В начале марта Митя позвонил Тате, чтобы узнать ее планы на восьмое число.

— Ах, как кстати! — защебетала она. — Как хорошо, что ты звякнул! Просто замечательно! Радио слышал? Женщины и дети сняты со льдины и доставлены в поселок… как его… — слышно было, что она у кого-то спрашивает название. — Да, да, в поселок Уэлен. На самолетах! На наших советских самолетах! Ты рад? Вот какой сюрприз сделали летчики к женскому празднику. Женщин вывезли. Замечательно, правда? И дети, оказывается, были! С ума сойти! Теперь и папочка вернется. Я абсолютно уверена, Митя. А теперь слушай внимательно. — Она переключилась на привычный менторский тон. — К тебе на шахту едет Гоша. Надо ему помочь…

— Какой еще Гоша? — спросил Митя, придавая голосу клоунский акцент. Это дурацкое имя во время прогулок часто витало над ним. И только теперь оно почему-то больно кольнуло Митю.

— Ну, мой, мой Гоша! — втолковывала Тата. — Я о нем сто раз говорила. Поэт. — Она снова о чем-то спросила кого-то. — Специальный корреспондент. Он тебе сам расскажет. У него срочное задание. Срочное, понимаешь? Ему надо срочно сочинить очерк. В общем, сам расскажет. Он умница. Тебе он понравится. Помоги ему. Ты там фигура. У тебя же свой кабинет. — Она засмеялась. И еще кто-то там засмеялся. — Поможешь?

— С удовольствием, — процедил Митя. Очевидно, сарказм по слаботочным проводам не передался — Тата как ни в чем не бывало затараторила про летчиков, про челюскинцев, про собачьи упряжки, и разговор оборвался.

Митя вышел из телефонной будки очумелый.

«Всегда так, — удивился он. — Звонил как человеку, чтобы договориться, женский день отметить. А она забивает голову собачьими упряжками».

Тата работала на почтамте, продавала марки. По телефону ей мешали разговаривать жадные филателисты. Наверняка Гоша тоже марки собирает. А Татка дрянь все-таки. Фасонит, как не знаю кто, а за душой круглый нуль. Давно было видно — гнилая интеллигенция. Поэта нашла. И имя паскудное: Гоша, Георгий. Шут с ними со всеми. Подумаешь, Георгий-победоносец! Она, наверное, живет с ним. Пользуется, что отец на льдине.

Митя был парень незлопамятный. И честил он Тату главным образом ради того, чтобы заглушить самокритику, донимавшую его в последнее время. А самокритика не давала покоя: «Ты-то кто такой, чтобы девчата с тобой проводили свой праздник? Летчик? Орденоносец? Давно ли тебя дразнили Жукленком? Подумаешь, бригадир. Много ли ты сделал за свое бригадирство? Каким был Жукленком, таким и остался».

Роскошная шуба с енотовым воротником загородила ему дорогу. Отворотившись от вьюги, владелец шубы поджигал папиросу.

— Закурить найдется? — спросил Митя противным клоунским голосом. Плосколицый владелец енотовой шубы взглянул на метростроевскую панаму и с легким поклоном распахнул золотой портсигар. Митя вытащил из-под резинки толстую папиросу, сунул ее в рот и пошел. «Она за родного отца переживает, а он вместо того, чтобы утешить, кинулся на ледянке прокатиться… И этот, енотовый, странно поглядел. Может, прикурить надо было? Ладно, шут с ним. Не возвращаться же, не объяснять, что некурящий».

До него с опозданием дошло, что папиросой его угостил Москвин, а он, балбес, спасибо пожалел сказать знаменитому артисту. Вот бы Татка узнала, на месте бы съела… Но она не узнает. С ней — все. Пускай ей Гоша стихи декламирует.

Обеденный перерыв еще не кончился. В конторе было пустынно. Прилежная Надя линовала бумагу.

— Я сейчас Москвина видел, — сказал он. — Настоящего.

Она подняла круглое, кукольно-розовое личико.

— Ты как женский день наметила провести? — спросил он деловито.

— Не знаю. Шахтком петь в хору приказал.

— Подумаешь, хор. Пойдем в ресторан. На мои деньги. Коньяк будем глотать. А?

Надя внимательно посмотрела на него.

— Ты чего это? Ты чего? — спросила она, вынимая из его рта папиросу. — Поругали тебя, Митенька, да?

И эта пигалица сочувствие проявляет!

— Какой я тебе Митенька? — проговорил он гневно. — Твой Митенька на колбасе катается…

Он подождал гостя минут пять, не дождался и отправился в бригаду.

У проходной маячил сутулый парень с фотографическим аппаратом на животе. Парень промерз до костей. Хрящеватый нос его отливал красно-сизым блеском, в рукавах заношенного макинтоша едва виднелись кулаки, а глубоко на уши была натянута лыжная шапочка с помпоном.

Усмехнувшись про себя, Митя спросил:

— Вы будете поэт Гоша?

— Я. Добрый день. — Гоша торопливо подал плохо разгибающуюся, замороженную руку. — Очень приятно. Я вас сразу узнал. По Татиному описанию.

— Описала, что рыжий?

Гоша смутился.

— Вам надо было в контору зайти. — Митя нахмурился. — Я там из-за вас полчаса околачивался… Это со мной, — небрежно кивнул Митя вахтеру. Как только он увидел помпон на шапочке, настроение его улучшилось. — Чего вам от меня надо?

— Очень немного. Сведите меня, пожалуйста, с девушкой.

— Насовсем или на время?

Гоша смущенно хихикнул.

— Мне очерк заказали. В праздничный номер. К Восьмому марта. Обязательно нужна девушка. — Гоша робко улыбнулся, открыв лиловую, тоже как будто замерзшую десну. — Ударница нужна. Желательно с шармом. Мне ее снимать придется.

— Со шрамом у нас ни одной нету, — сказал Митя. — У нас техника безопасности поставлена — во! А ударницу подберем. Марки собираете?

— Нет. В детстве собирал, бросил. А вы?

— А я и не начинал. Портянки крутить умеете?

Портянки крутить Гоша не умел: кое-как натянул резиновые сапоги и вслед за Митей двинулся к похожему на Тайницкую башню копру. Мешкать не было времени. Бригада ждала своего бригадира.

Они забрались на деревянную платформу, огороженную вроде телячьей стойки, рукоятчица просигналила «живой груз», шестеренки запричитали, и клеть пошла вниз.

— Глубоко? — прокричал Гоша в Митино ухо.

— Сорок пять.

— Трос надежный?

— Пока держит. — Митя сощурился и добавил — А все до поры до времени. Не трос — мочало. Кабы увидели, ахнули!

И Гоша затих.

Потом они долго шли штольней по скользким доскам, шлепающим под ногами мокро, как прачечные рубельники, шли, прижимаясь к стене от груженых вагонеток, сказочно бежавших без мотора и без толчка под невидимый уклон; вагонетки гремели, откатчики, умостившиеся на рамах, орали в темноту «Бойся!», с кровли шел дождь. Редкая цепочка электрических лампочек блестела елочными бусинами в банном тумане под низким потолком и изгибалась направо, в бархатную подземную тьму.

— Ты, друг, давай активней нагинайся, — обернулся Митя. — Фару навесишь — отвечать не буду.

Интерес к поэту он потерял и соображал, как бы поскорее от него избавиться.

На его счастье, в дневную смену работала Мери. Он увидел издали мигающую контрольку.

— Вот она, — сказал Митя. — То, что надо. Звать Мери.

Мери бесцеремонно ослепила фонариком сперва Митю, потом Гошу.

— Товарищ к тебе, — объяснил Митя. — Из редакции. Куплеты про тебя будет складывать.

Сбагривать корреспонденцию на Мери было удобно. Она обладала техническим образованием и нахальной красотой. С ней неоднократно беседовал Первый Прораб.

— А, из газеты! — обрадовалась Мери. — Вот хорошо! Киршона знаете? Нет? А я знаю… Ничего малый. Вас как звать? Гоша? А фамилия? Успенский? Чего-то я ваших книг не читала… Писателей много, а я одна. Женатый? Чудно! Писатель, а неженатый! Я и Пушкина читала, да позабыла. Минуточку… Патрон присобачу, поговорим ладком. Только так: я вам — мерси и вы мне — мерси… Тут надо туляка одного покрепше продернуть.

— Какого туляка? — насторожился Митя.

— Да ты его знаешь, слюнявый такой, с Тулы трубы возит. Как в Москву, так и давай разлагаться. Пускай жена почитает, зуб ни за что вышиб, падла. Вот, гляди.

Она оттянула распухшую губу.

— Ему поручено не про зуб писать, красавица, — пояснил Митя. — Ему поручено про Восьмое марта, про Международный женский день писать… А тебя в данный момент не то что на карточку снимать, на тебе клейма ставить негде. Пошли.

И Гоша захромал натертыми ногами дальше, вслед за бригадиром.

Они остановились в углублении, разработанном в виде пещеры. Серые песчаные стены поблескивали как халва. Под тусклой угольной лампочкой висела табличка «Аварийный запас», и перечислялось, сколько багров, топоров, ведер, досок и бревен— должно быть припасено на случай беды. Из обязательного ассортимента осталось только четыре осклизлых обрубка. На одном из них коротал рабочее время Осип. Он упирал перочинный нож в колено и ловчился, чтобы, кувырнувшись двойным сальто, нож воткнулся в землю.

— Получается? — спросил Митя любезно.

— Ничего, — ответил Осип. — Раз уткнется, два раза лягет.

— А девять и четыре кто достигать будет?

— Топор тупой, — сказал Осип.

— Тупой — наточи, — Митя готов был сорваться с любезного тона.

— Оселка нету.

Мимо прогремела вагонетка. Голый по пояс парень в пиратской косынке соскочил на ходу.

— Гони крепаж, бригадир! — заорал он. — Потолок валится!

— Где?

— У меня, где же? Запустил перфоратор, а кровля — бенц! С головой накрыла! Ладно, филат углом уперся, а то бы хана! Марчеванкой прижало — ни туда, ни сюда.

— А подручный?

— Подручный за сменным побег. Ребята на обеде. Руку прижало — спасу нет. Васька не выручила бы, хана бы. Зависла вниз головой, давай пилить. Раз-два, перепилила. Я через фурнель вниз — бенц! Ладно, песок…

— А Васька?

— Ее за ноги вытащили. Давай доски! Не то план завалим! — И парень исчез в темноте.

— Чего встал? — накинулся Митя на Осипа. — Лакеев ждешь? Топор тупой — ищи точило!.. — Он вспомнил про Гошу, обернулся. — Да и вам тут делать нечего. У меня бригада — одни мужики, если не считать Васьки.

— Простите… — возразил Гоша робко. — Я, кажется, недопонял. А кто Васька?

— Васька — женского пола.

— В ушах звенит… Не могу ухватить.

— А что тут ухватывать? Крестили Риткой, а кличем — Васька.

— Так, так… И, насколько я уловил, этот Васька, простите, эта Ритка выручила из беды землекопа?

— Землеко-оп? Это Круглов Петька. Ясно?

— А кто он такой?

— Круглова не знаете? Зря. На всю шахту гремит. Лучший забойщик. Первая лопата.

— Так что же вы раньше не сказали?! Это мне и нужно! Где-то там на льдине летчики спасают женщин. А здесь, в подмосковных недрах, женщина спасает героя. Символично, не правда ли? Если вы устроите мне беседу с Васькой и Филатом, мы с Татой будем вам очень обязаны.

— С каким Филатом?

— Я недопонял… Круглов слишком лапидарно изъяснялся — хана, бенц, и я не уловил… По-моему, он упоминал какого-то Филата.

— Филат — это доска. Ясно?

— Ах, доска. Тем лучше! Филат отпадает. Достаточно побеседовать с Васькой.

— Пожалуйста. Только учтите, с ней говорить — все одно что с филатом. Она с новым человеком говорить не может. Сопит как телуха, и только.

— Я разговорю, — тонко улыбнулся Гоша. — Маяковский с памятником Пушкину ухитрялся беседовать.

— Так то Маяковский! В общем, дело ваше. А ты все тут? — снова набросился он на Осипа. — После смены мы с тобой тоже побеседуем. Где Васька?

— За оселком пошла, — доложил Осип.

Митя велел Гоше ждать, прыгнул на пробегавшую вагонетку и поехал звонить по телефону.

Вагонетка ушла. На фоне ненадежной тишины любой звук жирно пропечатывался в Гошиных ушах. Вот шлепнулся коровьей лепешкой кусок глины. Вот упорно стреляют по лужам грузные капли, каждая на свой тон. Вот, набирая силу, возник ватный звук двигателя, и резиновый шланг, змеей распластавшийся у Гошиных ног, ожил, напружинился, петлистая часть его поднялась стоймя и, равномерно дергаясь, плюхнулась на другой бок. Рядом ни с того ни с сего треснул здоровенный, в обхват толщиной, стояк.

— Что это? — Гоша вздрогнул.

— Город давит, — объяснил Осип. — Горное давление.

— Это опасно?

— Чего опасного? Я же сижу.

Стеклярусный блеск лампочек делал трущобную тьму плотнее и гуще. Сверху и с боков сквозь расщелины досок сочилась вода. И невозможно было представить, что где-то над головой ходят москвичи, бегут «газики», автобусы, громыхают трамваи. Гошу мутило, но он решил довести дело до конца, чего бы это ни стоило. От будущего очерка зависело многое в его горемычной судьбе.