Вожатая Таня объявила, что барабан вручат тому, кто лучше всех расскажет неизвестное событие, имеющее отношение к революции. Кроме барабана, шефы купили отряду и горн. Но как-то само собой получилось, что дудеть будет младший братишка вожатой Тани, хотя этот братишка про революцию не знал ничего.
Славик мало надеялся получить барабан. Во-первых, с ним всегда что-нибудь приключалось, а во-вторых, еще нигде не бывало барабанщика Клин-башки. Но он все— таки решил рассказать про красного героя Глеба. Он твердо верил, что его история самая необыкновенная.
И вот наступил пионерский сбор.
Новый барабан молча лежал на столе под охраной двух дежурных пионеров. Дежурил лопоухий Семка — тот самый, который умел пускать дым из одной ноздри, — и звеньевой третьего звена.
Славик увидел себя на улице, выбивающим дробь впереди отряда и пораженную маму на тротуаре, услышал ее низкий голос: «Или я спятила, или это Славик!» — и безнадежно вздохнул.
Претендентов оказалось двенадцать человек. Остальные или плохо выполняли пионерские заповеди, или не умели сменять ногу в строю.
Хотя ни одна девчонка в соревновании не участвовала, именно девчонки вносили сумятицу и беспокойство, шушукались, предрекали победителя, поправляли своим фаворитам галстуки, ссорились и всячески интриговали.
Ждали Яшу. Он должен был участвовать в жюри.
— Ты тоже записался? — спросил Славика Митя, проходя сменять дежурных.
— Записался, — подтвердил он. — А ты?
— Ты что, опупел? Я же в жюри.
И прошел важно.
— А чего ты можешь рассказать? — промямлил заступивший на дежурство младший Танин братишка. — Ты в революцию пешком под стол топал. И красногвардейцев никого не знаешь в лицо.
Он целый день дудел в горн, но все-таки вредничал.
— Во-первых, на посту не полагается разговаривать, — напомнил Славик. — Чтобы рассказывать о революции, совсем не обязательно знать в лицо красногвардейцев. — Он помолчал и добавил загадочно: — Некоторые красногвардейцы писали письма.
— Тебе?
— Почему обязательно мне? Какой ты странный. Например, супруге Мане.
Вокруг засмеялись. Один Семка нехотя грыз заусеницу. Он не тратил смеха на пустяки.
— И ты думаешь, тебе за супругу Маню барабан дадут? — не унимался Танин братишка. — Ну, дадут. А ты не угадаешь барабанить в ногу.
— Почему не угадаю? Учительница музыки считает, что у меня абсолютный слух.
Танин братишка засмеялся.
— Чего ржешь на посту? — попрекнул его Семка. — Поставили — стой.
Он взял Славика под локоть и повел в дальний угол.
— И куда ржут! Верно? Ну их.
— Узнают, что за письмо, тогда посмотрим! — размяк от неожиданного сочувствия Славик. — Во-первых, Сема, это не простое письмо… Это письмо написано боевиком в тюрьме за несколько минут до расстрела…
И, сильно волнуясь, Славик стал рассказывать про Глеба, про тюрьму, про Маню.
Семка слушал без интереса, грыз заусеницы, плевал куда попало.
Славик перевел дух и стал повторять все с самого начала аккуратно и не торопясь.
— Письмо при тебе? — спросил Семка лениво.
— Что ты! Разве такое письмо дадут! Оно в мешке.
— В котором мешке?
— Не в котором, а в обыкновенном. Чтобы мыши не скушали. Его нашли и переслали в музей. Понимаешь?
— А звать Глеб?
— Глеб.
— Не врешь?
— Что ты! Я сразу запомнил — Глеб. Только скажу: «Глеб», и как будто его вижу… Правда… Я немного нервничаю. Руки мокрые, представляешь?
— Чего им мокнуть, — сказал Семка. — Им мокнуть не по чем. Я сам про Глеба расскажу. У тебя складно не получится. А я скажу складно. Я давно принял решение про него рассказать. Глеб, значит?
Славик до того растерялся, что послушно ответил:
— Глеб.
В голове его перемешалось. Неужели Семка побывал в музее и Яша читал ему письмо? Но когда же это произошло? Письмо появилось в музее недавно… Может быть, Семка бывал в тюрьме и ему рассказали эту историю?
Славик походил из угла в угол, ничего не надумал и спросил Семку:
— Ты в музее был?
— А тебе какая разница? — проговорил Семка вяло.
У Славика звенело в ушах. В конце концов еще не все потеряно. Ведь номера будут тянуть по жребию.
— А если я вытяну первый номер? — спросил он язвительно. — А?
— Иди ты куда подальше, — сказал Семка. Потом посопел и добавил: — Будет первый номер — про МОПР давай потрепись.
— Нет уж, спасибо, — возразил Славик, гримасничая против воли. — Это ты сам давай, если хочешь, про МОПР.
— Гляди, без капризов! Папироску кто курил? Танька узнает — полетишь кверху тормашками.
Наглость Семки так поразила Славика, что ои на некоторое время онемел. А Семка вяло хлопал веками; только тонкие, мышиные уши его раскалились как железо, будто ни было стыдно за своего хозяина.
— Как же тебе, во-первых, не совестно? — проговорил наконец Славик. — Разве это по-пионерски?
— Тебе барабанить охота? — возразил Семка. — Ну так и вот. Тебе охота, а мне неохота? Это что — по-пионерскому? Ишь, какой хитрый!
И отправился к девчатам.
— Я Мите скажу! — крикнул Славик ему в спину.
— А тогда — во! — и Семка показал кулачок размером с гусиное яйцо.
Славик разыскал Митю, отвел его в сторону и стал жаловаться.
— Вот паскуда этот Семка, — ничуть не удивился Митя. — А ты не беспокойся. Жюри учтет твое замечание.
— А я как же?
— Не вешай носа. Может, тебе достанется номерок раньше его.
И он важно отправился на сцену.
Таня уже хлопала в ладоши, велела дать тишину. Пришло известие, что Яша срочно уехал раскапывать курганы. Решили начинать без него.
Стали вытаскивать номерки. Славику повезло: ему достался второй номер. Было бы полной несправедливостью, если бы Семка вытянул первый.
Пионеры с номерками столпились у стола отмечаться. Семка столкнулся со Славиком и спросил как ни в чем не бывало:
— У тебя какой номер?
— А тебе что за дело? — отрезал Славнк.
Семка дружески ткнул его кулачком в бок.
— Чего распузырился?
Славик молчал.
— Шуток не понимаешь? — продолжал Семка. — Нужен мне твой Глеб. Я всяких разных баек тыщу знаю. Давай приходи нашего батьку послушай. Такие страсти травит — три ночи не заснешь.
Славик взглянул на него через плечо. Семка дружелюбно улыбался.
— И как ты на меня мог подумать, — попенял он. — Мы же с тобой не кто-нибудь, а юные пионеры. Записаны в один шумовой оркестр. А ты на меня подумал. Ну ладно. Я долго серчать не могу… Хочешь, научу через нос дым пускать?
— Хочу, — сказал Славик тихо.
— У тебя какой номер?
— Второй, — у Славика отлегло от сердца. — А у тебя?
— Чудно! И у меня второй. Гляди-ка!
Он протянул бумажную трубочку. Славик развернул ее.
— Какая же тут двойка? — удивился он. — Это пять.
— Эдак-то пять. А ты кверху ногами переверни, получится два.
— И кверху ногами пять. На двойку нисколько не похоже.
— А по натуре, — Семка захлопал глазами, — и кверху ногами — пять. А я сперва думал, двойка.
— Значит, ты после меня через три человека, — сказал Славик, протягивая ему номерок.
— Через какие через три?
— Ну как же. У тебя пятый номер, а у меня второй. Сосчитай.
— Где же у тебя второй?
На Семку снова напала вялость.
— Вот же! Ты его в руке держишь.
— Да нет. У тебя пятый. Куда у тебя глаза смотрят!
— Это твой пятый! Отдай номерок!
— Чего выхватываешь? — захныкал Семка. — Ребята, глядите, Клин-башка у меня номерок выхватывает…
У Славика зазвенело в ушах. В лице лопоухого недомерка он впервые столкнулся с феноменом чистой, ничем не прикрытой бессовестности. Он не мог представить, что такая дистиллированная бессовестность может гнездиться в том же самом мире, где существуют вожатая Таня, солнце и голуби. Сейчас что-нибудь непременно произойдет: или под Семкой провалится пол, или балка упадет ему на голову.
Но ничего не случилось. Мир оставался равнодушным и к Семке и к Славику.
«Ну, хорошо, — шептал Славик. — Сейчас скажу вожатой. Тогда узнает…» Но когда Таня спросила, какой у него номер, вся его забота состояла в том, чтобы слеза не капнула на список, и он молча протянул бумажку с пятеркой. Вожатая весело спросила еще что-то, но он отошел поспешно.
Что говорил первый мальчишка, он не понимал. Его охватило отчаяние. Он стремился в отряд не только дли того, чтобы носить галстук и барабанить. Нет. Он стремился в отряд, чтобы стать как все. А не прошло и месяца, и его раскусили и насмехаются так же, как во дворе.
Прежде все свои беды он сваливал на клин-башку. Теперь он начинал догадываться, что было в нем еще что— то другое, еще более позорное, чем клин-башка. Но что было это другое, он понять не мог, сколько нн ломал голову.
А Семка уже рассказывал про Глеба. Если бы только Яша послушал, какие Семка выдумывал дурацкие отсебятины: будто письмо Глеба было писано белыми чернилами и буквы проступили, когда супруга Маня держала бумагу над керосиновой лампой, будто, когда его повели расстреливать, он распевал песню «Белая армия, черный барон». Семку слушали с интересом, несмотря на все небылицы, несмотря на то, что при Глебе песни «Белая армия, черный барон» еще не было.
Кончил Семка тем, что письмо Глеба хранится в музее и каждый, кто хочет, может его почитать. Когда он спрыгивал со сцены, некоторые хлопали.
Следующим вышел аккуратный звеньевой третьего звена с красивым затылком. Все звали его Козерог.
А когда он кончил, попросил слова Митя:
— Конечно, каждому охота заиметь барабан, — начал он. — Но кто взялся рассказывать про красных боевиков, у того, я так думаю, уйдут на задний план и барабан и все свои выгоды, если он по-правдашнему жалеет и уважает жертвою павших. Чего, Семка, кулак показываешь? Встал бы лучше да покаялся, где про Глеба выведал, чем кулаки казать. Он, ребята, про Глеба сейчас только узнал. От Славика Русакова обманом выведал. Воспользовался, что Славик у нас безответный, затюканный, и пошел пороть безо всякого стыда что попало. Только и думал, чтобы барабан заиметь. А как вели Глеба казнить, как убивалась по нему супруга — об этом он думал? Наплевать ему на все…
— Я думаю, Митя прав в чем-то, — сказала Таня. — Но сейчас, Митя, жюри должно слушать. Обсуждать выступления мы будем потом.
— Потом поздно, — возразил Митя. — Я считаю, Семка недостойный не только что барабанить, он недостойный про революцию рассказывать. А про Глеба предлагаю, чтобы снова рассказал Славик как следует.
Предложение Мити проголосовали и приняли. Только Козерог попробовал возражать, что одно и то же второй раз рассказывать не положено.
— Ты бы помалкивал! — напал на него Митя. — У тебя отец знаменитый красногвардеец и красный командир, известный всему городу. На всех фронтах воевал. А ты — про телеграфиста!
— Про телеграфиста тоже интересно!
— Если бы ты что-нибудь новое осветил, было бы интересно. Например, кто был этот телеграфист, куда подевался. А ты только Яшины слова повторил.
— Сам освети попробуй! — крикнул Козерог.
— А что! И освещу.
И, к всеобщему изумлению, Митя не торопясь описал, как в буфет зашел переодетый дяденька в пенсне, как мама дала ему воды вместо водки и как его выследили дутовцы и заперли на замок в кутузку, а два казака освободили.
— Яше это известно? — спросила Таня.
— Не знаю.
— Изложи свое сообщение в письменном виде и передай мне. В обязательном порядке… Ну, а теперь — Русаков.
— Я… я… потом, — с трудом выдавил Славик.
Он боялся расплакаться. Может быть, он и правда безответный и затюканный. Но зачем Мите понадобилось повторять чужие слова при вожатой Тане? Вот теперь и она будет знать, что он безответный и затюканный. Разве можно присуждать барабан безответному и затюканному? Конечно, нельзя… Да и какой смысл рассказывать второй раз одну и ту же историю?
После каждого выступления вожатая вызывала Славика, но он упрямо уступал свою очередь.
Наконец последний претендент пробубнил нудную, явно вычитанную в отрывном календаре историю про маевку, и Славик услышал голос Тани: «Что же наш Огурчик? Сдался без боя?»
Насмешливое сочувствие вожатой доконало его. Он вышел на сцену и, изо всех сил стараясь придать голосу ехидность, проговорил:
— Нет, не сдаюсь без боя!
Во рту у него пересохло. Надо было что-то говорить, а он не знал — что. Он громко сглотнул и начал:
— Во-первых, ты, Митя, сказал, что кондукторские бригады запирали на замок. А не так. Дверь наполовину стеклянная и запирается на чепуховую задвижку. Я ходил смотрел. Ее толкни — она отвалится. Семку посади — он и то вылезет. А караульщик не вылез, потому что он был трус. Казаки увидали, что караульщик трус. Выпустили телеграфиста, загнали его в чулан, а он и рад стараться. И ничего удивительного. Потому что белые тогда воевали под лозунгом: «Беги, а то я побегу».
— А ты где читал такой лозунг? — ядовито справился Семка.
— Я вас не перебивал, — напомнил Славик с ледяной вежливостью. — Приезжает Барановский, открывает кутузку, а там вместо арестанта караульщик. Барановский ках ахнет его плеткой со всего размаха и нарочно прямо по глазу. Комендант называется! Дурак какой-то…
— Откуда тебе это известно? — прервала его Таня. — Из каких источников?
— А мне вы не верите? — В эту минуту он ненавидел вожатую так же страстно, как прежде любил. — У других не проверяли, кто им рассказывал, а у меня обязательно…
— Не лезь в бутылку! — осадила его Таня. — Может быть, ты слышал эту историю от кого-нибудь из гостей, которые к вам заходят?
— Ему, наверно, Барановский рассказывал, — проговорил Семка. — Или этот кривой караульщик.
Славик вздрогнул.
— Ну да… — пробормотал он. — Конечно… Он и есть.
— Кто он? — спросила Таня.
— Кривой Самсон. Голубятник. Даю голову на отсечение. Он!
— Какой Самсон? Ты что, объелся?
— Нет, это вы, наверно, объелись! Неужели не понимаете? Караульщик, которого в каталажку заперли. Кривой Самсон и есть караульщик! У него же глаза нету!
— Прекрати молоть чепуху! — Таня нахмурилась. — Мы знаем Самсона не первый день. Он красный партизан. И прекрати называть его кривым. У него есть фамилия. Шумаков.
— Никакой он не партизан! — кричал Славик. — Никакой он не Шумаков! Какой он партизан? Он головы голубям отрывает. Правда, Митька? Он Зорьку загнал!
— Ты отдаешь отчет своим словам, Слава? — строго спросила Таня, поднимаясь с места.
— Отдаю! Конечно, отдаю! Не верите, Таранкова спросите.
— Какого еще Таранкова?
— Обыкновенного товарища Таранкова. Он ревизор. Покажите ему Самсона, он его сразу признает.
— Можно справку? — подняла руку Соня. — В позапрошлом году гражданин Шумаков посетил нашу школу и рассказывал воспоминания про партизан. Его выступление было отражено в стенгазете. Присутствующие должны помнить.
— Мало чего! — не сдавался Славик. — Может, он тоже, как Козерог, кого-нибудь повторял. Помнишь, Митька, как Самсон головы голубям отрывал?
Зал шумел. Многие мальчишки знали Самсона. Вспомнили, что Самсон живет затворником, чужих к себе не пускает и не участвует в общественной работе. Кто-то вспомнил, как Шумаков хвастал, что потерял глаз в борьбе за свободу…
В конце концов все запуталось, и присуждение барабана отложили до следующего сбора.
А на следующем сборе Таня вызвала Славика к столу, повесила ему на шею барабан, сунула в каждую руку по палочке и, первый раз назвав его по фамилии, сказала:
— Самым значительным и весомым жюри признало сообщение Вячеслава Русакова. Весомость его сообщения заключается в том, что он направил прожектор исторического события на наши дни и осветил чуждого элемента. И вы, ребята, должны брать пример с Вячеслава Русакова, везде и всюду проявлять бдительность, разоблачать курящих по чуланам, всегда уметь связывать прошлое с настоящим и излагать прошлое так, чтобы оно было на пользу будущему.
Что было потом, Славик помнил как в тумане.
Он помнил, что стоял посреди зала, на шее его висел барабан, а пионеры пели в его честь: «Взвейтесь кострами, синие ночи», и девчонки подлизывались к нему, и Семка просил палочку — разок стукнуть, и Митька рассказывал направо и налево, что живет со Славиком в одной квартире, что у Славика абсолютный слух и что к нему ходит учительница музыки.