить предметом для отдельной книги.

Используемая мною для исследования проблем социологии знания методология привела меня к возобновлению разработок в сфере социологии этики. В общедоступном курсе лекций, прочитанном мною в 1957–1958 гг. в Сорбонне, детально развивая ту тему, которую я затронул в 1948 г., я в общих чертах обозначил содержание моей работы «Введение в социологию этики». Все выделяемые мною виды этики (традиционная этика, целерациональная этика, этика добродетели, этика мгновенных суждений, императивная этика, этика идеальной символики, этика стремления, этика творчества) оказались даже в более тесной связи с социальной действительностью, чем виды знания. Оказывается, социология этики может установить функциональные корреляции между участками социальной действительности и видами этики в пределах гораздо более обширной иерархии, чем социология знания. Более того, микросоциологические элементы социума и неструктурированные группы в данном аспекте также могут выступать в качестве обособленных участков социальной действительности. При сопоставлении феномена нравственности с социальными классами, и особенно с типами глобальных социальных структур, при констатации изменчивости иерархизированных систем видов нравственности, равно как и изменения в их недрах направленности форм этики (рациональная или мистическая, интуитивная или рефлексивная, ригористическая этика или же этика, рассматриваемая в качестве «дара природы», суженная или расширенная, та, которой строго следуют, или та, которую игнорируют, коллективная или индивидуальная), становится очевидным, что такое исследование ведет к наиболее конкретным и наиболее полным результатам. В данном вопросе социология этики, призывая к эмпирическим исследованиям, опять-таки не конкурирует с этической философией, но ставит для последней новые проблемы.

Я обрисовал настолько объективно, насколько смог, те вехи, которые указывали мне путь в моих основных работах, вплоть до самых поздних. В завершение позволю себе заметить, что судьбе было угодно, чтобы я зачастую шел «против течения» в моих размышлениях и в моих усилиях. Ритм моего мышления практически всегда не совпадал с тем направлением мысли, который был в моде. Поэтому я, если можно так выразиться, по своему призванию «изгнанный из стада». Большинство современных американских и французских социологов считают меня «философом», ошибшимся дверью; а «философы» смотрят на меня как на «предателя», который уже давно покинул их лагерь.

Но подобное изолированное положение, зачастую болезненное, было для меня довольно естественным: моя жизненная позиция подразумевает необходимость тесного сотрудничества не только между теорией и эмпирическим исследованием, но также и между социологией и философией (при условии, что обе они откажутся от догматизма и «империализма»). Наблюдая друг за другом и друг друга критикуя, социология и философия могут и должны, сохраняя при этом свою автономию, ставить друг перед другом вопросы, которые, в сущности, могут быть разрешены только в их непрестанном взаимодействии… И только после того, как будет воспринят подобный взгляд на данную проблему (который я конкретизировал в статье «Социология и философия», написанной для «L’Encyclopédie française» (Vol. XIX. 1957), я могу надеяться на то, что эти два «клана» прекратят меня преследовать.

Комментарий

Этот текст впервые был опубликован в литературном журнале «Les Lettres nouvelles» (в настоящее время он существует под названием «Quinzaine litterale») в 1958 г. и представляет собой отчет об интеллектуальном пути, проделанном мыслителем. Это не автобиография в строгом смысле слова, но единственный автобиографический очерк, оставленный Гурвичем и дающий наиболее полное представление о его научных и жизненных принципах. После смерти мыслителя данный текст с незначительными редакционными изменениями был опубликован в 1966 г. в журнале «L’Homme et la Société», а в 1969 г. – в английском переводе в международном журнале «Sociological Abstracts».

 

Будущность демократии

[956]

О демократии как идейной системе стало очень принято говорить в прошлом времени. Кто только в наши дни не стремится построить своей карьеры на уверениях, что демократия при смерти. «La feue democratie» [покойная демократия. – фр.], как выразился один французский автор… Разговоры о «кризисе демократии» успели даже набить оскомину. Впрочем, демократию хоронят так усердно и с такой энергией, что невольно приходит мысль, что она еще жива, – не только как реальная политическая сила, но и как идеология «Мертвый в гробе мирно спи»… «De mortibus aut nihil, aut bene» [о мертвых либо хорошее, либо ничего. – лат.]. To ли дело с демократией! Противники с пеной у рта доказывают, что она исчадье всех зол. Философы как дважды два устанавливают, что демократия индивидуалистична, механистична, атомична, наконец, что она именно и есть настоящее сатанинское человекобожество. Юристы и историки указывают на связь демократии с якобинской идеологией, с централизмом, с неограниченностью власти, с этатизмом. Политики распространяются на тему о крушении парламентаризма, вне которого демократия немыслима. Коммунисты обличают в ней буржуазный предрассудок, евразийцы – специфическое германо-романское изобретение, фашисты – слабосилие и интернационализм…

Справедливы ли все эти упреки? И чем заняты все эти обличители? Действительно ли они хоронят мертвеца или стремятся удавить живого и, на их взгляд, чересчур живучего? Не потому ли они так страстно нападают на демократию, что она и не думает дряхлеть, а только лишь собирается окончательно вылупиться и вступить в зрелый возраст? В чем, однако, может состоять зрелость демократии, в чем ее будущность? Таковы вопросы, на которые мы собираемся вкратце ответить в настоящей статье. При этом мы будем иметь в виду не те или иные демократические институты, а самую сущность демократии. Нас будет интересовать не столько морфология демократии, сколько ее принципология – ее основы и потенции больше, чем осуществленные воплощения, ее возможности, задания и будущность больше, чем свершенный уже в прошлом путь.

I

В чем сущность демократии? В господстве ли большинства над меньшинством, как определяли ее преимущественно в древности? В принципе ли равенства, как особенно подчеркивали во время Французской революции? В утверждении свободы каждого отдельного лица, зафиксированном во всех демократических декларациях прав? Или, быть может, демократия сводится к неотчуждаемости народного суверенитета? Или к принципу «политического релятивизма», дозволяющему беспрепятственное сосуществование множества идеологических систем в одной нации (Кельзен)? Достаточно мало-мальски внимательно всмотреться в историю демократических идей, чтобы убедиться, что даже чисто внешним образом демократию невозможно описать при посредстве подобных упрощенных формул. Сущность демократии несоизмеримо сложнее и синтетичнее, и чтобы только подойти к ней, необходимо объять в определении целую совокупность, цельную гамму элементов.

В сознании нового времени демократическая идея выкристаллизовалась благодаря слиянию воедино трех разобщенных и возникших независимо друг от друга идейных течений; каждое из них в отдельности и отрыве от всех прочих вовсе не приводило непосредственно к демократической идеологии, которая родилась лишь в виде синтеза, установившего подвижное равновесие между тремя взаимно друг друга восполняющими и видоизменяющими элементами. Этими тремя элементами, слившимися впоследствии воедино, были: а) идея народодержавия, выдвинутая в нашу эру впервые ранними католическими публицистами в борьбе против светской власти и преданная затем проклятию папским престолом, поскольку она, начиная с Марсилия Падуанского, обратилась против иерархической структуры католической церкви; б) идея равенства, выдвинутая впервые нивелирующей политикой абсолютной монархии в борьбе против феодализма и углубленная затем школой естественного права XVII в. (в особенности Гоббсом), которая от равенства перед законом перешла к идее равенства в правах; в) идея свободы личности, ставящей предел власти, выдвинутая впервые английскими индепендентскими сектами, подхваченная и углубленная левеллерами и развитая подробно Локком. Однако под «народом» первоначально понималась лишь высшая знать; равенство в правах толковалось как равенство во всесилии в естественном состоянии и равенство в бесправии – в государственном; а свобода личности по большей части вовсе не связывалась с идеалом равенства.

Только когда все эти три линии скрестились, когда удалось впервые найти формулу соединения всех трех элементов воедино, родилась первая истинно демократическая идеология. Она сразу же выступила как сложный синтез, как подвижное равновесие между идеей свободы и равенства на основах народодержавия. Руссо, впервые сформулировавший этот синтез, сам указывал на его неокончательный характер, сравнивая решаемую проблему с квадратурой круга, допускающей лишь приближенные решения. Свое глубокомысленное учение, что нет равенства без свободы (ибо свобода есть содержание истинного равенства) и свободы без равенства (ибо свобода, не ограниченная равной свободой всех прочих, есть произвол) и что их сочетание возможно только на основе самоуправления всех и каждого, Руссо связал со сравнительно упрощенным и неприемлемым в наши дни абстрактным пониманием синтезируемых элементов. Все они нашли в его доктрине воплощение в виде «volonté générale» [общей воли. – фр.] — тождественной у всех индивидов разумной сущности, которая выявляется путем всеобщего голосования, поскольку оно не затемнено какими-либо частными группировками. Volonté générale равна у всех, и свобода каждого есть выявление не его специфичности, а его разумной воли, совершенно одинаковой у всех индивидов.

За XIX в. идеи равенства, свободы, народодержавия чрезвычайно углубились. Свобода стала пониматься более конкретно, как хотя бы частичное выявление индивидуального своеобразия. Равенство – более качественно не только как формальное равенство, но и как до известной степени материальное равенство, равенство возможностей. Народный суверенитет стал толковаться не как заранее готовая и сложившаяся народная воля, а как нечто заданное и искомое, как иррациональная стихия, омывающая государственные органы, которые должны быть так организованы, чтобы быть открытыми для всех колебаний народных настроений, отмечая их подобно тому, как беспроволочный телефон волны радия… Мудрено ли, что при перемещении всех элементов, из которых слагался демократический синтез в конце XVIII в., его старые формулы перестали удовлетворять? Однако достаточно вспомнить, что демократическая идеология с самого своего возникновения означала лишь подвижное равновесие между тремя разными ингредиентами, чтобы это явление ни в малейшей степени не в состоянии было смутить. Изменились и усложнились конститутивные элементы – должна измениться и формула их взаимного равновесия. Нужно ли подчеркивать, что подобное изменение, подобные поиски нового синтеза углубленных идей свободы, равенства, народодержавия сами по себе отнюдь не могут рассматриваться как симптом разложения, а, скорее, наоборот, выступают как симптом жизнеспособности, вящего торжества и дальнейшего расцвета демократической идеологии…

При такой постановке вопроса само собой наметилось отличие сущности демократии от форм ее исторического воплощения. В отсутствии этого разграничения – одна из основных ошибок всех современных рассуждений о демократии. Ее противники очень облегчают себе задачу критики демократической идеологии, выдавая ее интерпретацию в XVIII в. за необходимое и единственно возможное обнаружение ее сущности. Совершенно бесспорно, что Руссо дал чисто индивидуалистическое обоснование демократии и что в XIX в. реакция против индивидуализма принимала зачастую антидемократическую форму (от Сен-Симона к Марксу и от Местра к Гегелю и Шталю). Но весь вопрос именно в том и состоит, вытекает ли односторонний индивидуализм из самой сущности демократической идеологии или, напротив, он был только той исторической призмой, в которой она преломлялась, быть может, не без прямого ущерба для некоторых из своих составных элементов.

Критиковать атомизм и индивидуализм XVIII в. значит в настоящее время ломиться в открытую дверь. Существенен вопрос, можно ли делать за него ответственной демократию и действительно ли преодоление индивидуализма равносильно преодолению демократии.

II

Для ответа на эти вопросы необходимо проанализировать эйдетическую сущность тех элементов, подвижное равновесие которых составляет демократический синтез. Из трех составных частей демократической идеологии только одна идея личной свободы имеет определенно выраженный индивидуалистический характер. Напротив, ни принцип народодержавия, ни идея равенства не связаны органически и неизбежно с индивидуализмом. Конечно, можно истолковать народ как механическую сумму тождественных индивидов, а равенство как чисто количественное уравнение разобщенных особей. Однако такое понимание не только не является обязательным, но, несомненно, находится в противоречии с самой сущностью соответственных принципов, выступающих здесь, так сказать, в умаленном и ущербленном виде.

На самом деле, в чем специфичность идеи народодержавия, в отличие от других конститутивных элементов демократии, если не в виде некоего органического целого, почерпающего в себе самом принцип своей жизни. Является ли народная воля чем-то готовым или только искомым; народ как таковой – самоуправляющаяся совокупность заинтересованных – есть всегда живая соборность, corpus-тело и именно в этом своем качестве, как символ надличного (сверхперсонального) единства призывается к решению. Более того, идея Целого, организма, конкретной системности нигде не находит столь чистого выражения, как в демократическом принципе народодержавия. Все виды социально-политической иерархии (в частности, монархии), которые часто пытались обосновывать с точки зрения универсализма и органического мировоззрения, по существу, представляют собой разрыв целостной связи, нарушение духа соборной солидарности, разъединение и отрыв некоторых индивидуальных элементов и противопоставление их целому. Это классически ясно зафиксировано в средневековых учениях о «rex» [царствовании. – лат.] и «regnum» (populus) [правлении (народа). – лат.], где именно «regnum» представляет начало органической целостности, a «rex» – оторванную особь. Обосновывать органологически иерархию возможно только благодаря грубейшему смешению биологического организма с этической и социальной органичностью. Нравственно-социальная целостность как организм взаимно друг друга порождающих индивидуальных самосознаний, как конкретная система лиц есть максимальная из мыслимых противоположностей началу иерархии. Соборное единство приводит к органическому, солидарному равенству всех сочленов в целом. Иерархия здесь есть прямое разложение единосущной соподчиненности самосознаний надличной целостности. Принцип народодержавия выступает как высшее напряжение соборного единства, как истинное воплощение своеобразной нравственно-социальной органичности. Попытка немецкой формально-юридической школы подменить идею народного суверенитета принципом суверенитета государства-личности, одним из органов которого является народ, была, с точки зрения философской, ничем иным, как плохо скрытым покушением на соборность и органичность. Целое здесь подменивалось индивидом в увеличенном размере; на место сложной надличной (трансперсональной) системы здесь ставилось простое единство – новая личность, рассматриваемая в лупу. Универсализм извращался в консервативный сверхиндивидуализм.

Итак, демократия может с величайшим спокойствием относиться к упрекам в индивидуализме; в одной уже идее народодержавия – самоуправляющейся соборности – потенциально дано такое высокое напряжение идеи целостности в ее наиболее чистом виде, какого не встретить ни в одном ином социально-политическом воззрении.

Но не только через идею народоправства, но и через идею равенства в демократической идеологии эйдетически устанавливается связь с целым. Изолированных особей не имеет никакого смысла уравнивать. Равенство предполагает общение лиц – сочленов целого. Оно указывает принцип организации целого и определяет взаимное положение сочленов в их отношении к объединяющему их соборному единству и между собой. Главный смысл идеи равенства есть утверждение равного значения и равной связанности всех сочленов в нравственно-социальном целом. Равенство есть прежде всего функция целого. Неравенство означает отрыв, отъединение от соборной связи. Нравственно-социальная соборность и равенство в этом смысле неразрывны.

Равенство по отношению к единству целого вовсе не означает тождества сочленов между собой. Наоборот, равное значение в целом может быть связано с абсолютно своеобразным характером каждого и с его особым призванием, особой функцией в целом. Равенство в этом смысле означает равноценность личностей и их конкретно-индивидуальных призваний, соучаствующих в порождении целостного единства в качестве его незаменимых элементов. Идея равенства прежде всего подчеркивает особый характер нравственно-социального целого, как мы уже отмечали, глубоко отличный от всех других видов целостной связи. Целое здесь есть живая риза лиц, конкретная система самосознания, самоценных «я». В нравственно-социальном целом сочлены не являются производными элементами из единства, точно также как единство не представляет собой чего-либо вторичного. Здесь имеется полная равноценность частей и целого, координация единства и множества, взаимно порождающих друг друга, синтез индивидуализма и универсализма. Идея равенства подчеркивает прежде всего этот синтетический характер нравственно-социальной целостности, эту равноценность лица и целого и в этой связи равное значение всех в целом.

Даже злейшие враги демократии, вроде немецкого вдохновителя наших русских евразийцев О. Шпанна, не могут отрицать, что идея равенства представляет сочетание индивидуалистических и универсалистических элементов. Шпанн только стремится уверить читателя, что такое сочетание невозможно и что идея равенства есть ублюдочное образование. Он может это утверждать только потому, что сам он не идет дальше чисто механического столкновения между индивидуализмом и универсализмом и совершенно игнорирует самое существование нравственной проблематики и связанного с ней извечного стремления человеческой мысли к синтезу универсализма и индивидуализма, представляющему последний предел всех философских исканий. От ранних философов Возрождения к Лейбницу и от Лейбница к Фихте тянется эта линия, тяготеющая к синтезу. Если он возможен, то и в идее равенства нет никакого противоречия. Она служит живым символом связи и гармонического сочетания между соборностью и свободой личности, и именно через нее становится особенно ясно, что глубочайшей философской предпосылкой демократии является синтез индивидуализма и универсализма.

Стремясь установить истинный смысл идеи равенства, мы взяли ее в ее высшей потенции, в ее значении равноценности сочленов в целом. В этом своем аспекте равенство имеет преимущественно качественный характер. Несоизмеримые по своим качественным отличиям личности равноценны в своем своеобразии по отношению к целому. Таков нравственный смысл понятия равенства. Но равенство имеет и чисто правовой аспект, и последний является, по существу, преобладающим. В частности, равенство как конститутивный элемент демократической идеологии есть прежде всего равенство в правах. Правовое же равенство заключает в себе количественные моменты и предполагает известную степень одинаковости. Эти элементы и пугают главным образом противников демократии. Они с ужасом указывают на то, что правовое равенство всех подводит под один ранжир, механически уравнивая тупицу и гения, безграмотного и ученого, героя и труса и т. д., и в конечном итоге означает торжество посредственности.

Чтобы разобраться в этих упреках, необходимо разграничить целый ряд вопросов, здесь безнадежно смешиваемых: 1) Вытекает ли количественный характер правового равенства из идеи равенства или из самого принципа права, через призму которого здесь идея равенства проводится? 2) Действительно ли правовое равенство есть равенство чисто количественное? 3) Наконец, являются ли исторически осуществленные формы правового равенства исчерпывающими, или существуют потенциально другие возможности, при которых качественный момент может получить более важное значение?

Прежде всего, не может быть никакого сомнения, что количественный момент органически связан с самим принципом права. Право тем и отличается от нравственности, что оно обобщает нравственную качественность, сводит конкретно-индивидуальную нравственную заповедь к общей норме, на место неповторимо-незаменимой нравственной личности ставит общий тип правового субъекта. Основная проблема права есть проблема замирения гармоничных в идеале, но эмпирически противоборствующих реальных «я» и реальной соборности, замирения на началах общности и количества, под покровом которых нравственность только и может расписывать свои сложные конкретно-индивидуальные узоры. Право есть рационализация нравственной иррациональности, переход от чистого качества к количеству. Право рассчитано на человеческое несовершенство, на разъединение между идеалом и действительностью, между которыми оно посредствует, готовя путь для реализации нравственности. Эмпирическое общежитие без права есть всегда насилие, произвол и деспотия. Только общежитие святых может обходиться без права и руководствоваться одними лишь качественными критериями, не впадая в абсолютное их отрицание. Но если признать, что только под оболочкой и защитой права может развиваться и расцветать своеобразие и конкретная качественность, то именно во имя последних следует признать необходимость количественных критериев в общежитии, вне которых право не может производить своей замиряющей работы.

Таким образом, не может быть никакого сомнения, что количественный характер правового равенства проистекает вовсе не из идеи равенства, а из самой сущности правовой позиции. Отрицать количественное равенство совершенно – значит отрицать самую идею права. Пусть противники демократии скажут это прямо и честно: их непримиримая вражда к демократии имеет своим последним источником отрицание права! Если же они проповедуют правовое неравенство, то они непоследовательны, ибо последнее не устраняет количественного критерия внутри каждой привилегируемой группы (например, все феодалы, независимо от их конкретной индивидуальности, – представители общего правового типа); и вместе с тем оно приводит к разобщению и разъединению социальной целостности, соборное единство которой поддерживается равенством в правах.

Мы разъяснили, по какой причине правовое равенство включает в себя количественные элементы. Другой, однако, вопрос, являются ли эти элементы исчерпывающими, т. е. действительно ли равенство в правах означает чисто количественное равенство. Достаточно всмотреться в правовую жизнь любой страны, осуществившей демократические принципы, чтобы ответить на этот вопрос отрицательно. Равенство в правах никогда не означало простого количественного уравнения. Во-первых, для осуществления предоставленных всем одинаковых прав от граждан требуются определенные качества: зрелый возраст, здравый ум, судебная неопороченность; во-вторых, для исполнения ряда общественных функций (например, учителя, профессора, инженера, судьи и т. д.) требуется особая качественная подготовка, предоставляющая специальные права; наконец, начала представительного строя и избирательной системы стремятся дать возможность выделить, путем широчайшим образом организованного отбора, лучших по качеству, которым в связи с избранием представляются особые права. Качественный критерий, следовательно, отнюдь не отрицается при правовом равенстве, он только сочетается с количественным принципом таким образом, чтобы качество не было произвольным даром, возникшим в силу случайности рождения (как при иерархии), а объективно, в интересах соборного целого, определяемым и общедоступным средством приобретения прав. Да как могло бы быть иначе, поскольку правовое равенство есть средство реализации равноценности качественно-своеобразных лиц и остается в неразрывной связи с идеей целого.

Но если равенство в правах вовсе не есть чисто количественное равенство, а допускает известное применение качественных критериев, то отсюда логически следует, что в разные эпохи равновесие между этими элементами может перемещаться. Механистически-индивидуалистическая интерпретация демократии в стиле Руссо и Французской революции находила это равновесие в безграничном преобладании количественных элементов. В процессе поисков нового демократического синтеза современная мысль стремится усилить качественные элементы в правовом равенстве. Идеи пропорционального и профессионального представительства, федерализма, территориального и персонального, самоуправления национальных меньшинств и т. д. – все это разные способы введения в правовое равенство новых качественных критериев. На основе известных объективных качеств (принадлежности к одной профессии, своеобразной национальной группе, определенной географической местности, политической партии и т. д.) граждане здесь объединяются в специальные группы, наделяемые равными правами. С одной стороны, такой способ организации означает дальнейшее развитие идеи количественного равенства, прогресс уравнительного идеала: не только отдельные индивиды, но и качественно различные группы наделяются здесь равными правами. С другой стороны, в процессе этого уравнения вводятся новые качественные критерии и разным типологическим качествам дают возможность непосредственного правового проявления. Следовательно, прогресс в осуществлении правового равенства здесь сопровождается возрастанием качественных элементов, которые, однако, в пределах правовой организации никогда не смогут получить преобладания над количественными.

Как видим, демократическая идеология и принцип равенства в правах отнюдь не должны означать механистической нивелировки: они отдают дань количеству, лишь поскольку этого требует идея права, с которой они органически связаны. Они не только служат гарантией, обеспечивающей возможность расцвета конкретно-качественных индивидуальностей, но и сами являют собой сочетание количественных и качественных моментов. Здесь с новой стороны проявляется синтетический характер идеи равенства, олицетворяющей путь гармонизации соборного и личного начала.

Из трех идей, подвижное равновесие коих составляет извечную сущность демократии, только одна идея свободы воплощает в себе чисто индивидуалистическое начало. Без свободы нет личности. Без личности нет нравственно-социальной соборности. Удушение свободы поэтому равносильно не только убийству личности, но и целого, превращаемого в мертвую, давящую громаду. Принцип свободы решает проблему об отношении между целым и каждым отдельным сочленом. Он устанавливает, в чем должна заключаться отдельность сочлена, вне которой этот последний рискует потерять личность. Без свободы демократия то же, что воздух без кислорода. Народоправство и равенство без свободы теряют всю свою специфичность и впадают в грубое извращение собственной сущности. Через идею свободы демократическая идеология утверждает себя именно как синтез индивидуализма и универсализма, а не как односторонний универсализм.

Идея свободы, подобно идее равенства, имеет несколько аспектов. Как нравственная свобода она есть свобода творческого порыва, самостоятельного соучастия в творческой соборности. Как правовая свобода она есть прежде всего некая граница между целым и личностью, некий предел для воздействия целого на личность, внутри которого последняя определяется самостоятельно. В целях обеспечения возможности подъема на высоты материальной творческой свободы каждая личность через правовую свободу в известном отношении предоставляется самой себе. В этом и только в этом отношении правильна характеристика демократии как «системы политического релятивизма», данная Кельзеном. Это не значит, ни что основанием демократии является философский релятивизм, ни что демократия не заботится о высших проблемах духа, оставаясь «к добру и злу преступно равнодушна». Это значит лишь, что демократическая идея гражданской свободы охраняет личность от всяческого абсолютизма искусственно ей навязываемых идеологий, подобно тому, как она охраняет вместе с тем самые эти идеологии от недопустимого их принижения до принудительных мероприятий правительства. Система политического релятивизма в демократии аналогична принципу «негативной теологии» Абсолютного в философии. Она не только не отрицает Абсолютности, но стремится расчистить к ней путь, не допуская абсолютизации относительного и принижения Абсолютного до уровня относительного. Демократия защищает правовую гражданскую свободу и политический релятивизм именно ради высших запросов духа, получающих возможность всеобъемлющей реализации только через их посредство.

Противники демократии часто нападают на нее во имя свободы. При этом под свободой они имеют в виду конкретно-индивидуальную нравственную свободу и совершенно игнорируют правовую свободу Здесь лишний раз подтверждается, что за их враждой к демократии скрывается принципиальное отрицание идеи права. Конечно, правовая свобода есть свобода некоего общего типа, а не непосредственная свобода качественного своеобразия. Будучи свободой правовой, она не может не включать в себя элементы количественности и общности, неразрывно связанные с правовой сферой. Однако именно под покровом правовой свободы свобода конкретного своеобразия может развиваться с особой интенсивностью; потенциально она постоянно наличествует внутри правовой свободы. С другой стороны, и здесь, как в правовом равенстве, элементы конкретности и качественности до известного предела могут и актуально соучаствовать в конституировании правовой свободы. Те же методы групповой организации, о которых мы уже упоминали и, в особенности, развитие многопланных потенций демократии, распространяющейся на новые неполитические области (см. ниже), позволяют ввести некоторые элементы индивидуального своеобразия в организацию правовой свободы. Множественность специфических правовых кругов и групп, в которых призывается принимать участие одно и то же лицо, способствует выявлению его многогранности и, следовательно, его своеобразия. Через групповые организации правовая типология становится более конкретной и качественной. Свобода личности получает в них нового защитника, способствующего обнаружению конкретной индивидуальности. Но здесь мы забегаем вперед, в область будущности демократии…

III

Мы пришли к двум заключениям. Во-первых, что истинной философской предпосылкой демократической идеологии является не односторонний индивидуализм, а синтез индивидуализма и универсализма. Во-вторых, что между демократией и идеей права существует некая интимная, органическая связь. Она много раз представала перед нами, но корень этого взаимоотношения остался неуясненным. Теперь необходимо точно определить, в чем состоит это неразрывное соотношение.

Прежде всего, необходимо отметить, что демократию и право связывает единство метафизических предпосылок. Односторонний индивидуализм и односторонний универсализм одинаково подрывают возможность правопознания и приводят к отождествлению права с силой. В индивидуалистических системах право как начало, немыслимое без общежития, совершенно исключается за пределы нравственно ценного; оно рассматривается, как некая чисто внешняя узда, «Maschinenwesen der Polizei» [полицейский аппарат. – нем.], по выражению Канта, намордник, одинаково пригодный для людей и чертей; по существу, следовательно, это механическая сила. Ктомуже выводу приводит противоположная крайность – односторонний универсализм. Если индивидуализм исключает право совершенно за пределы этики, то универсализм, наоборот, растворяет право в нравственности и ставит между ними знак равенства: он превращает этику в философию права, – например, у Платона и Гегеля. В результате не право подъемлется на высоту нравственности, а, наоборот, последняя пригнетается на низший уровень, которому, однако, приписывается весь абсолютизм нравственных требований. Абсолютизм нравственных требований, перенесенный на право, приводит к культу безусловно-принудительного порядка, воплощенного в государстве, которое ставится над правом, обращаемым на службу фактической государственной мощи. Так смыкается круг, и право снова оказывается слитым с силой. Только синтез универсализма и индивидуализма, следовательно, дает возможность обосновать правовую сферу как автономную и вместе с тем нравственно-ценную область. Только на основе этого синтеза уясняется сущность права как предварительного замирения личности и соборности, готовящего путь их нравственной гармонизации. Синтез индивидуализма и универсализма является, таким образом, пределом и первоосновой и демократии, и права.

Будучи неразрывно связаны через свои философские предпосылки, демократия и право неразлучимы и в процессе своей реализации. Демократия есть необходимый и единственно возможный путь для реализации права в общественной организации. Господство права, суверенитет права есть путеводная звезда демократии. Демократия отличается от всех других форм организации тем, что структура власти для нее неотделима от проблемы подчинения власти праву. Организация власти и защита права для демократии не два разных, а один и тот же вопрос. Власть лишь тогда власть, когда она служит праву, когда она действует в рамках и в согласии с правом, когда она является чисто правовой функцией – таков основной принцип демократической организации. Это прекрасно было осознано уже первым создателем демократического синтеза – Ж.-Ж. Руссо. Принцип «volonté générale» есть для него воплощение правовой идеи, квинтэссенция правосознаний, и воля народа – volonte de tous [воля всех. – фр.] — только тогда закономерная власть, когда она руководствуется велениями правовой «volonte générale». Основная идея Руссо есть идея суверенитета права. Да как могло быть иначе, поскольку народовластие рассматривается как необходимый способ реализации свободы и равенства. Во всех других идеологиях и способах организации власть и право разобщаются между собой, и в лучшем случае между ними заключается компромисс (например, конституционная монархия). Недемократическая власть есть внеправовая и сверхправовая власть. Она есть та область отношений, куда не проникает правовое регулирование и где господствует произвол. Все учения о сверхправовом, метаюридическом характере власти суть антидемократические учения. Воспитание уважения к безличным нормам права есть главная добродетель демократии. В нем, в частности, великая историческая миссия уже осуществленных форм демократического бытия. Процесс демократизации – в подчинении всех актов, сохранивших иерархический характер, правовому режиму. В этом отношении судебная проверка законности всех без исключения действий администрации, получившая особенно широкое развитие во французской административной юстиции, есть величайшее торжество демократии. Акты частных лиц, публичных корпораций, чиновников, правительства все уравниваются между собой в равной их зависимости от права и в их подчиненности суду.

Лассаль был глубоко прав, когда воскликнул в одной из своих знаменитых речей: «Die Demokratie – und das ist ihr Stolz – hat allein das Recht von Recht zu sprechen. Bei der Demokratie allein ist alles Recht» [Только демократия – и в этом ее гордость – имеет право говорить о праве. И только при демократии везде существует право. – нем.]. Действительно, вне демократии нет никакого другого способа проникновения права в структуру общественной организации. Это пронизание правом организационно-властных отношений связано с подчинением их особой разновидности права – праву социальному, вытесняющему в этой сфере конкурирующее с ним индивидуальное право, которое прикрывает здесь лишь произвол, насилие и иерархию; так что, с чисто юридической стороны, демократию можно будет определить как установление суверенитета социального права внутри общественной организации.

Демократия и право суть две стороны одного и того же явления. Без права нет демократии. Если есть будущность у права, то она есть и у демократии. Если демократии суждено погибнуть, то это означало бы величайшее ущербление правовой идеи, величайший регресс влияния права в общественной жизни в пользу низших стихий. Демократия может спокойно взирать вперед. Ее судьбы суть судьбы культурного человека, не могущего развиваться вне правовых гарантий. Закат демократии равносилен закату культуры и общей деградации. Здесь нужно выбирать. Предрекать гибель демократии значит ожидать близкую смерть всей человеческой культуры. Если же верить в ее дальнейшую жизнь и развитие, логически необходимо признавать и верить в будущность демократии.

IV

Предыдущее имело целью уяснить, каковы общие основы и потенции демократии. Мы пытались доказать, что идеологическая структура демократии такова, что она не может не иметь будущности. Теперь естественно поставить вопрос, в чем эта будущность, в каком направлении развиваются дальнейшие пути демократии. Мы все время настаивали на различии между сущностью демократии и формами ее исторического воплощения, постоянно подчеркивая, что демократия есть подвижное равновесие между ее тремя конститутивными элементами. На очереди вопрос, в каком направлении перемещается ныне этот подвижный демократический синтез.

Здесь прежде всего чрезвычайно важно восстать против одного очень распространенного предрассудка, в значительной степени обусловливающего все нападки на демократию со стороны юристов и историков. Когда демократию обвиняют за ее централизм и стремление к всекомпетентности политического представительства, когда из неспособности государственной организации справиться со всеми задачами, которые она на себя берет, выводят оскудение и бессилие демократии, совершают одно очень существенное смешение: произвольно ограничивают область действия демократии одной лишь политической областью и делают затем демократию ответственной за недочеты этатизма – непомерного преобладания государственной организации, получившей со времени монархического абсолютизма преувеличенное значение в правовой и социальной жизни. Но где доказано, что демократия есть принцип исключительно политической организации? Действительно ли демократия повинна в чрезмерном усилении государства за счет общества?

Мы дали такое описание демократии, которое применимо к любой общественной организации, к любой группе заинтересованных. В принципе демократии нет ничего специфически политического. Самоуправляющаяся на началах равенства и свободы соборность реализуема всюду, где имеются объединения людей. Она может служить организационным принципом общества в такой же степени, как и государства, и она исторически уже прилагалась, например, к церковному строю (индепендентские секты и т. д.). В наше время демократия завоевывает все новые области общественной жизни. Она проникает внутрь хозяйственных предприятий. Она приводит к ограничению произвольной власти хозяев на фабриках представительством от рабочих. Она осуществляется внутри каждого профессионального союза и каждого кооператива и в их объединениях. Она вызывает к жизни новые органы чисто экономического самоуправления, вроде немецкого Reichswirtschaftsrat’a [Государственного экономического совета. – нем.] и французского Conseil National Economique [Национального экономического совета. – фр.]. Со всех сторон говорят о демократии производителей и потребителей, об «индустриальной демократии» наряду с демократией политической. «Экономическое общество» – хозяйство становится особой областью применения демократических идей. Идея хозяйственного парламента, построенного на непосредственном представительстве заинтересованных сторон (производителей, потребителей, руководителей хозяйственного предприятия), разбитых по отдельным отраслям индустрии и по профессиям, носится в воздухе. Демократия начинает организовывать общество на началах права, подобно тому, как она некогда организовала на тех же началах государство. Последовательное развитие демократии приводит к тому, что нарушенное в эпоху нового времени равновесие между государством и обществом начинает восстанавливаться в пользу общества. Универсальность и многопланность демократии проявляется не только в начавшемся процессе демократизации хозяйства. Наряду с хозяйственной демократией все более четко обозначается зарождение международной демократии. Политическая демократия, изнутри уравновешиваемая демократией хозяйственной, вовне все более ограничивается и поддерживается демократией международной. Международное общение и международная организация – чем ярче сознают себя особой, независимой от отдельной государственной воли правовой областью, тем более они тяготеют к демократической организации. Лига Наций при всех своих современных органических недочетах есть первый шаг в этом направлении. План децентрализации Лиги Наций по географическим континентам в целях уравнения больших государств и малых при конституировании центрального органа Лиги есть дальнейший шаг в сторону международной демократии. Наконец, наряду с нарастанием хозяйственной и международной демократии, нельзя не отметить еще созданной мирными договорами демократии национально-культурных меньшинств, представляющей особую, отличную от политической форму демократии.

На вопрос, в чем будущность демократии, прежде всего напрашивается ответ: будущность демократии в ее многопланности и универсальности, в ее проникновении во все новые области человеческих отношений, в ее выходе за пределы одной лишь политической организации. Здесь предстоит еще длинная эволюция и долгая борьба за демократизацию. В частности, как мы увидим, доведенная до конца хозяйственная демократия есть социалистический строй. Противоречия между социализмом и демократией, настоятельная потребность социализма в демократизации возникли исключительно благодаря произвольному ограничению демократического принципа одной лишь политической областью, неспособной демократически организовать хозяйство. Ибо демократическая организация государства, ставшего хозяином, ничего не имеет общего с хозяйственной демократией: гражданин, производитель и потребитель имеют каждый свои особые интересы, способные вступать в конфликт и нуждающиеся в особых формах демократической организации.

Не только соборность, но и каждая отдельная личность, как нам уже приходилось отмечать, чрезвычайно выигрывает от многопланности демократии. При ее посредстве не только умножаются виды социального сцепления, но и качественно обогащается личность. Многопланности демократии соответствует многогранность личности. При взаимном восполнении разных видов демократии, уравновешивающих друг друга – при групповом многообразии, – легче становится примирить более конкретно понятую личную свободу с более материально понятой идеей равенства, столь резко сталкивавшихся между собой в политической идеологии XIX в. Универсальность и многогранность демократии еще в гораздо большей степени, чем новые системы политического представительства, указывают путь нового демократического синтеза, который ищет XX в.

V

Особо стоит вопрос, в чем будущность специально политической демократии. С одной стороны, в согласии со сказанным, она не может не состоять в отказе от своей все компетентности в пользу других разновидностей демократии, в частности, демократии хозяйственной и международной. Соотношение между различными видами демократии само должно быть организовано демократически. Множественность функционально отличных самоуправляющихся целых (государственная соборность, хозяйственная соборность, международная соборность и т. д.) должна быть поставлена в равное положение и соотноситься между собой на началах координации, а не субординации. Какие новые демократические органы потребуются для реализации такой системы, решать преждевременно, ясно, однако, что на первый план должна будет выдвинуться автономная судебная организация, построенная на паритетных началах. Политическая демократия, разгруженная от своей всекомпетентности, только выиграет от этого в своем значении и весе и сможет расцвести с новой силой, выступая как хранительница идеальных и духовных запросов нации и держа в своих руках аппарат безусловного принуждения.

В частности, парламентаризм, ослабленный ныне не только чрезвычайным усложнением партийных группировок, но еще в гораздо большей степени необходимостью для правительства заниматься чисто техническими проблемами, связанными с хозяйством, сможет, при условии освобождения политической демократии от всеобъемлющих функций, вступить в полосу чрезвычайного подъема. Парламентаризм столь же уместен в чисто политической демократии, как он совершенно неприемлем в области демократии хозяйственной. Решение проблемы парламентаризма, выход из его кризиса – в новом разделении властей между государством и обществом, между политической и хозяйственной демократией.

С другой стороны, встает вопрос о направлении, в каком предстоит развиваться системе политического народного представительства. Этот вопрос ни в коем случае нельзя смешивать, как это часто делают, с проблемами хозяйственной демократии. Принципиально вполне допустимо, чтобы последняя строилась на началах группового, индустриального, профессионального представительства, а политическая демократия оставалась организованной на началах представительства общегражданского. Если различные виды демократии призваны разрешать качественно разные проблемы, то естественно им быть организованными по-разному. Действительно, политическая демократия, служа наиболее общим интересам сочленов национального целого и объединяя их на почве максимального их единства, органически связана с идеей гражданина как такового и, следовательно, с принципом общегражданского представительства. Именно с точки зрения утверждения многопланности демократии чрезвычайно важно, чтобы личность могла проявлять свою организационную волю многогранно и, следовательно, не только как производитель, потребитель и т. д., но и просто как гражданин. Политическое профессиональное представительство может, следовательно, без противоречия мыслиться лишь как восполнение общегражданского представительства, а не в замену ему, что означало бы, по существу, уничтожение политической организации.

Дополнительное введение профессионального представительства в политической области имеет нижеследующие основания: 1) Оно решает прежде всего вопрос о демократической организации верхних палат политического представительства, поскольку уничтожение последних признается нежелательным и опасным; 2) Оно призывается для консолидации политической соборности, чрезмерно разрыхленной благодаря далеко ушедшей вперед профессиональной дифференциации; 3) Оно дает и в политической области возможность найти некоторое примирение между конкретной индивидуальностью и равенством, внося индивидуализацию в процесс уравнения, что достигнется путем своеобразной группировки равных; 4) Но главная проблема, которая решается профессиональным представительством в политической области, есть создание некоего промежуточного звена и контрбаланса между политической и хозяйственной демократией. Верхняя палата политического парламента, организованная профессионально, мыслится как некий буфер, препятствующий чрезмерно резкому столкновению независимых друг от друга государственной и хозяйственной соборности. Конечно, эта проблема может стать актуальной только при полном развитии институтов хозяйственной демократии и ясно обозначившемся процессе революции современного государства.

Поэтому даже для Западной Европы система политического профессионального представительства только еще начинает становиться на повестку дня. Что же касается России, то она здесь в ближайшие десятилетия не может иметь никакого актуального значения. Прикрывающая диктатуру коммунистической партии советская система, по существу, не имеет ничего общего ни с хозяйственной демократией, ни с политическим профессиональным представительством. «Совнархоз» есть чисто административный, назначаемый правительством орган и от него всецело зависит. Система советского представительства, не говоря уже о том, что она построена, по существу, на законосовещательном начале, исходит из прикрепления избирателя к общим группам (деревня, волость, фабрика и т. д.) и гораздо более напоминает сословно-куриальную систему, действовавшую в свое время в Пруссии и частично у нас в России, чем профессиональное представительство. Она имеет вдобавок специальной целью создать искусственное преобладание города над деревней, вне которого, в виду абсолютного перевеса крестьянского населения в России, советская система на 9/10 должна была бы слиться с общегражданским представительством.

После свержения коммунистической диктатуры в России рано или поздно станет абсолютно необходим возврат к нормальному типу политической демократии на основах общегражданского представительства. Отсутствие прочно сложившейся профессиональной дифференциации, а тем более, устойчивых корпораций европейского типа при абсолютном преобладании однородного «мужицкого» элемента делают в ближайшие десятилетия политическое профессиональное представительство в России и ненужным, и невозможным. Ненужным потому, что решаемые этим способом проблемы могут стать здесь реальными лишь в отдаленном будущем. Невозможным потому, что оно было бы чисто искусственной, из подражательности западным исканиям навязанной системой, для которой в России нет еще достаточных предпосылок. Послебольшевицкая Россия с ее преобладающим «середняцким» населением, по существу, будет представлять классическую среду для реализации идеалов так называемой механической демократии, организованной исключительно на началах общегражданского представительства. Она имеет свою особую историческую миссию в России, где еще опыта демократии вообще произведено не было: не воспитано уважение к безличным нормам права, не развито правосознание, вне которого об углублении демократии не может быть и речи. В послереволюционной России актуальной и необходимой будет борьба за традиционные формы политической демократии, за территориальный федерализм и за зародыши новых форм хозяйственной и национально-культурной демократии. За жупел политического профессионального представительства будет цепляться лишь демагогия реакционеров справа и слева, именно потому, что в ближайшую эпоху подобная система в России заведомо неосуществима.

VI

Чтобы закончить наши соображения на тему о конкретном будущем демократии, необходимо еще остановиться на одном вопросе. Мы попытались показать, что демократия отнюдь не ограничивается одной лишь политической областью, что она несоизмеримо шире и что будущность демократии прежде всего в ее универсализации и многопланности, так что временные затруднения демократии в одной области (например, политической) могут с лихвой искупаться ее расширением и развитием в другой области (например, хозяйственной и международной). Мы оставили, однако, еще без ответа упрек демократии в том, что она исторически повинна в усилении государства за счет общества и в непомерном централизме. Как можно, скажут нам, ожидать от демократии в будущем восстановления равновесия между обществом и государством, когда опыт прошлого доказывает прямо обратное: путь к этатизму лежал через демократию.

Это возражение основано на неправильном освещении исторических обстоятельств. Совершенно бесспорно, что демократия в своем первоначальном осуществлении, и, особенно, во Франции, приняла однобокий, государственнический и централистский характер. Но весь вопрос в том и состоит, проистекал ли этот централизм от применения демократических принципов или от непреодоленной традиции монархического абсолютизма, поддержанной особыми историческими условиями (необходимость завершить борьбу с феодальными пережитками). Токвиль в своей известной работе прекрасно показал, как много элементов старого режима перешло в новый строй. Одним из таких элементов совершенно бесспорно была якобинская страсть к абсолютной централизации, в которой они были верными преемниками монархии. «La démocriatie régalienne» [королевская демократия. – фр.], как метко выразился один французский автор (М. Леруа) – и только она одна – связала себя враждой к децентрализации и общественному самоуправлению. Какие могут быть сомнения, что источник этой вражды в прилагательном «régalienne», а не в существительном «démocratie»! Достаточно напомнить, что федералистические тенденции были очень сильны в начале французской революции и на них впоследствии пыталась опереться Жиронда в своей борьбе с Горой. И самая идея «свободной общины», лежащая в основе автономной системы местного самоуправления, была впервые выдвинута на основе демократических принципов докладчиком Национального Собрания Туре и затем подробно развита Кондорсе. Федерализм и децентрализация несоизмеримо более соответствуют демократической идее, самоуправляющейся на основах свободы и равенства соборности, чем централизм и этатизм – это дурное наследие эпохи монархического абсолютизма.

Если некоторые демократические течения и идеологи (в частности, сам Ж.-Ж. Руссо) обнаружили противоположные тенденции, то это было не в согласии, а вопреки их демократическим принципам. Существенную роль здесь играло односторонне-индивидуалистическое обоснование демократии, приводившее к некоторому ее извращению. Именно через посредство механистического индивидуализма достигалось некоторое внешнее примирение между демократической идеологией и централистскими пережитками монархического абсолютизма. В индивидуалистической интерпретации соборность мыслилась как индивид в увеличенном размере, а ее самоуправление – как единая воля этого индивида, суммирующая права всех отдельных лиц. Вот почему становилось сравнительно легко сочетать самоуправляющуюся соборность с абсолютной концентрацией. Вдобавок само право толковалось чисто индивидуалистически, и не предусматривалось никаких других разновидностей права, кроме регулирующего отношения разобщенных центров («relation avec autrui» [отношений с другим. – фр.]). Поэтому принцип суверенитета права, с самого начала положенный в основу демократии, не приводил ко всем тем следствиям, которые можно было бы ожидать: он не выражал, не охватывал, не проникал собой соборную целостность, а лишь подчинял ее себе в форме единого властвующего субъекта. Чтобы демократия могла выявить все свои истинно демократические потенции, чтобы она могла изжить до конца монархическое наследие и перестать быть в какой бы то ни было степени «démocratie régalienne», чтобы она могла осуществить свою многопланность и универсальность и привести в равновесие государство и общество, – демократия должна быть очищена совершенно от индивидуалистических извращений. Для этого существенно важно преодолеть индивидуалистические предрассудки в правовой области, что должно будет привести к новому точному и исчерпывающему определению юридической природы демократии как суверенитета социального права. Этому определению мы и посвятим заключительную часть нашей статьи.

VII

Каждая группа, каждое соборное целое является источником нового объективного права и прямым участником возникающих на его основе отношений внутри себя самого. Будь это профессиональный союз или семья, клуб или фабрика, футбольная команда или акционерное общество, государство или лига наций, из самого факта определенного объединения проистекает новое право, обладающее некоторыми особыми свойствами. Если условиться это право, выводящее свою обязательность из нормативного факта любого соборного объединения, называть социальным правом, то ему логически необходимо будет противопоставить право, связанное с взаимоотношением разобщенных субъектов, – одного лица к другому, «relation avec autrui» – право индивидуальное. Каждая группа, внутри себя живущая на основе своего социального права, вовне может вступать в разобщенные отношения с другими группами или лицами (в том числе и с собственными сочленами) и здесь подчиняться индивидуальному правопорядку.

Это деление права на социальное и индивидуальное не имеет никакого отношения ни к противопоставлению права объективного и субъективного, ни к традиционной классификации права на публичное и частное. И социальное, и индивидуальное право имеют объективную и субъективную сторону: в основе регулирования взаимоотношений разобщенных субъектов лежит объективный индивидуальный правопорядок; а объективный правопорядок, порождаемый соборной целостностью, немыслим вне установления субъективных социальных прав (например, прав сочленства и соучастия и т. д.) участников группы. Деление права на публичное и частное зависит от государственной воли, которая в разные эпохи захватывает неодинаковые области права, придавая им публичный характер.

На то, что частное право постоянно содержит в себе, наряду с индивидуальным правом, обильные слои права социального, указывалось в литературе неоднократно (Гирке, Салейль и др.). Меньше обращали внимание, хотя это в некоторых отношениях еще более интересно, на то, что публичное право логически может включать, и, действительно, фактически весьма часто включает, существенные элементы индивидуального правопорядка. Эта наличность внутри публичного права, и в частности, государственного права, чужеродных политической соборности, рассчитанных на разобщенные отношения субъектов норм индивидуального права есть признак антидемократизма соответственного государства. Возведение в публичное право некоторых индивидуально-правовых отношений прикрывает собой иерархическую структуру власти. Наоборот, очищение публичного права от всех примесей индивидуального права и сведение его к одному лишь социальному праву есть точное выражение юридического существа политической демократии.

Переход от патримониальной монархии к современному правовому государству постоянно изображался как вытеснение элементов частного права из государственного организма и замена их публично-правовыми отношениями, в силу которых монарх не собственник своего государства, а государственный орган. Однако здесь останавливались на полпути, упуская из виду, что публичное право как чисто формальное понятие отлично может включать в себя материальные индивидуально-правовые отношения. Конституционная монархия (особенно дуалистического типа) есть как раз простейший и очень типичный пример такой структуры публичного права. Индивидуальные правоотношения, фиксирующие отъединенность монарха от соборного целого, его взаимоотношения с другими представителями династии, его наследственное право и имущественное положение и т. д., входят здесь, в качестве составного элемента, в конституцию. Сталкиваясь, как чужеродное тело, с социальным правом, непосредственно излучаемым политическим объединением как таковым, и искусственно внедряясь в общественную организацию, индивидуальное право служит прикрытием произвола и сверхправовой власти.

Истинная формула «правового государства» есть решительное преобладание социального права над индивидуальным уже внутри публичного права. Точное юридическое определение политической демократии есть сведение публичного права к одному чистому социальному праву, порождаемому политической соборностью. Уже после того, как в организации верховных властей социальное право побеждает окончательно, в закоулках административной организации еще долго могут таиться элементы индивидуального правопорядка. Борьба за демократизацию администрации, за подчинение всех правительственных и административных актов судебному контролю сводится к полному вытеснению из государственной организации всех элементов индивидуально-правового усмотрения и к всемерному проникновению этой организации социальным правом. Точно также отказ от идеи абсолютного суверенитета и всекомпетентности политической демократии есть, по существу, отказ от индивидуально-правовой (империалистической) конструкции государственного властвования и переход к социально-правовой концепции государства, согласно которой круг ее деятельности очерчивается правопорядком, вытекающим из функционального единства политической соборности.

Социальное право есть квинтэссенция демократии. Оно юридически концентрирует и воплощает в себе идею соборного самоуправления на началах равенства и свободы, оно требует их осуществления в организации, порождаясь само еще до всякого организованного расчленения соборного целого, из самого факта данного объединения. В каждой группе и каждой социальной ячейке можно ясно отличить самое объединение как таковое от надстраиваемой над ней организации – объективную «институцию» (Ориу) от коллективного юридического лица, на нее опирающегося. Демократия есть такая структура этой организации, при которой она всецело определяется социальным правом, излучаемым объективным объединением – целостным нерасчлененным общением, лежащим в основе каждой организации. Таким образом, не только демократия неразрывно связана с суверенитетом социального права, но и, наоборот, социальное право не может найти никаких других воплощений, кроме демократии: демократия есть организованное социальное право и суверенитет социального права есть демократия. Это определение дает возможность особенно ясно продумать суть неполитических форм демократии и, в частности, демократии хозяйственной или индустриальной.

Возьмем для примера любую фабрику, торговое заведение, бюро при капиталистической системе. С одной стороны, в таком предприятии имеется некое объективное объединение людей для определенной цели (рабочих, служащих, хозяев – всех совместно); из этого объединения вытекает объективное социальное право, регулирующее взаимоотношение сочленов этого целого и прежде всего власть его над ними. С другой стороны, над этим объединением надстраивается известная организация, призванная выражать власть этого целого и точно определять функцию каждого сочлена. Эта организация при капиталистическом режиме, однако, не определяется социальным правом, излучаемым объединением. Собственник предприятия на совершенно других основаниях – именно на основе индивидуально-правового отношения с другими собственниками, в связи с предоставленным ему кругом имущественных прав – произвольно устанавливает внутренний распорядок своего заведения, властвует над группой работающих у него людей, определяет их взаимоотношения и роль и т. д. Власть, которую целое, на основе социального права, имеет над своими сочленами, здесь используется и захватывается собственником при помощи индивидуального правопорядка, не включающего как таковой функции властвования.

В организации капиталистического предприятия, таким образом, явственно смешивается социальное и индивидуальное право, с преобладанием второго над первым. Это дает тип господского союза, обращающего социальное право на службу индивидуальному праву и путем этого извращения достигающего сочетания индивидуально-правового отношения с властью над целым. Хозяйственная демократия есть не что иное, как восстание социального права внутри каждого предприятия против своего противоестественного подчинения чужеродному индивидуально-правовому отношению. Хозяйственная демократия стремится подчинить организацию предприятия социальному праву, порождаемому объективно-институционным объединением, лежащим в основе этой организации. Всюду, где в процессе хозяйства возникает власть одних над другими, эта власть должна быть основана на социальном праве данной группы, а не на индивидуальном праве, прикрывающем здесь произвол. Таков конечный идеал хозяйственной демократии. Борьба за демократизацию индустрии сводится к стремлению постепенно вытеснить элементы индивидуально-правового отношения из организации предприятия, замещая их социальным правом.

Достижимое здесь в пределах капиталистического строя можно сравнить с дуалистической конституционной монархией в области политической. Определение внутреннего распорядка предприятий путем коллективных тарифных договоров, фабрично-заводские комитеты, организующие представительство рабочих и служащих для участия в осуществлении дисциплинарной власти, рабочий контроль, соучаствующий в фабричной инспекции, наконец, организация на паритетных началах органов экономического самоуправления – все это лишь разные виды ограничения индивидуального правопорядка социальным правопорядком в структуре хозяйственной группы. Полное торжество хозяйственной демократии, т. е. совершенное вытеснение из организации предприятия индивидуально-правовых элементов и подчинение ее чистому социальному праву данной группы, равносильно установлению социалистического строя, т. е. такой системы, при которой из индивидуально-правового отношения собственности не могло бы возникать никакой власти над другими лицами и их объединениями.

Юридическая формула социализма, таким образом, совершенно тождественна юридической формуле демократии: суверенитет социального права. В их истинном выражении демократию и социализм незачем мирить: они представляют собой одно и то же. Социализм есть хозяйственная разновидность демократии. Демократия не может выявить своей истинной сущности и своих многогранных потенций, оставаясь в тисках индивидуализма. Высказанное нами убеждение, что будущность демократии в ее многопланности и универсальности, получает здесь новое подтверждение. Чем точнее мы представляем себе сущность демократии, тем богаче оказывается ее содержание и шире ее возможности. Это прекрасный прогноз для ее будущности.

Комментарий

Этот текст был первоначально опубликован на русском языке в 1927 г., в 1929 г. вышел французский перевод данной работы под названием «Le principe démocratique et la démocratie future» (Revue de Métaphysique et de Morale. 1929. No. 36. P. 403–431) с рядом сокращений и изменений. Эти изменения касаются главным образом презентации идей для французского читателя, в связи с чем исключены фрагменты, касаю щие ся судьбы России и русского философского дискурса, и внесены дополнения по идеям солидаризма во Франции. В расширенном виде идеи статьи были положены в основу второй диссертации Г. Д. Гурвича (Идея социального права и современность). Данная статья демонстрирует, что центральная для правовой доктрины мыслителя концепция социального права укоренена в русской социальной философии – в идее соборности.

 

Диалектический гиперэмпиризм и его применение в социологии

[961]

Революционные перемены, происходящие на наших глазах в сфере научной терминологии, хотя и не всегда замечаемые нами, делают весьма опасным слепое употребление устоявшихся терминов. «Эмпиризм» и «диалектика» – эти термины встречаются без конца, и первый из них может даже рассматриваться как более себя скомпрометировавший, чем второй, ведь эмпиризм обычно связывается со «здравым смыслом», тогда как диалектика, как кажется некоторым, протестует против него. Разве не предпринял Гастон Башляр недавно попытку связать эмпиризм с «общим знанием», а диалектику – с «новым научным духом»? И в то же время кто может забыть о радикальном эмпиризме, эмпиризме феноменологическом или метафизическом, либо даже об эмпиризме мистическом, самом древнем из всех, и кто станет отрицать, что эти виды эмпиризма представляют собой протест против искусственного обеднения содержания опыта? Протест против ограничения исследования очевидными фактами, которые на самом деле оказываются сконструированными тем же самым здравым смыслом или, иными словами, предвзятыми!

Диалектика (если оставить в стороне чисто риторическое и эвристическое значение этого термина как способа изложения своего мнения и ведения дискуссий на предметы, от знания которых, как доказывал Декарт, можно скорее потерять, чем выиграть) на первый взгляд кажется связанной либо со спиритуализмом, либо с его антиподом – материализмом, либо даже с мистикой (которая может быть теологической или иной). В этом смысле название нашей работы уже заключает в себе руководящую идею: не диалектический спиритуализм или материализм и не негативная теология Абсолютного. Если воспользоваться удачной формулой Жана Валя, речь должна идти о «диалектизации диалектики», которая бы вела «за пределы непосредственного» (которое по необходимости остается относительным) к постоянно обновляющемуся опыту бесконечной реальности, часть которого она и составляет.

Вместе с тем здесь можно вспомнить о том, что во второй четверти нашего века много говорилось об отрицательной диалектике, которая отказывается от любого синтеза и от любого окончательного решения, о диалектике, связанной либо с гуманизмом, либо с прагматизмом, либо с экзистенциализмом, либо с феноменологией, либо с принципом комплементарности, который находит все более широкое применение в сфере точных наук. И сегодня можно даже не упоминать о возрождении фидеистской и теологической диалектики.

Такова долгая история развития эмпиризма и диалектики вплоть до наших дней. С учетом этого не будут ли слишком смелыми задача переформулирования самой терминологии и попытка переориентации проблематики в рамках «гиперэмпирической диалектики»? Ответ на этот вопрос не представляется трудным. Обновление диалектики и эмпиризма в XX в. ставит перед необходимостью пересмотра доктрин. Будет ли встреча недогматизированной диалектики и расширенного эмпиризма бесцельной либо же их синтез оказывается неизбежным в ходе эволюции обоих понятий? И в состоянии ли слияние диалектики и эмпиризма способствовать преодолению тех ошибок, которые вызваны неправильной ориентацией этих концепций, приносивших до настоящего времени совершенно обратное тому, что от них ожидалось?

Начнем анализ проблематики с диалектики. Ее первым призванием является разрушение всех устоявшихся концепций для того, чтобы препятствовать их мумификации (неспособности уловить движение социальной динамики), и для того, чтобы принимать одновременно во внимание целое и его части. Вот почему диалектика, для того чтобы оказаться плодотворной, должна была быть антидогматичной, исключающей всякую, заранее оправданную, философскую позицию. Но, на самом деле, известная до недавнего времени диалектика была всего лишь апологией, «прирученной» заранее установленными догмами, прямо или косвенно украшающей конечные выводы. Этот вывод в особенности верен в отношении диалектических систем таких авторов, как Гегель и Плотин, – систем, основанных на эманации и мистике и в значительной степени дедуцирующихся из Абсолюта. Описывающая фазы отчуждения Бога в мире и возвращения мира к Богу, гегелевская диалектика сублимировала любое движение действительности для того, чтобы сохранить и возвести его (aufheben) в ранг живого божества, и закончилась тем, что отождествила Время, Дух, Разум, Человечество и Божество. Диалектика Плотина была более верна мистике Единого, в котором растворялись Многое и его ипостаси, демонстрируя, что «Все во всем». Эта диалектика делает акцент на важности мистического экстаза и участия, которые являются путями спасения и противопоставляются путям погибели; и поэтому данная диалектика ведет к неподвижности «существующей Вечности» (Лавелль), а человечество лишено каких-либо конкретных задач. «Прирученность» диалектики Гегеля и Плотина, хотя они и опирались на разные догмы, кажется нам настолько очевидной, что мы не видим смысла далее останавливаться на этом вопросе.

Вместе с тем все интерпретации диалектики, имеющие преимущественно индуцирующий характер и не допускающие применения диалектики к непосредственной действительности (а рассматривающие ее как способ восхождения к истинному бытию или к Абсолюту), остаются апологетическими и подчиненными заранее выбранным принципам, несмотря на видимость их меньшей догматичности.

Так, позитивная индуцирующая диалектика Платона, которая в предшествующих «Пармениду» диалогах является всего лишь тягостным восхождением к пассивному созерцанию вечных идей, имеющему конечную цель в идее Блага, «приручена» теорией вечных идей и предположением об исключительно чувственном характере мира. Эта диалектика предполагает наличие заранее заданной иерархии этапов восхождения; в ней недвусмысленно проявляются черты учения о спасении в блажестве конечного пункта восхождения.

Негативная индуцирующая диалектика Дионисия Ареопагита и Иоанна Дамаскина придает относительный характер всем контрастам и утверждает, что реальность непостижима и недостижима в своем бесконечном богатстве. В определенном аспекте такая диалектика менее догматична, чем позитивная диалектика. На самом деле она создает видимость того, что ее задачей является только констатация пропастей в бытии, не предлагая при этом никакого спасения, синтеза или утешения. Но блажество, хоть и имеет здесь косвенный характер, не становится от этого менее значимым фактором: после опровержения иерархии этапов восхождения (иерархии ценностей или уровней действительности), данных в рассудочном познании, мистическая интуиция открывает Непостижимое как Бога. Диалектика, таким образом, становится апологией религиозной веры.

Агностическая диалектика связывает себя с мистицизмом и превращается в негативную теологию, расчищающую путь позитивной теологии. Паскаль, Фихте позднего периода, Киркегор, Карл Барт и Ингарден соглашаются между собой (с некоторыми нюансами) в утверждении фидеизма, стремящегося использовать диалектику для прославления веры, несовместимой с разумом. Впрочем, для того чтобы впасть в ошибочную концепцию заранее заданной иерархии, достаточно признать относительное как подчиненное Абсолютному и Непостижимое как высшее по отношению к восприятию и выражению…

Более современные диалектические системы (не только теологические, но и вполне мирские), начиная с систем Прудона и Маркса, имеющих свое основание в прометеевском и героическом гуманизме, и заканчивая системами экзистенциалистов и сциентистов, также оказываются подчинены и «приручены», несмотря на видимость. Все эти системы заранее знают, куда ведут своих последователей.

Так, Прудон, чьей непреходящей заслугой была демонстрация того, что в социуме, так же как и в других сферах бытия, диалектические антиномии несводимы к синтезу, не смог избежать трансформации своей «антитетичной» диалектики в поиск стабильных опор, способных вести к «универсальному примирению через универсальное противоречие». Его диалектика вела к констатации разнообразия, нередуцируемого социального плюрализма, но она выродилась в утверждение плюралистического идеала – именно к этому идеалу идет человечество (этот новый Прометей) по восходящим ступеням.

Маркс, суровый критик Прудона, вскрывший платоновский характер диалектики своего противника, настаивал на полностью релятивном, историческом, реалистическом, прагматическом назначении диалектики. Но по сравнению с Прудоном в диалектике Маркса ее апологетический характер проявился еще более отчетливо. Она превратилась в настоящую пророческую эсхатологию: диалектика вела к окончательному освобождению человека и общества от всех видов «отчуждения», к полной гармонии, в которой исчезают классовое деление, межиндивидуальные и межгрупповые конфликты, противоречие между государством и экономикой. Эта диалектика, ведущая к утопии, мешала Марксу развивать его глубокие диалектические идеи о ситуациях и констелляциях в реальной общественной жизни. Эта диалектика, помимо прочего, была призвана закумуфлировать опасный скачок от «реалистического гуманизма» в ранних работах Маркса (где диалектика представляла собой усилие динамичного социального бытия) к натурализму в работах зрелого периода (где диалектика была поставлена на службу заранее спрограммированному процессу социального развития). Все это лишило диалектику Маркса ее значения и силы, оставив ее в положении одного из способов изложения заранее сформулированных философских тезисов…

Экзистенциалистская диалектика не заводит нас так далеко, как диалектика Маркса, к которой она, впрочем, примыкает в некоторых аспектах, но по отношению к которой оказывается более поверхностной из-за сведения диалектики к «сфере сознания» (как будто эту сферу саму по себе не нужно было бы изучить с точки зрения диалектики), даже если сознание и не отождествлялось с индивидуальной субъективностью. И если Маркс, а до него Прудон диалектизировали человека и все, что его окружало в конкретном мире, то экзистенциалисты довольствуются фразами о «труде и культуре». Экзистенциальная диалектика остается апологетической: она заранее предполагает двузначность, трепет, тошноту человеческого существования как свои лозунги и свое сущностное содержание.

Наконец, диалектика современных теоретиков точных наук призывает к «диалектизации простого», к обращению к «фактическому вместо естественного», к «дереализации концепций» и приданию им более гибкого характера. Но она не избегает апологии научного знания, принижая значение других видов знания. Далее, она возводит естественные науки в более высокий ранг по сравнению с гуманитарными науками; она отдает диалектику в кабалу рационализму, внешне безобидному из-за своей прагматической, практической, технической окраски, но от этого не менее интеллектуалистскому. В силу этих обстоятельств диалектика опять-таки лишается своей силы: она не только остается «индуктивной» и связанной с заранее принятыми философскими посылками, но и сама сфера применения такой диалектики не охватывает человеческое существование и культурную жизнь во всей их полноте. Эта модель, так же как и другие, не принимает во внимание факторы аффективности и воли, не «диалектизирует диалектику» и не отдает отчета в том, что любой опыт и любое знание являются составными частями социальной действительности, независимо от того, является ли эта действительность объектом изучения тех или иных наук.

* * *

Не приемля никакой интерпретации диалектики, даже той, которая кажется более всего близкой нашей, мы считаем необходимым свести к одному знаменателю всю нашу критику с надеждой на то, что она приведет нас к тем или иным выводам. Твердая и несгибаемая диалектика, оставаясь неприрученной, не может быть ни восходящей, ни нисходящей, ни соединять в себе оба эти качества. Она не может вести ни к спасению, ни к отчаянию, ни от первого к последнему. Она не представляет собой панацеи для примирения человечества самого с собой. Она не может быть ни спиритуалистической, ни материалистической, ни мистической. Она не может отдавать предпочтения ни одному из видов знания: ни научному, ни философскому, ни здравому смыслу. Она не может проецироваться ни в сознание, ни в бытие: ведь отношения между ними сами по себе диалектичны и должны быть диалектизированы. Сознание может рассматриваться как часть бытия, как укорененное в бытии, равно как бытие может рассматриваться как имманентное сознанию.

Дело диалектики заранее проиграно, если она в качестве отправной точки выбирает ту или иную философскую или научную позицию. Она первична по отношению ко всему вышеперечисленному, она расчищает дорогу, освобождая от возведения в догму той или иной ситуации, от легких решений, от любой сублимации, сознательной или бессознательной. «Поэтому диалектика – это путь. Впрочем, в самом слове «диалектика» присутствует идея «dia» (через. – лат.); диалектика – это скорее дорога, чем точка отправления или пункт прибытия. Возможно, применительно к диалектике нельзя говорить собственно о методе?».

Но что же есть диалектика в таком случае? Движение бытия, действительности? Разумеется, но не только. Доходя до логического конца, можно было бы рискнуть заявить, что диалектика не может быть ни исключительно методом, ни исключительно движением, хотя бы по той причине, что она требует диалектизации отношений между методом и действительностью (эта последняя оказывается способной к объективации). Вся доступная нашему познанию и даже восприятию действительность уже диалектизирована за счет вторжения коллективного и индивидуального начал человеческой природы. Такая природа, независимо от того, выражается ли она с помощью определенных методов или же нет (что и имеет место в большинстве случаев), делает диалектичным все то, к чему она прикасается, в том числе и так называемую среду (природную, техническую, культурную), которая ее окружает и которая является одновременно и причиной, и результатом человеческой деятельности.

Поэтому диалектика есть путь, предпринимаемый человеком для того, чтобы воспринимать находящуюся в движении действительность, которая несет на себе определенный отпечаток, в том числе и саму человеческую природу, равно как и ее изменчивые взаимоотношения с целостностью реального бытия. Это подразумевает различные степени интенсивности диалектики; для того чтобы идти в ногу с научным знанием, диалектика интенсивнее, например, в общественных науках, чем в естественных, а диалектика в социологии отличается большей динамичностью, чем в других общественных науках, не говоря уже о том, что в разные исторические эпохи развития духовной или материальной культуры значение диалектики изменяется и выражается по-разному.

Но, возразят нам, если дела обстоят именно так, то не будет ли вопиющим противоречием желание связать судьбу диалектики с эмпиризмом, – ведь даже расширенный, радикальный, интегральный эмпиризм представляет собой предвзятую философскую позицию, которую собираются апологизировать через диалектические трюки? На подобное возражение можно дать двоякий ответ.

Диалектика – путь не к эмпиризму в историческом значении данного термина, а к сфере бесконечно изменчивого опыта, сами структуры которого оказываются гибкими и обновляются бесконечно. Этот динамичный опыт становится возможным только при условии проникновения в него диалектики, т. е. диалектизации всего, что испытывается и переживается, диалектизации, которая препятствует догматизации опыта. Речь в данном случае идет не о навязывании диалектике нового эмпиризма, а об осуществлении постоянного разрушения концепций с помощью актов восприятия, исходные и конечные данные которых подвижны и динамичны. Вот в каком смысле можно сказать, что твердая и несгибаемая диалектика является гиперэмпирической и что постоянно меняющий свои позиции опыт имманентно подразумевает диалектику.

Нельзя забывать и о том, что судьба эмпиризма в истории философии вчем-то схожа с судьбой диалектики. По своему замыслу эмпиризм – это не философская позиция, а усилие по предварительной расчистке дороги, по разрушению всего того, что прямо или косвенно препятствует познанию действительности во всех ее деталях. Как и диалектика, эмпиризм изменил своему прямому назначению из-за того апологетического характера, который был ему придан. Эмпиризм также был превращен в средство обоснования заранее установленных тезисов, которые, на самом деле, имеют к эмпиризму лишь внешнее отношение. И именно так обстоят дела со всеми видами (столь разнообразными) эмпиризма, которые имели место в истории.

Наше наблюдение верно не только в отношении классических форм эмпиризма: апология изолированных ощущений и их механических сочетаний у Кондильяка; апология мышления, направляемого ощущениями через посредство чувственных ассоциаций у Локка и Юма; восхваление «данных и наблюдаемых фактов» в научной индукции, которая никогда не может обрести законченный характер, у Милля и других позитивистов, и т. д.; – это наблюдение верно также в отношении более утонченных и современных форм эмпиризма: «непосредственное», которое предполагается уже обретенным (либо в религиозном и мистическом опыте (У. Джеймс), либо в «аффективном опыте» (Ф. Рау и М. Шелер), либо в опыте «потока ноэтического переживания» и в «опыте трансцендентального “Я”» (Э. Гуссерль), либо, в конечном счете, в «экзистенциальном опыте»), является лишь обоснованием заранее установленного тезиса.

С одной стороны, «непосредственное» и «сконструированное» являются лишь исключениями, бесконечными целями, которых мы никогда не в состоянии достичь. Мы ощущаем только опосредующие сферы, «посредственное» в различном значении этого термина. Переживаемый опыт, равно как и опыт конструированный, помещает нас в запутанные сети «размышлений о непосредственном» и «размышлений о посредственном»: в рамках переживаемого опыта мы оказываемся, впрочем, как и везде, целиком во власти диалектики. С другой стороны, плюралистический пантеизм Джеймса, креативная длительность у Бергсона, объективные ценности у Шелера или прагматизмы у Рау, сущности или трансцендентальное «Я» у Гуссерля, «экзистенция» в ее различных интерпретациях являются лишь конструкциями, искусственно введенными в «опыт непосредственного» или в переживание, с тем чтобы обнаружить их там впоследствии.

С того момента, как создается односторонняя теория опыта, которая призвана служить раскрытию какой-либо одной причины (независимо от того, как эта теория будет называться: сенсуализм, ассоцианизм, научный позитивизм, критицизм, мистицизм, прагматизм, феноменология или экзистенциализм), опыт деформируется, останавливается в развитии, разрушается непредсказуемость, бесконечное разнообразие, неожиданность структуры этого опыта; и это вызвано использованием эмпиризма в качестве эталона легитимации заранее принятой позиции. Опыт сближается с диалектикой, которая служит ему, если можно так выразиться, мотором, постольку, поскольку он беспрестанно разрушает свои собственные познавательные модели. Подобно Протею, опыт ускользает от нас, когда мы думаем, что схватили его; глупцы те, кто думает проникнуть в его секреты, его жертвами оказываются те, кто думает избавиться от него хотя бы на миг…

Впрочем, нельзя забывать и о другой тонкой грани, которая существует между опытом и диалектикой, – они оказываются связанными с человеческим фактором — со всем, что представляет собой действие, окружение, облик человека, со всем, что, рискнем сказать, заражено человеком. Опыт всегда человечен, он не может быть присущ ни недочеловеку, ни сверхчеловеку; опыт – это как раз усилие человека, социальной группы, общества по нахождению своего места в мире, по адаптации, по изменению самого себя; опыт – это и есть тот «праксис» (одновременно и коллективный, и индивидуальный), на существовании которого настаивал молодой Маркс. Даже научный опыт, и вовсе не только в общественных, но и в естественных науках, остается, по сути своей, «человеческим опытом» и несет на себе отпечаток человека и общества, отражаемых в природе. Отсюда видно, почему диалектический гиперэмпиризм человечен и почему человек преимущественно гиперэмпиричен и диалектичен.

Перед тем как приступить к анализу основных технических приемов диалектического гиперэмпиризма в аспекте их применения к сфере социологии (что мы считаем основной задачей настоящего исследования), мы сталкиваемся с двумя вопросами: во-первых, какие наиболее значимые непосредственные выводы вытекают из той научной тенденции, контуры которой мы пытаемся обрисовать, и, во-вторых, в каких отношениях с философскими и научными позициями могла бы состоять данная тенденция, коль скоро она предшествует им?

По первому вопросу наиболее бесспорными выводами диалектического гиперэмпиризма нам кажутся следующие:

а) он ведет к сверхрелятивизму, устраняющему всякий идеализм, сознательную или бессознательную сублимацию и догматизацию настоящих, прошлых или будущих событий, вставая на пути всякого поверхностного вывода и делая относительными даже сам релятивизм и историзм;

б) он полностью диалектизирует отношения между субъектом и объектом, мышлением и бытием, значением и означаемым, посредственным и непосредственным, демонстрируя бесконечное множество их аспектов, иерархий, интенсивности, размеров, способов применения и, наконец, подчеркивая постоянное изменение самих отношений между ними;

в) он заменяет собой всякий синтез, унификацию, снятие (Aufheben) и даже всякое примирение, гармонизацию, равновесие новых, непредвиденных и неожиданных опытов, которые открыты новым разрывам и нежданным судьбоносным перипетиям;

г) он раскрывает многомерность всей окружающей действительности, доступной познанию, диалектизирует взаимоотношение предмета науки и действительности, демонстрирует условный характер любой науки, границы которой зависят от выбранных структур познания, делая их все более и более гибкими;

д) он диалектизирует отношения между науками о природе и общественными науками, между отдельными общественными науками и социологией, равно как и отношения между различными отраслями самой социологии, между научным и философским познанием. Диалектический гиперэмпиризм объясняет динамизм форм кооперации естественных и общественных наук, науки и философии. Он открывает квазибесконечную гибкость и постоянные флуктуации взаимодействия, что допускает существование множества градаций, зависящих от положения дел в рамках самих этих дисциплин… Мы можем или остановить перечисление выводов диалектического гиперэмпиризма, поскольку мы приводим их только в качестве примеров, или умножать эти примеры до бесконечности.

Что касается взаимоотношений диалектического гиперэмпиризма и отдельных философских и научных доктрин, то нам представляется невозможным никакое безоговорочное решение. Наша позиция исключает некоторые доктрины, такие как идеализм, рационализм, критицизм, сенсуализм, позитивизм и даже спиритуализм и материализм. Наша позиция допускает, что она может быть post factum проинтегрирована, так же как и некоторые иные концепции, такие как абсолютный реализм, героический гуманизм, прагматизм, теория постоянного обновления мышления, волюнтаризм, экзистенциализм, феноменология или расширенный интуитивизм и даже мистицизм различных оттенков. Но призвание диалектического гиперэмпиризма состоит как раз в способствовании зарождению новых философских доктрин с устранением из них любых догматических поползновений и тенденций к закрытости и обособленности.

В научной сфере подобные тенденции соединяют механицизм с витализмом; теорию постоянной эволюции – с теорией спонтанных изменений; квантовую теорию света – с корпускулярной теорией света; изолированные от «процессов», от движения и спонтанности социальные «институты» – с разобщенными между собой «структурами», а именно формализмом и историцизмом в социологии и т. п. В связи с этим диалектический гиперэмпиризм становится призывом к постоянному изменению соотношения «систем» ради постоянно обновляемого углубленного их изучения.

Гиперэмпиризму отведена такая роль, что он не может быть связан с какой-либо отдельной философской или научной позицией, поскольку именно через суровое испытание, «ордалию», очистительный огонь диалектического гиперэмпиризма должны пройти и всякая наука, и всякая философия, для того чтобы обрести здесь отправную точку для своих исследований…

Одной из серьезных ошибок всех диалектических систем является тенденция редуцирования разных методов диалектизации к одному единственному методу – к антиномии, или к поляризации противоречий. Даже когда некоторые мыслители предчувствуют, что диалектика может развиваться на разных уровнях, они стараются представить противоречащими друг другу те элементы, которые обнаруживают черты комплементарности, двусторонней импликации, противоположности. С этой точки зрения такие противники диалектического синтеза, как Фихте, Прудон или Киркегор, впадали в не менее серьезное заблуждение, чем сторонники позитивной диалектики – Гегель или Маркс. Сегодня сторонники сциентистской диалектики под впечатлением «комплементарной диалектики» Нильса Бора и Луи де Брогли (созданной для выхода из тупика, возникшего в микрофизике в связи с равнозначностью корпускулярной и волновой теорий света) допускают обратную ошибку и сводят всю диалектику к комплементарности (к примеру, Гонсет и группа сотрудников журнала «Dialetica», включая Хейзенберга, Неймана, Детуша и др.).

Нам представляется недопустимым сводить диалектику в целом, и диалектический гиперэмпиризм в частности, к одной или нескольким операционным процедурам диалектизации. В принципе, возможно видеть в диалектике всегда n + 1, что означает возможность всегда найти новый способ диалектизации. При современном уровне научного знания мы предлагаем выделять пять технических процедур диалектического гиперэмпиризма, основные области применения которых мы постараемся обозначить ниже. Речь идет о 1) диалектической комплементарности; 2) двусторонней диалектической импликации; 3) диалектической двузначности; 4) диалектической поляризации; 5) взаимодополняемости перспектив.

Чем более сложными оказываются ситуации, чем более трудными задачи, чем более неприступными области исследования, тем более необходимым становится использование всех обозначенных выше диалектических процедур. В частности, это касается и социологии.

1. Диалектическая комплементарность. В рамках этой процедуры снимается видимость исключения одного из противопоставляемых понятий – оба таких понятия в ракурсе диалектического анализа оказываются близнецами, утверждающими друг друга, или, по меньшей мере, входящими в одни и те же системы. С этой точки зрения объясняются такие противоречия, как усилие и сопротивление, верх и низ, абстрактное и конкретное, поверхностное и глубинное, качественное и количественное, длящееся и прерывающееся, случайное и последовательное, обратимое и необратимое, непосредственное и опосредованное, данное и сконструированное, действие и результат и т. п. Так, Нильс Бор, Луи де Брогли, Детуш и другие применили диалектику комплементарности к проблеме волн и корпускул, Гейзенберг и Нейман – к проблеме соотношения положения и скорости электронов, а Гонсет и его сторонники – к проблеме бесконечно малых и бесконечно больших величин в математике и даже к соотношению закономерности и свободы. Не следует ли применить диалектику комплементарности также к соотношению «Я», «Альтер Эго», «Мы»; к формам социабельности, к социальным группам и глобальным обществам; к индивидуальной, межличностной и коллективной психологии; к соотношению интеллекта, чувства и воли в психической жизни?

Такое множество совершенно различных примеров из разных сфер все же оставляет место для сомнений и для определенного беспокойства. Не следует ли различать множество видов комплементарности и не следует ли принимать во внимание, что ни одна из операционных процедур не связана напрямую с конкретной ситуацией, что каждая из этих процедур имеет лишь технический характер и не исключает применения других процедур диалектизации? К примеру, большинство упомянутых выше противопоставлений можно объяснять и в рамках поляризации, и через их взаимную независимость в рамках «двусторонней импликации», либо даже в рамках «взаимодополняемости перспектив», поскольку в конечном итоге только создавая все новые операционные процедуры диалектизации можно открывать все новые области опыта, полные неожиданностей и неведомого содержания.

Для начала мы считаем необходимым выделить четыре вида комплементарностей.

Во-первых, речь идет о скрывающих друг друга комплементарностях, подобных двум склонам горы, которые одновременно видны только с ее вершины. Это сравнение придумано Гонсетом. Таково соотношение между волнами и корпускулами, между бесконечно малыми и бесконечно большими величинами, между всеми альтернативами, которые не соприкасаются между собой и не входят между собой в конфликт или в отношение антиномичности. В этом духе недавно представители неокантианства объясняли соотношение бытия и долженствования, нормы и действительности, свободы и закономерности. С этой точки зрения сторонники феноменологии и экзистенциализма в наши дни ошибочно хотят изучить соотношение между «объяснением» и «пониманием». Прогресс философского знания в данном направлении вполне мог бы привести к пониманию того, что комплементарности, кажущиеся разделенными на разные сферы, на самом деле подразумевают друг друга: это можно сказать о норме и действительности, об объяснении и понимании, о закономерности и свободе.

Во-вторых, комплементарность может пониматься как дополнение противоположностей друг другом и соответственно их взаимной компенсацией или обратной пропорциональностью. Таковы отношения между усилием и сопротивлением, абстрактным и конкретным, поверхностным и глубинным, качественным и количественным, длящимся и прерывающимся, случайным и последовательным, непосредственным и опосредованным, спонтанным и организованным и т. п. Такая компенсирующая комплементарность имеет квазибесконечную градацию степеней.

В-третьих, комплементарность может состоять в утверждении противоположностей как дополняющих друг друга в отношениях прямой пропорциональности или, в зависимости от ситуации, вариативной пропорциональности. В качестве примера можно привести комплементарность между интеллектуализмом, аффективностью и волей в психической жизни; между сознательным и бессознательным; между «Я», «Альтер Эго» и «Мы», между формами социабельности, группами и глобальными обществами; между символом и символизируемым и т. п. Эти явления, в зависимости от ситуации, могут пересекаться и развиваться либо в одном направлении, либо же в противоположных направлениях.

В-четвертых, противоположности могут состоять в отношениях полярности, как, например, Северный и Южный полюсы, Восток и Запад, плюс и минус, белое и черное, день и ночь, жара и холод, зима и лето, левые и правые партии и т. п. Очевидно, что эти противоположности не могут существовать друг без друга, но в то же время нельзя сказать, что они диалектичны по отношению друг к другу. Хотя между ними может существовать множество промежуточных степеней, но применительно к самим этим концепциям нельзя констатировать полностью соответствующее им явление.

По правде говоря, из четырех вышеназванных диалектических комплементарностей только вторая и третья допускают обращение к другим диалектическим процедурам – таким как двусторонняя импликация, поляризация и взаимодополняемость перспектив.

2. Двусторонная диалектическая импликация. Эта вторая процедура диалектизации состоит в нахождении элементов, на первый взгляд гетерогенных, нередуцируемых и противостоящих друг другу, взаимопересекающихся секторов, которые частично содержат и взаимоприникают друг в друга или являются частично имманентными друг другу. Трудно понять переходы химических элементов, к примеру кислорода в озон, соли в кислоту, не применив, хотя бы на виртуальном уровне, к ним двустороннюю импликацию. Еще более важной эта диалектическая процедура оказывается для понимания отношения клеток организма между собой и с организмом в целом, отношения между химическим, биологическим и психическим (в биохимии или в психобиологии, к примеру) – это позволило бы положить конец беспочвенным спорам между сторонниками механической и виталистской концепций, между физиологами и психологами.

В гуманитарных науках невозможно понять отношения между телесным и ментальным, с одной стороны, и ментальным и социальным, с другой стороны, не прибегнув к процедуре двусторонней импликации. Такая же ситуация складывается в социологии в отношениях между разными глубинными уровнями социальной действительности: между морфологией, социальной организацией, моделями, регулярными поведенческими стереотипами, социальными ролями, ожиданиями, символами, творческими порывами, коллективными ценностями и идеями, коллективным сознанием. Все эти уровни взаимопроникают друг в друга и находятся в постоянном напряжении; они постоянно притягивают и отталкивают друг друга; они и двигаются в одном направлении, и конфликтуют между собой. Как можно зафиксировать их динамику, не обратившись к двусторонней импликации, имеющей множество промежуточных состояний между виртуальным и действительным? И нужно ли говорить о важности этой процедуры для истинного социологического эмпиризма? Само собою разумеется, что истинная степень двусторонней импликации может быть зафиксирована только постоянно обновляющимся опытным восприятием, результатов которого нельзя узнать заранее. То же самое можно констатировать и в плане применения двусторонней импликации при изучении отношений между коллективным и индивидуальным сознанием; между «Я», «Альтер Эго» и «Мы»; между формами социабельности, группами и глобальными обществами; между пониманием и объяснением; между наукой и философией; между естественными и гуманитарными науками, между социологией и отдельными социальными науками. В конце концов, только опыт может установить степень импликации, которая постоянно изменяется сообразно бесконечной динамике действительности. Поэтому можно сказать, что данная процедура диалектизации раскрывает взаимосвязь между гиперэмпиризмом и непредсказуемой диалектикой даже в большей степени, чем комплементарность.

3. Диалектическая двузначность. Большая часть явлений, связанных с человеком, с социальной действительностью, с историей, с социальными науками, может в зависимости от конкретной ситуации быть подвержена диалектизации либо через комплементарность, либо через двустороннюю импликацию, либо через поляризацию, либо через взаимодополняемость перспектив (две последние процедуры будут изучены далее). Именно по этой причине к гуманитарной сфере (основной для диалектики) дополнительно применяется особая диалектическая процедура, эффективная только в этой сфере. Речь идет о двузначности или амбивалентности как о диалектической процедуре.

Привлекая внимание к амбивалентности, Фрейд не только существенно ограничил ее сферу одной лишь сексуальностью, сводя к последней любую амбивалентность, но и догматизировал и вульгаризировал проблематику, не догадываясь о ее связи с диалектикой – о возможности использования данного аспекта в качестве процедуры диалектизации для постижения социальной динамики. Двузначность проявляется уже при применении комплементарности и двусторонней импликации к социуму и к человеку, поскольку, оставаясь нередуцируемыми, взаимопроникая друг в друга без уничтожения самобытности, социум, индивиды, группы являются одновременно врагами и друзьями, центрами аттракции и репульсии, взаимными угрозами и идеалами… И как, не обращаясь к процедуре диалектической двузначности, понять соотношение между символом и символизируемым; между моделью поведения и самим поведением; между действием и его результатом? И как, помимо этой процедуры, распознать степень раскрытия (и степень вуалирования) символизируемого через символ, степень интенсивности, с которой символы влекут к действию (и одновременно препятствуют этому), степень зависимости символов от символизируемого? И как, не пользуясь диалектикой амбивалентности, описать соотношение между организованным и спонтанным в социальной жизни: с одной стороны, в аспекте угрозы, исходящей от сверхорганизации, и чрезмерной ригидности ее действия, приводящей к борьбе социальной надстройки против ее собственных питательных источников, укорененных в социальной спонтанности; и, с другой стороны, в аспекте угрозы рассеивания, стерилизации социальной спонтанности, что ведет к невозможности распознать, катализировать и выразить эти источники. Такова ситуация с отношениями между «Я», «Альтер Эго» и «Мы», которые могут одновременно быть ориентированными на сотрудничество и на конфликт между собой, могут одновременно любить и ненавидеть, быть безразличными и заинтересованными и т. д. Диалектика двузначности призвана описать эти ситуации и конкретные констелляции, в которых «друзья могут стать худшими врагами», влечение – перейти в отвращение и наоборот, интерес – перейти в безразличие, симпатия – стать источником произвола, безразличие – привести к вежливости и даже к правосудию и т. п. Нужно ли добавлять к этому, что диалектика амбивалентности, так же как и двусторонняя импликация, ведет к самым крайним и неожиданным формам опыта и что только такой опыт может дать ответ на вопросы, которые ставятся в рамках диалектизации двузначности. В то же время этот метод диалектизации готовит почву для диалектической поляризации.

4. Диалектическая поляризация. С определенной точки зрения диалектическая поляризация является классическим диалектическим процессом, единственным, получившим официальное признание в истории философии. Эта процедура была популяризирована и вульгаризирована Гегелем в его известнейшей сублимирующей конструкции: тезис – антитезис – синтез. Эта синтезирующая конструкция была отвергнута Киркегором, Прудоном и многими современными сторонниками «негативной диалектики». Как мы уже видели, и противники (Киркегор, Прудон, Маркс), и сторонники гегельянства чувствовали наличие разных уровней диалектического познания и сводили отношения комплементарности, двусторонней импликации, двузначности и амбивалентности к отношениям противоречия, или антиномичности, которые могли быть разрешены через волшебный синтез. Совершенно догматично эти авторы возводили в ранг антитезиса любое понятие, находящееся в состоянии конфликта с другим понятием, и таким образом провоцировали «инфляцию антиномий», приписывая данным понятиям независимость и даже трансцендентность по отношению к процедурам диалектизации. В этом смысле наряду с инфляцией можно говорить и о фетишизации антиномий. Вместе с тем с большим трудом можно найти такие противоречия или антиномии, которые оставались бы совершенно недоступными диалектизации через поляризацию. В этом аспекте можно вспомнить о бытии и небытии, абсолютной необходимости и неограниченной творческой свободе. Те явления, которые наиболее часто цитируются Гегелем в качестве противоречивых и антиномичных, на самом деле представляют собой простые противопоставления в аспекте комплементарности (количество и качество, абстрактное и конкретное, тождественное и иное) либо сложные противопоставления (конечное и бесконечное, сущность и экзистенция, бытие и видимость, единое и многое). Эти последние явления, с учетом их особого онтологического статуса, требуют применения разных диалектических процедур с разных философских позиций и поэтому оказываются либо взаимоисключающими, либо имманентными друг другу (и в этом аспекте едиными), либо антиномичными.

Такое смешение протовоположного и противоречивого с полной очевидностью проявляется в классических диалектических доктринах (Маркс, Прудон), где друг другу противопоставляются те «антитетичные» элементы социальной жизни, которые по сути своей являются конфликтующими между собой, но никак не противоположными или противоречащими друг другу. В качестве примера можно привести противопоставление семьи и гражданского общества, собственности и обязательства у Гегеля или противопоставление государства и общества у Прудона и Маркса. Вспомним также о возведении любого межгруппового конфликта в ранг классового антагонизма у Маркса, даже применительно к тем типам обществ, где существование классов представляется весьма сомнительным. Констатация классового антагонизма не завершает теорию Маркса и приводит к утверждению об антиномичности только двух классов, что не соответствует выводам самого этого философа. Большая часть таких проявлений социального бытия (за исключением социальных классов) сами по себе не являются ни противоположными, ни тем более противоречащими друг другу, хотя и могут быть (с учетом конкретной ситуации и опытных данных) подвергнуты диалектическому анализу, в том числе и в аспекте диалектической поляризации.

На самом деле поляризация, как процедура гиперэмпирической диалектизации, не предполагает (за исключением ряда особых онтологических проблем) существования антиномичных понятий или элементов. Напротив, вполне возможно, что противоположные и двусмысленные элементы могут быть возведены в ранг противоречия и подвергнуты диалектическому анализу как антиномии. Но это распространяется только на исключительные случаи. Обращение к диалектической поляризации может быть продиктовано конкретными жизненными обстоятельствами либо развитием диалектического анализа – но оба этих случая объединены и направляются опытом.

К примеру, борясь против такой постановки проблемы, где закономерность и человеческая свобода представляются антиномичными или находящимися в двух разных изолированных друг от друга измерениях бытия, можно возвести закономерность в ранг абсолютной необходимости, а свободу – в ранг безграничной творческой возможности. В данном случае поляризация демонстрирует, что понимаемая в таком смысле необходимость уже не относится к бытию, где она должна была бы действовать, а человеческая свобода оказывается в сфере трансцендентного творчества и тем самым уничтожает себя саму. С этой точки зрения диалектическая поляризация может помочь понять, что свобода и закономерность являются промежуточными сферами между такими противоположностями, как случайное и упорядоченное, количественное и качественное, длящееся и сиюминутное, обратимое и необратимое, допуская существование относительных степеней, которые не являются противоречивыми сами по себе.

Можно привести пример из реальной жизни, где необходимо использование процедуры диалектической поляризации, – тот же самый случай социальных классов, борьбу которых можно ощутить либо на уровне поляризации, либо антагонизма двух лагерей, либо амбивалентности, либо комплементарности, поскольку количество классов, их относительная сила и их границы постоянно меняются и требуют различных подходов. Можно вспомнить о глубинных уровнях социальной действительности, где в эпохи революций происходит разрыв между морфологической базой, организованной надстройкой, социальной спонтанностью и коллективной ментальностью, – лучше всего для изучения этих процессов подходит диалектика поляризации, тогда как для более спокойных эпох, где речь идет об относительных подвижках и взаимопроникновении разных уровней, можно использовать процедуры двусторонней импликации, или двузначности. Упомянем также отношения между «Я», «Альтер Эго» и «Мы», отношения между формами социабельности, социальными группами и глобальными обществами – по общему правилу такие отношения объясняются через двустороннюю импликацию или через взаимодополняемость перспектив; но в определенных ситуациях может потребоваться использование и процедуры поляризации. В каких ситуациях? К примеру, в феномене «Я» определенные перемены могут иметь иное следствие, чем в феномене «Мы». Так, вследствие неожиданных перемен в рамках «Мы» некоторые индивиды («Я») могут остаться вне своей общности «Мы» и перейти в другие «Мы». Либо же в отношениях «Я» – «Альтер Эго» могут периодически преобладать опасение, вражда, отчужденность, соперничество или конкуренция. Либо явные перепады социальных ритмов и ориентаций могут спровоцировать жесткие столкновения между отдельными социальными группами и глобальным обществом, между социальными группами и формами социабельности – и в этом можно видеть символ разрушения иерархии социальных групп, становления и разрушения глобальных обществ…

Здесь ничего нельзя предугадать, поскольку рамки и содержание опыта непредсказуемы. Ничто, кроме опыта, не в состоянии ответить на вопросы, возникающие при разных видах диалектизации, и ничто, кроме опыта, не может диктовать выбор той или иной диалектической процедуры, включая и диалектику поляризации. Горе тому диалектику, который впадет в грех догматизации той или иной диалектической процедуры и тем самым отрежет себе путь к опыту, диктующему выбор процедуры, и который поэтому полностью разрушит ту диалектику, которую хотел развивать…

5. Взаимодополняемость перспектив. Пятой и последней диалектической процедурой гиперэмпиризма является взаимодополняемость перспектив. Речь здесь идет о том, что определенные элементы не допускают ни отождествления, ни разделения. Их взаимная имманентность доходит до такой степени, что ведет к более или менее выраженным параллелизму или симметрии между проявлениями таких элементов. Можно сказать, что взаимодополняемость перспектив является более интенсивной формой взаимной импликации и что различие между ними заключается в степени интенсивности выражения такой симметрии. Ни одна из перечисленных диалектических процедур не подчеркивает нераздельный характер целого в такой степени, как взаимодополняемость перспектив. Но эта особенность проступает только применительно к узкому кругу явлений. До недавнего времени исследователями, в том числе и нами, предпринимались попытки применения этой процедуры только к отношениям между индивидом и социумом, и в особенности к отношениям между коллективной, межличностной и индивидуальной ментальностью, особенно в том, что касается сферы сознания. Со своей стороны мы попытались продемонстрировать, что существует параллелизм между двумя формами психического принуждения: принуждением, осуществляемым в рамках социального общения массой по отношению к общности, общностью по отношению к всеединству; и существующим в индивидуальной совести принуждением массового человека по отношению к общественному человеку и общественным человеком по отношению к соборному человеку. Далее, мы настаивали на симметрии между борьбой, которая ведется между совместимыми между собой группами (производители и потребители, семья, профсоюз, политическая партия, церковь, государство и т. п.), и психологическим надломом, который происходит внутри каждой личности, участвующей в данных группах, – это приводит к тому, что такая личность играет различные и кофликтующие между собой роли. Недавние психологические концепции параллелизма структуры человеческой личности и структуры глобального общества (Линтон и Кардинер), о существовании которого догадывался еще Люсьен Леви-Брюль (в «L’ame Primitive», 1928 г.), также могут служить примером применения процедуры взаимодополняемости перспектив.

В этом аспекте встает три вопроса. Во-первых, не оказывается ли сфера применения данной диалектической процедуры слишком узкой и не может ли она распостраняться на весь спектр взаимоотношений человека и общества? Не предполагает ли эта процедура существования разных степеней и нюансов взаимодополняемости? Наконец, не является ли эта процедура слишком схожей с синтезом или, по меньшей мере, с примирением разных перспектив, против которых мы боремся?

Мы полагаем возможным дать ответ сразу на все три вопроса, поскольку взаимодополняемость перспектив для нас является только одним из видов гиперэмпирической диалектизации и ничто не было бы столь опасным, как возведение ее в догму, в роль ключа ко всем проблемам, в придании ей онтологического статуса. В настоящее время мы полагаем, что использованные в наших предыдущих работах формулы как раз подверглись данной опасности и поэтому не смогли избежать недопонимания. Это произошло из-за того, что мы не уточнили, что речь идет только об одной из возможных диалектических процедур, лучше других подходящей для использования в определенных областях, но в то же время не исключающей применения других процедур (поляризации, комплементарности, двузначности и взаимной импликации). Более того, мы не указали на то, что взаимодополняемость перспектив не решает те же самые проблемы при применении ее к вопросам изучения психических состояний, индивидуального и коллективного мнения, психических актов и, в особенности, индивидуального и коллективного бессознательного. Эта процедура приводит к разным результатам и при изучении индивидуальной психологии: ее интеллектуальной, аффективной и волевой составляющих. Можно в этой связи отметить, что интенсивность взаимодополняемости и параллелизма возрастает при переходе от психических состояний к психическим актам и при переходе от интеллектуальной к волевой составляющей психики. Взаимодополняемость перспектив поэтому допускает множество градаций, которые зависят от сфер применения этой процедуры, равно как и от данных опыта, являющихся единственным критерием для определения степени интенсивности параллелизма и симметрии.

Этим утверждением можно ответить не только на второй, но и косвенно на первый и третий вопросы. Да, взаимодополняемость перспектив может и должна применяться к более широкому кругу вопросов, чем психология и микросоциология. Такой диалектизации может быть подвергнуто все, что касается человека, общества, культуры, истории. В качестве примера можно взять соотношение социологической закономерности и человеческой свободы – разные степени свободы (решение, инновация, творчество) и закономерности (в плане практической деятельности это проект, руководство, планирование) требуют диалектизации либо через взаимодополняемость перспектив, либо через поляризацию. Такая же ситуация в вопросе личного и коллективного вклада в формирование нравственности, знания, искусства и даже религии.

Взаимодополняемость перспектив всегда таит в себе неожиданности и может привести к констатации разрыва между параллельными или симметричными явлениями, которые исходя из этого должны быть диалектизированы через поляризацию, двузначность или комплементарность. Поэтому взаимодополняемость перспектив не дает ответа на все вопросы, но, скорее, позволяет определенным образом ставить эти вопросы. Таким образом, мы вновь приходим к гиперэмпиризму – не только через градацию интенсивности взаимодополняемости перспектив, но и через констатацию относительности значения самой этой процедуры и результатов ее применения. С этой точки зрения взаимодополняемость перспектив демонстрирует несколько большие возможности в плане синтеза и примирения разных явлений, чем другие диалектические процедуры.

Очевидно, что в рамках данной работы мы должны были ограничиться общими программными заявлениями. Следуя этому направлению, мы диалектизировали даже отношения между диалектикой и опытом (равно как в рамках каждого из этих двух понятий). Вот почему только опыт может быть ориентиром для выбора конкретных путей и методов – опыт определяет выбор диалектической процедуры, что не препятствует тому, что сам опыт углубляется, расширяется, становится более гибким, вариативным и плюралистичным в своих собственных границах и методах.

Комментарий

Данная статья, вышедшая в свет в 1953 г. и, как отмечает Гурвич в заключении, носящая программный характер, является значимым этапом в формировании социологической концепции мыслителя в зрелом («диалектическом») периоде его творчества. После первой попытки сформулировать свою диалектическую социологию в работе «Современное призвание социологии» (1950) ученый подвергся интенсивной критике философов, историков и социологов. В работе упоминается полемика с Л. фон Визе (Gurvitchs Beruf der Soziologie, 1952), но в этом плане можно вспомнить также о научных дискуссиях с Ф. Броделем (Georges Gurvitch et la discontinuité du social, 1953) или с А. Кювийе (Où va la sociologie frangaise, 1953). В ответ на критику Гурвич пытается вкратце и доступно выразить содержание своей диалектики. Это ему не всегда удается, о чем свидетельствуют многочисленные повторы и терминологическая непоследовательность. Но, с другой стороны, данная статья (написанная на одном дыхании, как чувствуется по ее стилю) лишена той искусственной сложности, которая характерна для других работ по данной центральной для Гурвича тематике (особенно для книг «Современное призвание социологии» и «Диалектика и социология»).

 

Социология права

[972]

Введение: объект и проблемы социологии права. Социология права представляет собой одну из специальных социологических дисциплин, находящуюся в процессе постоянного становления. Несмотря на постоянно возрастающий интерес к ней, социология права до настоящего времени не имеет четко определенных границ. Различные представители социологии права еще не достигли согласия в том, что же является предметом социологии права, какие задачи она призвана решать, каково отношение социологии права к иным областям правоведения. Такое положение дел объясняется тем, что, отстаивая свое право на существование, эта молодая научная дисциплина одновременно вынуждена бороться на два фронта: среди ее могущественных противников есть и юристы, и социологи, которые с разных методологических позиций ставят под сомнение право на существование социологии права как науки.

Действительно, на первый взгляд непросто найти точки соприкосновения социологии и правоведения, поскольку юристы заняты исключительно выяснением quid juris, а социологи – описанием quid facti. Это и вызывает беспокойство многих юристов и представителей философии права, которые задаются вопросом, не грозит ли социология права разрушить само право как норму, как принцип социального регулирования, как систему ценностей. В то же время такое сближение является причиной враждебности по отношению к социологии права и некоторых социологов, которые опасаются возможного возвращения через последнюю ценностных суждений в изучение социальных фактов. Свои опасения они обосновывают тем, что право не может быть отделено от неразложимой на составные элементы полноты социальной действительности, тогда как задачей социологии является соединение того, что призваны разъединять отраслевые социальные науки.

В конце концов, те, кто пытается избежать «конфликта между социологией и правоведением» посредством четкого разграничения предмета и метода данных дисциплин, указывают на различие методологических установок правоведов и социологов: направленной на работу с нормативным материалом – в правоведении и нацеленной на объяснение социальной действительности – в социологии. Но если правоведы и социологи будут взаимно игнорировать друг друга и преследовать свои узконаучные цели, то нам придется признать, что социология права является не только излишней, но и невозможной и что для избежания возможных трудностей ее следовало бы сдать в архив. Подобные представления о взаимоисключаемости социологии и правоведения должны быть преодолены в развитии обеих научных дисциплин.

Аналитическая юриспруденция развивалась по двум направлениям: узкому, связанному с континентальным «юридическим позитивизмом», и широкому, где право отождествляется с совокупностью примененных судебными органами в процессе судопроизводства правил и принципов. Поэтому мы полагаем целесообразным в первую очередь рассмотреть «аналитические», «позитивистские» в узком смысле этого термина концепции. Такие концепции, господствующие в учении о праве второй половины XIX в., основываются вовсе не на предположении о том, что все право является позитивным, т. е. действующим только в рамках определенных социальных институтов. Основной тезис позитивизма этого направления заключается скорее в утверждении того, что позитивность права выражена в его производности от высшей, всеобъемлющей воли — как правило, воли государства. Последнее провозглашалось единственным источником права, отделенным как от спонтанных общественных сил, так и от взятых в отдельности социальных групп, которым именно государство навязывает независимый от них и лишенный динамики правопорядок.

При таком подходе правовой позитивизм и аналитическая юриспруденция не имеют ничего общего с эмпирической социологической наукой, а право здесь проецируется в сферу, которая совсем не связана с живой социологической действительностью. Над самой действительностью здесь безусловно господствует государство, сначала как метафизическая субстанция, потом как реальный факт. Вследствие этого само существование социологии права должно казаться правовому позитивизму crimen laesae majestatis [преступление, оскорбляющее королевское величие. – лат.] против государства и его порядка. В рамках данного подхода правовед с презрением отворачивается и с недосягаемой высоты взирает на все, что связано с социальной действительностью права. Правовед гордится тем, что может интерпретировать тексты законов и судебные решения, формально изолируя их и помещая в своеобразный вакуум.

С другой стороны, англосаксонская правовая система, покоящаяся на представлении о доминировании общего права (common law), привязана к «юридическому эмпиризму» (Роско Паунд) и ориентирована на неписаное и гибкое право и, в особенности, на прецедентное и обычное право. Вследствие этого представители аналитической юриспруденции, особенно в Америке, настаивают на зависимости права в большей степени от судебной практики, чем собственно от государства. Такой подход может быть выражен в следующем тезисе: «право должно быть стабильным и в то же время оно не может оставаться на месте» (Роско Паунд), поэтому в рамках данного подхода не исключается возможность социологии права.

Социология права оказывается необходимой юристам не только в практике применения правовых норм к конкретным случаям, но и для развития правовой науки и догматики права в рамках определенной правовой системы. Социология права занята преимущественно исследованием правовых моделей поведения и символов – юридических значений, обретающих свою значимость в коллективном опыте в рамках отдельного социального института в конкретную историческую эпоху, и построением связной системы таких моделей и символов.

Применяемые в различных типах социальных структур и типах культур приемы юридической техники (например, в странах континентальной Европы либо в англосаксонских странах, в Римской республике либо в Римской империи, в XVIII в. либо в середине XX в.) по существу своему далеко не идентичны. Крайнее разнообразие приемов юридической техники оправдывается множеством преследуемых правом конкретных целей. Юридическая техника, или юриспруденция, может лишь частично подходить для реальной правовой практики, поскольку она зачастую отстает от изменений в правовой действительности.

Вместе с тем правоведы имеют глубоко укорененную склонность к догматизму и консерватизму, к отождествлению по существу своему относительных приемов юридической техники с вечной идеей, «Логосом» права. Социология права становится насущной необходимостью там, где образуется постоянно углубляющаяся пропасть между отдельными приемами юридической техники и правовой действительностью. Такова ситуация нашего времени, ситуация, когда абстрактные юридические формулы оказываются не в состоянии объяснить турбулентное развитие правовой жизни в ее новых и непредвиденных выражениях, рождающихся из спонтанного движения ее элементов. Юрист не может сделать ни шага, не занимаясь при этом работой социолога, не обратившись за помощью к социологии права. Как правило и к сожалению, последняя не находит себе места и не занимает подобающего ей положения в системе юридического образования. Поэтому мы можем зачастую наблюдать спонтанное рождение социологии права непосредственно из творчества правоведов и судей.

Определение права. Существует множество определений права. С их помощью юристы описывают действующие в их стране правовые институты, поэтому такие определения являются лишь обобщениями некоторых приемов юридической техники, используемых в определенных социальных структурах при конкретных ситуациях. Более того, антиномичный в своей основе феномен права сам по себе чрезвычайно сложен.

С первых шагов своего развития социология права не могла обойти стороной вопрос о специфике юридических фактов, поэтому любое исследование в рамках нашей дисциплины должно начинаться с отграничения юридических фактов от иных социальных фактов (моральных, религиозных, эстетических, когнитивных и т. п.), которые в той же степени, как и юридические, связаны с культурными ценностями, а потому наиболее близки к фактам юридическим. Если нам с помощью философии удалось бы сформулировать признаки непосредственного юридического опыта и дать общую характеристику правовых ценностей, то мы смогли бы найти и критерий для определения права. Поскольку мы не имеем возможности развернуть философский анализ данной проблематики в полном объеме, что увело бы нас далеко от предмета настоящего исследования, то в дальнейшем мы в тезисной форме изложим лишь результаты подобного философского исследования.

1. Непосредственный юридический опыт состоит в коллективных актах признания культурных ценностей, воплощенных в социальных фактах и реализующихся через них. И именно такое воплощение и реализация ценностей в фактах является основанием юридического опыта. Непосредственными выражениями данного опыта являются нормативные факты и имплицируемая в них справедливость. Нормативные факты и справедливость тесно взаимосвязаны и представляют собой два отвлеченных аспекта одной и той же реальности. Непосредственный юридический опыт, понимаемый как акт признания культурных ценностей, является необходимым связующим звеном между эмоционально-волевым восприятием ценностей и интеллектуальным восприятием логических идей. Такой опыт смягчает «пылкость» прямого восприятия ценностей «прохладой» рассудочного мышления и примиряет их.

2. Справедливость или правовые ценности являются наиболее динамичными элементами культурной жизни общества, что проявляется в: 1) динамике ценностного опыта; 2) динамике опытного восприятия логических идей и их интеллектуальных носителей; 3) динамике способов взаимосвязи эмоционально-волевого и интеллектуального восприятия; 4) динамике способов взаимосвязи форм восприятия духовных и нравственных явлений. Из изложенного следует, что определение права как попытки в определенных социальных условиях реализовать справедливость не представляет опасности для релятивности социологии права при оговорке об изменчивости аспектов самой справедливости. Вместе с тем данное определение лишь примерно указывает то направление, в котором нам следует искать недогматизированное определение права.

3. Право, или юридическое регулирование, как специфический вид социального регулирования (социального контроля) отличается от иных видов социального регулирования или контроля (морального, религиозного, эстетического, педагогического) по следующим присущим ему свойствам:

а) по определенному и ограниченному характеру правовых предписаний в отличие от неопределенного и неограниченного характера предписаний иных видов социального регулирования и, в особенности, строго индивидуализированных моральных императивов. Так, например, предписание «не убий» имеет различное значение в праве и в морали. Юридически допускаются ситуации, когда дозволено убивать, либо когда должно убивать (самозащита, война, исполнение смертного приговора и т. п.). С моральной точки зрения не дозволено убивать не только в вышеназванных ситуациях, но даже совершать поступки, которые косвенно могут причинить смерть ближнему, начиная с отказа оказать помощь в опасной ситуации и кончая бранными словами, способными укоротить чью-либо жизнь;

б) по двустороннему, или точнее, многостороннему характеру правового регулирования, в отличие от исключительно одностороннего императивного характера в рамках иных видов социального регулирования. Императивно-атрибутивный характер всех правовых явлений заключается в неразрывной связи между обязанностями одного лица и правами другого. Такое соответствие прав и обязанностей в рамках правового регулирования становится возможным только при условии определенного и ограниченного характера правовых предписаний, что и обусловливает возможность применения единого критерия при подходе к правам и обязанностям;

в) таким неотъемлемым атрибутом действия права, как «социальная гарантия права», которая обеспечивает реальное соответствие правопритязаний и обязанностей и проявляется в необходимости для всякого права быть «позитивным», иными словами – в необходимости основывать свою значимость на нормативных фактах. Именно нормативные факты как признак властного регулирования (отличный от норм как таковых и соединенный с действенной социальной гарантией права) исключают односторонность как свойственной морали и эстетике автономности, так и характерной для религии и педагогики гетерономности регулирования. Для того чтобы играть в общественной жизни подобную роль, нормативные факты, социальные союзы и структуры, воплощающие реализованные ценности, не обязательно должны иметь организационное воплощение, не нуждаются в заранее установленных средствах внешнего принуждения и еще менее нуждаются в наличии безусловного принуждения со стороны государства;

г) тем обстоятельством, что, хотя право для своего применения и не нуждается в формально-определенном внешнем принуждении, однако это не исключает возможности того, что правоприменение может сопровождаться использованием такого принуждения, тогда как моральные и эстетические предписания подобное принуждение при их применении исключают, а предписаниям религиозным и педагогическим, наоборот, не свойственна ограниченность предписаний. Данное отличительное свойство права является следствием таких его сущностных качеств, как ограниченность и многосторонний императивно-атрибутивный характер. С тем чтобы избежать возможных недоразумений, мы полагаем необходимым четко разграничивать внешнее и заранее установленное принуждение от однопорядкового феномена социальной санкции, а саму санкцию – от социальной гарантии. Любое сопровождаемое принуждением право априорно предполагает существование такого права, которое не нуждается в принуждении и предназначено к тому, чтобы дать «правовое обоснование» первому;

д) таким образом, мы приходим к следующему определению права: право представляет собой попытку осуществить в данных общественных условиях идею справедливости (т. е. предварительного и по своей сущности многообразного примирения противоречивых культурных ценностей, существующих в данном социальном образовании) путем многостороннего императивно-атрибутивного регулирования, основанного на взаимосвязи правопритязаний и обязанностей; действенность подобного регулирования проистекает от нормативных фактов, которые сообщают регулированию социальную гарантию действенности, а в определенных случаях обязательность предписаний данного вида регулирования может быть обеспечена посредством заранее установленного внешнего принуждения, которое не предполагается как обязательное. После того как нам удалось дать такое определение права, которое кажется нам достаточно широким и способным раскрыть социальную сущность права во всех его последовательных градациях и проявлениях, мы можем приступить к более точному определению предмета социологии права и круга проблем, которые она призвана решать.

Определение социологии права. Теперь мы имеем возможность более четко указать границы этой новой научной дисциплины, т. е. определить ее предмет и метод, так же как и те основные проблемы, которые она призвана разрешить. Мы может дать следующее определение: социология права является специальной научной дисциплиной в рамках общей социологии, которая изучает полноту социальной действительности права, начиная с доступных восприятию и внешнему наблюдению проявлений правовой действительности в действенных образцах коллективного поведения (таких, как «кристаллизовавшиеся» организации, структуры, санкционированные обычаем практика или традиции, равно как и новшества в поведенческих стереотипах) и кончая ее материальным базисом (пространственная перспектива и демографическая «плотность» правовых институтов). Социология права объясняет данные образцы поведения и их материальные выражения через пронизывающие и одухотворяющие их смысловые значения, которые, в свою очередь, видоизменяются или частично создаются первыми.

Объект исследований социологии права включает в себя широкий спектр социальных явлений, от заранее фиксированных образцов правового поведения, таких как правовые институты, нормы процессуального права, правовые санкции, до собственно правовых символов (например, гибкие нормы и спонтанное право), охватывая при этом как правовые ценности и идеи, так и коллективные представления и интуиции, стремящиеся к данным ценностям, формулирующие эти идеи и находящие свое выражение в спонтанных «нормативных фактах» – источниках значимости и действенности, условиях существования любого права. Здесь мы должны остановиться на разграничении четырех проблемных сфер социологии права (разграничении, которым зачастую пренебрегают исследователи), располагающихся в следующей возрастающей последовательности:

1) проблемы микросоциологии права: изучение проявлений права как функции типов социабельности;

2) проблемы социологии права, связанные с изучением социальных групп и классов: здесь проявления права изучаются как функции взятых в отдельном аспекте коллективных тотальностей;

3) проблемы юридической типологии глобальных обществ. Глобальные общества всегда предстают как структурированные, и, следовательно, изучение типологии таких обществ возможно только через раскрытие их структур. Эти две проблемные сферы составляют макросоциологию права и приводят к следующей проблемной сфере, к которой относятся преимущественно.

4) проблемы генетической социологии права: здесь изучаются закономерности как тенденции изменений, факторы таких изменений, а также предпринимается попытка провести анализ развития и упадка права в рамках определенных типов общественных структур.

Для того чтобы понять подобное разделение проблемных сфер социологии права, необходимо принимать во внимание то, что любое общество состоит из множества отдельных групп и что каждая отдельно взятая группа (включенная в тот или иной социальный класс), в свою очередь, состоит из множества «типов социабельности», т. е. видов и способов связи с целым посредством целого. Очевидно, что в любой системе права, которая соответствует типам отдельных социальных групп (как, например, профсоюзное, классовое, государственное, церковное право), и в различных правовых системах, соответствующих типам глобальных обществ (как, например, феодальное, капиталистическое, социалистическое право, европейское, восточное, первобытное право), существует множество «видов права», которые связаны с плюрализмом форм социабельности.

Если же мы не будем проводить различия между микро– и макросоциологией права, то в движении по лабиринту постоянных социальных противостояний и конфликтов мы потеряем то, что приводит в движение правовую жизнь и упустим из вида интенсивность пронизывающего правовую жизнь и неотъемлемого от нее плюрализма – фактора постоянных изменений правовой действительности и ее спонтанного динамизма. Подобные соображения указывают и на то, что генетическая социология права, в XIX в. практически полностью занимавшая внимание исследователей, не может претендовать на успех без опоры на микросоциологию права и социолого-правовые исследования социальных групп и классов, поскольку первая оказывает содействие в анализе процессов изменения, а последние – в фиксировании дисконтинуальных целостных социальных структур, лишь в рамках которых могут быть найдены закономерности развития.

Разграничение микросоциологии права, правовой социологии социальных групп и классов, правовой типологии глобальных обществ и генетической социологии права позволяет избежать ряда заблуждений и исключить беспочвенные конфликты «школ», которые приводили лишь к недоразумениям. Подобные конфликты имеют свою основу в том, что ученые, как правило, принимают в качестве исходного пункта своих исследований только один из вышеуказанных нами подразделов социологии права; последовательное изучение такого подраздела приводит исследователя к кругу проблем, принадлежащих к сфере трех других подразделов, а разрешение этих проблем с помощью принятых ранее узких методологических установок ведет к ошибочным выводам.

Так, к примеру, то направление современной социологии права, которое было представлено Максом Вебером, сводит всю социологию права к типологии правовых систем, связанной с соответствующими «идеальными типами» обществ. Применительно к данной проблематике обозначенное направление действительно достигает довольно значительных успехов. Но здесь были упущены из вида не только проблемы микросоциологии права и генетической социологии права, но и проблемы социологии групп и классов. Такое искусственное ограничение социологии права только одной из изучаемых ею проблем, сопровождаемое обеднением социальной и правовой действительности, приводит к существенному снижению ценности таких исследований, несмотря на все заслуги подобного подхода. Поэтому социология права должна принимать во внимание не только само наличие четырех указанных подразделов социологии права, но и относительную автономность этих подразделов и, в особенности, их диалектическую взаимосвязь, не пренебрегая при этом иерархией взаимоотношений этих подразделов: так, онтологически микросоциология права предшествует макросоциологии права, тогда как методологически их взаимоотношение носит обратный характер, а генетическая социология права основывается на типологической микро– и макросоциологии права.

Перед тем, как мы обратимся к систематическому изложению основных проблем социологии права, обозначенных нами выше, представляется целесообразным ознакомить читателя с кратким изложением концепций основных предшественников и основателей современной социологии права. Таким образом мы рассчитываем предоставить читателю конкретную и реальную картину всей проделанной в рамках данной сферы исследований работы и тех сложностей, которые встречаются здесь.

Предшественники. Многие исследователи могут быть причислены к предшественникам социологии права в силу того, что социология права как отрасль знания возникла спонтанно в процессе разнообразных, порой преследовавших совершенно несходные цели этнографических или исторических исследований феномена права. Разумеется, в отличие от методологически выверенной социологии права, такая «спонтанная» социология представляла собой, как правило, изучение только одной из четырех вышеназванных проблемных сфер. Различные исследователи занимались либо исключительно проблемами возникновения права, либо проблемами взаимосвязи социальной действительности права с другими социальными явлениями, либо проблемами юридической типологии социальных групп и классов; такое одностороннее исследование зачастую ошибочно ограничивалось лишь изучением форм государства. Вместе с тем проблематике взаимозависимости всех четырех подразделов социологии права здесь не уделялось внимания.

Аристотель (385–322 до РХ.) в Античности и Монтескье (1689–1755) в Новое время наиболее близко подошли к методологически выверенной социологии права. Аристотель предугадал существо тех проблем, которые предстояло здесь решить, а Монтескье, под влиянием «социальной физики» Гоббса (1588–1679) и под влиянием Спинозы (1632–1677), очистил данную проблемную сферу от ценностных суждений и перенес ее на основу систематического эмпирического наблюдения. Социологию права можно найти у Аристотеля в его «Этике» (ср. например: Никомахова этика, I, V, VIII, IX) и в «Политике». Она укоренена в практической философии Аристотеля, изучающей конечные цели индивидуальной и коллективной деятельности и способов, которыми такие цели могут быть достигнуты. Поэтому постановка данной проблемы у Аристотеля не имеет ничего общего с социологией как позитивной наукой. Нацеленный на поиск энтелехий, натуралистический финитизм Аристотеля в его вышеназванных работах был преодолен не за счет умозрительных конструкций, но скорее благодаря описанию существующих социологических типов и входящих в них социальных групп. Такое описание было проведено мыслителем в надежде найти среди множества задач (или множества конечных целей) свойственные для каждого типа энтелехии, которые самоинтегрируются в абсолютную, всеобъемлющую цель человеческих действий. Для того чтобы сформулировать значение справедливости, Аристотель дает описание различных видов позитивного права как проявлений Номоса, живого регулирующего принципа, проистекающего из Филии (или социальной солидарности) и из отдельных групп (χοινονιαι), в числе которых государство образует лишь высшее звено.

Любое право, созданное ли волевыми действиями людей, либо помимо таковых (и в этом смысле «естественное»), по мнению Аристотеля, представляет собой лишь рациональную формулировку предписаний Номоса (ср.: Никомахова этика, 1129 и след.). Сам Номос является не просто совокупностью издаваемых государством законов, но живой и спонтанной целостностью доминирующих в сфере социального поведения правил, эффективным механизмом социального регулирования в данной социальной среде (Политика, 1287 а, 1326 а). Право в том смысле, который вкладывал Аристотель в данный термин, т. е. формально-определенные правовые установления, представляет собой нечто более абстрактное и статичное, чем конкретный и динамичный Номос, к которому право должно приспосабливаться и постоянно поспевать за ним в своем развитии. В рамках такого подхода к праву уже возникает вопрос о его социальной сущности. Подытоживая, мы можем констатировать, что несмотря на смешение социологии права с догматизированной метафизикой, Аристотелю удалось «с высоты птичьего полета» взглянуть на фундаментальные проблемы нашей научной дисциплины: проблемы микросоциологии права, юридической социологии социальных групп и глобальных обществ, проблемы генетической социологии права. Однако в рамках этой последней Аристотель не сумел прийти к каким-либо определенным выводам, что связано с ограниченностью круга его исследований исключительно современным ему греческим государственным правом.

В своей знаменитой работе «О духе законов» Монтескье попытался соединить богатейшее творческое наследие Аристотеля и методы «социальной физики», особенно в тех ее формах, которые были сформулированы Спинозой. Название этой книги Монтескье имеет двоякий смысл и указывает на два возможных способа исследования проблемы: а) заглянуть за формальную сторону правовых норм с тем, чтобы раскрыть их связи (духовную и иную) с формами правления и различными социальными основами соответствующих политических групп и б) исследовать правовые законы как естественные закономерности («необходимые отношения, проистекающие из природы вещей»), что могло бы объяснить процессы возникновения различных политико-правовых явлений через их зависимость от иных социальных явлений. В этом последнем направлении Монтескье расширяет сферу исследований Аристотеля и формулирует проблему отношения социологии права к другим специальным социологическим дисциплинам (особенно это касается социальной экологии, исследующей размер общества, характер почвы, географическое расположение и т. д. в их значении для совместной жизни людей). Несмотря на ярко выраженный социологический эмпиризм, Монтескье не удалось избежать практической ориентированности своих исследований, а именно апологии индивидуалистического либерализма. Из этого мы можем сделать вывод о том, что, несмотря на некоторый методологический прогресс в работах Монтескье, момент публикации его «Духа законов» отнюдь не может быть обозначен в качестве момента создания социологии права как самостоятельной научной дисциплины.

Правовые доктрины, изучающие социальный правопорядок в противопоставлении общества государству. Ни один из мыслителей, входивших в длинный список создателей подобных доктрин, начиная с Гроция и Лейбница и заканчивая Прудоном во Франции и Гирке в Германии, не поднимал проблему создания методологически выверенной социологии права, хотя в своих исследованиях они не смогли обойтись без в некоторой степени спонтанного изучения правовой типологии социальных групп. Основным тезисом таких доктрин являлось утверждение, что каждая из социальных групп и их объединений порождает свою собственную, полностью независимую от государства систему правового регулирования, поэтому исследователь может выделять столько типов «социального права», сколько существует социальных групп. Таким образом социальная действительность освобождалась от отождествления ее с системой власти и подчинения, от догматизированной взаимосвязи с государством, что достигалось благодаря отрицанию возможности существования некоей заранее заданной иерархии социальных групп – предрассудка, который господствовал в политико-правовой мысли от Аристотеля до Монтескье, не говоря уже о Гоббсе и Спинозе.

Гуго Гроций (1583–1645), освободив appetitus societatis [стремление к общежитию. – лат.] и основанные на нем communitates [общественные союзы. – лат.] от необходимой связи с государством и corpus mysticum [мистическое тело, аллегорическое название христианской церкви. – лат.], противопоставил «государственническому» и религиозному монизму своих предшественников плюралистическую концепцию равнозначных друг другу социальных порядков: международные сообщества, церковные союзы, государства и отдельные социальные группы в рамках государства создают свое собственное право, варьирующееся в зависимости от типов соответствующих групп. Custodia societatis [поддержание общества. – лат.] является основой всякого права, а государство представляет собой лишь один из примеров образуемого за счет стремления к общежитию «автономного союза наделенных разумным началом существ», причем государство здесь не занимает какого-либо привилегированного положения. Поэтому, по мысли Гроция, существует столько же систем правового регулирования (естественно-правовых или позитивных), сколько и типов социальных групп. Гроций выделяет формируемое международным сообществом jus latius patens, создаваемое государством jus civile и jus arctius, которое образуется в менее значимых социальных группах. Таким образом, государственное право оказывается опосредованным изнутри и извне автономными от него системами правового регулирования.

Великий немецкий философ Лейбниц (1647–1716), который на протяжении всей своей жизни, наряду с математикой, занимался правовой проблематикой, продолжил изучение правовой типологии социальных групп с того места, где остановился Гроций. Согласно Лейбницу, сущность права состоит в «усовершенствовании одаренных разумом существ» и в этом смысле право оказывается связанным с моралью, мягкость предписаний которой оно вводило в рамки и нейтрализовало путем логической калькуляции последствий. Источником права всегда является реальная социальная группа, и изменения в праве происходят сообразно трансформациям такой группы. Не только позитивное, но и естественное право по своей сущности обладает принудительным характером, оба названных вида права возникают не из «вечных истин», а из «сущности вещей». Отсюда необходимым оказывается эмпирическое исследование изменений в праве. Поэтому Лейбниц начинает далеко идущий анализ как источников международного права, так и особенностей германского обычного права в сравнении с римским правом. Именно подобный, широко понятый эмпиризм, наряду со стремлением немецкого философа свести право к заповедям Высшего Существа, позволили Лейбницу с особой убедительностью указать на весьма скромную роль государства в правовой жизни, на полную независимость позитивного права от государства и от множества равнозначных ему социальных групп, которые формируют свои собственные системы правового регулирования, и, наконец, на гораздо более значимую роль обычая в отличие от закона.

Фихте (1647–1716) подчеркивал только то, что правопорядок общества намного богаче как по духовному содержанию, так и в проявлениях своей спонтанной жизнедеятельности, чем правопорядок государства. Фихте считал, что он вправе сделать вывод о том, что вследствие морального прогресса государство станет излишним и «растворится в обществе».

Его ученик Краузе (1781–1832), благодаря своему наставнику научившийся четко указывать на границы идеализации общества, разработал одну из наиболее полных классификаций типов социальных групп и соответствующих им систем правового регулирования. В своей книге «Urbild der Menschheit» [ «Прообраз человечества»] (1811) Краузе убедительно продемонстрировал, что государство представляет собой лишь один из способов человеческого общежития в рамках общества и что другие социальные ассоциации не подчиняются государству, а лишь ориентируются на него. Краузе различал три основных типа социальных групп. Во-первых, это такие всеобъемлющие глобальные общества, как нация и международное сообщество. Во-вторых, «основные группы», которые оказывают универсальное воздействие на жизнь своих членов: например, семья, крестьянский двор, сельская община. И наконец, ориентированные на достижение определенных целей группы, такие как экономические ассоциации, церковные союзы, государства, педагогические ассоциации и др. Каждому глобальному обществу соответствует ряд «основных групп», а каждой из этих групп – множество групп, ориентированных на достижение определенных целей. Право берет свое начало не из чьего-либо волеизъявления, а из факта существования множества групп, которые являются первичными объективными источниками плюрализма систем правового регулирования. Состояния конфликта и состояния равновесия между этими системами правового регулирования и образуют правовую жизнь; при этом каждая из социальных групп создает свою собственную систему правового регулирования. Однако из-за своего догматического панентеизма Краузе, всегда бывший рационалистом, не обратил внимания на то, что социальная группа может реализовывать в равной степени как положительные, так и отрицательные ценности. Краузе верил в то, что путем смешения суждений о сущем и ценностных суждений возможно создать некий идеал федералистического общества на основе типологии правовых групп; идеал, непреходящее значение которого не зависело бы от времени и места. Подобное заблуждение, еще более усиленное из-за недостаточного внимания к исторической изменчивости общества, а также за счет отождествления форм социабельности и типов социальных групп (объединений, союзов), отчасти скомпрометировало столь ценные сами по себе социологические идеи Краузе.

Савиньи и Пухта, основатели исторической школы в правоведении, оказавшей глубочайшее воздействие на правоведение XIX в., исходили из тех же философских предпосылок, что и Краузе. Вместе с тем Савиньи и Пухта сделали особенный акцент на иррациональных и романтических тенденциях философии Фихте, и благодаря таким тенденциям они испытывали глубочайшее уважение к неповторимой исторической действительности права.

В противоположность этому направлению Прудон (1805–1865) однозначно приписывал праву определенное значение долженствования. Право при этом рассматривается как некий принцип, регулирующий нестабильную систему равновесия между несводимыми друг к другу антиномиями, из которых и состоит социальная действительность. Ведущую роль в такой социологии права занимает проблема правовой типологии социальных групп и классов, хотя и проблемы генетической социологии права здесь не остаются без внимания. Противостояние между государством и обществом имплицирует противостояние политического и экономического права; первое, по мнению Прудона, стояло ближе к праву войны, чем к праву мира и сотрудничества. В своих ранних работах Прудон был одержим верой в возможность предвидеть «растворение» государства в обществе, что явило бы торжество права над произволом. Однако в период зрелости, начавшийся с работы «La Justice dans la Révolution et dans l’Eglise» [ «Справедливость в революции и в церкви»], он осознал утопизм своей первоначальной концепции. Это позволило Прудону в правильном свете взглянуть на все многообразие социальных групп, из которых и составляется общественная жизнь, где группы взаимно ограничивают и дополняют друг друга.

После того как Роберт фон Моль сформулировал проблему противоположности государства и общества, в Германии второй половины XIX в. исследование правовой типологии социальных групп в основном продолжали два мыслителя: Лоренц фон Штейн и Отто фон Гирке. Лоренц фон Штейн (1815–1890), опираясь на основательные исследования в области французского социализма и находясь под влиянием концепций Фихте, Краузе и Гегеля, признавал несводимость хозяйственной сферы общества и государства друг к другу и их взаимное влияние. Несмотря на очевидный реализм своей концепции, Штейн, вслед за Гегелем, сосредоточивал все позитивные ценности в государстве: государство для него являлось воплощением духовной деятельности и принципов равенства и свободы, тогда как предоставленная сама себе хозяйственная жизнь всегда развивалась в направлении порабощения слабых и образования ассоциаций властей предержащих.

Отто фон Гирке (1841–1921), выдающийся историк германского общинного права, развивал свои идеи в противоположном Штейну направлении. Его дифференциальная социология права, в свою очередь, склонялась к идеализации автономного права социальных групп, противопоставляемых государству. Гирке характеризовал все организованные группы как субъекты собственного автономного правопорядка (регулирующего внутреннюю жизнь таких групп) и как сложные коллективные личности – синтез единства и множества в данной конкретной системе. Гирке провозгласил независимость права от государства и в своих исследованиях пришел к построению подробной классификации типов коллективных личностей и их систем правового регулирования. Он противопоставлял коллективные личности на территориальной (в том числе государство) и семейной основе, базирующиеся на равноправии своих членов (товарищество), с одной стороны, и такие коллективные личности, которые основываются на власти и подчинении (господство), с другой стороны. Правовая система глобального общества и ее историческое развитие представали как беспрестанная и драматическая борьба между принципами «господства» и «товарищества»; борьба, которая порой приводила к преобладанию одного принципа над другим, порой – к балансу между ними, но всегда вела к их частичному взаимопроникновению. История современного права начинается с превалирования «товарищества» над «господством». В эпоху феодализма победу над «товариществом» торжествовало «господство», имевшее свою основу в собственности на землю и природные ресурсы. Вместе с тем в XIII–XV вв. основанные на свободе и равенстве ассоциации в форме городов, гильдий, цехов противополагают себя феодализму. Впоследствии эти ассоциации начали разлагаться и были «аннексированы» государством, которое в XVI в. приобрело ярко выраженный территориальный и автократически-абсолютистский характер. Однако и в государстве, равно как и в любой другой социальной группе, в качестве организующих принципов могут попеременно преобладать принципы и товарищества, и господства. Принцип товарищества доминировал в государстве с конца XVIII и до начала XIX в. в двойственной форме демократизации центральных органов власти и развития местного самоуправления. Из-за ограничения принципа господства в рамках организации самого государства оно вынуждено было поощрять развитие автономных товариществ и за пределами своей организации. Несмотря на все свои заслуги, Гирке все же не удалось перешагнуть проведенные Краузе и Прудоном узкие методологические границы, хотя в рамках того круга идей, который является здесь предметом нашего рассмотрения, учение Гирке в значительной степени содействовало возникновению нашей научной дисциплины.

Всеобщая история права, сравнительное правоведение, правовая этнология и криминология. Представители третьего ряда предшественников социологии права были прежде всего заняты процессами возникновения права, и пролить свет на данную проблематику они пытались путем поиска первоисточника права в древнейших обществах, а также путем раскрытия длительного и непрерывного процесса линейного развития права с тех времен до наших дней. Но из-за невозможности найти в действительности подобную линейность развития их ждала неудача, и, по правде говоря, данное направление исследования скорее запутало проблему, чем ее прояснило.

Начало этому направлению исследований положил англичанин Генри Самнер Мэн своей работой «Ancient Law: Its Connection with the Early History of Society and Its Relation to Modern Ideas» [ «Древнее право в его взаимосвязи с древнейшей историей и в его отношении к современным идеям»] (1861), где он указал на определенные совпадения между иранским и индийским правом. Мэн обратил внимание на сельские общины в различных культурных условиях. Эти сельские общины основаны на коллективной собственности на землю и природные ресурсы и на «рассредоточенном» (diffused) суверенитете, которые Мэн считал связующими звеньями любого правового развития.

В известном смысле к этому направлению мыслей примкнул и Фюстель де Куланж со своей классической работой «La Cite Antique» [ «Античная община»] (1864). Хотя Куланж и указывал на взаимосвязь, которая существовала в античных Греции и Риме между домашним бытом, верховной властью, собственностью на землю и природные ресурсы, наследственным правом, брачным союзом и религией, он отнюдь не претендовал на открытие каких-либо всеобщих законов, превалирующих в развитии права, но ограничился сравнительным анализом двух культурных типов, которые находились между собой в особо тесной взаимосвязи.

Продолживший традиции Мэна Максим Ковалевский в своих работах «Очерк происхождения семьи и собственности» (1890) и «Современный обычай и древний закон» (1893) применял сравнительно-исторический метод с гораздо большей осмотрительностью, чем его предшественник. Ковалевский считал, что сравнительная история права является «воплощением социологического эмпиризма в данной сфере» и полагал, что функцией данной научной дисциплины является «поиск скорее аналогий, чем различий».

Иной подход использовал австрийский юрист Рудольф фон Иеринг, выдающийся историк римского права (см. его «Geist des Römischen Rechts» [ «Дух римского права»] в трех томах (1865–1869)). При анализе римского права Иеринг проявил острое социологическое чутье, связывая изменения в праве с развитием римского общества как целостной структуры, и попытался «разрушить околдовавшие нас чары, ведущие к превращению правоведения в математику». На основе эмпирических наблюдений Иеринг пытался сконструировать «социологическую теорию права», имеющую значимость независимо от времени и места. В отличие от исторической школы правоведения, Иеринг прежде всего имел мужество продемонстрировать то, что развитие права всегда основывается на противоречиях, на осознанной борьбе правопритязаний. Он исключал возможность развития права тем же способом, что и языка, – мирным, бессознательным, длительным путем («Der Kampfums Recht» [ «Борьба за право»] (1873)). Здесь Иеринг несколько утрировал свой тезис, не указав на то, что он имеет значение лишь для определенного числа правовых систем и типов общества. По большому счету заслуга Иеринга состоит в возражениях против односторонних утверждений его предшественников. В книге «Der Zweck im Recht» [ «Цель в праве»] в двух томах (1884–1886) Иеринг зашел еще дальше, тем самым превратив свою социологию права в чисто догматическую правовую теорию.

В дополнение к тому вкладу, который внесли в создание социологии права историки права и представители сравнительного правоведения, мы должны упомянуть также этнографов и этнологов. Здесь очень хорошо просматривается то влияние, которое оказали на данную ветвь научного знания Мэн и Ковалевский. Француз Летурно («Evolution Juridique» [ «Эволюция права»] (1891)), немец Пост и голландец Штейнмец попытались создать генетическую социологию права посредством использования исследований Леббока, Тейлора, Моргана и других этнологов. Особенно можно выделить А. Х. Поста, который в своих многочисленных работах («Einführung in die Naturwissenschaft des Rechts» [ «Введение в правовое естествознание»] (1872); «Allgemeine Rechtslehre auf vergleichend-ethnologischer Grundlage» [ «Общее учение о праве на сравнительно-этнологической основе»] (1880–1882); «Die Grundlage des Rechts und die Grundzüge seiner Entwicklung, Leitgedanken für den Aufbau einer allgemeinen Rechtswissenschaft auf soziologischer Grundlage» [ «Основы права и основные черты его развития: важнейшие положения для построения общей теории права на социологической основе»], в двух томах (1884); «Die Aufgaben der Rechtslehre» [ «Задачи учения о праве»] (1891); «Grundriss der ethnologischen Jurisprudenz» [ «Очерк этнологической юриспруденции»], в двух томах (1894–1895)) пытался дать обоснование своему убеждению в том, что данные этнологических исследований разнообразных правовых институтов способны пролить свет на истоки возникновения всей правовой жизни и указать на законы ее развития в любом обществе. Но неимоверные усилия Поста привели, по словам Фоконне, лишь к созданию «каталога правовых институтов, случайно заимствованных из разных обществ и систематизированных по произвольным критериям». В конце концов и сам Пост понял, что не достиг искомой цели своих исследований.

Его последователь СР. Штейнмец сделал три существенных вклада в развитие нашей науки: «Ethnologische Studien zur ersten Entwicklung der Strafe» [ «Этнологические исследования развития наказания в древности»] (1894), «Rechtsverhältnisse von eingeborenen Volkern in Afrika und Ozeanien» [ «Правоотношения у туземных народов Африки и Океании»] (1905) и «Classification des Types sociaux» [ «Классификация социальных типов»] (в «Annuare Sociologique», том 3 за 1900 г.). Хотя Штейнмец считал, что социология права в союзе с психологией могла бы заменить теорию права, он все же был более осмотрителен, чем его предшественник. Описание Штейнмецем различных архаических обществ носит более научный и взвешенный характер, поскольку перед сравнительным анализом каждое отдельно взятое правовое явление рассматривается в контексте взаимосвязи с социальной жизнедеятельностью общества в целом. В этом смысле Штейнмец примыкает к тому направлению, к которому принадлежат такие современные этнологи, как, например, Боас, Гольденвейзер, Малиновский и Турнвальд (о них см. ниже).

Этнологическая антропология Фрэзера, изучавшего связь магии и религии в архаических обществах и их воздействие на первобытное право (ср.: «The Golden Bough» [ «Золотая ветвь»] (1890), 3-е издание в семи томах (1911–1915), и выводы из этой работы по поводу правовых институтов в работе «The Magical Origin of Kings» [ «Магический источник королевской власти»] (1905) так же как и «Psyche’s Task» [ «Назначение души»] (1909)), обозначила ряд фундаментальных вопросов архаического права. Несмотря на поспешные обобщения и сомнительный эволюционизм, концепция Фрэзера, по всей видимости, не претендует на то, чтобы представлять собой социологию права в целом или заменить собой теорию права. Подобным образом этнология права постепенно отказывалась от притязания на возможность формулировать всеобщие законы развития права и разрешить проблемы генетической социологии; это составляет общую черту современной этнологии, которую уже А. Гольденвейзер обозначил как «упадок эволюционизма».

Для дополнения нашего обзора предшественников социологии права мы должны вкратце указать на итальянских ученых Ломброзо («L’Uomo criminale» [ «Преступный человек»] (1876)) и Гарофало («Positive criterion of Criminality» [ «Позитивный критерий преступности»] (1878)). Оба этих криминолога противопоставляли свои взгляды абстрактным классическим концепциям, в которых преступление отделялось от преступника и возводилось в ранг метафизической сущности. Вместо этого Ломброзо и Гарофало ввели в обиход положения антропологически-психологического и биологического характера, сделав основной акцент на психологических задатках преступника. Впоследствии ряд криминологов, возражая против концепций этих двух ученых, разработали «социологию преступления». Здесь мы остановимся только на двух представителях такой социологии, а именно на итальянце Энрико Ферри и французе Габриеле Тарде, чьи взгляды, между прочим, находятся в явном противоречии между собой.

Энрико Ферри (1856–1929), автор «Sociologia criminale» [ «Уголовная социология»] в двух томах (1899,1929), попытался разрешить все проблемы криминологии посредством «позитивного изучения социального факта преступления». В понятие преступления Ферри включал такое деяние, которое грозит «коллективной выгоде группы» и провоцирует «направленную на самосохранение защитную реакцию общества». Таким образом, систематическое изучение проблемы предназначения уголовного права, как бесполезное, заменялось на «социологию преступления», с тем чтобы практические реформы могли непосредственно следовать из дескриптивной констатации факта преступления. Несмотря на подобный наивный натуралистический позитивизм, Ферри очень хорошо осознавал, что «социология преступления» не могла раствориться в общей социологии, но оставалась частью социологии права. Хотя ученый напрямую не говорил, в чем же состоит специфика этой отрасли знания.

Прежде чем разработать свою теорию социального подражания, которое заключается в повторении индивидуальных инициатив, выдающийся французский социолог Габриель Тард (1843–1904) интенсивно занимался проблематикой преступления. Статус чиновника и начальника отдела уголовной статистики в Министерстве юстиции заранее позволили Тарду получить квалификацию, необходимую для того направления исследований, которое, несомненно, послужило одним из источников его более позднего социологического творчества. В своих работах «Criminalité comparéе» [ «Сравнительная преступность»] (1888), «La Philosophie Pénale» [ «Философия наказания»] (1890), «Etudes Pénales et Sociales» [ «Исследования об обществе и наказаниях»] (1892), «Les Foules et les Sectes criminelles» [ «Преступные толпы и секты»] (1893), «L’Opinion et la Foule» [ «Мнение и толпа»] (1901) Тард пытался изучать факт преступления во взаимосвязи с тем, что он называл социальной действительностью. Тард не разделял натуралистических и утилитаристских предрассудков Ферри. В своем исследовании «социальных причин преступления» он ориентировался в большей степени на «интерментальную психологию» и отлично понимал, что социология преступления не могла отказаться от использования правовых образов, символов, идей и ценностей; того, что в своей книге «La Logique Sociale» [ «Социальная логика»] Тард называл «категориями социальной ментальности». Скромность задач социологии преступления Тарда позволила ему подметить, что «преступность детерминируется обществом» и что «общество само подбирает и утверждает кандидатов в преступники». Посредством статистики преступлений Тард обосновал ту роль, которую в этом играют «профессиональные преступные группировки». Тард занимался также исследованием преступной деятельности масс и религиозных сект, чем существенно исправил преувеличения и заблуждения Гюстава Лебона («Psychologie des Foules» [ «Психология толпы»], впервые издано в 1895 г.) и Сципио Сигеле («La Folla delinquente» [ «Преступная толпа»] (1891)). К несчастью, Тард считал, что мог объяснить преступление исключительно как подражание индивидуальной инициативе, и пытался обосновать принцип ответственности через «подражаемость деяния» и «персональную идентичность преступления». Подобные произвольные, противоречащие методам социологии теоретические конструкции отдаляли Тарда от действительности и грозили скомпрометировать его столь значимые в иных отношениях исследования в сфере криминологии. Тард дополнил свою социологию преступления и общесоциологическими исследованиями. В двух своих работах – «Les Transformations du Droit» [ «Трансформация права»] (1893) и «Les Transformations du Pouvoir» [ «Трансформация власти»] (1899) – он ожесточенно боролся с эволюционистской теорией, заключавшейся в утверждении непрерывности и однообразности развития правовых институтов и возможности обнаружения исходного звена таких институтов в архаических обществах. Несмотря на многочисленные ошибки, Тарду все же удалось прийти к ценным выводам по отдельным вопросам. Поэтому его имя должно быть поставлено первым среди непосредственных предшественников социологии права, развитие которой мы пытаемся здесь проследить.

Основатели социологии права. Наряду с двумя основными работами, где затрагивается правовая проблематика («De la Division du Travail social» [ «О разделении труда в обществе»] (1893) и «Deux Lois de l’Evolution penale» [ «Два закона эволюции наказания»] в «Année Sociologique», том 4 за 1900 г.), остальные научные труды Эмиля Дюркгейма (1858–1917) также содействовали разработке и методологическому обоснованию социологии права. Более или менее внимательное знакомство с его исследованиями не оставляет сомнений в том, что Дюркгейм был далек от сведения социологии права исключительно к проблемам возникновения права. Фактически Дюркгейм внес значительный вклад в развитие микросоциологии права (через анализ взаимосвязи видов права и типов социабельности) и правовой типологии глобальных обществ. Однако из-за убежденности Дюркгейма в том, что он должен был поставить две указанные сферы научного анализа во взаимосвязь с анализом исторического происхождения права из архаического общества, рассматриваемого в качестве ключа ко всем проблемам развития права, сфера генетической социологии права Дюркгейма оказалась основой всех тех выводов, к которым он стремился.

В книге Дюркгейма о «Разделении труда в обществе» делается правильный акцент на исходной точке исследования – проблеме взаимосвязи типов социабельности и видов права. «Видимым символом социальной солидарности (понимаемой как фактическая солидарность, т. е. как форма социабельности), – как считает Дюркгейм, – является право». Поэтому социологии права необходимо учиться различать многочисленные виды права. Первым существенным различием оказывается различие между правом, соответствующим «механической солидарности», т. е. солидарности на основе схожести, и правом, соответствующим «органической солидарности», основанным на различиях. К первому виду относится уголовное право, ко второму – торговое, процессуальное, административное, конституционное право. Право в целом, которое можно обозначить как «нормы, имеющие организованные санкции», противополагается «нормам, имеющим неорганизованные санкции», которые характерны для морали. Два основных вида правового регулирования, соответствующие противоположным типам солидарности, выражают себя в двух различных видах организованных санкций: основывающееся на механической солидарности право сопровождается репрессивными санкциями, а основанное на органической солидарности право – реститутивными санкциями. Репрессивной является такая санкция, которая заключается в общественном осуждении или лишении ранее возложенной обществом привилегии, будь то в форме телесного наказания, лишения свободы или просто в виде общественного порицания. Реститутивная санкция, напротив, состоит в простом поддержании состояния status quo ante [ранее существовавшее положение вещей. – лат.]. Необходимо отметить, что в том обществе, где превалирует органическая солидарность, большая часть правовых норм не связана с уголовно-правовым регулированием и даже преобладает над ним количественно.

Более детальный анализ привел Дюркгейма к различению подтипов указанных основных типов правового регулирования и форм солидарности, а в более поздних исследованиях ученый несколько умерил свой первоначальный оптимизм по поводу развития права. Так, в уже названной выше книге «Два закона эволюции наказания» Дюркгейм освободил государство от необходимой взаимосвязи с органической солидарностью и подчеркнул независимую роль государства в истории развития наказаний. В своей известной книге «Les Causes Du Suicide» [ «Причины самоубийства»] (1897) и в предисловии ко второму изданию книги «О разделении труда в обществе» Дюркгейм пошел еще дальше в том направлении, которое было обозначено в его первоначальных взглядах на роль государства, и подчеркнул, что усиление государства далеко не всегда влечет за собой усиление социальной интеграции посредством развития органической солидарности, но зачастую может приводить к «социальному аморфизму» – дезинтеграции, ведущей к деспотизму Разумеется, Дюркгейм использовал свои концепции правового развития исключительно для изучения определенного типа общества, а именно кланово-тотемического. Такое самоограничение представляло собой весьма сильное место в генетической социологии права Дюркгейма; так, мыслитель, к примеру, указывал на то, что система разделения труда и вместе с ней система правового регулирования «изменяется в прямой зависимости от размера общества и плотности населения», поэтому те общества, которые имеют больший объем и плотность населения, «являются также наиболее развитыми». Но подобное утверждение, с очевидностью подходящее для любого общества, которое может быть обозначено как кланово-тотемическое, не применимо не только к современным, но и к любым другим более или менее развитым обществам. В данном издании мы лишены возможности детально разобрать тот ценный вклад, который внесли в социологию права такие представители дюркгеймовской школы, как Мосс, Фоконне, Бугле, Дави.

Мы считаем достаточным представить здесь наши возражения против социолого-правовых концепций Дюркгейма в максимально сжатом виде. После того как Дюркгейм весьма умело обозначил проблему отношений между типами социабельности и видами права, три фактора все же помешали ему достичь в своих исследованиях четких результатов: его классификация типов социабельности была слишком упрощенной; предложенная схема взаимосвязи права и организованного принуждения выглядела весьма сомнительно; право ни в коем случае не может являться символом любой из форм социабельности, но только тех из них, которые отвечают определенным критериям, остальные же оказываются «стерильными» с юридической точки зрения. Хотя Дюркгейм недвусмысленно признавал необходимость преодоления противоречия между идеалистическим и реалистическим направлениями в социологии права, его собственный реализм при конкретных социолого-правовых исследованиях превращался в идеализм. Скрытый метафизический «гиперспиритуализм» Дюркгейма привел его еще дальше – к одностороннему взгляду на социальную действительность только под углом зрения морали и права.

Три других французских основателя социологии права, Леон Дюги («L’Etat» [ «Государство»] (1901–1903); «Le Droit Social, le Droit Individuel et les Transformations de l’Etat» [ «Социальное право, индивидуальное право и трансформации государства»] (1911); «Souveraineté et Liberté» [ «Суверенитет и свобода»] (1922)), Эммануель Леви («L’Affirmation du Droit Collectif» [ «Обоснование коллективного права»] (1903); «Les Fondements du Droit» [ «Основы права»] (1929)) и Морис Ориу («Principes de Droit Public» [ «Принципы публичного права»] (1-е издание, 1910, 2-е, дополненное, 1916); «La Souveraineté Nationale» [ «Национальный суверенитет»] (1912); «La Théorie de l’Institution et de la Fondation» [ «Теория института и организации»] в «Cahiers de la Nouvelle Journée» за 1925 г.) подошли к социолого-правовой проблематике со стороны не социологии, а правоведения.

Если первых двоих можно причислить к дюркгеймовской школе, то третий из названных социологов считал себя противником Дюркгейма. Речь о Морисе Ориу, который продолжил попытки преодоления отвлеченных принципов идеализма и реализма как основ социологии права. Дюги, напротив, выдвигал требование «быть исключительно реалистом, вплоть до натурализма», а Леви, в свою очередь, тяготел к полностью идеалистическому субъективизму. Но когда дело доходило до анализа конкретных фактов, то все трое концентрировали свое внимание на правовой типологии социальных групп, разработка которой в определенном смысле составляла творческое наследие Дюркгейма. Эта сфера была дополнена тремя названными исследователями посредством анализа тех изменений, которые происходили в современной им правовой системе. Иными словами, они направили свои дифференциальные и социогенетические изыскания на правовой тип современного глобального общества. С другой стороны, они также подчеркивали роль спонтанного и динамичного права как основы социальной действительности права. И все же этим троим исследователям недоставало внимания к микро-социологическому анализу права, равно как и к основополагающему разделению социологии права на четыре вспомогательные дисциплины. В методологическом плане все трое уступают Дюркгейму, при этом превосходя его в плане постижения сложной современной правовой действительности.

Хотя социология права значительнейшего немецкого социолога Макса Вебера (1864–1920), воплощенная прежде всего в опубликованном после его смерти основном труде «Wirtschaft und Gesellschaft» [ «Хозяйство и общество»] (4-е издание, 1956, с. 387–513), и появилась на свет несколько лет спустя после нашумевших работ австрийца Ойгена Эрлиха, тем не менее концепцию Эрлиха можно в каком-то смысле считать заранее подготовленным ответом на тенденцию Вебера к подчинению социологии права догматически сконструированной систематике правоведения. Нельзя обойти молчанием и то, что собственно из-за веберовской реформы социологического метода и возникли значительные затруднения, которые сказались на последующем формировании науки социологии права. По Веберу, вся социология как наука должна была посвятить себя интерпретативному пониманию внутреннего смыслового значения социальных действий («понимающая социология»). Метод социологии соответственно должен быть типологическим и заключаться в построении «идеальных типов». В силу того, что социология в качестве исходного звена берет смысловые значения, она освобождает себя не только от ценностных суждений, но и от заранее постулируемых иерархий ценностей, равно как и от обоснования объективной значимости таких ценностей. В этом и заключается смысл провозглашаемой Вебером «свободы от ценностей» в социологии.

В изучении «шансов» на осуществление практических социальных действий, соответствующих релевантным им смысловым значениям, чрезвычайную важность для социологии представляет использование связной системы таких смысловых значений, при этом их значимость вовсе не зависит от «шансов» на осуществление. С другой стороны, наличие субъективных смысловых значений не только не исключает существования объективных смысловых значений, но и заранее предполагает такие объективные значения, которые отражаются значениями субъективными и одухотворяют последние.

Поскольку, по мысли Вебера, любое причинно-следственное объяснение в социологии может осуществляться только на основе заранее постулируемого интерпретативного понимания смысловых значений, которые являются уникальным материалом для конструирования идеальных типов, то Вебер отказывается от исследования происхождения таких смысловых значений, от попытки найти связующие звенья между символами, ценностями или коллективными идеалами и самой социальной действительностью. Этим и объясняется гораздо большая скромность задачи социологии Вебера по сравнению с задачами его предшественников. Вебер отнюдь не считает, что феномены права, этики, религии и т. п. исчерпываются исключительно их социологическим аспектом. Напротив, мыслитель склоняется к признанию односторонней зависимости социологии человеческого духа от тех научных дисциплин, которые заняты систематизацией смысловых значений, вследствие чего и сама социология ограничивается изучением воздействия практического поведения на систему догм или норм, сформированную таким поведением.

Возникающие при таком подходе трудности для социологии права проистекают вовсе не от плодотворного во всех отношениях метода интерпретативного понимания смысловых значений – основы для конструирования идеальных типов. Трудности были вызваны недостаточной направленностью воли Вебера на достижение взаимопонимания и взаимодействия между юристами и социологами. А истинная причина таких трудностей заключалась в слишком узкой трактовке «социального факта», что представляло собой шаг назад по сравнению с тем, что уже было достигнуто Эмилем Дюркгеймом. Вебер сводил социальный факт исключительно к смысловому значению и индивидуальному поведению («действию»), пренебрегая иными элементами социальной действительности: такими как морфологический базис, коллективные психические явления, различия между структурами, организациями, социальной практикой, новациями. Вызванное этим обеднение социальной действительности грозило выразиться в упразднении ее научного изучения. Вся социология Вебера фактически была сведена к изучению вероятностей или «шансов» социального действия, а социология права, в частности – к изучению шансов социального действия в разработанной юристами применительно к определенному типу общества нормативной системе. Ниже, в нашем систематическом изложении дифференциальной социологии права, мы попытаемся использовать вклад Вебера в правовую типологию глобальных обществ, разработанную им посредством вышеназванных принципов.

На фоне концепции Макса Вебера с особенной ясностью проступает значение занимаемой Ойгеном Эрлихом (1862–1922) позиции. Эта позиция демонстрирует, как социология права, полагающая исходным пунктом своих конструкций исключительно систематизацию права, оказывается не в состоянии добиться понимания собственного объекта изучения, а именно интегральной правовой действительности, которая выходит за рамки любых «абстрактных правоположений» или правил разрешения конфликтов. Тот угол зрения, под которым здесь рассматривается указанная проблема, напоминает об Ориу. Не будучи знакомы друг с другом, эти мыслители пытались вскрыть институциональную основу (то, что Эрлих называл «направлениями») правовой жизни. В трех своих основных работах («Beiträge zur Theorie der Rechtsquellen» [ «Дополнения к теории источников права»] (1902); «Grundlegung der Soziologie des Rechts» [ «Основоположение социологии права»] (1-е издание – в 1913 г., 2-е – в 1929 г.) и «Die juristische Logik» [ «Юридическая логика»] (1919)) Эрлих поставил перед собой двойную задачу. Во-первых, целью являлась демонстрация того, что разработанное юристами «правоведение» есть лишь «ремесло», направленное на достижение переходных практических целей и соответственно искусственную систематизацию таких целей. Эта «техника» оказывается не в состоянии постичь что-либо иное, кроме поверхности настоящей правовой действительности. Во-вторых, с помощью дистанцированного от какой-либо юридической техники метода Эрлих хотел объективно и методично описать интегральную и спонтанную правовую действительность. Констатация того факта, что нормативно-догматическое «правоведение» является вовсе не наукой, а направленным на достижение переходных практических целей ремеслом, представляет особую научную ценность в случае признания того, что определенные правовые принципы, которые обычно выводятся из неизменной «юридической логики», на самом деле есть не что иное, как способ приспособления к конкретным историческим условиям.

За поверхностью создаваемых государством «высказываний о праве» и обычно формулируемых судьями и правоприменителями «решений», по мысли Эрлиха, существует «право, которое мирным способом регулирует общество изнутри». Это право представляет собой непосредственный правопорядок общества, или, по выражению Эрлиха, «социальное право». Изучение такого правопорядка составляет специфическую задачу социологии права, которая превосходит юриспруденцию не столько за счет объективного метода, сколько за счет самого объекта научного познания. Таким образом, социология права постигает саму сущность вопроса: «Центр тяжести развития права в наше время, как и во все времена, лежит не в законодательстве, не в юриспруденции и не в правоприменении, а в самом обществе». «Мирный и спонтанный общественный порядок» определяется здесь как точка пересечения множества правопорядков, существующих в среде независимых от государства отдельных социальных групп.

Существенным и весьма поучительным недостатком социологии права Эрлиха, имевшей особо сильное влияние в США, является полное отсутствие микросоциологии права и правовой типологии социальных групп и классов. Кроме того, социологический и правовой плюрализм Эрлиха имел совершенно «вертикальный» характер. Такой плюрализм подтолкнул немецкого социолога к тому, чтобы подвести, или, скорее, смешать в понятии «социальное право» множество различных видов права. По Эрлиху, все то, что в праве является «институциональным» или спонтанным, происходит от общества, противополагаемого государству, и имеет свойство автономного «союзного права». При этом государство рассматривается исключительно в форме абстрактных «правоположений», как будто бы в государственном устройстве нет места различным уровням организации и как будто не существует спонтанной и политически разнородной солидарности экономических, религиозных и иных социальных объединений.

Среди американских основателей социологии права можно выделить Роско Паунда, бесспорно являющегося главой социологической школы права Соединенных Штатов Америки. Концепция Паунда сформировалась под влиянием постоянной конфронтации социологических, философских, историко-правовых и, наконец, практических проблем. В своих наиболее значимых работах («The Spirit of the Common Law» [ «Дух общего права»] (1921); «Introduction to the Philosophy of Law» [ «Введение в философию права»] (1923) и «Law and Morals» [ «Право и мораль»] (1924)) Паунд убедительно продемонстрировал относительность приемов юридической техники, правовых категорий и концепций. Так, мыслитель провел социологический анализ английского и американского права, который уже стал классическим. Американский правовед разработал не только описание разнообразия правовых концепций как производного от типов общества в их взаимосвязи с правовыми системами, но и описание трансформации теорий взаимосвязи права и морали как производной от типов общества. Он пошел еще дальше, сформулировав проблему социологических основ юридического знания. Так же как и Леон Дюги, хотя и с менее догматических позиций, Паунд предпринял попытку анализа изменений в праве. В связи с этим ему потребовалась генетическая социология права, примененная к современному типу общества. Несмотря на все заслуги и преимущества Паунда, ему, по всей видимости, все же не удалось прийти к более или менее удовлетворительному и точному определению целей и методов социологии права. В отличие от Дюркгейма и Макса Вебера, в творчестве которого данный вопрос был прояснен особенно четко, Паунд не заметил того, что участники общественной жизни в своих поступках руководствуются реализующимися в социальных фактах ценностями, но при этом могут воздерживаться от ценностных суждений. Таким образом, в его социологию права вкралась определенная неясность, связанная со смешением ценностных суждений и высказываний о сущем. Недостаточен и приводимый здесь анализ мотивации отдельных социальных групп, за исключением того направления анализа, которое отразилось в используемой Паундом формуле «социальных интересов». Паунд не обратил внимания на то обстоятельство, что каждая конкретная социальная группа обладает своим собственным социальным порядком, собственным правопорядком, собственными правовыми ценностями, поэтому его исследование остановилось на очерченных парадигмой прагматизма границах.

Перед тем как опубликовать в Нидерландах свою наиболее значимую работу «De taak der rechtssociologie» [ «Задача социологии права»] (1935), Гуго Зинцгеймер выпустил в Германии ряд важных научных работ, в особенности «Die soziale Selbstbestimmung im Recht» [ «Социальное самоутверждение в праве»] (1916) и «Die soziologische Methode in der Privatrechtswissenschaft» [ «Социологические методы в науке частного права»] (1909). Основывая свои исследования на работах Гирке, Эрлиха и М. Вебера, Зинцгеймер особое внимание уделил проблеме дифференциации и иерархического строения различных составных частей нашей научной дисциплины.

Из других европейских авторов, занимавшихся разработкой проблем генетической социологии права применительно к современному обществу, особо следует выделить Карла Реннера. Первый набросок к его будущей работе «Die Rechtsinstitute des Privatrechts und ihre soziale Funktion» [ «Правовые институты частного права и их социальная функция»] (1929) появился в пятом томе «Marxstudien» за 1904 г. под названием «Die soziale Funktion des Rechts» [ «Социальная функция права»]. Эта книга содержала в себе возражения против тезиса о неизменности «правопорядка» – его экономического и социального значения в условиях господства развитого капитализма. Реннер пришел к выводу о том, что радикальные изменения в обществе не обязательно сопровождаются соответствующими изменениями в структуре права. Следовательно, право отнюдь не всегда являлось фактором экономического развития и социоэкономические пертурбации не всегда напрямую вызывали к жизни соответствующие правовые механизмы. В качестве примера можно привести коренным образом изменившуюся в наши дни структуру собственности, которая стала «с социальной и экономической точки зрения» орудием господства над массами наемных рабочих, оказавшихся подчиненными властвующей социальной организации. Очевидно, что, как и Макс Вебер, Реннер закрепляет за социологией права задачу изучения процесса реализации «кристаллизовавшихся» средств правового регулирования в практическом поведении человека.

Вместе с тем создается впечатление, что марксистская социология в целом и марксистская социология права в частности стремительно перерастают соблазны натурализма и реализма (ср. работы Н. И. Бухарина («Теория исторического материализма» (1922)), Пашуканиса («Общая теория права и марксизм» (1927)), а также Фридриха Ленца («Staat und Marxismus» [ «Государство и марксизм»], в двух томах (1921; 1924)). Далее необходимо особо выделить венгерского ученого Барна Хорвата («Rechtssoziologie» [ «Социология права»] (1934)), который вслед за М. Вебером обнаруживает социальную действительность права в практическом поведении человека, соответствующем цельной системе поведенческих норм. Под влиянием логического формализма Ганса Кельзена был предпринят ряд попыток посредством так называемого синоптического метода свести проблемы социологии права к взаимосвязи права и других социальных явлений – экономики, различных видов конфликтов за обладание властью и знанием. В этой связи достоин упоминания Франц В. Иерусалем с его «Soziologie des Rechts» [ «Социология права»] (1925).

Если проводить сравнение с вышеназванными работами, то, пожалуй, большую значимость имеет недавно вышедшая в свет книга «Vorstudien zu einer Soziologie des Rechts» [ «Введение в социологию права»] (1947) широко и заслуженно известного немецкого социолога Теодора Гейгера, после эмиграции из Германии работавшего с 1933 г. в Университете г. Орхус (Дания). В данной работе, завоевавшей внимание скорее представителей общей социологии, чем непосредственно представителей немецкой социологии права, Гейгер, по его словам, менее был занят собственно социологией права, чем общим учением о праве, «разработанным с социологической точки зрения». Достаточно просмотреть оглавление этой книги, чтобы убедиться в том, что исследования Гейгера выходят за пределы общетеоретических проблем права, таких как, например, классическая догма права, определение права и взаимосвязь правопорядка, государства и власти. Отсюда в дальнейшем утвердилось разграничение между «провозглашаемым в вербальной форме нормативным положением» и всеобъемлющей «субстанциальной нормой», между «значимостью права» и «обязывающим характером права» (при этом Гейгер признавал реальность лишь последнего). Наконец он пришел к проблеме взаимосвязи права и морали. Мыслитель не только утверждал полное расхождение между этими двумя регуляторами, но и предсказывал «социальное» отмирание морали наряду с правосознанием, существование которого Гейгер отрицал. При этом он пытался исключить из сферы своего анализа не только любую «метафизику», но и все оценочные суждения, верования – в общем, все то, что было связано с ментальностью и человеческой душой, не говоря уже о любого рода результатах культурного творчества.

Основанная на социологии общая теория права Гейгера сводилась, таким образом, к крайнему бихевиоризму (в духе Уотсона) и к «теоретическому и практическому ценностному нигилизму», в рамках которого отрицается не только значимость ценностей и ценностных суждений, но и вообще какая-либо их социальная действенность. При этом Гейгер выступает как против «нормативистского фетишизма» основанных на философском идеализме классических правовых учений, так и против упрощенного «реализма» упсальской школы правоведения (Хэгерстрем, Лундштедт, Оливекрона, Альф Росс), сводившей право к организованным санкциям. Несмотря на то, что Гейгер разделяет с этими направлениями некоторые концептуальные положения, он не без основания упрекает их за недостаток социологического понимания проблемы.

Отрицая социологический релятивизм и плюрализм в любой форме, вместо изучения разнообразных аспектов изменений в праве: роли права, его значения, действия в пространстве, границ его применения, системы права в функциональной корреляции с различными типами социабельности, социальных групп, глобальных обществ, Гейгер пытался использовать социологию в целях апологии заранее постулируемых тезисов «юридического позитивизма» в духе Бергбома, единственное возражение которому со стороны Гейгера состояло в критике применения традиционного подхода к «социальному порядку». Это имело в своей основе довольно-таки рудиментарный социологический эволюционизм, суть которого может быть изложена следующим образом:

«1. Социальное действие обычно происходит в координации с согласованными моделями выраженного вовне поведения (индифферентный к нормам обычай). 2. Модели поведения проявляют себя в качестве обязательных посредством реакции… на девиантное поведение (субстанциональная норма с возникающим через привычку нормативным содержанием, нравы). 3. Опытное восприятие корреляции между определенным способом поведения и поощрением такого поведения обществом, с одной стороны, и иным поведением и социальной реакцией против него, с другой стороны, выражается в регулятивном положении (декларативном нормативном положении, нравственном правиле). 4. Таким образом, опытное восприятие обязывающего правила находит свое выражение в человеческом поведении в формализованном виде. Возникающее через привычку нормативное содержание заменяется искусственно установленной моделью поведения, и образуется прокламативное нормативное положение, выражающее статутную норму (регламент)» (Vorstudien zu einer Soziologie des Rechts, S. 81).

«Следовательно, право является монополизированным центральной властью механизмом установления порядка» (Ibid., S. 91). «Поскольку право и государство оказываются родственными не только генетически, но и структурно, то право и государственная власть возникают одновременно» (Ibid., S. 291). Характерными признаками правопорядка, в отличие от иных форм социального порядка, являются: «(1) Внутренняя дифференциация и расчленение интегрированной социальной целостности (по признаку территориальной исключительности?), (2) в отношении которой центральной властью осуществляется управление; (3) монополизация центральной властью полномочий на организованное противодействие: назначение наказания, с одной стороны, и его исполнение – с другой; (4) осуществление организованного противодействия посредством судебных инстанций, которые по персональному составу либо совпадают с центральной властью, либо могут образовываться из особых, управомоченных такой властью органов; (5) организация и регулирование организованного противодействия посредством нормативного закрепления формализованного процесса назначения наказания в качестве общественной реакции; (6) это происходит частично с помощью нормативного закрепления способов общественной реакции сообразно допущенным нарушениям норм (“просчитанная реакция”)» (Ibid., S. 123).

С того момента, когда возникла дифференциация права и морали, мораль «более уже не может служить в качестве социального регулятора. Многообразие индивидуальной морали скорее, наоборот, должно было бы привести к дезинтеграции общества. И если при этом дело не дошло бы до анархии, то благодарить за это нужно не моральную стойкость, но, наоборот, все более уменьшающуюся роль морали во все более и более институционализирующемся обществе» (Vorstudien zu einer Soziologie des Rechts, S. 249). По мнению Гейгера, это положение распространяется и на групповую мораль: «поскольку групповая и классовая мораль в рамках различных интегрированных социальных целостностей также различаются между собой, то общественная жизнь не может регулироваться моралью, но должна быть урегулирована иными способами и иными механизмами установления порядка» (Ibid., S. 254).

В этой претендующей на социологическое происхождение теории удивляет то, что социология здесь оказывается нужна исключительно для апологии и укрепления привнесенных из юриспруденции догматических предрассудков. Гейгер не замечает того, что существующие в различных социальных образованиях и типах социальных структур способы связи между правом, моралью, знанием, религией и т. д. (короче, между различными аспектами социальной регламентации или «социальными регуляторами») порой кардинально изменяют иерархический порядок между различными видами права, морали, религии и т. д. Показательно и возражение, выдвинутое Гейгером против автора этих строк; возражение, сущность которого сводилась к тому, что «всякое право основывается на недоверии», что не существует вообще никакого «социального права». Гейгер не обращает внимания на фактическое возвращение при таком подходе к правовому индивидуализму римского права (где противополагались dominium и imperium (власть частная и публичная)) и закрывает глаза на социальную и правовую действительность наших дней, встречающую нас многочисленными конфликтами различных уровней права и различных правопорядков: например, конфликтами между спонтанным и заранее формулируемым правом, между организованным и неорганизованным правом, между государственным и негосударственным правом, между профсоюзным правом и правом предприятий и т. п. Чем же тогда должна заниматься социология права, если сфера ее применения в такой степени заранее ограничивается догматическими предрассудками? И что тогда остается делать с такой социологией, которая от любви к эмпирической действительности исключает из нее, к примеру, символы, ценности и идеалы, коллективные и индивидуальные психические акты? Интеграция социологии и правоведения в работах Гейгера не может быть признана удачной, поскольку от такой интеграции не «посчастливилось» ни той, ни другой отрасли научного знания: узкий бихевиоризм в союзе с догматичным интеллектуалистическим рационализмом помешали Гейгеру ближе подойти к действительным проблемам социологии права.

Невозможно завершить данный обзор современных тенденций социологии права, не упомянув того вклада, который внесли в эту науку правовая этнология и сравнительное правоведение – научные дисциплины, которые становятся все более и более осмотрительными, умеренными и осторожными по отношению к упрощающим тезисам эволюционизма. В первую очередь здесь нужно упомянуть не только Франца Боаса, прославившегося вместе со своей школой в США открытием правового института «потлача» у индейцев квакиутли и своими работами «The Mind of Primitive man» [ «Мышление первобытного человека»] (1922) и «General Anthropology» [ «Общая антропология»] (1938), но и англичанина Бронислава Малиновского (особенно его работы «Crime and Custom in Savage Society» [ «Преступление и обычай в первобытном обществе»] (1926) и «The Foundation of Faith and Morals» [ «Основа веры и нравственности»] (1936)), а также Э. А. Хёбеля («The Law of Primitive man» [ «Право первобытного человека»] (1955)). Из немецких авторов наиболее значимый вклад в нашу научную дисциплину внес Ричард Турнвальд своей книгой «Werden, Wandel und Gestaltung des Rechts» [ «Становление, изменение и формирование права»] (том 5 превосходной работы «Die menschliche Gesellschaft in ihren ethno-soziologischen Grundlagen» [ «Человеческое общество в своих этносоциологических основах»] (1934)). Как на один из наиболее значимых вкладов сравнительного правоведения в социологию права можно указать на работу Джона Генри Вигмора «A Panorama of the World’s Legal Systems» [ «Обзор правовых систем мира»], 1–3, том 1 (2-е издание, 1936). В заключение можно упомянуть проделанную в Париже в период 1931–1940 гг. под руководством автора настоящего очерка работу Международного института социологии права; работу, ознаменовавшуюся выпуском в свет двух периодических изданий: «Archives de Sociologie Juridique» [ «Архивы юридической социологии»] (в 25 томах) и «Annuaires des Congrès» [Ежегодники Конгресса] (в четырех томах), где предпринята попытка обзора сферы социологии права в целом и ее отдельных проблем. Здесь мы можем завершить данный раздел нашего очерка и перейти к систематическому изложению социологии права, начав с проблем микросоциологии права.

Микросоциология права. Она призвана изучать функциональную корреляцию между социальной действительностью и видами права. При этом необходимо четко различать виды права, правопорядки и правовые системы. Способностью порождать систему правового регулирования или правопорядок, т. е. синтез и баланс различных видов права, обладают только реальные коллективные целостности (социальные группы). Здесь можно проследить явную аналогию со строением самих социальных групп, также образующихся как синтез и баланс различных форм социабельности. Способностью порождать правовые системы, т. е. синтез и равновесие множества социальных групп, обладают только глобальные общества. В этих правовых системах взаимосвязываются и конкурируют между собой различные правопорядки, каждый из которых, в свою очередь, представляет собой синтез различных видов права. К примеру, «государственное», «профсоюзное», «товарищеское», «семейное» право и т. д. являются правопорядками, внутри которых различные виды права сочетаются и конкурируют между собой. В свою очередь, феодальное и городское право, американское и французское право, современное и архаическое право являются правовыми системами, внутри которых борются между собой и стремятся к равновесию множество правопорядков. Изложенное объясняет, почему проблематика видов права независима от проблем типологии групп и глобальных обществ, но связана с проблемами типологии форм социабельности, т. е. с микросоциологией. Под первичными элементами микросоциологии права мы подразумеваем отнюдь не отдельных индивидов, а виды и способы связи с целым посредством целого, т. е. типы социабельности. Из этого становится ясно, каким образом на основе четкого разделения видов права, правопорядков (систем правового регулирования) и правовых систем выстраивается микросоциология права.

Общие условия, которым должны соответствовать проявления социальной действительности для того, чтобы порождать право (т. е. быть нормативными фактами), одинаковы для всех микросоциологических элементов (форм социабельности), для реальных коллективных целостностей (социальных групп) и для глобальных обществ. Первым условием является способность таких нормативных фактов исключительно благодаря своему бытию воплощать позитивные ценности. Эта возможность обеспечивается за счет коллективных актов интуитивного признания, в которых выражается стремление участников правовой жизни реализовать какой-либо из многочисленных аспектов идеи справедливости. Вторым условием является преобладание в таких фактах активных элементов над пассивными. Поэтому не только отдельные формы социабельности, но и определенные типы социальных групп, в которых преобладают пассивные элементы, оказываются «стерильными» с юридической точки зрения. Такие группы остаются неструктурированными, тогда как в макросоциологическом аспекте наличие структуры является условием для существования правопорядка. Кроме того, только активные формы взаимопроникновения психических состояний и образования социальных групп обладают возможностью создавать социальные организации, поскольку структура, в которой за счет равновесия ее элементов возникает социальная организация, всегда представляет собой результат социального действия. Организованность присуща далеко не каждому проявлению активной социабельности и не любой активной социальной группе (даже структурированной), поэтому создаваемое ими право может утверждать и реализовывать себя независимо от каких-либо организаций, даже если таковые уже находятся в наличии или в процессе становления. Но наличие социальной структуры или социальной организации может служить непосредственным критерием наличия активной социабельности и активной социальной группы и соответственно их способности создавать право.

Находящиеся в рамках одного и того же правопорядка и конкурирующие между собой виды права могут быть классифицированы в двух аспектах: горизонтальном и вертикальном. В горизонтальном аспекте виды права рассматриваются как производные от типов социабельности в пределах одного и того же глубинного слоя социальной действительности, а в вертикальном аспекте – как производные от различных уровней социальной действительности. Каждой форме активной социабельности, реализующей какой-либо из аспектов идеи справедливости, и каждому уровню социальной действительности соответствует определенный вид права. Здесь оба вышеназванных аспекта пересекаются между собой. Поэтому микросоциология права имеет двойную задачу: изучение видов права как производных от различных типов социабельности и исследование видов права как производных от глубинных уровней социальной действительности, которые присутствуют в ставших нормативными фактами формах социабельности.

Типы социабельности и виды права. Горизонтальная классификация форм социабельности проводится по двум глубинным уровням социальной действительности: уровню непосредственной спонтанной социабельности и уровню организованной рефлективной социабельности. Спонтанная социабельность выражается в коллективной ментальности, мнениях или актах и в способах коллективного поведения, если они представляют собой либо социальную практику, создаваемую достаточно гибкими поведенческими стереотипами, либо коллективное новаторство или творчество. И наоборот, организованная социабельность лишь настолько связана с коллективными способами поведения, насколько последние опосредуются кристаллизированными в рефлективных схемах поведенческими стереотипами, которые формулируются заранее и предписывают иерархизированные и «централизированные» модели поведения.

Таким образом, организованная социабельность противостоит мобильной спонтанности коллективных психических актов и дистанцируется от нее. Различные типы спонтанной социабельности, так же как и различные социальные структуры, в состоянии осуществлять только более или менее имманентное принуждение, при этом их действие в нашем сознании осуществляется как подчинение одного уровня сознания другому, а в коллективной жизни – как подчинение одного типа спонтанной социабельности другому типу. С другой стороны, организованная социабельность имеет возможность применять внешние санкции. Поскольку спонтанная социабельность имеет более подвижный и динамичный характер, чем организованная социабельность, то между двумя этими глубинными уровнями социальной действительности возникают неизбежные и беспрестанные конфликты и противоречия, что не препятствует их вхождению в одну и ту же социальную структуру.

В рамках спонтанной социабельности объектом научного анализа в первую очередь становится социабельность в форме взаимопроникновения психических состояний либо частичного слияния сознаний в феномене «Мы» – в отличие от социабельности в форме простой взаимозависимости сознаний (отношения между «Я», «Ты», «Они» и т. п.), т. е. в форме «отношений к другим». Сам феномен «Мы» (мы – американцы, мы – французы, мы – немцы, мы – рабочие, мы – интеллектуалы и т. п.) предстает как нераздельное целое, как некое новое единство, несводимое к сумме своих членов.

Вместе с тем такое целое не противополагается входящим в него частям: здесь как целое имманентно своим частям, так и части имманентны целому. Такая обоюдная имманентность, которую можно обозначить как многостороннее взаимоучастие Единого во Многом и Многого в Едином, всегда в той или иной степени присутствует в феномене «Мы». Поэтому вторым критерием для классификации типов социабельности является степень интенсивности спонтанной социабельности, определяемая через градацию степеней частичного слияния сознаний. Если слияние сознаний очень слабо либо интегрирует только поверхностные слои индивидуального сознания, которое при этом раскрывается лишь поверхностно, но в своих глубинных и личностных слоях остается замкнутым, то речь идет о феномене «массы».

Когда сливающиеся между собой сознания приобретают более открытый характер и взаимопроникают в более глубинные и интимные слои психической жизни, но при этом не достигают максимально возможной степени интеграции, то такое состояние мы можем назвать феноменом «общины».

Если же достигнута наиболее интенсивная степень слияния, т. е. сознания открывают себя друг для друга настолько, насколько возможно, и таким слиянием охватываются даже недоступные индивиду уровни самосознания, то здесь речь может идти о феномене «всеединства». Вопреки ожидаемым выводам, между степенями интенсивности слияния сознаний и степенями принудительного воздействия нет никакой взаимосвязи. Нет и прямой взаимозависимости между степенями социабельности в форме взаимопроникновения психических состояний, исходя из интенсивности и масштабов такого взаимопроникновения.

Проявления социабельности, различающиеся по характеру их конвергенции, уравновешивания, разграничения или через «отношения к другим» (не имеет значения, есть ли это отношения между индивидами либо между социальными группами), классифицируются в зависимости от градации интенсивности сближения, разделения либо их сочетания. «Отношения к другим» предстают как процесс объединения либо разделения между индивидами и группами. К примеру, такие «отношения к другим», которые мы обозначаем термином «сближение», характеризуют различные типы взаимосближения, дружбы, любопытства, односторонней симпатии или любви, равно как отношения, основанные на акте дарения или на внедоговорных обещаниях.

Наиболее показательными примерами отношений «разделения» являются отношения между социальными группами: борьба между социальными классами или профессиональными объединениями, между государствами и нациями, конфликты между производителями и потребителями и т. п. Те отношения, которые содержат в себе элементы обоих вышеназванных, являются смешанными. Независимо от того, идет ли речь об отношениях между индивидами или группами, смешанный тип отношений проявляется в одновременном «сближении», с одной стороны, и «разделении» – с другой. Примером могут служить кредитные или иные обязательственные правоотношения и т. п.

Любая форма активной социабельности, реализующая позитивную ценность, порождает при этом право или «нормативный факт». Поэтому микросоциология права должна выделять столько же видов права, сколько существует форм активной социабельности. В первую очередь мы замечаем противоположность социального и индивидуального права (или, точнее, межиндивидуального права), которая соответствует противоположности типов социабельности в форме взаимопроникновения сознаний и в форме социальной взаимозависимости.

«Социальное право» является правом объективной интеграции в феномен «Мы», в имманентное целое. Такое право позволяет субъектам, к которым оно обращено, стать частями в той целостности, которая действенно участвует в соответствующих правоотношениях. Следовательно, социальное право основано на доверительных отношениях, в отличие от основанного на недоверии индивидуального права (независимо от того, регулирует ли оно межгрупповые или межличностные отношения). Первое является правом дружбы, взаимопомощи, второе – правом войны, конфликта, разделения. Поскольку социальное право основывается на доверии, его нормы не могут быть предписаны извне. Социальное право может действовать только имманентно, изнутри определенного социального круга. Поэтому социальное право всегда автономно, оно присуще любому отдельному феномену «Мы», которое поощряет правовую автономность заинтересованных сторон.

Исходя из вышеприведенного деления форм социабельности по степени их интенсивности на массу, общину и всеединство необходимо и социальное право классифицировать на социальное право массы, социальное право общины и социальное право всеединства. Поскольку масса является наиболее слабой по степени интенсивности слияния сознаний и, наоборот, наиболее интенсивной по силе осуществляемого принуждения, то и социальное право, интегрируемое массой, является наименее эффективным и наиболее интенсивным по степени организованного принуждения. В самом деле, поскольку действенность любого права зависит от лежащей в его основе социальной гарантии, т. е. силы и стабильности нормативных фактов, которыми обусловливается общеобязательность права, то и интегрируемое массой социальное право вряд ли может претендовать на высокую степень действенности. Право массы вынуждено всегда оставаться поверхностным, независимо от преследуемых целей и желаемой степени интеграции. Поэтому тем более жестокими оказываются спонтанно возникающие реакции за его нарушения.

Так как община соответствует средней степени интенсивности слияния сознаний, то и проистекающее из феномена общины социальное право характеризуется средней степенью эффективности права и жесткости применяемых санкций. Действенность социального права общины может заметно возрасти, в зависимости от двух факторов. Первый из этих факторов заключается в особом характере взаимопроникновения форм социабельности в рамках общины, следствием чего является, как правило, наиболее прочная социальная связь в соответствующей социальной группе. Вторым фактором является наличие в рамках общины наиболее оптимальной для образования права формы социабельности, характеризующейся тенденцией к четкому отделению собственно правового убеждения от моральных постулатов и религиозного экстаза, зачастую доминирующих в праве всеединства.

Поскольку всеединство представляет собой наиболее интенсивную степень слияния сознаний и обладает наименее слабой степенью принуждения, то, казалось бы, здесь социальное право должно быть наиболее эффективным, а его санкции – наименее жесткими. Но при этом нельзя упускать из вида и существенные факторы, ослабляющие указанные тенденции. Эффективность социального права всеединства зачастую снижается за счет непродолжительности существования данного феномена и нестабильности социальных связей в рамках всеединства, поскольку по общему правилу всеединство возникает под влиянием чрезвычайных обстоятельств и стремительно разрушается по их миновании. Этим и объясняется то, что всеединство так часто имеет мистический, харизматический характер и более подходит для развития религиозных и моральных верований. Таким образом, эффективность права всеединства оказывается намного слабее, чем могло бы показаться при анализе глубины слияния сознаний в рамках всеединства. Из изложенного мы может сделать вывод, что по сравнению с социальным правом массы и всеединства именно право общины наиболее дистанцировано от разного рода метаюридических элементов.

Социабельность, проявляющаяся во взаимозависимости и разграничении (отношения к другим, открытая коммуникация в знаковой форме), в свою очередь, может быть классифицирована на отношения разделения, сближения и отношения смешанной формы. Межличностное право разделения, возникающее из борьбы, конфликта, соревнования и регулирующее такие отношения, является преимущественно правом вражды. Характерная черта межличностного права разделения – доминирование притязаний над обязанностями, их разделенность: обязанности здесь практически не заметны. В данном виде права над едва заметным императивным элементом правоотношений решительно преобладает обусловливающий разделение атрибутивный элемент.

Межличностное право сближения встречается крайне редко, так как большая часть свойственных для сближения отношений носят преимущественно пассивный характер и поэтому являются «стерильными» с юридической точки зрения (например, отношения, основанные на половом инстинкте, или отношения любопытства, дружбы, односторонней симпатии, любви). Однако можно указать и на такие отношения, где сближение является если не единственным, то преобладающим элементом «отношений к другим».

Межличностное право смешанного типа, уравновешивающее разделение и сближение, представляет собой наиболее распространенный вид права. Это обычно бросается в глаза в случае конфликта между индивидами и социальными группами, с одной стороны, и социальным правом – с другой. Классическим проявлением этого типа права является договорное право. Правовая связь, закрепляемая договором, возникает из: а) конвергенции волеизъявлений договаривающихся сторон, имеющих целью создание на будущее взаимных обязательств (сближение) и б) противоположности двух или более волеизъявлений, преследующих совершенно разные цели и выполняющих противоположные обязанности (предоставить либо принять что-либо, т. е. разделение).

Уровни права. Каждый из вышеназванных видов права представляет собой многоуровневую иерархию глубинных слоев. К примеру, любое организованное и структурированное право всегда основано на спонтанном праве, а любое спонтанное право обнаруживает тенденцию к заимствованию более стабильной и эмоционально безразличной формы структурированного и публично организованного права. Между этими тремя основополагающими слоями правовой действительности всегда существует неустранимый конфликт, интенсивность которого чрезвычайно изменчива. Характер организованного социального права зависит от тех отношений, которые складываются между этим правом, структурированным правом и спонтанным правом. В тех случаях, когда структура права не предоставляет никакой гарантии для того, чтобы организованная социабельность, из которой возникает любое право, оставалась доступной для взаимодействия со спонтанной социабельностью, тогда организованное право и спонтанное право оказываются разделенными между собой глубокой пропастью. Вследствие такого положения дел организованное право трансформируется в субординирующее право, а соответствующая социальная организация – во властную деспотическую организацию. Если социальная структура устроена так, что становится возможной гарантия проникновения в социальную организацию элементов спонтанной социабельности, то возникающее в рамках такой структуры право оказывается укорененным в неорганизованном праве. Это приводит к созданию организованного социального права, имеющего демократические тенденции и к образованию общественных ассоциаций, основанных на дружеских связях.

Социальные формы, характеризующиеся наименьшей (масса) и наибольшей (всеединство) степенью слияния сознаний, представляют собой неблагоприятную среду для образования социальных организаций. Причина в том, что степень интеграции такой организованной надстройки не соответствует степени интегрированности ее спонтанной инфраструктуры. Поэтому массы организуются спорадично, а образованная ими надстройка с трудом сохраняет равновесие.

Поскольку усредненная степень интеграции, характерная для общины, наиболее полно соответствует ее организованной надстройке, то и община, доминирующая в социальной группе или в глобальном обществе, представляет собой наиболее благоприятную среду для структурации и доминирования организованной социабельности, для сохранения и поддержания ее укорененности в спонтанной социабельности. Укорененные в феномене общины демократические организации наиболее беспрепятственно по сравнению с другими социальными организациями развиваются в направлении децентрализованных, федералистических, плюралистических демократий, что смягчает свойственное для социального права общины принуждение.

Более интенсивная степень интеграции в рамках спонтанного всеединства по сравнению со степенью интеграции в соответствующих социальных структурах и в особенности со степенью интеграции в рамках соответствующих организаций указывает на значительные трудности, с которыми эти структуры и организации сталкиваются при попытке сохранять равновесие и укорененность в своих основополагающих инфраструктурах. Следствием этого являются серьезные препятствия, которые встречает спонтанное право при проникновении в организованное право всеединства; последнее же имеет тенденцию к развитию в направлении либо права массы с его субординирующим характером, либо централизированных и авторитарных форм регулирования (при попытке сохранить свой демократический характер). И даже тогда, когда организованное социальное право всеединства теряет свой централизированный характер, оно, тем не менее, сохраняет тенденцию к применению суровых репрессивных санкций.

Несколько по иному классифицируются глубинные слои заранее сформулированного права, гибкого права, формулируемого ad hoc права и интуитивного права. Дифференциация организованного и неорганизованного права здесь сохраняет свою значимость. Так, организованное право может находиться интуитивно (например, дисциплинарное право), а неорганизованное право может быть сформулировано заранее (например, обычное право, прецедентное право и т. п.). В тех случаях, когда неорганизированное, т. е. спонтанное, право формулируется ad hoc или интуитивно, оно, несомненно, будет иметь динамичный и непредсказуемый характер. Мы не будем далее проводить начатую классификацию и воспользуемся в дальнейшем полученными нами критериями для конкретных социологических исследований.

Правовая социология социальных групп и классов. Любая структурированная социальная группа, в которой доминирует активная социабельность и которая реализует определенную позитивную ценность, утверждает себя как «нормативный факт», порождающий свое собственное правовое регулирование. В нашей работе «Современное призвание социологии» мы определили социальную группу как «взятую в отдельном аспекте реальную коллективную целостность, поддающуюся прямому наблюдению и основанную на активных и растянутых во времени коллективных предрасположениях (attitudes collectives), имеющую общую задачу, единство предрасположений (d’attitudes), поля деятельности (d’oeuvres) и поведенческих сте рео типов (de conduites), которые создают структурабельную социальную среду, имеющую тенденцию к развитию относительно устойчивой связи форм социабельности».

Именно способность иметь структуру, т. е. определенное сочетание и синтез форм социабельности, глубинных слоев социальной действительности, социальных норм, поведенческих стереотипов, форм ментальности, социальных временных перспектив и т. д., является отличительным признаком существования социальной группы. Такие переходные группы, как народные сходы, митинги, заговоры, объединения потребителей и некоторые другие виды общественных коллективов, не являются структурированными, а поскольку группа неструктурирована, то она может породить только хаотическое множество видов права, но никак не правопорядок. Однако и нормативный факт структурированной группы является не источником права, а специфической системой равновесия в рамках системы правового регулирования.

Не всякая структурированная группа может через свою структуру способствовать образованию собственного правопорядка. К примеру, социальные группы, в структуре которых организационные формы не развиты или играют незначительную роль, при образовании собственного правопорядка сталкиваются с серьезными трудностями: например, семьи в современной Америке, отрасли промышленности, экономические прослойки в рамках социальных классов и т. п. Мистико-экстатические группы, выступающие в качестве источников системы правового регулирования, в свою очередь, подвержены влиянию противоречивых факторов. С одной стороны, построению правопорядка препятствуют преобладающие в структуре таких групп элементы религиозности и мистики, проникнутые всеединством, но, с другой стороны, унификация структуры этих групп и образование очень стабильной и длительной связи между элементами структуры за счет мистических верований содействуют зарождению правопорядка. Локальные группы и группы экономической активности также оказываются способными к построению правопорядка. В свою очередь, характер систем правового регулирования заметно варьируется в зависимости от природы порождающих такие системы социальных групп.

Поэтому, как правило, классификация социальных групп по функциональному принципу, степени единения и по критерию основной направленности (вражда или объединение) оказывается неизбежной. В рамках первого из вышеназванных критериев особенно интересной представляется классификация соответствующих систем правового регулирования как систем правового регулирования локальных (территориальных), экономических и мистико-экстатических групп. Для систем правового регулирования территориальных групп характерна ограниченность в пространстве, тогда как для двух других вышеупомянутых систем – наоборот, экстерриториальность. И соответственно системам правового регулирования территориальных групп свойственна тенденция к формализации, двум другим – тенденция к эластичности, гибкости и мобильности. Объясняется это тем, что сферы правового регулирования территориальных правопорядков могут быть определены заранее, а соответствующие правопорядку экономических групп сферы правового регулирования зачастую возникают произвольно в неопределенной сфере вещного интереса. Кроме того, системы правового регулирования «хозяйственного», «мистико-экстатического» права (например, канонического права) более интенсивно, чем системы правового регулирования территориальных групп, воспринимают неюридические элементы разного рода верований. Особенно сильно такая тенденция проявляется в каноническом праве, где сосредоточены моральные и религиозные элементы и где право всеединства, следовательно, получает перевес над остальными видами права.

Синтез разных видов права неодинаково происходит в рамках различных унитарных, федеральных, конфедеративных систем правового регулирования, которые воспринимают все характерные для соответствующих типов групп свойства. Право всеединства и право массы играют исключительную роль в унитарных системах правового регулирования, тогда как право общины обязательно доминирует в федеральных и конфедеративных правопорядках. Но положительный эффект, проистекающий из факта доминирования права общины в этих двух системах правового регулирования, значительно ослабляется из-за их сильной формализованности.

Резюмируя вышеизложенное, можно отметить, что конфедеративные правопорядки особенно свойственны экономическим группам, унитарные правопорядки – территориальным группам, тогда как федеральные системы правового регулирования одинаково подходят как для экономических, так и для федеральных групп.

Системы правового регулирования социальных групп, основанных либо на принципе борьбы, либо на принципе объединения, классифицируются по степени своей действенности, которая более высока в первых группах, что объясняется разным уровнем сложности синтеза видов права в этих группах. Системы правового регулирования религиозной секты, профессионального или профсоюзного объединения, групп производителей из-за большей своей убедительности имеют, по существу, более упрощенную и подвижную систему равновесия, чем соответствующие системы церковного союза, муниципалитета, глобального экономического сообщества и т. п.

Ход наших рассуждений приводит нас к проблеме классового права, которая представляется нам особенно важной. В последних наших работах мы определяли социальные классы, как «отдельные фактически сложившиеся группы, в своем существовании обусловленные социальной дистанцией, характеризующиеся сверхфункциональностью и тенденцией к структурации, сопротивляемостью к проникновению глобальных обществ и полной несовместимостью с другими социальными классами». Социальный класс представляет собой макрокосм социальных групп и прослоек, которые в силу своей сверхфункциональности не могут найти выражение в какой-либо отдельно взятой социальной организации или даже во множестве таких организаций.

После завершения процесса формирования социальный класс приобретает прочную структуру и становится нормативным фактом, порождающим собственный правопорядок. Этот правопорядок находит свое выражение в неорганизованном праве, основанном на классовом сознании, и проявляется в обычаях, прецедентах, декларациях, правовых инновациях и т. п., что однако не уменьшает его действенности; порой классовый правопорядок даже входит в конфликт с правопорядками государств и наций. При этом классовый правопорядок может воспользоваться правопорядком нации и подчинить себе правопорядок государства, но лишь с тем, чтобы войти в конфликт с вновь образуемыми классовыми системами правового регулирования. Наиболее показательными примерами этого являются «крестьянское», «пролетарское», «буржуазное» право. В борьбе этих разновидностей права мы находим не только конфликт между тремя различными правопорядками, регулирующими внутреннюю жизнь соответствующих социальных классов, но и конфликт разных типов мировоззрения, в которых имплицируются правовые ценности, а также конфликты различных способов интерпретации справедливости. Отсюда и проистекает особая сила коллективного убеждения, большая легкость объединяющего синтеза и наибольшая эффективность этих классовых правопорядков.

До настоящего момента мы рассматривали правовую типологию взятых в отдельности социальных групп и классов. Вместе с тем очевидно, что и глобальные социальные институты также могут порождать свои специфические системы правового регулирования. Поэтому здесь мы вынуждены остановиться на рассмотрении правопорядков нации и международных сообществ. Общим между национальными и международными правопорядками, с одной стороны, и классовыми правопорядками – с другой, является их сверхфункциональность. Сверхфункциональность глобальных правопорядков заключается в том, что каждый из них находит свое выражение только в плюрализме функциональных правопорядков (в национальном или международном их аспекте), например, в политическом, хозяйственном, церковном праве и т. п. И как следствие этого, система правового регулирования нации или международного сообщества всегда приобретает спонтанную форму и способна достичь объединяющего синтеза в рамках неорганизованного права только посредством различных независимых систем правового регулирования организованного права (например, систем правового регулирования ООН, Международной организации труда и т. п.). По общему правилу, национальные и международные правопорядки имеют тенденцию к юридическому верховенству над включенными в них отдельными системами правового регулирования. Глобальные порядки стремятся господствовать над конфликтами и взаимоотношениями частичных систем правового регулирования и, таким образом, определять их равенство или иерархию. Вследствие этого национальные и международные системы правового регулирования обладают свойствами, характерными для интегрирующих, а потому менее интенсивных правопорядков. Резюмируя, можно утверждать, что в данной сфере, так же как и в любой другой, невозможно выстроить некий заранее фиксированный иерархический строй систем правового регулирования, что является наиболее сильным возражением на глубоко укоренившийся предрассудок о примате государственного права.

Правовая типология глобальных обществ. Бесконечное разнообразие, множество аспектов и богатство внутреннего содержания каждого глобального общества как проявления всеобъемлющего «тотального социального явления», на первый взгляд, препятствуют построению социологической типологии таких обществ, если не брать в качестве точки отсчета соответствующие социальные структуры. Многочисленные попытки классификации глобальных обществ (исчерпывающее описание таких попыток вплоть до 1900 г. дано, к примеру, СР. Штейнмецем в L’Année Sociologique за 1900 г.) не достигали желаемого успеха (например, Грабнер, Шмидт, Куперс, Фробениус, Шпенглер, Тойнби и т. д.). Неудачу этих попыток можно объяснить не только предрассудками эволюционистского или органистического толка, но и в первую очередь недостаточной ясностью понятия глобальной социальной структуры.

В наших последних работах («Déterminisimes sociaux et liberté humaine» [ «Социальные закономерности и человеческая свобода»] (3-е издание, 1955) и «La vocation actuelle de la sociologie» [ «Современное призвание социологии»] (2-е издание, 1957, том 1, главы 6–7)) мы попытались выстроить типологию структур глобальных обществ. Соответствующие типы обществ были сконструированы в качестве примеров тех направлений, которые могут принять исследования типологии глобальных структур. Такая типология не претендует ни на законченность, ни на формулирование окончательных выводов и, разумеется, не может заменить собой ни историю правовой культуры в частности, ни историю культуры общества в целом; только последняя способна полностью отобразить сущность глобальных обществ во всем их многообразии.

В дальнейшем мы выделим семь разных типов структур глобальных обществ и определим функциональную корреляцию между ними и правовыми системами. При построении типологии мы будем руководствоваться, с одной стороны, критерием доминирования отдельно взятой группы над всеми остальными в рамках системы равновесия различных иерархических порядков соответствующей социальной структуры и, с другой стороны, степенью содержания элементов мистицизма и рационализма в политико-правовых концепциях, характерных для различных глобальных обществ. Обращая особое внимание на последний критерий, Макс Вебер различал с этой точки зрения «харизматическую», «традиционную» (особенно патриархальную) и «рациональную» власть. Вебер также подчеркивал, что право может иметь совершенно разные свойства в зависимости от того, формулируется и применяется ли оно религиозными вождями и святыми; правоведами (воспитанными при дворе или в религиозных училищах) или хранителями патриархальной власти; либо, наконец, получившими специальное образование бюрократами и юристами.

Однако оба названных критерия оказываются недостаточными. Как мы подчеркивали в наших предыдущих работах, для построения типологии глобальных структур необходимы следующие критерии: 1) иерархия функциональных групп, время от времени вступающая в борьбу за превосходство с иерархией социальных классов; 2) сочетание форм социабельности в общественном целом и в отдельных группах; 3) различная степень проявления глубинных слоев социальной действительности, значимость, сила, динамизм и способы взаимосвязи которых варьируются; 4) система видов разделения труда и накопления; 5) иерархия социальных регулятивных систем (или систем «социального контроля»), например: религия, мораль, право, искусство, познание и наука, воспитание; 6) система моделей, знаков, символов, идей и ценностей – короче, культурного творчества, создающего культуру и фиксирующего глобальную социальную структуру; 7) иерархия социального времени; 8) иерархия социальных закономерностей, специфическое сочетание которых образует определенную формулу социологического детерминизма.

Приняв во внимание все названные критерии, мы приходим к следующим правовым системам, соответствующим семи типам глобальных социальных структур (явно, что число таких структур неограничено): 1) правовые системы полисегментарных обществ, имеющих религиозно-мистическую основу; 2) правовые системы гомогенизированных на основе теократически-харизматических принципов обществ; 3) правовые системы обществ, гомогенизированных путем господства кланово-политических групп, – относительно рационализированные системы; 4) правовые системы феодальных обществ, основанных на юридическом верховенстве церкви, – наполовину мистические, наполовину рационализированные системы; 5) правовые системы обществ, объединенных за счет господства полиса или империи, – рационализированные системы; 6) правовые системы обществ, основанных на автономии индивидуальных воль и объединенных за счет господства образованного по территориальному принципу государства; 7) правовые системы современных обществ, в которых экономические группы и образованные по территориальному принципу государства борются между собой за создание нового баланса правовой власти, – переходные системы.

Очевидно, что для каждого из вышеперечисленных типов обществ можно было бы найти множество исторических примеров и географических разновидностей и построить еще ряд подтипов, углубляясь при этом в частности. Еще более очевидно то, что ни один из этих типов обществ (за исключением последнего, о котором мы намеренно здесь не упоминаем) не находил в истории своего полного выражения, поскольку социологические типы пересекаются и сочетаются друг с другом всегда по-разному. Это составляет как силу, так и слабость социологических типов, которые поэтому остаются в некоторой степени абстракциями и обобщениями и тем самым предоставляют историкам вспомогательное средство для их индивидуализирующих исследований.

Архаическим обществом является родовой строй, который образуется посредством повторения ряда тождественных сегментов, называемых кланами (γευοι, gentes). Эти родовые устройства и кланы имеют религиозную основу; их отличительными знаками являются тотемы – символы тех божеств, с которыми эти родовые устройства состоят в мистической связи и составляют единое целое. При наличии таких признаков можно было поддаться искушению и свести все правовое регулирование исключительно к правопорядку общего социального права кланов и родов, основывающемуся на табу и берущему свое начало из предмета религиозного почитания, исключая при этом любое проявление межличностного права, всякую эластичность, всякие формы внешнего выражения и мобильность, равно как и частное право. Однако современные исследования показали, что в данном случае ситуация намного сложнее и что здесь просматриваются разнообразные аспекты воздействия магических верований на право и экономику таких глобальных обществ. Единственное, что с уверенностью можно констатировать, – это то, что правовая система таких обществ покоится на двойственной основе магии и религии, которые то противостоят, то взаимопроникают друг в друга.

Магически-религиозная основа правовых систем полисегментарных обществ, в свою очередь, характеризуется следующими свойствами: а) власть здесь имеет либо теократический (клан), либо харизматический характер; б) действия по формулированию, применению права и санкций за его нарушение носят характер таинств (предсказания оракулов, правовые «пророчества», «откровение» права от имени Божества, ордалии, магические процедуры очищения, проклятья, жертвоприношения и т. п.); в) факт присвоения лицом некоей вещи определяется проникновением такой вещи сверхъестественной силой; г) наконец, в социальном праве всеединства и в межличностном праве доминирует право сближения (дар, подарок, ср.: Mauss M. Essai sur le don [Очерк о даре] // Anthropologie et Sociologie [Антропология и социология]. Paris, 1950. P. 145–279), либо право разделения (борьбы), а доля договорного права здесь крайне незначительна. Все это указывает на то, что даже архаическое право, несмотря на недифференцированный характер соответствующих видов групп, представляет собой комплекс различных правопорядков, стремящихся к равновесию, где есть место для межличностного и межгруппового права.

Глобальные общества, создающие такие правовые системы, в которых единообразие (гомогенность) достигается на основе теократически-харизматического принципа, могут объединяться следующими способами: 1) созданием из тождественных родовых сегментов и их сочетаний нового единства, а именно – государственной церкви, воплощаемой одновременно в личности первосвященника, царя и божества и основанной на своеобразном сочетании религии и магии, ведущей к образованию теократически-харизматической власти; 2) другим способом объединения является поглощение отдельных сегментов в домашних группах (le groupe domestique) – здесь группа, основанная на кровнородственных связях, совпадает с группой, основанной на экономическом интересе; такие домохозяйства зачастую оказываются связанными с территориальными группами и группами соседства; 3) и, наконец, третьим способом является синойкизм в городах-государствах (πολις).

Эти три типа общественного единства исторически взаимосвязаны и различными способами сочетаются друг с другом. Исторические примеры первого типа в основном были распространены на Востоке, начиная с Египетского царства (с I по XVI династию), в Вавилоне, Ассирии, Хеттском царстве, и кончая Персией и Китайской империей (с 300 г. до РХ. и до царствования императора Вана). До того как достичь единообразия за счет теократически-харизматического принципа, некоторые из этих обществ проходили длительные периоды феодализма (например, Китай и Япония) или становились феодальными в период объединения (например, Египет между V и XI династиями). Еще более важным является признаваемое всеми историками обстоятельство, что теократически-харизматические правовые системы не препятствуют развитию менового права, имеющего явно выраженный индивидуалистический характер. Основанные на мужской наследственной линии кровнородственные группы, занятые хозяйственной деятельностью и так или иначе прикрепленные к земле, могут в рамках глобального общества превалировать над родами, братствами и т. п. Таким образом, домашние группы становятся «цементирующим составом» при образовании государства. Описываемая в Ветхом Завете, Илиаде и Одиссее, славянской Задруге социальная структура указывает на различные примеры превалирования кланово-политических групп в патриархальных формах. Немецкие «домотоварищества» (Hausgenossenschaft), выступающие в виде марки (Mark), графства (Gau) и рода (Sippe), образуют кланово-политические группы, не обладая собственно характером патриархальности.

С другой стороны, феодальный тип общества является чрезвычайно сложной системой равновесия различных групповых иерархий и соответствующих правопорядков. Так, к примеру, правовая система средневекового общества выделяется гипертрофированным партикуляризмом. Феодальные правопорядки (сами по себе разделяемые на сеньоральное право и собственно феодальное право), канонические правопорядки, право городов, цеховое право представляют собой суверенные правовые системы, в которых, кроме того, действует королевское и римское право (в тех регионах, где было распространено письменное право). Параллельно с этим, полномочия на отправление правосудия, власть налагать наказания распределялись между бесчисленными социальными группами. Церковь также имеет здесь свою судебную систему с широкой юрисдикцией, которая конкурирует со светскими судами. Даже университеты обладают своими собственными судами, а в Германии, кроме того, существовали и тайные политические суды. Поэтому феодальная правовая система в этом отношении предстает смешанной и плюралистичной. В свою очередь, интеграция правопорядка глобального общества становится возможной за счет верховенства определенной территориальной группы, такой как, к примеру, государство (в качестве иллюстрации можно привести греческий полис с VII по V в. до Р.Х. и римский civitas). Секуляризация и рационализация правовых систем такого общества оказывается возможной благодаря его внутренней структуре.

Тому типу глобального общества, полностью рационализированная правовая система которого основывается на правовом верховенстве организованного по территориальному принципу государства и на свободе договора, соответствует классический для Западной Европы XVI – конца XIX в. капиталистический режим. Лейтмотивом такого режима был принцип «один король, одно право», что демонстрировало тенденцию к устранению посредствующих звеньев между индивидами и государством и к равенству всех граждан перед законом. Только общее для всех, заранее сформулированное право, последствия применения которого могли быть заранее просчитаны и которое оставляло место для волеизъявлений индивидов («laissez faire, laissez passer»), могло удовлетворить потребности зарождающейся буржуазии и ее амбициозных замыслов в сфере торговли и промышленности. Соответствующая этому типу глобального общества правовая система нам слишком хорошо известна, что освобождает от необходимости далее исследовать ее характерные свойства.

В противоположность предыдущей (капиталистической) правовой системе, в переходной правовой системе современного общества различные виды социального права (социальное право в его чистой форме или в форме признанного государством права) вновь обретают свою значимость. Поскольку экономическая деятельность здесь концентрируется в рамках крупных предприятий и гигантских организаций, где доминирует субординирующее экономическое право, и поскольку здесь нет места равенству волеизъявления между экономически сильными и экономически слабыми сторонами, то вся предыдущая правовая система, построенная в духе Декларации прав человека и гражданина 1789 года или Гражданского кодекса Наполеона, рушится под воздействием тех же самых сил, которые ее породили. Развитие организованного капитализма (акционерных обществ, трестов, картелей и т. д.), которому сопутствует появление профсоюзов и коллективных трудовых соглашений, расшатывает принципы государственного суверенитета и автономии воли, а также принцип свободы договора. Централистский коллективизм огосударствляет хозяйственную жизнь в надежде растворить государство в экономическом правопорядке. А такие организации, как ООН, МОТ, Гаагский международный суд, извне поднимают проблему сужения правотворческой компетенции государства. И никто не может сказать, как в дальнейшем будет протекать данный процесс. Социология права, так же как и любая другая социологическая дисциплина, не может делать предсказания и давать оценки. Единственное, что нам кажется бесспорным, это – наиболее вероятная тенденция развития правовой культуры к плюралистически-демократическому коллективизму, сохранению автономии правового регулирования, дифференцированного от других социальных регулятивных систем.

Генетическая социология права. Генетическая социология права должна отказаться от предрассудков эволюционизма, т. е. от веры в возможность найти исток непрерывного линейного развития юридических институтов в первобытных обществах; предрассудков, из-за которых происходит смешение проблем правовой типологии глобальных обществ с проблемой их возникновения. К числу собственно проблем генетической социологии относятся в первую очередь изучение тенденций изменений в рамках различных типов правовых систем и, во-вторых, изучение вызывающих такие тенденции факторов в правовой жизни. Эти тенденции регулярности (Tendenzregelmassigkeiten (нем.), tendances de regularité (фр.)) могут быть использованы только на макросоциологическом уровне. Они ни в коем случае не являются «законами» развития из-за высокой степени той неопределенности, которая характеризует социальную действительность и, в особенности, правовую действительность. Такие тенденции являются исключительно «шансами» (Макс Вебер), вероятностями, чья реализация сильно ограничена сферой непредсказуемого. Поэтому мы и говорим только о тенденциях-закономерностях. Следствием такого подхода является признание возможности перехода от одного социального типа к другому только в условиях дисконтинуальности; разрыв при этом может быть так непредсказуем, а социальные типы, в которые переходит данное общество, столь разнообразны, что здесь действительно допустимо вести речь лишь о вероятностях.

В архаических обществах можно констатировать тенденцию к превалированию основанных на магии братств над кланами, что знаменует собой зарождение первичных признаков государства, концентрацию политического суверенитета в руках вождя (Дави) и тенденцию к ослаблению элементов всеединства за счет элементов общины. В теократически-харизматических обществах мы можем в первую очередь наблюдать тенденцию к «обмирщению» харизматических элементов, приобретение ими характера прозаичности и обыденности (то, что Макс Вебер называл «рутинизацией харизмы»). Это проявляется в усилении принципа наследственности или выборности при передаче власти вождя и в возрастающей бюрократизации права и управления, при этом мистические элементы приобретают все более и более конвенциональный характер. Изменения в патриархальной системе развиваются в форме тенденции к построению основанных на брачном союзе и потому менее многочисленных семей и к разделу наследственного имущества между несколькими наследниками. Это приводит к противоречию между правом соответствующих семейных групп и правом кланово-политической группы с более сильно выраженным территориальным, а также и политическим элементами. Одновременно отмечается рост активных элементов в рамках кланово-политической группы, и за счет этого право такой группы обретает большую действенность и получает формальное признание. При этом право кланово-политической группы начинает доминировать над правом групп, основанных на родственных связях, в котором основную роль играет интуитивное и обычное право.

Вследствие огромной сложности феодальной правовой системы изменения здесь происходят в различных, порой противоположных направлениях. Если регулирующее иерархические отношения сеньоров и вассалов право имеет тенденцию к сужению регулируемого круга отношений, то в церковном праве, равно как и в праве городов, развивается тенденция к универсализации, а в государственном праве – тенденция к разграничению в пространстве с другими политическими образованиями и к унификации права в пределах границ данного государства. В правовых системах античных городов мы можем, в свою очередь, заметить тенденции к универсализации действия права, к расширению сферы межличностного права и к сужению сферы социального права, к росту значения государства и договора. Платон, Аристотель и Полибий надеялись найти в современном им политическом праве круговорот форм правления от монархии – через аристократию и демократию (в различных формах) – к тирании, которая опять приводит к монархии и новому круговороту форм правления. Возможно, идея о такой циклической закономерности и была отчасти верной, но при двойной оговорке о том, что эта цикличность ограничивается исключительно правовым типом античных городов, и о том, что развившийся впоследствии цезаризм лишь в весьма незначительной степени связан с изначально существовавшей монархией.

Основанная на превалировании территориального государства и автономии индивидуальной воли правовая система характеризуется следующими тенденциями. Во-первых, это прогрессивное развитие, ведущее к равенству прав, начиная с равенства перед политической властью, равенства перед законом и равенства в гражданских правах и кончая равенством в политических правах, включая и право на свободу. Во-вторых, здесь появляется тенденция к развитию рационального «естественного права», которое пытается предвосхитить реформы в позитивном праве (растущая роль утопии в праве). Как результат этих и иных второстепенных тенденций возникает все более возрастающий дисбаланс между правопорядком государства и системами правового регулирования хозяйственных обществ. В современной правовой системе, пребывающей сейчас в переходном состоянии, развиваются, как мы отметили выше, противоречивые тенденции к технократии, к основанному на централизации научно-плюралистическому демократическому коллективизму.

Очевидно, что здесь невозможно заранее указать на какую-либо доминирующую тенденцию. Хотя определенные тенденции несомненно проявляются в упадке закона и договора и все более усиливающемся движении назад к партикулярному правовому регулированию, эффективному только для определенного круга отношений, так же как и в известном усилении социального права за счет межличностного права. Здесь возрастает значение применяемого ad hoc социального права, а также интуитивного права за счет снижения значения писаного права. Далее, в рамках заранее сформулированного права усиливается влияние разного рода обычаев, социальных деклараций, судебной и иной практики, коллективных соглашений и т. п., что происходит за счет сужения сферы государственного правотворчества. Наконец, можно упомянуть и все более обостряющуюся борьбу между правопорядками различных социальных классов.

Несомненно, что материальные основы общества, в особенности в аспектах демографии и географии (т. е. плотность населения, характер и вид общественной стратификации), являются факторами изменений в общественной жизни, как в целом, так и в отдельных ее проявлениях (экономика, право, религия, мораль и т. п.). Дюркгейм, Мосс и Хальбвакс посвятили довольно значительные исследования проблематике взаимосвязи плотности населения и права, не забывая при этом напоминать, что «материальная плотность» находится в обратной зависимости от «моральной плотности» (особенно это касается правовых убеждений, символов, ценностей). Тем не менее все подобные исследования, как бы они ни были ценны, для большей убедительности должны быть соотнесены с соответствующими качественными типами структур глобальных обществ. Влияние морфологического базиса на право и, наоборот, влияние правовой системы на морфологический базис существенно дифференцируется в зависимости от типа общества и социально-исторических условий. Для получения более определенных результатов здесь необходимы более конкретные и всеобъемлющие исследования. Единственным приемлемым выводом кажется вывод Хальбвакса о том, что морфологический базис оказывает существенное влияние на право, экономику и религию и, добавим, на мораль и познание.

Ни один из факторов правовой жизни до настоящего времени не изучался так тщательно, как экономический фактор. Несомненно, причиной этого является особенно тесная взаимосвязь между правом и экономикой. Однако основная проблема состоит вовсе не в констатации подобной взаимосвязи, которую никто и не отрицает, а в вопросе о том, определяет ли экономика право (Карл Маркс), либо право есть лишь «логическая форма», в которой экономика является содержанием, как считал Рудольф Штаммлер, либо, наконец, они находятся в обоюдной взаимосвязи и, в зависимости от конкретного типа общества, либо право определяет экономику, либо экономика – право.

Сама концепция Маркса намного сложней, чем она была воспринята вульгарным марксизмом. Молодой Маркс считал право продуктом «реального сознания», которое он отличал от «идеологии». Право было включено в производственные отношения, а поскольку между производственными отношениями и производительными силами существовали диалектические отношения, то право, также как и социальные классы, само могло участвовать в действии производительных сил. Даже когда позднее Маркс отнес право к идеологической надстройке и рассматривал его как эпифеномен производительных сил и производственных отношений, он не отказался полностью от своих ранних взглядов и по-прежнему продолжал считать право частью социальной действительности.

У Маркса на самом деле была тенденция к отождествлению социальной действительности и экономики. Поэтому, с учетом отождествления экономики и тотального социального явления, в рамках которого находится право, примат экономики над правом для Маркса становился очевидным. Однако очевидность была лишь кажущейся, так как этот вывод основывается на слишком широком понимании экономики и слишком узком понимании социальной действительности. В конечном итоге тезисы марксизма сводятся к тавтологии: если экономика и социальная действительность тождественны (очевидной отсюда представляется и односторонняя зависимость права от материальных производительных сил), то причины изменений любого социального феномена могут лежать не иначе, как в общественном целом.

Представлявшая собой реакцию против вульгарного марксизма, концепция Штаммлера склонялась к другой крайности. Действующее позитивное право со всем его эмпирическим содержанием Штаммлер сводил к идеальной логической форме, которая не могла испытывать влияния со стороны экономики, а последняя была лишь эмпирическим содержанием общественной жизни, которое формировалось правом. Несмотря на отрицание возможности рассмотрения права и экономики как факторов развития, Штаммлер все же приписывал праву неизменный характер и аксиологический, также как и генетический, примат над экономикой. Глубоко противоречивая с методологической точки зрения, концепция Штаммлера сталкивается и с несокрушимыми фактами окружающей действительности, например, многочисленными конфликтами между фактически данными сферами права и экономики. И наконец, несмотря на чересчур ревностную борьбу против марксизма, Штаммлер разделяет его основополагающий предрассудок: отождествление общества с экономикой, в действительности являющейся лишь одним из секторов общества. Немецкий правовед не замечает того, что право может оказывать влияние и на те общественные отношения, которые никак не связаны с экономикой. Короче говоря, в данном вопросе единственно приемлемая теоретическая концепция состоит в признании того, что в зависимости от типа структуры глобального общества и право, и экономика в их взаимосвязи могут поочередно играть регулирующую и направляющую роль в общественной жизни.

Общим между религией, моралью и знанием, коллективной ментальностью, верованиями и поведенческими стереотипами и правом является то, что все они в одинаковой степени связаны с действующими в социальной действительности символами, идеями, ценностями. Их роль как факторов изменений правопорядков и правовых систем дифференцируется в каждом конкретном типе общества, а степень их влияния на формирование права никогда не остается одинаковой.

В исторических обществах, где мораль, религия и право достаточно четко дифференцируются, взаимосвязь между правовой действительностью и действующей в обществе моралью особенно сильна. Однако из этого не следует, что изменения в праве и в сфере морали протекают синхронно: наоборот, право и мораль не только находятся в постоянном конфликте друг с другом, но право имеет и тенденцию к задержке и отставанию от морали в своем развитии. Разве не восставала на протяжении столетий античная мораль против правового института рабства до того, как этот последний исчез? Не боролась ли христианская мораль, начиная еще со Средневековья, против крепостничества и личной зависимости? И разве не требовала в течение длительного времени современная мораль уничтожения экономической эксплуатации человека человеком и введения международного правопорядка, который предотвращал бы войны, тогда как в правовой действительности наших дней эти явления столь же распространены, как и прежде? В те времена, когда конфликты между правом и моралью становятся особенно острыми, воздействие моральных факторов на право проявляется в распространении утопии в форме «естественного права», т. е. в форме обращения к морали как способу протеста против инертности отстающего в развитии права.

Знание как фактор изменений в правовой действительности может выступать в двух аспектах. Во-первых, из-за того, что связанные с моральными ценностями коллективные интеллектуальные представления и понятия являют собой конститутивный элемент любого права, их изменения вызывают соответствующие изменения правовой ментальности и поведенческих стереотипов. Во-вторых, существует и другой, более конкретный способ действия знания как фактора изменений в праве. Этот способ проявляется в различии приемов изложения и формулирования права и, таким образом, влияния на его формальные источники. И даже интеллектуальная подготовка и ориентация судей, правоведов, адвокатов является серьезным фактором в процессе изменения правовой действительности. И чем рационализированнее и секуляризированнее будет правовая система, тем сильнее будет проявляться такое воздействие.

Коллективная ментальность присутствует во всех вышеназванных факторах и пронизывает все проявления и аспекты социальной действительности, однако сила ее влияния заметно варьируется в различных типах социальных образований, в особенности глобальных обществ. Коллективная ментальность косвенно воздействует на право через религию, мораль, знание, а также через экономику и морфологический базис общества. Данная проблема уже была предметом нашего рассмотрения в ее микросоциологических аспектах в связи с тем, что масса, община и всеединство, помимо прочего, являются и формами коллективной ментальности. Более того, различные формы синтеза типов социабельности (которые, наряду с иными социальными явлениями, принадлежат к творческим силам отдельных социальных групп) предполагают и существование соответствующих форм коллективной ментальности. Появляется возможность изучить степень связанности этих групп, в том числе и с групповым сознанием, причем такая связанность напрямую отражается в характерных чертах и степени действенности соответствующих систем правового регулирования.

Существенной также оказывается и разная степень присутствия в коллективной психике на уровне конкретного глобального общества интеллектуальных, эмоциональных и волевых элементов, с одной стороны, и фантазии, памяти, способности суждения и интуиции – с другой. Изменения многосторонних отношений между этими элементами происходят именно в психологии различных социальных структур. Доминирование разных форм эмоциональности и социальной памяти характеризует, к примеру, правовую психологию архаических обществ и теократически-харизматических империй, тогда как правовая психология античных полисов и буржуазных обществ отличается преобладанием интеллектуальных элементов и, в особенности, суждений и понятий. Этот вид ментальности ориентирован на большую ценность стабильности по сравнению со справедливостью. Вместе с тем правовая психология наших дней, равно как и, по всей видимости, правовая психология всего переходного периода, характеризуется преобладанием коллективной воли, фантазии и эмоциональности, что ведет к отстаиванию справедливости даже за счет стабильности. Но данная отрасль научного знания до сих пор оставалась практически неизученной. Здесь, как и во многих других проблемах социологии права, мы должны ожидать появления более детальных исследований, примерное направление которых мы только пытались указать выше.

Комментарий

Приведенная выше работа появилась в сборнике «Учение об обществе» (1958) в качестве одной из глав и представляет собой переработанный и сокращенный вариант книги Гурвича «Sociology of Law» (1942). Вместе с тем данная работа не является воспроизведением на немецком языке краткого содержания указанной англоязычной книги и содержит ряд важных уточнений и новых мыслей, будучи последним относительно крупным произведением Гурвича по вопросам социологии и философии права. Как отмечает отвественный редактор данного сборника Готтфрид Эйзерманн, несправедливо рассматривать немецкую статью Гурвича только в качестве резюме его предшествующих писаний: «это было бы несправедливо не только по отношению к многочисленным новым концепциям, введенным в эту работу, но и по отношению к самой правовой концепции Гурвича, если к ее изучению подойти более внимательно» (Eisermann G. Bedeutende Soziologen. Stuttgart: Enke Verlag, 1968. S. 95). Такое же мнение Эйзерманн высказывает Рене Кёнигу, который охарактеризовал статью Гурвича о социологии права как повторение прежних идей (König R. On Some Recent Developments in the Relation between Theory and Research // Actes du quatrième congrès mondial de sociologie. Milan-Stresa, 8–15 septembre 1959. L.: ISA, 1959. P. 275–289). Характеристику, даваемую Эйзерманном в письме Кёнигу, мы приводим полностью, поскольку она позволяет наилучшим образом представить процесс подготовки статьи Гурвича: «Глава “Социология права”, написанная г-ном Гурвичем специально для моего учебника, воспроизводит избранные отрывки из его “Sociology of Law”, которые мы выбирали вместе с ним. Это единственная публикация, предшествующая помещенной в моей книге главе по “Социологии права”. “Sociology of Law” остается той книгой, идей которой Гурвич придерживается, с известными оговорками, до на стояще го момента и которую он, как и любой другой автор, избрал в качестве основы для новой работы. Глубокая переработка затронула ряд различных тем, в частности, принципиально важное расширение социолого-правового исследования на “юридическую социологию социальных групп и классов”, рассмотрение (впервые) концепции Т. Гейгера и множество других аспектов. По правде говоря, это сразу должно было бы броситься в глаза такому знатоку предмета, каковым являетесь Вы. Поэтому речь идет (и не только с точки зрения Гурвича) о совершенно новом представлении об этой области научного исследования, вышедшем из-под пера Гурвича. То есть это не только свойственное Гурвичу видение социолого-правовой проблематики, по меньшей мере в 1958 г., но и единственное сочинение по этой проблематике, которое сегодня присутствует на книжном рынке под его именем и идеи которого (я использую терминологию Гурвича) он до сих пор защищает, хотя данная проблематика интересует его сегодня куда меньше, чем ранее» (отрывок из письма Г. Эйзерманна Р. Кёнигу от 10 июля 1960 г. // Historisches Archiv der Stadt Köln. Фонд Рене Кёнига. 1671. Кёльн, Германия). Отметим, что другие исследователи также подчеркивали эволюцию социолого-правовых воззрений в последних работах мыслителя (Trèves R. Sociologie du droit. Paris: PUF, 1995. P. 148). Мы соглашаемся с данной Эйзерманном характеристикой и, учитывая важность этой работы Гурвича, приводим ее в настоящем издании.