В Усть-Курте мне не повезло. Начальника строительного района, к которому я летел на самолете из Москвы, ехал на поезде из Иркутска и тащился на розвальнях, на месте не оказалось. За день до моего приезда он отправился в управление на совещание, и по такой погоде раньше чем через неделю его не ждали.

Я сидел за алюминиевым складным столом на алюминиевым складном стуле в станционном буфете и думал, что делать.

Народу было много, мест мало. Крупный, мрачного вида бородач сел за мой стол. Весь он с головы до ног был в мехах, как Робинзон Крузо, и косолапо двигался в грузной своей одежде.

Он достал из кармана кусок мороженого мяса, самодельный - из шинного железа - неровно сточенный нож со следами звериной крови на черенке и велел принести графин пива. Потом положил меховую ушанку на пол, взглянул на мои сардельки и сказал простуженным голосом:

- Не то ешь. Заехал в Сибирь - отведай вот строганины.

Я принял себе за правило возможно реже выдавать свою профессию: журналисту следует больше наблюдать и меньше расспрашивать. И даже не расспрашивать, а разговаривать, а еще лучше - беседовать или болтать на разные посторонние темы. При этом желательно не вытаскивать из кармана блокнот и ручку и не «фиксировать» ничего на людях. А вечером, перед сном, нужно вспомнить самое интересное, что произошло за день, и записать. Это не гак трудно, как кажется. Я знаю журналистов, которые с первого чтения запоминают текст короткого документа слово в слово.

Впрочем, на этот раз таиться от случайного собеседника не было смысла. Тем более, он уже определил, что я «из России». Пришлось объяснить, что приехал собирать материал о строителях железной дороги и писать очерк.

- Про них писать где хошь можно, - сказал бородач. Он присыпал на край стакана соль, отхлебнул пиво и продолжал:- Здешний путеец ничем от российского не отличается. И «однако» не говорит и кедровый орешек не грызет. Вот бы к нам в тайгу завернул - другое дело! Продернул бы наших хозяев как полагается. Не дают рабочему лесорубу ни нормального жилья, ни культуры - хоть ты с ними что хочешь делай!

Звали его Терентий Васильевич. Он работал в приречье Лены в леспромхозе кем-то вроде вербовщика и душевно страдал, когда ребята, которым он по долгу службы обязан был сулить молочные реки и кисельные берега, поносили его последними словами за холодные общежития и постный харч.

- И ребяты у нас хорошие, - продолжал он. - Такие хорошие ребяты!.. А никому дела нету. Полтора плана дают, а бытовое житье никуда не годится…

По правде сказать, таежная наружность Терентия Васильевича повлияла на мое решение больше, чем что-нибудь другое, и вскоре мы с ним мотались над сопками в холодном самолетике.

На место мы прибыли днем.

К нижнему складу пришлось шагать пешком по берегу, а потом через реку; на нижнем складе с трудом поймали попутную. На попутной приехали к верхнему складу, а оттуда стали спускаться в деревню.

Спустились мы в деревню только к вечеру.

Заколдованная стужей тайга была прекрасна. На пнях высились пышные боярские шапки снега. Черноствольная северная березка, прогнувшись дугой до самой земли, застыла под снежной тяжестью. Радужные на морозе солнечные лучи, пробиваясь сквозь кроны кедрачей, зажигали розовыми огнями сугробы. Все было разукрашено пушистым, сверкающим куржаком: телеграфные провода, ресницы людей, ворс рукавиц; каждая веточка кедрача и елки сверкала и искрилась.

На делянках неподвижно стояли матовые от мороза газогенераторные тракторы с заведенными моторами. Глушить их было запрещено: при здешних морозах остывший двигатель завести невозможно. День был актирован. Рабочие сидели по домам.

Подбадриваемые стужей, мы с Терентием Васильевичем быстро шли по визиру, и под нашими ногами крахмально хрустел свежий, недавно выпавший снег. Случайно я наступил на что-то твердое. Это был замерзший воробей, твердый, как камушек.

- Ну мороз!.. - пробормотал я.

- Это еще не мороз, - ответил Терентий Васильевич.

После того как я очутился на лесопункте, он считал свою задачу выполненной и перестал баловать меня разговорами.