В характере Степана Ивановича были свои мелкие недочеты, простительные, впрочем, для человека, начавшего сознательную жизнь еще при царском режиме. Один из недочетов состоял в следующем: Степан Иванович не любил, когда его перебивали, а внимательно прослушать другого у него абсолютно не хватало воинской вежливости.

Недавно в кухонном наряде заговорили о диверсантах и в связи с этим о повышении бдительности. Высказывались различные соображения — и верные, и неверные. Мне пришлось поправить некоторых товарищей и объяснить, как нужно понимать этот вопрос. Привлекая конкретный материал, я стал подводить к основной мысли, а именно, что бдительность зиждется на дисциплине, — как вдруг явился Степан Иванович и, поймав паузу, дал реплику: «Так или не так?»

Хотя в этой реплике не только не было ничего остроумного, но не было даже никакого смысла, — всем почему-то стало смешно, и в результате воспитательное значение моей беседы свелось к нулю.

По поводу того, откуда взялось это пустое присловие, Степан Иванович рассказал короткую историю. Вот она:

— Гитлер сроду любил гладкие дороги — это факт известный. В первый-то год все норовил на асфальте воевать. А тут увидал на глобусе Лужское шоссе и говорит своим генералам по-немецки: «Вот, говорит, давайте по этой шоссе и шпарьте до самого Ленинграда».

Ну, мы, конечно, не стали дожидаться, пока они до Ленинграда доедут, а приняли свои меры — начали возводить на дальних подступах неприступный оборонительный рубеж. И вдоль реки Луги, и в лесу — по всему, считай, лужскому району, и вширь и вглубь выкладывали доты, закапывали надолбы, рыли эскарпы. Всю землю на дыбы поставили, чтобы ему, заразе, было где споткнуться да родителей помянуть.

Наравне с нами, солдатами, трудилось и гражданское население — ленинградцы. Этих гражданских пришла в Лугу целая туча. Были тут и парни, и девчата, и молодые, и старые, и ученые, и неученые. Разбились они на сотни, поставили себе комсомольцев и коммунистов командирами — и так у них топоры по лесам загудели, что лось со страху в Лугу пришел, на самую главную улицу.

Лето в тот год стояло знойное. Днем палило солнце, и гражданские скидали с себя все, что возможно. Помню, была у них сотенным командиром Катя-студентка. Так эта Катя поскидала свои шелковые наряды, сложила в кусты, а на другой день их у нее унесли, проще сказать — сперли. И осталась она посреди города Луги как пупсик, чуть не голышом: лифчик, трусы да плюс тапочки — было все ее обмундирование.

Впрочем, горевать ей было некогда. Ее сотня обеспечивала нас камнем. Они ломали камень в карьере, мы выкладывали доты. Помню, выкладывал я тогда бетонный дот в самом городе Луге, на берегу пруда, у лодочной станции. Тихо там было, невесело. Две — три лодки покачивались рядком, чесали друг дружке бока, тоску нагоняли. Так и шли дни. Война подбиралась все ближе. Откуда-то понаехали артиллеристы на огневые рубежи. В наши непросохшие доты уже вселялись жильцы со своим железным имуществом. Местное население бросало квартиры, эвакуировалось, и все больше голодных собак и кошек слонялось по улицам. Кто-то пустил слух, что немец спустил парашютистов в районе станции. Наступила дурная, ненадежная тишина. Было велено сбивать километровые знаки на лужском шоссе, чтобы ввести в заблуждение неприятеля.

Кончили мы первую полосу обороны, получили благодарность командования, и переставили нас поглубже в тыл, километров на двадцать от Луги, на другую полосу. Развели нас командиры по точкам, объяснили задание. Мы и раньше попусту не сидели, а тут уж решили еще повыше закатать рукава. Стали копать котлованы для дотов. Выкопали котлованы, ждем камень. Ждем камень, а его не везут. К полудню пришла полуторка. Вцепились в нее чуть не зубами, разгрузили — и через пять минут снова ни одной гальки нету, и опять делать нечего, хоть лапти плети.

Сидим на обочине, загораем. А мимо бабы с ребятишками едут. Избы побросали, снялись со своих родных дворов, от врага бегут. Едет оно, горе наше, на кобылах и буренках да на нас, грешных, поглядывает: «Что же сидите, ребятушки? Разве затем вас одевают, обувают да телятиной кормят?» Едут они, а нам на них и глаз не поднять.

Сидим, шоферов кроем. А шофера ни при чем. Не поспевали они оборачиваться, потому что карьер остался далеко впереди. Считай сам: до Луги двадцать километров да еще вбок километров тридцать по разбитым проселкам. Командиры туда-сюда — ничего не получается. Встала работа — и все тут. А немецкий «костыль» — вот он — уже над головами гудит.

Этак почти круглые сутки промаялись. И вдруг пошел камень, как часы пошел, беспрерывно, как по конвейеру. Что за чудеса?

Оказывается, эта самая Катя надумала разбирать мостовую в Луге, на базарной площади. Тут рассказывать долго нечего. Часа за три поставили мы свой дот. Выполнили задание первыми, поехали всем отделением — десять человек — в Лугу. Видим, ковыряют гражданские ребята булыжник: кто ломом, кто лопатой, кто руками. И погрузка без перерыва идет — кузова гремят.

Принялись мы им помогать. Не заметили, как вечер подошел. Гляжу, едет кто-то на велосипеде. Мальчишка или взрослый — в темноте не поймешь. Сухонький. Ручки-ножки тоненькие. Ехать ему неловко. Кругом ямы нарыты. А он ухитряется, кривуляет да еще портфель держит.

Сзади к велосипеду чемодан привязан. Не иначе, местный житель задержался и торопится в Ленинград. Подъезжает он к нам, прыгает на дырявую мостовую. Прыгает он на мостовую и давай бормотать:

— Обстановка тревожная, товарищи. Порядок прежде всего… Шестьдесят рублей квадратный метр… Прежде всего паря-док, товарищи… Так или не так?.. Все ко мне… Кто старший?..

И не поймешь, то ли речь говорит, то ли бранится. А вникать некогда. Немец уже за станцией громыхает.

— В мостовую средства вложены… — шумит велосипедист. — Народные копейки… Так или не так? — Подскакивает ко мне, тычет пальцем. — Я вас спрашиваю!.. Кто ответственный?

Я отмахиваюсь: «Все, мол, ответственные».

Не понравилось ему это.

— Шутить будем после, товарищи!.. Я — Громов!.. Кто тут начальник?!

— Да вам что требуется?

— Я это так не оставлю!.. Тут автобус ходит!.. В воскресенье базар!.. Так или не так?.. Кто разрешил рушить мостовую?..

Смотрю, не с луны ли свалился? Нет, всерьез спрашивает. От чистого сердца. И на лице такая забота, такая ответственная тоска — прямо беда. Объяснил ему потихоньку, что делаем, указал, как на Ленинград ехать, а он обижается.

— Если, говорит, каждый станет разорять коммунальное хозяйство, то мы войну нипочем не выиграем… Так или не так? У вас есть официальное разрешение?

Тут, как нарочно, начал немец по станции из орудий садить. Поджег дом. Всю площадь осветил. Каждую булыжину видно стало. И этого Громова видно. Маленький такой мужичок, белесый, без бровей, все лицо в нервах. Сам в пиджачке, в диагоналевых брюках-полугалифе. И велосипед у него на военный лад перестроен — фонарик с маскировочной щелкой, и рама зеленая.

— Вон оно, говорю, гремит разрешение.

— Шутить будем после, товарищ!.. — шумит Громов. — Официально заявляю!.. Самовольно выводите из строя!.. Так или не так?.. Квадратный метр — шестьдесят рублей!

Немец второй дом зажег. А ему хоть бы что. Достает из сердечного кармашка серую книжечку, документ, тычет то одному, то другому. А солдаты, сами знаете, народ послушный, дисциплинированный. Кое-кто остановился. Перестали работать. Стоят, сомневаются. И, как на грех, командиров нету. Все там, на дотах.

— Да чего вы кричите?.. — уговариваю я Громова. — Не видите — враг идет…

— Когда придет, тогда будем ломать… А пока это наше… Народное имущество… Так или не так? Тут автобус ходит — третий маршрут!

Вот и оказались мы между двух огней: с одного боку немец, с другого боку велосипедист со своим документом. А время, между прочим, идет.

Дай-ка, думаю, я с ним по-иному побеседую. Может, убаюкаю разговором или навлеку, как говорится, огонь на себя, чтобы ребятам не мешал.

— А откуда, спрашиваю, вам, товарищ Громов, известно, что квадратный метр мостовой стоит шестьдесят рублей?

— Как откуда?.. У нас смета!.. Калькуляция!..

— Чего-то больно дорого… Может, там какая ошибочка? — (А сам ковыряю булыгу-то.)

— Какая ошибочка! — Громов даже перепугался. — Как вы говорите!.. Сметы утверждены райдоротделом!.. — и пошел, и пошел.

Я его, как могу, подбадриваю, поскольку бумажный разговор его завлекает, головой киваю. (А булыгу-то выворачиваю.)

— У нас план!.. — кричит Громов. — Так или не так? В перспективе мы будем застилать мостовую асфальтом… А вы ломаете!.. Самовольничаете!.. Куда это годится? Никуда не годится!..

— Ваша, говорю, правда. Придется выправлять разрешение.

Тут он немного поутих.

— Вряд ли вы его в данный момент получите… По такому вопросу надо собирать пленум… А где товарищ Егоров? Товарищ Егоров в ополчении… Так или не так?.. Я тоже сегодня отбываю.

— Ай, говорю, ай-ай. Какая, говорю, беда. И вы уезжаете?

— Отбываю… В распоряжение дорожного отдела…

— Как же теперь быть?.. Ну, ладно. Езжайте, не беспокойтесь. Мы все обратно застелим. Еще глаже будет. Война кончится — и застелим.

Тут он снова взвился.

— Зубоскалить будем потом!.. Прекратить самовольство!.. Буду актировать!.. — и кидается прямо под ломик. Прямо на мостовую ложится. — Я — Громов!.. Так или не так?

А я тоже человек не железный. У меня тоже терпение израсходовалось.

— Хоть вы, говорю, и Громов, а давайте отсюда, пока вас ломом не зацепило. Не дай, говорю, господь, царапну ваши хромовые сапожки, а чинить некому. Учтите.

И легонько отодвинул его плечом. Крик поднялся на всю площадь. Кричит, чуть не в кулачки кидается. А потом сказал: «Это вам даром не пройдет», — и сел писать акт. Сидит, бормочет: «Мы, нижеподписавшиеся… обнаружили замером на месте… самоуправство…» Пишет и, ровно соску сосет, успокаивается. Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы не Катя. Услышала она шум, подходит, смеется:

— Разговорчики!

Громов замолк, рот раскрыл. И правда, чудно. Ночь. Дома пылают. Пушки палят. А тут стоит Катя, чуть не голышом, статная, крепкая, на лифчике комсомольский значок, хоть на памятник ее подымай заместо царицы Катерины.

— Вы кто такая? — спрашивает Громов.

— Ленинградка!

— Где главный?..

— Я главная, — смеется Катя.

— Кто выдумал мостовую ломать?..

— Я выдумала, — а сама все смеется.

И тут, ребята, случилась штука странная и непонятная. Глядел Громов на Катю, глядел, молча глядел, ровно у него язык отнялся, хлопал глазами да вдруг прыгнул на свой велосипед и закрутил ногами. Может, подумал, что ему мерещится и что с ума он сошел, — не знаю. И остались после него только недописанные бумаги, да копирка, да эта вот пустая присказка: «Так или не так?» А больше ничего от него не осталось.

☆