Еще студентом я вывел для себя такое правило: журналист должен быть неутомимым и самостоятельным в сборе фактов и исследовании материала. Он обязан не только отобразить то, что увидит, но и верно, партийно определить свое отношение к увиденному, а затем силой пера навязать свое отношение к читателю.

Пусть ты устал, пусть кончен срок командировки, пусть материала кажется вполне достаточно для очерка - не удовлетворяйся верхним слоем познания действительности, копай глубже! «Изучай жизнь!» - так было написано в моем дневничке. И еще было написано: «Спрашивай все, что можешь, говори со всеми, кого увидишь, езди всюду, куда можешь, смотри все, ни одну фразу не пиши приблизительно, об одном и том же спроси у десятерых, не гнушайся съездить за двести километров для проверки одного, самого мелкого факта…»

И теперь, замерзая в кабине грузовика, я мог только жалеть о том, что плохо следовал хорошим правилам. Вначале у меня был задуман очерк, в котором Николай выглядел героем, во втором варианте герой превратился в преступника, а сейчас нужно решить для себя, кто же этот оборотень по преимуществу: преступник или жертва? Видимо, не хватает у меня чего-то: житейской мудрости или высоты мышления… Читать надо было больше в свое время, больше заниматься марксизмом-ленинизмом.

Меня одолевали видения. То казалось, я дома, то - в тайге, на охоте, то странно ярко в сознании вспыхивали пустые мелочи: Терентий Васильевич режет сточенным ножом строганину, окно, залепленное на зиму сентябрьскими газетами. Но чаще всего представлялась мне толпа в редакции московской газеты… Тут были мои друзья, начальники, главный редактор, секретарша Люда. Все они обступили меня и расспрашивают о чем-то, я ничего не могу ответить. Хочу - и не могу. Меня тормошат, настойчиво, с раздражением кричат на меня, и мне приходится открывать глаза, хотя делать го не хочется. Я знаю: если открою глаза, снова увижу белую мертвую гладь реки - и больше ничего.

Но я все же разлепляю ресницы. Словно в тумане движутся черные расплывчатые фигуры людей на фоне бесцветного неба, стоит грузовая машина с работающим двигателем, рядом с машиной - запряженная в сани лошадь. Лошадь курчавая и вся в куржаке, как фарфоровая, а из саней почему-то идет дым. Расплывчатые люди ходят, толкаются, торопливо переговариваются, а один, высокий, сутулый, похожий на Максима Горького, повязанный по-ребячьи шарфом поверх поднятого воротника, то и дело кашляет.

Он чаще других появляется в поле зрения и непрерывно ругается. Я равнодушно смотрю на него и не слушаю, потому что еще не могу сообразить, что ему нужно в московской редакции.

Потом я начинаю чувствовать ноги, чувствовать, что их с силой разминают и растирают. Я подымаю голову и вижу сидящего на корточках незнакомого расплывчатого парня. Парень подмигивает мне и подбадривает широкой улыбкой.

Мне трудно разглядеть его, и я каким-то не своим тусклым голосом прошу очки.

- Очки! - кричит парень.

Я слышу, как кругом захлопотали, зашумели, закричали люди.

- Куда подевали очки?

- Надо глядеть, куда кладешь!..

Очки нацепляют мне на нос. Я не вижу кто, но знаю по кашлю - дяденька, похожий на Горького.

Все это слишком реально для сна и бреда. И я уже отчетливо ощущаю, что лежу на подстилке босой и незнакомый парень с остервенением растирает снегом мои лодыжки.

- Проснулся? Ну и ладно, - раздается над моей головой хриплый голос. - На-ка вот, хлебни.

И сутулый мужчина протягивает алюминиевую флягу в брезентовом мешочке.

- Обожди, не так! - останавливает он меня и выхватывает флягу. - Губу припаяешь. Никакого соображения нет. Фляга-то железная. Вот как надо.

Открыв рот, он вливает в горло порядочную порцию спирта, не касаясь губами фляги, и, видимо, неуверенный, что я достаточно усвоил урок, делает еще два глотка.

- Вот так,- говорит он. - Ну, чего же ты?! Снежком закуси! Вот люди!.. И выпить путем не могут!

Я повернул голову и увидел .лежащего неподалеку Николая. Он был раздет до пояса, и грудь его растирали снегом.

Возле Николая стояла девушка и смотрела на него как на покойника. Ни огромный, с чужого плеча, полушубок, ни громадные валенки, ни прожженные рукавицы не могли скрыть ее свежей, юной красоты.

- Верите, столько снегу намело, - говорила девушка, волнуясь и чуть не плача. - Никак лошадь не идет! На одном кнуте ехали!

- Я бы знал, что у них тут, вовсе бы не ехал… - хрипло говорит сутулый мужчина. - Таких дураков не спасать, а специально в холодильниках замораживать… Каким они местом думали!..

- Ну да! - возмущенно возражала девушка. - Вас бы так!.. Тогда бы узнали…

- У меня и без того грипп, - сказал сутулый. - С температурой приехал… Пьешь? - спросил он девушку с насмешкой.

- Нет, в валенки лью, - сказала она и с отвращением, чтобы только досадить сердитому дяденьке, выпила глоток.

- Эва на тебе какие громадные валенки, - сказал он примирительно.

И девушка сразу откликнулась на примирительный тон, потеплела и сказала улыбнувшись:

- Отцовы в спешке надела. Сама поворачиваюсь, а они стоят…

Впоследствии я узнал, что произошло. Летчик заметил с самолета стоящую посреди реки машину без кузова и пятно костра возле нее. Как на грех, у него забарахлила рация, и с риском поломать шею он сел на аэродроме деда, чтобы дать знать о нас в населенный пункт. Мне известно, что у деда за телефон, но летчик все-таки дозвонился, дал примерные ориентиры нашей машины и полетел дальше. Что это был за летчик, выяснить так и не удалось, а сам он не напоминал о себе.

Добраться до нас после пурги было сложно. Каким-то чудом пробилась к нам машина из дальней фактории. Долговязый человек, похожий на Горького, был шофером этой машины. Он привез антифриз, горючее и кучу запасных частей. С ним приехало человек пять-шесть. Из колхоза, расположенного километрах в тридцати, на санях, вместе с курносой девушкой прибыли четыре человека. Они привезли горячий чай в термосе, жир для смазывания обмороженных конечностей и сторожевые тулупы… Трогательней всего было то, что всю дорогу девушка грела в бачке воду для заливки в радиатор. Работала она так старательно, что прожгла рукавицы.

Вскоре подъехала еще одна машина, с фанерным домиком в кузове и с печуркой. Из кабинки появился Аким Севастьянович. Он решил прибыть на место происшествия лично. Он сразу начал руководить, внес порядок и успокоение в бестолковую деятельность множества людей. Все, даже сварливый гриппозный шофер, подчинились ему.

- Откуда машина? - спросил он деловито. - Из фактории? Кто водитель? Ты - водитель? Давай-ка всех лишних в машину - и к нам. Там вас накормят, напоят и спать уложат. Давайте в кузов - ты, ты и ты… А то вас самих оттирать придется. А ты останься - поедешь с нами.

Увидев технорука, Николай помрачнел, но Аким Севастьянович не дал ему вымолвить ни слова.

- Бывает, бывает… - заговорил он торопливо. - В наших местах чего не случается. Из кузова костер сложил? Молодец, не растерялся! Благодарность получишь. Руки-ноги целы - все в порядке! Дома отлежишься.

А я не поеду домой, - сказал Николай.

Как не поедешь? - удивился Аким Севастьянович.

А так и не поеду, - повторил он упрямо.

- Куда же ты поедешь?

- Его повезу. На станцию.

Да ведь бак-то с дырой.

- Он возьмет бак на колени. На попа поставит и будет держать. Зальем наполовину - доедем…

И тут я заметил, что Николай пьян.

А потом мы сидели в жарко натопленной фанерной клетушке и грели ноги в теплой воде. Машина готовилась ехать. Было слышно, как снаружи бегают люди, как усаживаются, как Аким Севастьянович выговаривает девушке:

- Вам когда был дан сигнал? Люди погибают, а вы что? Вы когда выехали? Чикаетесь?

- Да я сразу побегла запрягать… - чуть не плакала девушка.- Честное слово, сразу!.. У меня и ребенок остался некормленный… Честное ленинское!..

Наконец дверца кабинки хлопнула, и мы поехали.

- Ну как теперь, - спросил меня Николай задумчиво,- будешь про наши дела писать?

- Если писать, так все. Всю правду. Все, что ты городил тут.

- А как, думаешь, Аришка? Не засмеет?

- Если любит, то нет.

- Тогда пиши все как есть. Так мне, дураку, и надо!..