Сегодня вечером у нас состоялся выездной суд, и председатель Иван Степанович вызвал меня заранее, чтобы я подготовила клуб как полагается для серьезной процедуры.
Судить будем Пастухова по 149-й статье уголовного кодекса за умышленное уничтожение или повреждение личного имущества граждан, а проще, за поджог.
В кабинете председателя сидели на табуреточках родители Пастухова, прибывшие из Москвы. Оба седенькие, похожие друг на дружку. У него очки на нитке, она, несмотря на летнее время, в перчатках.
Иван Степанович не уважает канцелярско-бюрократического стиля: подпишет бумажки, нырнет в свой личный «Москвичок» и едет по бригадам - осуществлять практические руководство.
Только мы занялись, как всегда не вовремя, сунулся дедушка Алтухов.
Прошлый год его контузило громом, и с тех пор он стал забывчив: заспешит куда-нибудь, да по пути дело и забудет. Встанет поперек дороги и стоит, как телка. При всем том сохранилась в нем хитрость: как услышит, что в правлении приезжие из Москвы или из обкома, - так и бежит поскорей что-нибудь выпрашивать. При свежих-то людях ему отказать труднее… Вот и теперь прибег, кривоногий, в белой панамке.
- Здравствуй, Иван Степанович, - проговорил он притворным, слабым голосом.
- А-а, Леонтич! - сказал председатель приветливо. - Не помер еще?
- Не помер.
- Ну, что у тебя?
- К вам я…
- Обожди… - сказал он и некоторое время разъяснял мне, сколько и как поставить стульев для судьи, для заседателей, для прокурора, и не забыть послать в школу за колокольчиком, чтобы судья мог позвонить в случае шума. - Скамейку подсудимого отгороди стульями. А то насядут посторонние, и не разберешь, кого судят. Ну, так чего тебе, дедушка?
- Лошадку бы мне… Дай лошадку… А я тебе чем хочешь услужу.
- Так тебе же выделяли. В порядке помощи престарелым. На прошлой неделе выделяли.
- Так то за глиной. Печка было вовсе развалилась. Спать на ней было страшно.
- А ты там на печи легше кувыркайся со своей старухой…
- Так ведь это не от трясения… Это, я так мечтаю, от грому. В том боку, знаешь, где печурка, где спички складены да скляночки всяки, после грому трещина выявилась… Ладно, еще дыма не было. А к пасхе дыра разошлась с палец толщиной, кирпич задышал, сам по себе вываливается, без причины.
- Замазал?
- Замазал. Спасибо тебе…
- Ну и хорошо.
- Хорошо… Теперь ладно…
Дед забыл, зачем пришел, и хлопал глазами на все стороны.
- Ты, дедушка, давай вечером в клуб, на суд, - сказал председатель. - И супругу гони.
- Да я ж хворый… Спину ломит по самую шею. А старухе недосуг… Пироги стряпает… Сынок приезжает…
- Игорь Тимофеевич? - спросил председатель с уважением.
- Игорь Тимофеевич.
- Чего ж его к нам тянет? Ему бы, по его калибру, на пляж куда-нибудь. В какую-нибудь Алупку.
- Отца с матерью не забывает… Каждый год ездит проведать. - Дедушка вдруг вспомнил, зачем пришел, и застонал снова. - Я к тебе насчет лошади, Иван Степанович… Мне бы на станцию…
- Сегодня никак невозможно. Весь конский парк мобилизован. Срочно надо перевезти удобрение. Это тебе известно?
- Неизвестно.
- Как же так? В протоколе записано, а тебе неизвестно… Вот люди сидят - тоже из Москвы, а на такси прибыли… и ты бы так. Окажи сыну почет: разорись на такси.
- Да где ж у меня рубли-то! На такси!
- На трудодни дали?
- На трудодни дали! Курей не прокормить.
- Сроду ты такой, Леонтич. Колхозом недовольный, а с колхоза тянешь. Хныкаешь все!
- Да я не хныкаю, - перепугался дедушка. - Я не жалуюсь. Разве я жалуюсь? Жизнь хорошая стала, да я-то плох… Болезнь одолела. Застыл весь… - Он показал родителям Пастухова руку. - Пальцы вон какие синие… Как в стужу.
- К старухе чаще приваливайся, - сказал председатель. - Она согреет.
- Тебе все смех. Рука - гляди какая синяя… Как баклажан.
С ним можно говорить до вечера, с этим Леонтичем, не сходя с места, и все равно ни до чего не договоришься.
Хотя ему и объяснили обстановку с конным парком, он все равно не отставал. А тут и Митька Чикунов прибежал с объявлением, что мотор у траспортера сгорел,
- Как же это он так у тебя сгорел? - спросил председатель.
- Метла в транспортер попала.
- По собственному желанию?
- Как?
- Сама, мол, попала? По собственному желанию?
- Кто ее знает.
- Виноватого, значит, не нашли?
- Где его найдешь?
- А не найдешь - рублем отвечать будешь.
Они долго пререкались, а дедушка беспрерывно просил лошадь, и все же председатель ухитрился среди этого шума диктовать указания: на первый ряд никого не пускать, оставить его для приезжих родителей, выделить комсомольца - отгонять ребятишек и выпивших, продумать вопрос с ночлегом: суд, очевидно, затянется, и судьи останутся ночевать…
Иван Степанович диктовал указания, Митька кричал, что он не виноватый, а дедушка беспрерывно, как заведенный, просил лошадь.
Председатель снова переключился на Митьку, а я стала глядеть в окно. Небо дымное, тяжело свисло. Тучки серые, закопченные. Женщины перебегают под дождем от избы к избе. Я глядела в окно, и мне все жальче становилось Раскладушку. Хотя он и провинился, и вина его укладывается в статью, и надо его, конечно, проучить, и никто он мне, этот Пастухов, а жалко его почему-то.
Мне вспоминается, как я первый раз увидела его в прошлом году, кажется в августе, когда он приехал к нам наниматься, и вежливо сидел на этом самом месте, где сейчас я, - долговязый, худущий, с длинной шеей и с большим кадыком. И лицо его казалось с непривычки дурашливым. На нем были узкие, как перчатки, бледно-синие штаны на двойном шве, с карманами на блестящих гвоздочках.
Иван Степанович медленно вникал в личное дело, медленно перечитывал заявление.
Подробно я не смогу процитировать, но помню, что заявление было с огоньком: веселое было заявление. Пастухов обещал поехать в любой колхоз - куда пошлют: «Куда, мол, ткнете пальцем на карте, туда и поеду» - и всю свою жизнь обещал посвятить подъему сельского хозяйства. Помню, Иван Степанович собрал всех, кто в ту пору околачивался в правлении, и зачитал заявление вслух, с ударением, так оно ему понравилось. Кому-го пришла идея послать заявление в прессу, но Пастухов категорически стал возражать, даже рассердился. Ивану Степановичу понравилось и это. Он написал резолюцию, вычертив хвостиком своей фамилии особенно красивого голубка, и склал документы в папку впредь до заседания правления. Потом велел всем выйти, налег на стол и уперся в Пастухова своими острыми, калмыцкими глазами.
- Так, - сказал он. - Значит, у тебя в Москве отдельная квартира?
- Отдельная.
- Сколько комнат?
- Четыре.
- А семья?
- Трое. Отец, мать и я.
- Из каких же это соображений тебе такие хоромы выделили?
- Это не мне. Это отцу. Он нейрохирург.
- Кто?
- Заслуженный врач. Профессор. По мозгам.
- Хорошо зарабатывает?
- Хорошо.
- На книжку небось кладет?
- Кладет.
- Ладно, - вздохнул председатель. - Поскольку у нас с тобой формальности закончены, скажи мне теперь, по какой причине ты выписался из Москвы. Говори как на духу, не изворачивайся. И не бойся. Спрашиваю я тебя исключительно для контакта, поскольку нам с тобой вкалывать рядом не один год. Давай. Дальше меня никуда не пойдет.
Пастухов долго смотрел на председателя с изумлением.
- Так ведь… - сбивчиво начал он. - В заявлении ведь указано…
- Недопонимаешь, - терпеливо прервал председатель. - Я тебя причины спрашиваю, ясно? Личные причины. Ясно? Может, баба?
- Какая баба? - спросил Пастухов с недоумением.
- Обыкновенная. Женского полу. Бывает, от баб бегают. От алиментов. Вон у нас одного нашли. Стреканул аж с Курильских островов…
- Что вы! - Пастухов вспыхнул, как светофор. - Ну, правда… Действительно… Каким бы смешным вам это ни показалось, а правда… Я прочитал материалы Пленума… Обращение к молодежи. И принял для себя решение…
- Опять недопонимаешь, - остановил его председатель. - Я не политграмоту экзаменую, ясно? Парень ты эрудированный, это заметно… По линии выпивки как у тебя?
- Никак. Я непьющий.
- Случаем, не сектант?
- Случаем - нет.
- А ты не кусайся. Нам вместе работать, вот я и интересуюсь. У нас вон на отчетно-выборном собрании отмечаю достижения за минувший год, а энный товарищ из зала подает реплику: «Горько!» Крикнул, как на свадьбе. Ничего такого у тебя в техникуме не было?
- Ничего не было. - Пастухов взглянул осторожно, не забавляется ли над ним председатель.
Но председатель не забавлялся.
- Как хочешь, - сказал он грустно. - Народ со мной беседует откровенно. А к тебе у меня претензий нету. Хотел сразу контакты наладить, а не доверяешь- твое дело.
Пастухов подумал немного и спросил:
- Можно идти?
- Ступай. Жить будешь в избе у Бугрова. В боковушке. От него жена убегла, он один. Тебе в самый раз будет. Я тебе туда свой телевизор снес. Все равно глядеть некогда. Только ты Бугрову не давай ручки крутить. Сам пользуйся.
Пастухов остановился у порога, подумал и вернулся,
- Ладно, поделюсь, - тихо проговорил он. - Поделюсь, зачем приехал.
- Ну вот. Так-то лучше. Сам знаешь: истина все равно выйдет наружу, не сейчас, так после.
- У меня мечта есть, - сказал Пастухов, потупившись, как невеста. - Заветная.
Председатель глянул на него недоверчиво.
- Да, мечта, - повторил Пастухов твердо, не поднимая глаз, - мечта о том, чтобы поднять производительность в колхозе. Резко и решительно. В один год.
- А-а-а! - протянул председатель скучным голосом. - Такая мечта имеется у каждого сознательного труженика.
И стал собирать бумаги.
- Нет, уж теперь подождите! - заволновался Пастухов. Худое скуластое лицо его покрылось пятнами. - Раз уж на то пошло, послушайте… А то я в дурацком положении…
- Ну давай. Только короче.
- У вас сколько тракторов?
- Ну, двадцать.
- И «Беларусь» есть и ДТ-54?
- «Беларуси» - четыре штуки, дизелей - шесть.
- А вы задавались вопросом, на каких скоростях работают у вас эти трактора? - спросил Пастухов медленно. - На каких скоростях вы пашете, сеете, культивируете?
- Как положено по инструкции, - сказал Иван Степанович, проглядывая бумаги. - На второй.
- Другими словами, техника на колхозных полях плетется так же тихо, как сивка с сохой. Так?
Иван Степанович сел и внимательно посмотрел на него.
- Разве можно с этим мириться? - спросил Пастухов.
- Погоди. - Иван Степанович подумал. - А из каких соображений, по-твоему, делают тихоходные трактора?
- Неправильно делают!
- Ну-ну! Ишь какой бунтовщик!
- Никакого бунта здесь нет. Скоро поймут и станут выпускать скоростные! А пока их нет, надо пробовать «Беларусь» и дизеля на третьей и на четвертой. Представляете выгоды: вдвое быстрей скорость - двойная производительность, меньше горючего, сжатые сроки…
- А ведь верно! Вот когда мы вставим перо «Красному борцу» и лично товарищу Черемисову. - Он потер руки, но спохватился: - Погоди, погоди… А где так делают?
- Пока нигде. Ну и что же? Мы попробуем первыми. - Пастухов понизил голос- Вы только пока не разглашайте, а на целине я уже пробовал. Тайком.
- И как? - Иван Степанович оглянулся и сказал: - А ну, закрой дверь!
Пастухов плотно прикрыл дверь, и, как повернулся дальше разговор, я не слыхала. Слышно было только, что Пастухов говорил много, а председатель мало. А примерно через полчаса оба вышли из кабинета с секретными лицами.
Председатель поехал по бригадам, а Пастухов встал посредине комнаты, оглянулся по сторонам и спросил меня, поскольку я находилась к нему ближе, чем другие:
- У вас в деревне светлячки есть?
- Есть, конечно. А на что вам?
- Да так. Я еще никогда не видал светлячков…
Он улыбнулся нежно, как маленькая девочка, и пошел на волю.
И вот не прошло с той поры и года, а Пастухов уже угодил под суд. И председатель Иван Степанович чего-то сегодня уж чересчур расшутковался, видно, и ему тяжело, видно, и ему жалко своего непутевого бригадира.
Он отослал Митьку, кончил разговор и, задумавшись, прикрылся рукой и сразу постарел лет на десять. Потом услышал Алтухова, поднял глаза:
- Ты еще здесь?
- Тут. Просьба к тебе, Иван Степанович. Сынок приезжает. Лошадку бы. А я тебе чем хошь услужу.
Председатель задумчиво посмотрел на него и спросил:
- У тебя в избе танкеток нету?
- Чего это?
- Ну, клопов.
- Что ты! Сегодня старуха всю избу перемыла. Под каждую лавку слазила.
- Так вот, передай старухе: возьмет защитника на квартиру - тогда ладно, выделим лошадь.
- Куда нам защитника! К нам сын приезжает!
- На одну ночь. Чай, места не пролежит.
- Ну, если на одну ночь, тогда ладно.
- Шлея есть?
- Шлею добудем. Была бы лошадка, а шлею найдем.
- Небось ворованная у тебя шлея. Артельная, - проговорил председатель, но не попрек был в его голосе, а страшная усталость. - Скажи там, пусть запрягут Красавчика.
- Ну, хорошо! Вот спасибо, - дед пошел было, но спохватился: - Да он же не дойдет, Красавчик-то! Он на ходу засыпает. Его не добудишься!..
Но председателя уже не было. Словно ветром его сдуло. Леонтич глянул на Пастуховых родителей и продолжал:
- Разве он с моста вытянет? Нипочем не вытянет. Что меня запряги, что Красавчика.
Родители печально смотрели на него и молчали. Поняв, что с них не будет никакого проку, дедушка перестал представляться, злобно сверкнул глазами, выругался длинно матом и вышел, А на дворе - ни день, ни ночь. Дождь все сыплет и сыплет. Машины скворчат по мокрому асфальту, как яичница на сковороде. Небо заунывное. Грустно.