Была глубокая ночь. Павел сел в трамвай и поехал на завод.
Только что он проводил на поезд мать, гостившую две недели, и то ли оттого, что стояла темная, ненастная ночь, то ли оттого, что в Вышний Волочок уехала мама, — настроение у него было грустное.
Трамвай делал последний рейс. Неповоротливая в своей толстой шубе, туго опоясанная старушка-кондукторша, привалившись, дремала в углу. Два парня в брезентовых шапках, похожих на рыбацкие зюйдвестки, сидели возле нее. «Метростроевцы», — догадался Павел. Немного подальше клонился набок и испуганно просыпался железнодорожник с погонами-балалайками.
Спать Павлу не хотелось, и он, низко надвинув на лоб козырек кепки, переводил глаза с одного пассажира на другого, лениво угадывая, кто они такие, где работают, куда едут в такой поздний час.
Напротив него сидел мужчина в пальто с потертым воротником. Маленькая смешливая женщина держала его под руку и что-то шептала ему на ухо. Мужчина усмехался устало и снисходительно и изредка говорил. «Да, но ты же знаешь, я вечером занят, милая…», «Да, но в воскресенье у меня комиссия…» Женщина убеждала его в чем-то и поправляла на его шее полосатый шарф.
«А она о нем заботится, — размышлял Павел. — Наверное, ему хорошо с ней. А чего в нем такого? Ничего в нем нет. И виски седые, и уши какие-то волосатые. Глаза вот только умные. И рот упрямый. Наверное, на работе дает жизни. За это она и заботится».
Трамвай шел. Медленно возникали за черными окнами мутные пятна фонарей, и тогда мокрые, сплошь усеянные каплями стекла блестели, как мятая фольга. Фонари так же медленно исчезали, и стекла снова становились черными, гладкими. Смешливая женщина, наконец, замолчала. На остановках никто не входил. Парень в зюйдвестке взглянул на Павла, увидел в его руке сверло и, видимо от скуки, спросил:
— Победитовое?
— Победитовое, — ответил Павел.
Парень вздохнул, хотел спросить еще что-то, но раздумал.
А трамвай все шел и шел, спотыкаясь на стыках, и темная пасмурная ночь стояла за окнами.
«А ведь хорошо! — уютно поежился Павел, чувствуя, что вот он, шестнадцатилетний парень, в ватнике и вымазанных маслом штанах, свой среди этих людей, что все они считают его настоящим, нужным человеком. — Хорошо!»
Ему вдруг захотелось казаться утомленным и озабоченным, таким, как этот мужчина с седыми висками, и размышлять о важных делах. «Надо бы на станок эмульсионный насос приладить, — стал думать он, сделав сердитое лицо. — Васька Цыганок приладил, и у него чуть ли не вдвое быстрей пошло…»
Ему представился цех, шлепающие по шкивам приводные ремни, ехидный мастер Тихон Михайлович. Этот мастер другим ребятам, когда надо, и выговор влепит и начет сделает, а если у Павла что-нибудь случится — только языком поцокает. И когда приехала погостить мама, так он без всякого приглашения пришел к ней, и они говорили о Павле так, как будто ему пять лет. Сейчас мама едет на поезде в Вышний Волочок, в комнату, оклеенную зелеными обоями. Там, в комнате, стоит комод с тяжелыми ящиками, а в среднем ящике она прятала конфеты…
«Ну, вот еще! Конфеты!.. — спохватился Павел. — Надо думать про насос, а не про конфеты…»
Трамвай остановился. Не открывая глаз, кондукторша дернула за шнурок и проговорила: «Следующая — Обводный». Обводный давно проехали, но никто не стал поправлять ее.
В вагон вошла девушка в белом пуховом платке и цыгейковом жакете. Жакет был короткий, и концы платка виднелись из-под него.
У двери она отряхнулась, и большие серые куски снега, похожие на постный сахар, отламываясь, стали падать с ее воротника.
— Глядите-ка, снег! — сказала кондукторша. — Зима пришла. Наконец-то!
Все зашевелились. И железнодорожник, и парень в зюйдвестке, и женщина стали протирать стекла. Мужчина с седыми висками надел очки и, заслоняясь от электрического света ладонью, неуклюже повернулся к окну. Кондукторша тоже стала смотреть на улицу, и лицо у нее сделалось такое, словно она подглядывала в щелку.
Мостовая гладко белела. Вокруг мутных фонарей возникли радужные сияния, и в голубых конусах света вверх и вниз метались пушистые клочья снега. Проехала эмка с белым верхом, оставляя за собой две черные полосы. Густо валил первый снег.
Девушка зубами стянула рукавицы, взяла билет и села. До Павла донесся свежий запах сырой шерсти. Он покосился и увидел над поднятым воротником красное ухо с дырочкой для сережки, влажный карий глаз и прядь темных волос, налипшую на висок. И лицо и платок — все было усыпано каплями растаявших снежинок, и даже на брови лежала продолговатая капля, поблескивая ярким фиолетовым блеском.
Павел отвел глаза.
«Так вот, насос, — заставлял он себя думать и хмурился, — насос надо обязательно поставить так же, как поставил Цыганок. Цыганок хитрый — увидел на токарных станках и стащил. Надо бы и мне поглядеть на токарных…»
Он чувствовал, что девушка смотрит на него, и это его сбивало.
«А если на токарных не найду, скажу Тихону Михайловичу, пусть где хочет достает, раз он мастер. А не достанет — в комитет комсомола пойду…»
Ему показалось, что девушка разглядывает теперь черную заплатку на рукаве его ватника. Он резко повернул голову…
Она, оказывается, и не собиралась смотреть. Она сидела чуть боком к нему и читала книгу.
«Подумаешь, не смотрит!» — Павел немного обиделся.
Он медленно обвел взглядом ее всю, начиная с пухового платка и кончая ботиками на застежках, готовый иронически усмехнуться. Но ничего такого, над чем можно было бы усмехнуться, в девушке не было: она сидела холодная и красивая, пропахшая свежим запахом первого снега, и читала.
Павел бросил взгляд на книгу и прочел первое попавшееся:
«Берг указал ему на Веру Ростову и по-немецки сказал…» — дальше было написано по-немецки.
«Войну и мир» читает. Подумаешь!» — все-таки усмехнулся Павел.
Между тем пассажиров становилось все меньше и меньше.
Вышел один из метростроевцев. Вышли мужчина с седыми волосами и его жена. Парень, который спрашивал Павла про сверло, еще раз взглянул в окно и зевнул. Ему было скучно.
— Сверловщик? — спросил он Павла.
— Сверловщик.
— Вот бы тебе у нас работать. Нам металлисты нужны.
— Ну, да. Променяю я свой завод на метро…
Парень вытянул ноги и стал разглядывать свои сапоги.
— Наш завод для Днепростроя рабочее колесо делал, — продолжал Павел после недолгого молчания. — Нигде еще такого не делали. Десять метров диаметр.
И Павел взглянул на девушку. Она читала.
— Цельное? — спросил парень.
— В том и дело, что цельное. Чтобы его на станцию-свезти, пришлось стену в цеху рушить. Для него, говорят, специальный вагон построили. На шестнадцати колесах, — и Павел снова посмотрел на девушку. Она все читала.
— А как же его по мостам везли, по фермам с ездой по низу? — открыв глаза, спросил железнодорожник. — Габарит не позволит.
— На ребра, наверно, ставили… — заметил парень.
— Тогда высота не позволит. Опять же габарит. Где это мы едем? Эге! Уже «Красный Треугольник»!
Железнодорожник торопливо поднялся и пошел к выходу.
— Загнул ты, брат, — заметил парень.
— Ну, конечно. Вы в своем метро копаетесь… — и Павел начал сбивчиво и нескладно доказывать, что все это правда, хотя и сам знал, что немного перехватил, особенно насчет шестнадцатиколесной платформы.
— Загнул, брат, чего там, — сказал парень и вышел.
Павел вспыхнул и взглянул на девушку. В это время она тоже как-то печально посмотрела на него и быстро опустила глаза в книгу.
Стало совсем пусто. Кондукторша дремала, сунув руки в рукава, и уже не объявляла остановок. Трамвай шел, не притормаживая на стрелках, видимо вожатый торопился закончить последний рейс. Тихонько покачивались пластмассовые подвески, изредка мигали лампочки, и за окнами вспыхивали зеленые зарницы.
Девушка оглянулась. Павел удивительно безошибочно понял, о чем она сейчас подумала. Она подумала о том, что неловко сидеть рядом с незнакомым человеком в пустом вагоне и надо бы отодвинуться, но и отодвинуться как-то неудобно. Павел немного отодвинулся и покраснел. Девушка поблагодарила его взглядом. Потом она протерла перчаткой стекло, повернулась к окну, и Павел снова безошибочно понял, что она ожидает, когда появится циферблат электрических часов.
«Надо бы часы купить», — с грустью подумал он.
Девушка смотрела в окно, и стекло потело от ее дыхания. «Хорошо бы поговорить с ней. Спросить бы ее о чем-нибудь. Наверное, она слушала про колесо и думает, что я трепло какое-нибудь. Чего бы такое ее спросить?»
Девушка посмотрела время и снова принялась за «Войну и мир».
«Может быть, спросить, который час?». Это, пожалуй, лучше всего. Ну, она ответит, который час, а дальше что? А дальше… дальше… Что я скажу ей о себе? Да ну ее, ничего не буду спрашивать. Я, конечно, не боюсь, да глупо заговаривать в трамвае…»
Чтобы отвлечься, он уставился в мокрые рейки пола с налипшими на них розовыми билетами и стал вспоминать Вышний Волочок: и маленькая мамина комната, и садик с яблоней, и комод ясно представились ему, только возле комода сидела девушка в пуховом платке и читала. Тогда он начал думать о заводе, о мастере Тихоне Михайловиче, о Цыганке, и ему так же ясно представился цех, но и в цехе, возле сверлильного станка, сидела девушка в пуховом платке.
«Конечно, с ней бы можно было поговорить, если бы железнодорожник не совался не в свое дело, — вздохнул Павел. — Критик нашелся. Из-за этого железнодорожника она, наверное, и отвечать ничего не станет. А хорошо бы ей сказать, что я через месяц выполню свою пятилетку и стану работать в счет пятьдесят первого года, что я придумал скоросменное кольцо для сверл и делаю по десять коллекторных втулок. Хорошо бы сказать, что про меня напечатали в газете «Смена»…
Павел покосился на девушку. Она сидела все так же, склонившись над книгой. Он взглянул на страницу и прочел: «Берг указал ему на Веру Ростову и по-немецки сказал…» — дальше было написано по-немецки.
«Что это она все время одно и то же читает? — изумился Павел, и сердце его застучало чаще. — Полчаса едем, а она одну страницу… Вот это я и спрошу. Спрошу, и все…»
Трамвай подходил к райсовету.
Девушка закрыла книгу и стала медленно поднимать воротник.
«Неужели выходит?» — со страхом подумал Павел. Подняв воротник, она так же медленно, словно чего-то ожидая, надела рукавицы, домашние вязаные рукавицы с хвостиками шерсти на больших пальцах, и укоризненно взглянула на него. «Ну, скажите же что-нибудь. Я уж вижу, что вы хотите говорить со мной», — прочел он в ее глазах.
А он сидел, молча глядя на нее, и чувствовал, как билось его сердце.
Девушка быстро, как по жердочке через ручей, прошла между пустыми скамейками, вышла на площадку и с трудом задвинула за собой дверь.
Трамвай остановился. Наступила такая тишина, что был явственно слышен звук удаляющихся шагов.
В третьем вагоне позвонили три раза, позвонили в первом, вожатый ударил в ножной колокол, вагон дернуло, и за окном снова поплыли мутные фонари.
«Вот и ушла… Ну и ладно… — попробовал Павел размышлять спокойно. — А она сама хотела, чтобы я говорил… Подумаешь…»
Проехали путепровод.
Павел вышел на площадку. От снега улица казалась светлой и незнакомой. Вдоль мостовой тянулся длинный заводской забор, оклеенный афишами, и невысокие деревья стояли возле него. А снег все падал и падал, медленно и бесшумно, словно стараюсь не разбудить темные дома и деревья.
Остановка была у самых ворот завода. Павел прошел по белому двору, на котором никто еще не успел наследить, и вошел в теплый и шумный цех.
— А, Паша! — закричал издали Тихон Михайлович. — Ну как, посадил мамашу?..
— Товарищ мастер, — сказал Павел, глядя на него исподлобья. — Долго я буду в учениках ходить? Ведь обидно. Васька Цыганок через месяц пятилетку выполнит, его портреты в газете «Смена» печатают, он и скоросменное кольцо придумал, а я что? Тихон Михайлович, скажите, чтобы меня на самостоятельную работу поставили. Ведь вы же сами знаете, что я и на «хсз», и на «фего», и на «цинцинати» работать могу… Тихон Михайлович…
— Не нервничай, — сказал мастер и выставил, по своей всегдашней привычке, руку щитком. — Ишь ты какой… Может быть, я про это и без тебя догадался. Сходи-ка за нарядом…
Павел побежал вверх по железной лестнице, и ступеньки, одна за другой, пели под его ногами.
Отсюда сверху, через просторные окна хорошо были видны мерцающие огни ночного города. То в одном доме, то в другом гасили свет. Люди ложились спать. И незнакомая девушка, наверное, уже легла спать. Кто она? Откуда она так поздно возвращалась домой? Может быть, завтра она тоже поедет в этом же трамвае?..
1948.