Как только Славик вернулся с перевозки фермы, Таня вручила ему пионерский галстук и объявила, что его включили в сводный взвод барабанщиков, который пойдет впереди колонны пионеров на демонстрации седьмого ноября.

Она велела хранить галстук в чистоте и порядке, научила правильно завязывать узел и объяснила то, что Славик давно знал: что короткий конец символизирует пионерскую организацию, другой конец — комсомол, третий — РКП, а узел — связь между поколениями.

Славик слушал вожатую с холодным презрением. Она явно подлизывалась. Он еще не давал торжественного обещания и формально не имел права носить галстук.

Между ними все было кончено.

Впрочем, к Славику быстро вернулось хорошее настроение. Что бы там ни было, а он становится настоящим пионером — таким же, как все.

И вот Славик первый раз после приезда лез на крышу показать ребятам алый галстук и рассказать, что его включили в сводный взвод барабанщиков и что ему чуть-чуть не отрезали ухо.

Пожарная лестница гремела сверху донизу. Голубятники ее совсем расшатали. Ребята были все в сборе: и Митя, и Коська, и Таракан. Но рассказывать Славику не пришлось. Пока он ездил с папой надвигать ферму, во дворе произошли важные события.

Первое событие было такое: Таракана осенила мысль превратить царский двугривенный в ходовую монету.

Он побежал на базар и быстро приметил подслеповатую бабку — как раз то, что было надо. Бабка торговала семечками. Таракан важно вручил двугривенный, подставил карман и велел сыпать на копейку. Все шло как по нотам. Придерживая губами денежку, старуха полезла за сдачей, извлекла из-под чулка носовичок, развязала его и принялась копаться в медяках. Подойди Таракан минутой раньше, и он вернулся бы во двор победителем — с полновесными девятнадцатью копейками и с карманом, полным семечек. Но судьба подстроила так: пока бабка считала сдачу, проходил пожарник со щукой. Бабка мигом сторговалась за гривенник и подала серебряную монету. Пожарник углядел царского орла, поднял шум. Собрались зрители.

Таракан, как и всегда в таких случаях, не растерялся. Сперва он пытался убедить бабку, что по новому декрету царские деньги снова пустили в ход, потом, когда поднабрался народ, стал кричать, что николаевскую деньгу она сама только что вытащила из чулка. Старуха причитала, зеваки посмеивались. Пожарник требовал обратно рыбу. Таракан — сдачу.

В самый разгар спора сильная пятерня вцепилась Таракану в рубаху. Он оглянулся и увидел Кулибина. «Ты что? — промолвил Кулибин. — Обратно честный народ обманывать? А ну, пойдем-ка». — «Полегше, — сказал Таракан с достоинством. — У меня на шее чирей». — «Ничего, я тебе сведу чирей», — сказал Кулибин-сын. «Мне сдачу надо получить». — «Пойдем, пойдем, я тебе отпущу сдачу». Кулибин привел Таракана к лавке и стал отмыкать замок. У охраняющих Таракана неведомых сил была тяжелая задачка. «Любопытно, как они выкрутятся», — подумал он. Кулибин втолкнул его в темную лавку и спросил: «Ты зачем, гнида, заместо бумаги сургуч продаешь?» Таракану стало жутко и весело. «А ты зачем детишкам царские деньги сбываешь?» — спросил Таракан. Кулибин схватил пригоршню сургучных печатей и стал запихивать Таракану куда попало — в карманы, в штаны, за шиворот, в рот. «Вот тебе сдача, мазурик, — сладострастно приговаривал он. — Вот тебе сдача, сукин сын». Таракан крутанулся волчком, нащупал верное «перышко», и острое лезвие напоролось на толстый кулак мясника. «Караул! — взвыл Кулибин. — Режут!» Тяжелым ударом он сбил мальчишку с ног и стал лупцевать его в темноте куда попало кулаками, локтями, ногами, а сам орал на всякий случай: «Караул! Убивают!»

Очнулся Таракан не скоро. Он лежал в кромешной тьме, в чем-то мокром; над ним светились неровные ниточки. Постепенно он догадался, что светлые ниточки — щели между досками и что он лежит в ларе, куда мясники выбрасывают всякую дрянь — гнилые кишки, кости, копыта. Таракан стал вспоминать, что произошло, и размышлять о странностях жизни. Его тело гудело, как телеграфный столб. Сил не было. Сперва он решил здесь переночевать. Но мухи не давали покоя. К тому же он обнаружил, что верное «перышко» исчезло. Эта потеря огорчила его, и он решил отомстить мяснику сейчас же: или прикончить его самого, или поджечь лавку. Он с трудом поднял крышку ларя и выбрался, выплевывая изо рта кровь и сургучные крошки. Пройдя шагов двадцать, он упал.

И если бы не Алина с соседнего двора, его история на этом бы и кончилась…

Отцу Таракан не сказал ничего. Соседи советовали вызвать врача. «Не врача надо вызывать, — сказал Таранков, — а участкового». Врач все-таки пришел, прописал цинковую мазь, велел лежать две недели и мерить температуру. Таракан вылежал два дня, а на третий полез на крышу. Там его и застал Славик.

Таракан сидел у трубы, чугунный от синяков, и губы у него были как жареные.

Возле него кверху бледными лапками лежал мертвый турман.

Это было другое большое несчастье. Главный голубь, супруг Зорьки, подох.

Несколько дней он ничего не ел и не пил, сидел нечесаный и лохматый, похожий на еловую шишку, и, хотя Коська развлекал его, как умел, пел ему: «Ох, Мотя, подлец буду…» — сидел нахохлившись и грел нос под крылом. А сегодня утром ребята застали его мертвым.

Потеря голубя потрясла Славика больше, чем история Таракана.

— Не рыдай, родная, успокойся, — утешал его Коська. — Мы тут другое начинание затеяли. Об голубе тужить нечего! Обожди, понаставим домиков не хужей Самсона, на сотню турманов.

— За бумагой я не полезу, — предупредил Славик. — У меня нет больше настроения лазить за бумагой.

— Нам не надо бумаги. У нас другое начинание.

— Лампочки, — осторожно шевеля разбитыми губами, выговорил Таракан.

— Понятно тебе, лампочки! — подхватил Коська. — На седьмое ноября затеют гулянку, лампочки понавешивают. Иллюминацию затеют — веселися, весь народ! Дождем, когда ляжут спать, и пойдем с корзинами… Пускай каждый по сотне лампочек вывинтит — это сколько будет денег, умноженное на четыре?

— Да вы что! — сказал Славик. — Я не пойду.

— А если нет, то почему?

— Bсe, — выговорил Таракан.

— Нет, я серьезно не пойду. Во-первых, люди будут праздновать революцию, а мы почему-то будем вывинчивать лампочки. Это просто свинство с нашей стороны. Я не пойду. И Митя, я думаю, забыл, что он юный пионер.

— Все, — снова через силу процедил Таракан.

— Все пойдем, понятно тебе? — Коська с удовольствием выполнял должность толмача. — Днем тебе никто не запрещает: пионер, стучи на барабане и будь готов, — а ночью будь такой любезный, не забывай, что ты в шайке голубятников, и явись по команде с корзинкой. Чем крепче нервы, чем ближе цель.

— Митя, неужели ты согласился? — спросил Славик. — Это же свинство!

— Да нет, — протянул Митя нехотя. — Я вывинчивать не подряжался. Я носить только.

— Как же тебе не стыдно! Красную звездочку повесят, а ты с нее лампочки вывинтишь, чтобы она потухла? Ты что, забыл, что ли, заветы?

— Что ты ко мне прилепился! — крикнул Митя. — Никуда я не пойду с ними… Я не знал, что звездочка!.. Я не подряжался со звездочки вывинчивать! И сам не стану и Таракану не дам!

Лицо Таракана стало костяным. Он с трудом поднялся и, хромая, направился к Славику. Упругое железо гремело от его шагов то возле Мити, то возле Коськи. Славик стоял у самого края. С высоты четырех этажей были хорошо видны пригнанные, как кукурузные зернышки, камни мостовой. Проехала белая крыша автобуса. Таракан осторожно, боком, опускался по крутому скату.

— Ладно вам, ладно, — забормотал Коська. — Ты, Огурец, народ не сбивай. А то по сопатке. Я по-прежнему такой же нежный.

Таракан приблизился к Славику и уставился на него холодными золочеными глазами.

— Пойдешь? — проговорил он неповоротливыми губами.

— Тебя, Огурец, спрашивают. Пойдешь или нет? — подхватил Коська, хотя нужды в переводе не было.

— Да пойми же ты, Таракан, — очень убедительно заговорил Славик. — Ты человек вдумчивый. Лампочки повесят не так просто, а в честь революции, на память о людях, которые погибли за революцию, за всех нас и в том числе за твое счастье. Вот был Глеб. Митя знает, молодой большевик. Его застрелили в тюрьме, и у него осталась супруга Маня. И на память об этом Глебе повесят лампочки. Как же ты можешь их вывинчивать. Что ты?!

Таракан не слушал. Он удивленно осматривал красивыми глазами пацаненка, который осмелился ему возражать.

— Если тебе понадобились деньги, лучше я еще раз в подвал полезу, — говорил Славик. — А лампочки вывинчивать — это же воровство. Это некрасиво…

— Некрасиво? — спросил Таракан и схватил Славика за галстук у самого подбородка, так что Славику пришлось задрать голову.

— Пусти, — сказал Славик, белея.

Он многое сносил от приятелей ради дружбы, ради подобия дружбы. Но то, что Таракан схватился шершавой, в цыпках рукой за новенький, подаренный Таней и поглаженный мамой пионерский галстук, схватился грязной рукой за святыню, которая превращает его в человека, как все, — этого его маленькая душа вынести не могла.

— Пусти галстук, — сказал он металлическим папиным голосом.

— А пойдешь?

— Пусти галстук.

— А если с крыши скину?

Фраза была слишком длинной. Из губы Таракана пошла кровь.

— Пусти сейчас же, — сказал Славик. — Или… или я не знаю, что с тобой сделаю.

— Два… Три… — отсчитывал Таракан, подталкивая его к водосточному желобу.

И тут произошло то, о чем впоследствии говорили не только свои ребята, но и пацаны с соседнего двора и с улицы и о чем сам Славик вспоминал с замиранием сердца. Все поплыло перед его глазами. Удивительный, сверкающий мир, в котором раздают барабаны, жгут у реки костры, загоняют голубей, катаются на велосипедах, летают на кроватках под небеса, играют на фортунке, щурятся на солнце, жуют серку, — весь этот многоцветный, заманивающий мир терял цену, если в нем совершаются такие невыносимости. Сладкая злоба захлестнула Славика. Крепко, до судороги, схватил он владыку двора за вихры, схватил обеими руками с такой силой, что пальцами услышал, как трещали корни волос, и повис на нем всей своей тяжестью. Он понимал, что жить ему оставалось считанные секунды, и торопился насладиться этими последними секундами возможно полней.

— Ты плохой! — кричал он пронзительно и дико. — Тебя боятся, ты и воображаешь! А по правде, ты плохой! Очень плохой и даже отвратительный!

По расчетам Славика, они должны были давно уже лететь кверху тормашками. Но произошло другое: Таракан стал пятиться от края крыши к слуховому окну, к голубятне. Славик сперва ничего не понял, а когда понял, от изумления разжал руки. Несколько шагов Таракан осторожно пятился все так же, пригнувшись; ему казалось, что его еще тянут за волосы. Со стороны это казалось смешным; во всяком случае, зеленый от ужаса Коська издал звук, похожий на хихиканье.

Наконец Таракан встряхнулся, оглядел Славика сверху вниз и снизу вверх по контуру.

— Чего? — криво усмехнулся он. — Перепугался? А ну, сгинь!

Коська и Митя торчали — один у голубятни, другой у трубы — как замороженные.

Славик перешел на другой скат и, только теперь начиная пугаться, стал слезать по гремучей пожарной лестнице.