Славик торопился и нервничал. В голове его билась единственная мысль: как можно быстрей сжечь краденые бумаги.
Дело было несложное. Ванна была самым безлюдным местом в квартире. Вода там не шла, лампочка перегорела. Иногда только Славик тайком забирался туда играть в паровоз. Затворив дверь со стеклом, оклеенным желатиновой диафанией, он превращался сразу и в паровоз и в машиниста скорого поезда: как будто темная ночь, и буран, и ветер, и поезд летит со скоростью ласточки, и пассажиры, доверившись Славику, сладко спят на верхних и нижних полках. Какие это были приятные минуты! Славик шипел, гудел, постукивал на стыках, таинственный цветной паркетик двери масляно светился во мраке. Но приходила сердитая Нюра и выволакивала его из темноты и пыли.
На этот раз в ванной горел свет. Там разговаривали.
Затаив дыхание, Славик прокрался до конца коридора.
В ванной были папа и Роман Гаврилович.
Славик оторопел и заглянул в дверь.
Папа, растопырив ноги, стоял на выгнутых бортах ванны и, стараясь не выпачкаться, брезгливо рассматривал верх колонки.
Роман Гаврилович смотрел на него снизу и повторял:
— А вот увидишь. Тройник не виноват, а колонка виновата. Колонка виновата, согласен. А тройник — нет…
А папа отвечал:
— Чего ты мне доказываешь? Кто у нас инженер? Ты инженер, или я инженер?
Дверка в топку была открыта. Мятые бумажки торчали оттуда, но на них, кажется, не обращали внимания.
— Если разморожены трубки, не легче, — говорил папа. — Придется менять колонку. А на это дело у нас с тобой капиталов не хватит… Надо бы проверить, крышку снять… Да не подступиться. Черт знает, сколько здесь барахла!
Рухляди действительно было много: и железная печурка с прогоревшим боком — ее смастерил Роман Гаврилович, когда не работало паровое отопление, — и струбцина, и дисковый переплетный нож с ручкой. (В начале двадцатых годов Славин папа на всякий случаи учился переплетному ремеслу.) Тут же пылились обрывки маминых нот: «Я жду тебя», «Над озером быстрая чайка летит» и брошюра «Моя система для дам» с подзаголовком «Пятнадцать минут для здоровья и красоты». «Моей системой» мама особенно дорожила и выбросила ее только этим летом.
Валялось тут и барахло бывшего владельца дома, старика Доливо-Добровольского: крокетный молоток с двумя красными ободками на ручке и фарфоровая маркизка без головы, но с золотым бубном. Когда-то она плясала под музыку пастушонка, который теперь в Коськином подвале играет неизвестно кому на золотой флейте…
— Можно, я бумажки вытащу… — начал, замирая от страха, Славик.
Но папа потянулся к крышке и свалил оленью голову с отломанным рогом.
— А, черт! — сквозь звон в ушах услышал Славик папин голос. — Напрасно ты затеял эту историю, Роман. Нужно брать за бока управдома. Пусть чинит.
— В квартире проживает инженер совместно с рабочим классом, — возразил Роман Гаврилович. — И мы пойдем жилищно-санитарному инспектору кланяться? Позор на всю Европу! Ну и барахолка! И куда ты это добро копишь, сосед!
— Мне тут ничего не нужно, — отвечал папа. — Я думал, твое имущество.
— Можно, я бумажки… — повторил Славик, но на него не обращали внимания.
— Вот здорово, — засмеялся Роман Гаврилович. — Пять лет живем, и никакого контакта! Клашка!
Вошла Клаша, опуская подоткнутую юбку.
— Слушай ударное задание! Все это барахло — во двор и на мусор. Собирай ребятишек на субботник, и все подчистую на двор! А то начальника вон коза забодала. И железяки все эти, и печку — все!
— Да ты что! — спокойно улыбнулась Клаша. — Это не шкалик. Хозяйственная вещь — печка. Этак прокидається.
— Да у ней дыра в боку!
— Дырку можно залатать, а печка всегда пригодится. В газетах стращают: бить тревогу на всю Европу — война будет.
— И какая ты несознательная, Клашка! Погляди — Лия Акимовна. Уж какая мадам, а над барахлом не дрожит, как ты…
— Поехал, — Клаша нахмурилась.
— Ну ладно, — потерял терпенье Роман Гаврилович» — Пускай. Сядешь в ванну, а вокруг тебя бутылки поплывут. Пускай!
— Вы что? Неужели по правде наладите? И душ?
— А как же! Пустишь дождик — и стой под ним, как прынцесса. И за баню не надо платить.
— Какая красота! У других во дворе ни у кого нет, а у нас — ванна. Даже совестно! Когда наладите, Иван Васильевич?
— Вынесешь барахло — в момент наладим! — пообещал Роман Гаврилович.
— Не шуми, Рома. Не тебя спрашивают.
— Дело в том, Клаша, — начал папа, — что колонка устроена по принципу паровозного котла. Внутри масса трубок. И надо определить, какие трубки разморожены, а какие нет. А это не так-то просто.
— Особенно без экспертизы профессора Пресса, — съязвил Роман Гаврилович. — Давай попробуем такую петрушку: зальем воду и подуем. Я стану дуть, а ты слушай, где забулькает.
— Башковитый у тебя мужичок, Клаша, — усмехнулся папа. Клаша зарделась, будто присвоила то, что ей не положено.
— По железному ремеслу только и башковитый, — стала она оправдываться. — А матрасу цены не понимает. Чего сперва — прибираться или воду носить?
— Вы, Клаша, носите воду, а я приберусь, — проговорил Славик отчаянно.
— Шел бы ты отсюда, — сказала она. — Перепачкаешься.
— Я… Я не перепачкаюсь… Я… только бумагу…
— Тебе что сказано? — строго сказал папа.
После этих слов полагалось уходить в детскую.
Но у Славика не было сил двинуться с места. Голова у него кружилась. Он не сводил глаз с топки. А Роман Гаврилович дул в дырки, и папа, уже не заботясь о рубашке, прильнул к железному кожуху и выслушивал колонку. Оба они вошли в азарт и забыли про Славика, потому что почти все трубки оказались целыми и только две протекали.
— А ты собрался управдому кланяться, — говорил Роман Гаврилович из-под потолка, заливая в колонку воду.
— Да разве он пойдет в домком, Иван Васильевич! — говорила Клаша, принимая пустое ведро. — У нас за полгода за квартиру не плачено!
— Вон в чем дело! — говорил папа. — А управдому придется все-таки поклониться. Трубок на полдюйма без него не достать.
— Ничего, — шумел Роман Гаврилович. — Свояк принесет. Знаешь небось Скавронова? Коли надо, не только трубки — паровоз с мастерских вынесет.
— Так я ему и позволю с ворованным приходить, — одернула мужа Клаша. — Гляди не выдумывай.
И полезла за бумагами в колонку.
— Не надо! — сказал Славик хрипло.
— Чего не надо? — обернулась Настя.
— Бумагу… не надо… Во-первых, бутылки надо…
— Гляди-ка! Учить вздумал!
Она осторожно выгребла на пол мятые листочки. Вслед за мелкими казенными бумажками появились документы, написанные на обороте плакатов и афиш, обрывок какого-то письма.
— Вон бумага была — батист, — сказала Клаша. — Теперь и не бывает такой.
— Ну, барахольщица! — весело возмутился Роман Гаврилович. — Вся, как есть, с головы до пяток закидана родимыми пятнами.
— Постой, сынок… Рома! Погляди-ка, чего написано…
Роман Гаврилович балансировал на борту ванны.
Читать в таком положении было неловко, но испуг Клаши удивил его и, придерживаясь за трубу, он взял листочек.
— Не забудь обозначить дефектные трубки, — предупредил его папа. — Заткни их чем-нибудь, что ли…
— Обожди с трубками… Знаешь, кто писал?
— Что там у тебя? — спросил папа.
— Кто? — спросила Клаша.
— Ихнее благородие Барановский.
— Не может быть!
— Конечно, не может быть! — замирая, сказал Славик.
— А погляди сам.
Роман Гаврилович спрыгнул на пол, разгладил на колене листок. Подпись Барановского была щеголевато выведена через всю страницу, строчки косо и немного вверх пересекали бумагу, между каждым словом белели широкие пропуски. Папа взял листок.
— Ну? — спросил Роман Гаврилович.
— Пожалуй, ты прав, — сказал папа. — Это конец письма. Господин Барановский пишет одной из своих куртизанок… Посмотри-ка, Клаша, там начала нет?
— Нет, больше ничего нет… Газета какая-то… «Комсомольская правда».
— Жаль. Довольно болтливый кавалер, — папа ухмыльнулся.
— А ну, почитай, — попросил Роман Гаврилович.
— Начала нет. А начинается так:
«…не изволите опасаться. Я, как и прежде, пекусь о Вашей безопасности. Дом вдовы Демидовой находится под неусыпным наблюдением и наш bete noire [1] будет взят, как только обнаружатся все его связи, значение и количество которых — есть основание подозревать — гораздо больше, чем мы с Вами полагали.
К сему имею честь присовокупить, милостивая государыня, что Ваше очаровательное безрассудство явиться в комендатуру лично можно объяснить только недооценкой опасности, в которой оказался наш город, и бессмысленной ревностью. Еще раз хочу Вам напомнить а bout portant [2] ; дело спасения родины от большевистской заразы вы должны ставить выше личных отношений. Вы ни на минуту не должны забывать, что м-ль Мурашова влюблена в нашего господина по уши. Представляете, что бы было, если бы она увидела Вас в моей приемной? Рисковать доверием, которое Вы с таким трудом завоевали в шайке большевиков, по меньшей мере безрассудно.
Неотложные депеши благоволите пересылать через посредство доктора Дриляля. Ему же вменено в долг оповещать Вас о всех чрезвычайностях и о моем поведении.
С совершенным почтением и преданностью
имею честь быть
Вашего превосходительства
покорнейший слуга
И. Барановский».
— Выражает почтение лесенкой, — сказал папа, — будто тайному советнику. Солдафонское остроумие.
Наступило молчание.
— И доктор какой-то чудной, — сказала Клаша. — Что это за фамилия — Дриляля?
— Очевидно, описка, — сказал папа. — Наверное, доктор Дриль. Или что-нибудь в этом роде.
— Твоя Лия Акимовна, — сказал папе Роман Гаврилович, — поминала про какого-то доктора.
— Это еще не означает, что письмо адресовано Лии Акимовне, — ответил папа резко.
— А я ничего не говорю. Может, оно от прежнего хозяина осталось?
— Чего ты уставился? — рассердился папа еще больше. — Почем я знаю?
— Хозяин был холостой, — возразила Клаша.
— Ну, не ему, так родне, может… — соображал Роман Гаврилович. — Письмо припрятано не где-нибудь, а здесь, в его бывших хоромах.
— Оно тут недавно, — сказала Клаша.
— А я думаю — давно.
— Недавно, Роман. Не больше двух месяцев.
— Вы все такие Пинкертоны, что беда! Какая может быть неделя, когда Барановского в девятнадцатом году расстреляли.
— А видишь кусок «Комсомольской правды»? — Клаша показала клочок газеты. — Сперва я листок вынула, а потом газету.
— Ну и что?
— А то, что газета за двадцать восьмое июня.
— Этого года?
— А какого же. В прошлом году ты секретарем не был, тебе газет не носили. Газета глубже запихана.
Загадка разгадывалась настолько быстро, что Славик не успевал ужасаться. Сейчас обнаружится, откуда выкрали бумагу, и узнают, кто совершил ограбление со взломом.
— Загадочная история! — пожал плечами папа.
— Чудно, — проговорил Роман Гаврилович.
Проверка трубок показала, что починить размороженную колонку довольно просто и недорого. Но злосчастный кусок письма сбил настроение Ивана Васильевича, охота к совместному труду с Романом Гавриловичем у него пропала, и жильцы коммунальной квартиры по-прежнему по субботам ходили в баню.