Одного из наших курсантов направили вне очереди на кухню за то, что на его гимнастерке была оборвана пуговица.

И вот вся кухонная команда стала обсуждать: не слишком ли строгое наказание получил курсант? Если, мол, за такой пустяк, как пуговица, наряд вне очереди, то сколько давать, например, за самовольную отлучку?

Генералиссимус Суворов (1730–1800) учит: «Чистота. Здоровье. Опрятность. Бодрость. Смелость. Храбрость. Победа!». Известно также, что только высокая требовательность в сочетании с кропотливой воспитательной работой помогает добиться успеха в боевой подготовке. Курсанты, видимо, недоучитывали эту воинскую заповедь, и я собрался поправить товарищей, но Степан Иванович перехватил инициативу.

— Тут, ребята, дело не в пропорции, — перебил он. — А вот я вам сейчас скажу, в чем дело…

Не помню, говорил я вам про рядового Жилкина или нет. Прислали нам его в начале сорок второго года, когда мы на Волховском фронте клали лежневые дороги.

Работать тогда приходилось крепко, спать удавалось мало, и подымались мы не то что чуть свет, а прямо среди ночи.

Незадолго до того, как поставили меня старшиной, к нам и прислали Жилкина. Я его крепко запомнил, поскольку тянул этот Жилкин наш четвертый взвод вниз по всем показателям. Долго мне пришлось с ним маяться и терпеть за него неприятности от командования.

Бывало, после подъема построю роту и гляжу. Все тут, а Жилкина нет. И в самый последний момент вылезает из землянки фигура и норовит под покровом темноты потихоньку пристроиться с краю. А у меня глаз острый, я и ночью все пуговицы вижу. Первое время подзывал его, ставил в положение «смирно» и читал нотацию. Приказывал подойти, как положено, и спросить разрешения встать в строй. Но эти репетиции никакой пользы не приносили: солдаты смеялись, да и я тоже грешил — не мог удержаться, чтобы не хмыкнуть. Больно он чудно поворачивался кругом. Словно у него одна нога на другую сердилась.

Да что — я! Сам командир батальона товарищ Алексеенко за него принимался, вызывал к себе на беседу, сулил и плохое и хорошее, а и он ничего с этим Жилкиным поделать не мог.

По причине короткого роста Жилкин стоял на левом фланге, и, когда взвод разбирался в походную колонну, он всегда оставался довеском и шел позади всех, сам себе и направляющий и замыкающий. Бредет кое-как, глядит в землю и высчитывает, когда война кончится. Подашь ему команду: «Жилкин, подтянись!» — загремит котелком, подбежит шага на три и снова плетется сам по себе.

Был этот Жилкин до того маленький и сухонький, что подобрать ему подходящее обмундирование не сумел бы и самый хитрый старшина. Сапоги ему я кое-как выменял у девчат из ВАДа, а с шинелью была просто беда. Самую короткую привез со склада, а и она висела на нем, как на вешалке. И крючки то и дело отстегивались. И воротник торчал чуть не до макушки. Натянет Жилкин пилотку на уши и стоит, как архиерей какой-нибудь. Прямо беда.

Против наших солдат — псковских ребят и мужиков — Жилкин был слабосильный и неловкий: ни дров путем наколоть не умел, ни костер сложить. Но умственные способности у него были большие. Он и в литературе разбирался, и в технике, и мог объяснить, почему получаются атмосферные явления. Спросишь его: «Откуда, мол, ты все это знаешь?», — а он отвечает: «Сынишка уроки учил, вот от него и налипло».

Между прочим, у этого маленького мужичка было трое ребят, и письма ему приходили чаще, чем другому женатому.

Солдаты в свободное время посмеивались над ним, когда он, к примеру, от нашего самолета прячется или лопату ищет, а она у него за спиной висит, но у Жилкина душа была добрая, легкая, и обижаться он не умел. Над ним потешаются, а он и сам смеется, как малое дитя, и глядит на всех ясными глазами, словно спросить хочет: «А не знаете ли вы, почему это так нескладно у меня получилось?» Только в те дни, когда приносили ему письма из дому, никаких шуток не принимал, стыдился и хмурился. А тому, кто докучал больше других, говорил: «Ладно тебе. Что я вам за игрушка-погремушка». Возьмет письмо, зайдет куда-нибудь за дерево и читает. А прочитавши, сразу садился писать ответ, какое бы срочное задание ни было.

А когда в свободное время проводили мы занятия или беседы, то, о чем бы ни шел разговор — о патриотизме или о международном положении, — с любым вопросом увязывали Жилкина… «Вот, мол, Роммель, Африка, так и так, а боец четвертого взвода Жилкин в строй опаздывает». «Вот Минин, Пожарский Москву спасли, а боец четвертого взвода Жилкин норму не выполняет».

Что же, вода и камень точит. В результате сложилось у Жилкина мнение, что он от роду неполноценный человек, никуда, кроме как на кухню, негодный. Он крепко это усвоил, принял к сведению и покорился.

Особенно любили ребята втравлять Жилкина в разговор. Соберутся ужинать, сядут вокруг него — и давай приставать: «Расскажи, Жилкин, как ты диверсанта поймал». А тот хлебает себе щи помаленьку и улыбается, и не поймешь, совестно ему или нет. «Да что, говорит, рассказывать. Вы ведь для потехи просите». «Какая может быть потеха! Расскажи»… Ну, поломается немного и начнет: «А вот было — послал меня командир взвода за топорами. Тогда дорогу бревнами устилали и топоров не хватало — вот и послал он меня за топорами в расположение части. „Ступай, говорит, Жилкин, за топорами, поскольку все равно, что ты тут есть, что тебя нету“. Пойду, думаю, лесом — срежу угол. И вот, ребята, пошел я лесом. Пошел я лесом, ребята, и вдруг выходит прямо на меня из чащи майор. Выходит из чащи майор — ремни вперехлест, на петлицах по две шпалы, сам серьезный. Важный человек. Подходит он ко мне и спрашивает: „Где тут ближайший штаб воинской части?“ — Я, конечно, ничего худого не думаю, встаю, как положено, и говорю, что сам иду в ближайший штаб и до него осталось немного, километра три, не больше. „Ладно, — говорит майор, — тогда и я с тобой пойду“. А мне чего? Пускай идет. „Только, — говорит майор, — прежде всего прими у меня оружие“. Тут я, конечно, встал на месте и глаза на него вылупил. Что это за шутки? А он подает мне пистолет, финку и какую-то коробочку. „Бери, говорит, не бойся. Потому что я есть самый настоящий диверсант, обученный у немцев и скинутый ночью с самолета. И я, говорит, принял решение немедленно сдаться советским войскам, поскольку против своей родины воевать не намерен“. Вы, ребята, конечно, понимаете, как я тут перепугался. Майор высоченный, рукой не достанешь. А кругом — дремучий лес и нет никого. Пока три километра пройдем, он и передумать может. Детина-то эва какой: хватит раз по затылку — и голова отпадет. „Может, говорю ему, сами наган снесете?“— „Нет, говорит, бери и веди. Я тебе сдаюсь“. — „Как же я вас поведу? Я нестроевой…“ Он как гаркнет на меня!.. Взял я у него коробочку, взял наган и потопали мы по дремучему лесу цепочкой по одному — он впереди, я за ним. „Сейчас, думаю, дойдем до овражка, тут я от него и убегу“».

Вот примерно таким манером рассказывал Жилкин свои байки. Это правда, диверсанта он привел, но так ли все было, как он рассказывал, — не знаю. Байка была длинная, и я уж не помню ее до конца. Было там еще, будто Жилкин от этого майора спрятался, а майор его искал по лесу и кричал «ау».

Мы, конечно, помирали со смеху, когда слушали Жилкина, а он с каждым разом прибавлял все больше и больше чудес, будто нарочно старался выставить себя дурачком.

И вот однажды услыхал эту байку комбат товарищ Алексеенко. Я и не видал, когда он подошел. Первый заметил его Жилкин. Как взглянул на комбата, так и сглотнул язык. Мы все смеемся, а товарищ Алексеенко стоит в стороне, темный, как туча, и глядит на нас молча.

Тут, помню, кто-то сказал: «Садитесь с нами, товарищ командир батальона, послушайте, какие он цветочки вышивает». А товарищ Алексеенко ничего не ответил, повернулся и пошел к себе. Тут мы все притихли. И Жилкин притих, сидит в своей шинеленке голову опустивши, на нас поглядывает и молчит. Всем чего-то совестно стало. И мне совестно, и солдатам, и Жилкину. Помню, разозлились мы тогда на Жилкина, будто он один был виноват.

Не прошло после этого случая и часу — вызывает товарищ Алексеенко Жилкина к себе. Садит его в машину, и уезжают они оба в неизвестном направлении. Долго их не было. Мы строили разные догадки, но ничего путного сообразить не могли.

К ночи воротились они обратно. Комбат пошел по ротам, а мы обступили Жилкина, спрашиваем:

— Куда тебя возили?

— В штаб армии.

— Да что ты?

— Ей богу, правда.

— К самому командующему?

— Да нет. Зачем я ему.

— А куда же?

Жилкин печальный стоит, растерянный. Ёжится, будто ему зябко.

— К портному, говорит, меня свели.

Мы рты и пораскрывали. Кто-то попробовал хмыкнуть, но на него так цыкнули, что смех у него так в животе и остался.

— Обмерял меня портной вдоль и поперек, — сказал Жилкин, — и отпустил.

А через несколько дней получил Жилкин новую шинель. Надел он ее и весь переменился. Ну, не солдат — картина. В самый раз пошили шинель — ни складки, ни морщинки. Хоть на парад посылай. Все удивлялись, глядя на него, словно он и стройней стал, и ростом повыше.

А больше всех удивлялся сам Жилкин. То и дело оглядывал он себя, будто не узнавал, кто это такой, будто душа его переселилась в другое тело. И в первый вечер, за ужином, хлебал щи стоя — боялся шинель замарать.

Под утро выхожу на линейку, а там уже кто-то маячит в темноте. Подхожу ближе, гляжу — Жилкин. И заправочка на отлично, и лицо гладкое. То его чуть не на коленях приходилось упрашивать, чтобы побрился, а тут сам побрился, по собственной инициативе.

Солдаты выходят строиться и в шутку, конечно, поздравляют нашего левофлангового с обновкой. А он стоит строгий, подтянутый, ровно письмо получил, и все смешки отскакивают от него, как от стенки.

Прямо удивительно: от такого, по видимости, пустяка человек переменился.

Однажды стал наш балагур Ишков по старой памяти упрашивать Жилкина рассказать про диверсанта. Поглядел Жилкин ему в глаза и сказал:

— Как я диверсанта поймал — это мы обсудили. Вот когда ты поймаешь, тогда снова посмеемся.

Видно, не ожидал такого ответа Ишков, тем более от Жилкина.

— Где мне поймать, — говорит Ишков. — У меня задание командования есть — лежневую дорогу выкладывать. У нас с тобой разделение труда. Я за тебя норму выполняю, а ты диверсантов ловишь…

И тут в первый раз я увидел, как Жилкин обиделся. Побелел он, подходит к командиру взвода и требует себе отдельный участок. Ну, уважили его просьбу, дали участок, наточили ему топор. А я подошел издали поглядеть, как он станет работать.

Горячо взялся Жилкин прогоны тесать. Конечно, норму он вряд ли выполнил бы, поскольку прежде никогда не плотничал, но все-таки дело у него подавалось. Гляжу, спешит от других не отстать, суетится. Спешил, спешил да топором по ноге и тяпнул. Одно дело — ногу чуть не до кости рубанул, второе дело — сапог испортил. Перетянули ему рану и свезли в санчасть.

Рана была неопасная. Но врач сказал, что лежать нашему Жилкину придется дней шесть. Прошло два дня. Гляжу, ковыляет Жилкин с котелком возле кухни. Посмотрел на него Ишков и говорит:

— Везет людям. День поработал — шесть выходных заработал.

Ничего Жилкин на это не ответил, только на следующее утро вышел и встал в строй. Командир взвода ему, конечно, скомандовал — направо и шагом марш в землянку. Но через час Жилкин все-таки пришел на трассу самостоятельно и стал работать. Время тогда наступило горячее, каждый человек был на счету, и мы решили не прогонять его обратно.

А когда нога у него зажила, он принялся учиться плотничать под руководством того же Ишкова и через месяц работал не хуже других. И когда приходилось прокладывать гать в грязи, на болоте, Жилкин каждый раз скидал шинель, как бы холодно ни было, и вешал ее где-нибудь в отдалении, чтобы не замарать или не повредить невзначай топором.

☆