Перед тем как рассказывать, Степан Иванович любил все обдумать, вспомнить и разложить в уме по порядку. Пока он думал, курсанты беседовали между собой, перебрасывали друг другу спички, закуривали. И вдруг, среди общего разговора, Степан Иванович начинал, словно с середины:

— А то вот было на Втором Прибалтийском…

И тут все смолкали… Мы понимали: сейчас пойдет рассказ о героических, незабываемых годах, когда весь наш народ, наши доблестные воины отстаивали честь и независимость родины, когда под ногами оккупантов горела русская земля.

— Так вот, ребята, служил я на Втором Прибалтийском в дорожной части; уделывали мы тогда дорогу Новгород — Шимск. Наши далеко угнали врага. По ночам только зеленые зарницы мигали — грома пушек не было слышно. Стоим мы между Новгородом и Шимском, уделываем дорогу, и вдруг выходит приказ от высшего командования: как можно быстрей наладить шоссе на Резекне. Вызвал комбат, товарищ Алексеенко, полуторку, велел мне взять топор да ломик, и поехали мы с ним обследовать трассу. Что мы там увидали, этого вам не понять. Железнодорожная линия пересекала шоссе, так от этой линии осталась одна фантазия: все шпалы напополам переломаны, рельсы взорваны на каждом стыке. Про связь я и не поминаю — все столбы лежат. А мостов на нашем шоссе — ни большого, ни малого — никаких не осталось. Будто их и в помине не было. Подойдешь к речке или, там, к ручью — одни щепки, прах да уголья. Редко где горелая свая выглядывает из-под воды, а то и сваи не видно. Куда там мосты — где насыпь высокая, и насыпь подорвана; такие воронки нарыты — дна не видать…

Много пришлось мне в войну походить по дорогам, много повидал я разрухи. Придешь, бывало, в город, а вместо города — сама свалка; где улица, где что — ничего не разберешь. Думалось, что и за сто лет не наладить всего; а вот десяти лет не прошло, — и прибрались в своей горнице, весь прах вымели. Где дом деревянный сгорел — каменный поставили, да в два, а то и в три этажа, да еще с белыми столбами у крыльца, да с башней на крыше, а то и с такой загогулиной, какой вовсе и не требуется. Вот ведь как. И подняли все это за неполные десять лет наши обыкновенные мужики да бабы… Выходит, робкий я был, робел осознать своим умом силу народную, а все норовил примерить ее на свои единоличные возможности. А сила наша — как море-океан, ни конца ей, ни края, и никакое ее лихо не переборет — на любую беду хватит и на радость останется. Вот какой я сделал вывод сам для себя…

Ну, ладно. Едем мы с комбатом в полуторке, где по шоссе, где по объездам. Сперва он возле мостовых переходов зарисовки делал, а потом рукой махнул: «Все нужно заново строить». Далеко мы заехали. В лесок, что налево, уже ихние дальнобойные достают.

— Может, воротимся? — говорит шофер. — Ситуация, говорит, одинаковая.

А как воротиться: надо выполнить задание — все шоссе осмотреть. Едем мы, едем, и вдруг — узенькая речушка, а на ней мост. Все кругом порушено, а тут мост — совершенно нетронутый, как на картинке. Мост балочной системы, длина метров пятнадцать, с одной свайной промежуточной опорой — все честь честью. И перила целы, и колесоотбойные брусья.

Мы, конечно, на мост не поехали. Тем более, видим — афиша возле перил висит: «Мины». Саперы проходили, повесили афишу и дальше пошли. Хотя каждому и так ясно, что противник с умыслом мост оставил — на дураков надеялся. А их у нас в сорок четвертом году уже не было. Подошли мы поближе, смотрим, где они тут, мины. Мост, видно, старый. Настил давно настлан — от досок можно пальцами лучину щипать. Комбат приказал нам отойти на пятьдесят метров, сам на мост зашел, верх оглядел, потом вниз слазил. Взобрался обратно, говорит:

— Вроде ничего нету. На прогонах, говорит, снизу какие-то вмятины, только и всего.

Потом подумал и говорит:

— Давай-ка, Степан Иванович, приподнимем поперечный брус.

Обкопали потихоньку брус, подняли — ничего под ним нет. Одни мокрицы. С другой стороны брус подняли — тоже нет ничего. Кое-где настил задрали — и там нет никаких мин. А под настилом поперечины и прогоны двойные на шпонках. В общем, ничего не видать, весь верх спокойный.

Сел комбат на берегу, закурил. А тут «мессер» мимо летел, заинтересовался, видно, что это за полуторка возле моста стоит, сделал два круга, полетел дальше.

— Надо бы ехать, товарищ майор, — говорит шофер. — Ситуация ясная. Они его второпях не успели уничтожить.

— Возможно, — отвечает комбат, — убедимся в этом и поедем дальше.

И сидит, курит. Потом говорит:

— Верх безопасен, это как будто точно. Надо тщательно проверить нижнее строение.

Тут и я стал сомневаться. Надо сказать, что я давно знал нашего комбата товарища Алексеенко. Одно время, в первый год войны, служил у него посыльным, и мы с ним, я так думаю, тогда подружились. Был он мне по душе — толковый и справедливый, только портило его характер какое-то непонятное упрямство. Тут война, горит все, надо приказание выполнять, а он ходит, и думает, и не принимает никакого решения. Целый батальон без дела сидит, а он час думает, два думает — прямо иногда зло берет на него глядеть. Так и тут: чего проверять нижнее строение? Заборные стенки из старого подтоварника, промежуточная опора на пяти сваях — вот и все нижнее строение. А товарищ Алексеенко велит копать возле стенок. Копаю, конечно, поскольку приказано, а никакого толку: дерн старый, нетронутый. Поглядел комбат, видит — не дело, приказал заровнять.

— Теперь, говорит, остается проверить сваи.

А что их проверять? Свая — она свая и есть.

— Может быть, это не свайная опора, а рамная, — объясняет комбат. — И, может быть, мины заложены под лежень.

Разделись мы с ним, полезли в воду. А река, хотя и невелика, а глубокая. У опоры глубина — метра два с половиной. Щупаю шестом крайнюю стойку — все в порядке: свая, как положено быть свае, забита в землю. Так купаемся мы с ним в холодной воде, а снаряды, между прочим, ближе стали ложиться. Видно, «мессер» доложил, что возле моста наблюдается скопление живой силы и техники.

— Я все-таки полагаю, что зря мы тут время тратим, — говорит шофер. — Хотите, говорит, товарищ майор, я сейчас по этому мосту проеду и ничего со мной не случится?

А комбат опять сед на бережку и закурил. Вы сами посудите: чего бы тут думать? Верх в порядке, низ в порядке. Саперы вполне свободно могли афишку поставить, потому что нетронутый мост на разрушенной дороге выглядел подозрительно; долго на одном месте копаться им было некогда, поставили афишку и дальше пошли. Тем более — рядом объезд.

Вот комбат думает, а враг кладет и кладет снаряды на оба берега. Только плохо кладет — ему не видать, далеко. А ближе пододвинуться — наши не пускают. Вот ведь беда ему. Смотрим, бежит к нам, нагнувшись, артиллерийский лейтенант. Подбежал, спрашивает:

— Что это вы нас демаскируете?

У него там, недалеко от моста, в низинке, огневая позиция. Комбат говорит:

— Так и так, мол, мины ищем.

Лейтенант засмеялся, дескать, никаких мин тут не было, а саперы табличку поставили, по всей, говорит, вероятности, на всякий случай. В общем, как я думал, так и он.

— Вы давно тут стоите? — спрашивает комбат.

Оказалось, с утра.

— И ничего такого не замечали?

Лейтенант подумал, отвечает, что ничего.

— А вы вспомните, может быть, что-нибудь и было? — не унимается комбат.

— Да ничего не было; валялись вон там две плахи, так солдаты их в болото стащили, когда везли пушки. Только и всего.

Тут, вижу, у нашего комбата глаза загорелись:

— А далеко эти плахи?

— Метрах в двухстах.

— А ну, пойдемте посмотрим.

И они побежали смотреть, что там за плахи. А мы с шофером схоронились за обрывом, чтобы случаем осколок нас не достал, и смеемся:

— Вон какой у нас комбат, на болото побежал мины искать.

Тут и я, дурной, согрешил, стал попрекать товарища Алексеенко за упрямство. Ну, ладно. Слышим, бежит он обратно.

— Пойдем, говорит, Степан Иванович, мне нужна твоя консультация.

Что, думаю, за консультация? Пошел с ним. Вижу, лежат в грязи два бревна — обыкновенные бревна сантиметров по тридцать в комле. Одна сторона стесана.

— Что это? — спрашивает комбат.

Я отвечаю:

— Бревна.

— А для чего они служили?

Я поглядел поближе — вижу, на обоих бревнах вырублены пазы по краям да посередке, ну, как всегда для козел рубят, вроде ласточкина хвоста, чтобы ноги врубить. Только я хотел доложить, что бревна были верхом шестиногих козел, комбат перебивает:

— Из этих бревен козлы были сделаны. Теперь, говорит, если найду вмятины, все ясно.

Пощупал стесанное место, грязь стер; и правда — есть вмятины.

— Мины, говорит, под второй и под четвертой сваями заложены. Пошли быстрей!

Вот, думаю, человек. То курил-курил, а то — быстрей. Иду за ним и не понимаю, откуда он вывел, что под второй и четвертой сваями мины. Подошли к реке. Он и раздеваться не стал, только разулся, документы из кармана вынул — и в воду. Пощупал под водой вторую сваю — и по лицу видно — нашел. Стал четвертую щупать — опять нашел.

Оказывается, что душегубы надумали? Они поставили по обе стороны опоры козла, вывесили верх моста домкратами, поддомкратили прогоны — от этого и вмятины, — а потом стали пилить под водой сваи. Выпилили из них этакие круглые пироги, сантиметров по десять толщиной, а в пустое место сунули мины. И получилась свая как свая, а на глубине примерно метр у нее прослойка в виде противотанковой мины. Вот ведь что надумали. И подгадали, куда мины подвести: под вторую и четвертую сваи; тоже знают, что на эти сваи вся сила ложится, когда машина идет. Ну, а потом разобрали козлы, раскидали бревна, чтобы у нас сомнения не было, и ушли.

Вот в тот день я и понял до конца характер нашего комбата товарища Алексеенко. Это правда: упрямый у него был характер, только упрямство шло от ума, от сознания цели, а не от глупости. Правда говорится: кто прям — тот упрям, а лучше сказать — не упрямство у него было, а настойчивость. Пока ему все до самой мелочи не станет ясно — никогда не отступится, хоть ты его тут бомбой бомби. Конечно, на войне много думать некогда, на войне торопиться надо. Но и на войне, бывает, быстрей получается, когда вовремя притормозишь да подумаешь.

☆