Из солдатского письма:
«…Дорогая Рита! Я в этих песках загорел так, что стал похож на самого настоящего негра из настоящей Африки. Смеюсь, когда вспоминаю, как жалко загорали с тобой на берегу речушки за городом.
Недавно на тактических занятиях мы носились на своем танке по барханам, как по волнам. И на привале в одной лощине я нашел,- знаешь что?- Саблю! Она заржавела немного, но все равно - память о здешней истории. Хочешь - подарю.
…Очень прошу тебя: вышли все популярное по электронике. Ты ведь знаешь мою мечту…»
* * *
Не выдержав красноармейского нажима, басмачи брызнули из кишлака в горы, как семена из раздавленного граната. Командир скомандовал преследование, и взвод, сверля шашками одуряюще горячий воздух, полетел в горы. Они казались синевато-серыми и дрожали в раскаленном мареве.
Командир взвода был молод. Он любовался скрипящими на нем ремнями новой портупеи и думал только о победах, не представляя неудач. Первый для него бой с басмачами прочно утвердил в нем непобедимого военачальника, и он гнал изнуренный зноем и беспрерывными тревогами отряд в каменное царство гор.
За конниками тянулась густая песочная пыль. Сперва она отставала, потом стала накрывать мокрых от пота людей и лошадей. Взвод выдыхался.
- Надо бы вернуться,- сказал взводному командир первого отделения Семен Гуков.- Укрепимся в кишлаке и отдохнем, а так -в беду встрянем. В горах басмачи как змеи в этих проклятых песках: они тебя видят, а ты их нет.
Командир уже захмелел от легкой победы. Он верил, что добьется и большего. Скосил на отделенного удало поблескивающий глаз и ответил:
- Я командир!
Кони были разные, и взвод смешался. Местные, азиатские скакуны, казалось, не знали устали и пластались над песками легко и зло, как спущенные на дичь борзые; кони из русских мест, привыкшие к земле и ласковому солнцу, жарко храпели и сбивались с галопа. И плети всадников выбивали из них последние силы.
Первое отделение гордилось своими конями, отбитыми у басмачей, а жеребец командира Мелекуш, по-русски - конь коней, словно рожден был сказкой. Недаром его бывший хозяин, одноглазый курбаши, плакал и грыз песок, когда повод его любимца попал в руки русского с большой красной звездой на шапке, похожей на купол минарета.
- Мелекуш, Мелекуш!- выл басмач.
Иссеченный красноармейской шашкой, как змея, у которой целой осталась только голова, он силился в приступе ярости вцепиться зубами в ногу Семена Гукова.
Мелекуш не знал повода и плети, он подчинялся только ласке и доброму слову.
Давно бы Гуков со своими ребятами настиг басмачей, но безрассудно было отрываться от взвода, и он похлопывал Мелекуша по горячей, резиново-упругой шее, сдерживая его. И отделение тоже осаживало.
Эскадрон рассыпался в скачке и походил на оторвавшиеся от дерева листья, которые гнал как попало ветер.
Слышны были глухой топот и звон копыт о камни, свист сабель и неистовые крики и храп обессилевающих лошадей.
Как козы, стремительными и точными прыжками басмаческие кони несли своих хозяев на гребень крутого склона; казалось, слышался скрежет их копыт по граниту.
- Командир, вернемся в кишлак!
На красном лице взводного крупным бисером искрился пот, но глаза его выражали упорство, непреклонную волю.
Басмачи перемахнули гребень, и сразу же оттуда, сверху, застрочил пулемет. На взвод, замирающей лавой натекший к подножью склона, понеслась смерть. Конь взводного тяжело мотнул головой и, роняя кровавую пену, упал грудью, словно споткнулся.
С гребня невидимо били из пулемета, винтовок и маузеров. Сшибали конников прицельно и на выбор. Взводный побелел. Суетясь, он выдергивал из-под мертвого коня ногу. При падении командир выронил шашку, и она блестела зеркальной полоской в рыжем песке.
Командир первого отделения потрепал Мелекуша по шее, и конь упал. Из-за него, как с защитного упора, Гуков стал отвечать басмачам из карабина.
И конники, кто мог, валили коней и прятались за ними; другие летели с седел, бросали поводья коноводам и зарывались в песок; многие оставляли седла навсегда и не прятались от смерти - она завладела ими.
Песок обжигал и без того высушенные тела бойцов, и жажда туманила мозги - если бы хоть каплю воды можно было высосать из камней, их бы сосали.
Крича молитвы аллаху и предавая всем проклятьям гяуров, басмачи наступали. Они прыгали с камней на камни и стреляли.
Конники отвечали наугад.
Распластавшись за убитым конем, расстреливал горы из маузера и командир взвода. Солнце выжарило ремни его портупеи, и они потускнели и покоробились, как листки бумаги близ огня. Глаза командира отрезвели от удали и просили помощи.
- Уводите взвод, я своим отделением прикрою вас!- прокричал Гуков и закашлялся - сухота сводила горло.
- Коня!- ответил одними губами взводный.
Командир отделения отрицательно замотал головой - Мелекуш был предан только тому, кто давал ему корм и воду, и показывал зубы всякому, кто хоть пальцем пробовал коснуться его. Почти месяц приучал Гуков Мелекуша к себе,- конь долго не мог забыть одноглазого курбаши.
Гуков прохрипел:
- Он скинет вас…
Чалмы и высокие лохматые папахи басмачей замаячили среди камней уже недалеко. Взводный, весь в песке, сперва пополз, а потом, пригнувшись, побежал. Он что-то кричал, растопырив руки, как беспомощная птица крылья.
Отделение прикрытия отстреливалось упорно и спокойно, и басмачи все чаще и чаще застревали в камнях. Они выли и визжали неугомонно, словно обезумев от злобы. И звериную ярость их, а не смертельно ядовитые посвисты пуль, слушали красноармейцы.
Оглядываясь, Гуков видел: взводный в нетерпении шпорил чьего-то коня, и отряд как попало торопился за ним.
Басмачи ликующим воем и спешной стрельбой провожали отступающих.
«Их лошади за склоном.- соображал Гуков, выцеливая врага.- Пешими они за нами не побегут… А пока на коней сядут - догоним своих…»
Басмачи перестали выть и встревоженно загалдели, вероятно, совещаясь. Отделенный взял Мелекуша за ухо. Конь вскочил, и всадник был уже на нем и кричал команду.
Заслон уходил быстро и собранно. Два коня скакали одиноко - тела двух красноармейцев болтались поперек седел товарищей.
Кишлак был небольшой. Окруженные старыми дувалами глинобитные мазанки, казалось, давным-давно забыты жизнью. Но люди в кишлаке жили и невидимо следили за тем, что делалось в пустыне - видели ее через дыры-бойницы, пробитые в дувалах басмачами.
Взвод вслед за своим командиром перемахнул через дувал, как учебное препятствие взял, положил коней и сам залег. Басмаческие бойницы оказались кстати.
Враги, завывая и прижимаясь к гривам коней, запоздало понеслись в атаку. Их полосатые халаты пестрели на фоне песков и гор, как арбузные корки.
Напоровшись на огонь красноармейцев, басмачи рассыпались и стали обтекать кишлак. Они спешились и поползли, почти невидимые в сыпучих песках.
Пули зашлепали в дувалы, выбивая из них едучую пыль и стремительных ящериц.
Отделенный Семен Гуков выругался: за дувалами торчал высохший до звона бурьян и мешал стрельбе. Его надо было притоптать перед боем, а теперь поздно: вражеские пули шуршали в нем, как змеи гюрзы.
Басмачи наползали, и каждый боец из отделения Гукова, и сам отделенный, чувствовали это, как страшную беду.
Посланный к командиру взвода связной вернулся скоро - в кишлаке никого из своих не было, взвод ушел вместе с командиром в новой портупее.
У Семена на миг опустела голова от такой вести. Он обмахнул языком сухой, как пустая глиняная чашка, рот и спокойно сказал:
- Сволочь, хоть бы один пулемет оставил,- и сунул лежащему Мелекушу последний кусок лепешки.
Басмачи прорыли песок до дувалов, стали орать:
- Кзыл-аскер, сдавайтесь!
И стреляли весело, будто на каком-то празднике. И, кажется, со всех сторон.
- Отступать!-выжал из пересохшей глотки Гуков и дернул правой ногой - в нее вонзилась горячая, нетерпимая боль.
Ему некогда было думать, что он ранен, и как. Выдернув из бойницы карабин, он упал на Мелекуша - только так нужно было сделать в эту минуту. И конь понес, умно выбирая путь.
За кишлаком Гуков сел в седло,- до этого он лежал на нем. Правая нога онемела, и Гуков руками кое-как устроился в стремени.
Оглянулся: за ним скакали трое. А у кишлака тревожно метались кони тех, кто навсегда остался в этой мертвой, бесконечной пустыне.
Из кишлака бил пулемет, и пули выли вокруг. Они догнали и троих, спешащих к своему командиру, сбросили их с седел и распластали на песке.
И снова в голове Гукова на мгновение зазвенела пустота. Он остался один и не знал пути к своим - пески и пески были кругом.
Слезы высыхали в глазах, душу рвала обида на того, кто верил только себе; ныла пробитая нога, и кровь, вытекая из раны, спекалась на жестком, будто жесть, голенище сапога.
Оборачиваясь, Гуков стрелял, а басмачи катились за ним неотступно, и солнце потешалось блеском их кривых сабель.
Гуков не думал о себе, он весь отдался Мелекушу - последней надежде остаться живым. И конь, длинно вытянув шею и прижав уши, в клочья рвал грудью спрессованный солнцем воздух.
Басмаческие пули словно играли с командиром в смертельную игру: грозили и терзали, но не убивали. Он чувствовал уже несколько ран и слабел, теряя кровь. Отстреливаясь, думал одну завладевшую им думу: только бы не попали в Мелекуша. Упадет конь- конец: ему тогда распорют живот, выколют глаза. Даже мертвому.
Когда, простреленная, стала чужой левая рука, Гуков расстегнул поясной ремень и привязал им себя к луке сед-ла. Так делали басмачи - раненого или убитого, конь все равно принесет хозяина к своим.
Он теперь не мог перезаряжать винтовку и тоже привязал ее к седлу. Вынул из кобуры наган, но пока не стрелял из него-жалел патроны. Израненное тело уже перестало чувствовать боль, и захотелось спать. Впереди и сзади уже не томило глаза горячее марево, оно, казалось рассыпалось на миллионы судорожно трепещущих блесток, и они, эти блестки, упрямо лезли в глаза, утомляя их. И не виделось из-за них ни басмачей, ни того, что было впереди.
Мелекуш резко свернул влево, и Гуков, удерживаясь в седле, по мальчишеской привычке вцепился в гриву. Встряхнув головой и отогнав сонную одурь, он поглядел вперед: конь нес его в небольшую лощину. И неспроста: в ней стояла навьюченная лошадь, возле нее - человек. Лошадь, низко опустив голову, словно думала тяжкую думу, а человек то бежал прочь от нее, то возвращался.
Мелекуш сбавил бег и сразу же шумно задышал, припадая на правую переднюю ногу: он был ранен, и, вероятно, не только что.
Отделенный узнал пулеметчика из их взвода, веснушчатого зеленоглазого паренька. Проваливаясь в песке, пулеметчик заспешил навстречу своему.
- Дядя, помоги!- и заплакал навзрыд.
- Что?
- Лошадь пристала, а кругом басмачи… Бросать ее жалко… И пулемет тоже.
- Где взвод?
- Ушел, а я отстал!
Мелекуш, вздрагивая, поджимал раненую ногу, и снова становился на нее - на трех он уже не мог держаться. Семен положил его, скрипя зубами от боли в раненой ноге, тяжко протопал к лошади пулеметчика. Обессилевшая коняга еле держалась на раскоряченных ногах, закрыв глаза, чуть не тыкалась мордой в песок. И ручной пулемет, навьюченный на нее, казалось, давил ее непомерной тяжестью.
На тактических занятиях, бывало, отделенный Гуков не мог скоро сообразить, что к чему. На этот раз в голове будто посвежело. Он приказал, как саблей свистнул:
- Садись на коня!-и хлопнул здоровой рукой по жалко вытянутой конской шее.
Пулеметчик раскрыл рот, облизнув сухие губы.
- Садись, басмачи скачут!..
И парень понял приказ. Одним махом он вскочил на шею лошади и схватился за пулемет. Еще немного - и пулемет стоял сошниками на конском крупе. Гуков указал, откуда ждать басмачей, и, обхватив здоровой рукой морду вконец обессилевшего коня, не давал ему упасть. И заставлял стоять себя.
Мелекуш вздыхал, посматривая на залитую кровью ногу и, словно жалуясь, выкатывал на хозяина зажженный болью глаз.
Басмачи пыльным валом выкатились на край лощины и остановились, оглядывая ее.
Тут конопатый паренек, от прилежания высунув язык, ударил из пулемета.
Прошитый длинной очередью, вдвое поредел частокол басмаческих фигур. Убитые кони, сплывая в лощину по песку, тянули за собой привязанных хозяев.
А пулемет стучал, и на склоне в лощину песок густо клубился, будто по нему, как по пыльной кошме, били палками.
Перед глазами Гукова снова заплясали ослепительные блестки, и пулемет тарахтел все тише, будто удаляясь. Командир отделения чувствовал, что падает, но не боялся теперь этого.
Он упал легко и вмиг позабыл все. Только пески и пески, бурые и горячие, долго колыхались в его потухающем сознании.
Очнулся он от того, что его поднимали, будто вырывали из забытья. Рот его наполнился водой, и он одним глотком опорожнил его. Не владея мыслями, командир отделения открыл глаза и долго не моргал. Память окрепла, и он увидел командира полка в красных галифе с серебряными лампасами и перед ним - командира своего взвода, распоясанного и блеклого, с повинно опущенной головой. Командир полка говорил что-то, и его пушистые черные усы шевелились, как живые. Потом бичом щелкнул выстрел - и командира взвода не стало.
Конопатый пулеметчик совал фляжку с водой в рот Семену и заставлял пить.
- Мелекуш?- вопросительно прошептал Семен во фляжку.
- Напоили и ногу перевязали,- ответил пулеметчик.
Гуков пил, и ему казалось, что вода бурлила внутри него….
* * *
Из письма красноармейца Семена Гукова родителям:
«…В лазарете лежу… Исстреляли меня басмачи всего, даже бельишко негодно стало, все в дырках от пуль… Сегодня мне исполняется двадцать один год, так вы, дорогие мои, как следует выпейте. Мне, окромя молока, нельзя… А на здешние пески я до того нагляделся, что и во сне вижу их…
Вы там за этим песком за семь верст ездите…
От безделья учусь арифметике Давно пора бы ее знать, да все воюю…»