Выпив газированной воды и отойдя от киоска уже далеко, Крюков вдруг вспомнил, где он видел эту правую руку с негнущимся указательным пальцем, которая подала ему стакан. Собственно, только палец, прямой, как стержень, и заставил Крюкова за несколько минут, с непонятной, но неотступной тревогой перетрясти свою память. Он повернул обратно и, расталкивая встречных прохожих, поспешил назад, к киоску.

У киоска толпилась очередь. Крюков обошел ее и стал так, чтобы хорошо можно было разглядеть продавца. Да, газированной водой торговал он, лейтенант Басов: та же сутулая фигура, та же тяжелая большая голова. Протягивая стакан и получая деньги, Басов не глядел прямо в глаза людям, а исподлобья морозил их серенькими неприязненными глазами. Он по-прежнему зачесывал свои редкие и длинные волосы с одной стороны головы на другую, прикрывая на ее середине широкую полосу лысины; только волосы теперь стали седые и клеились к голой коже без вазелина, и лоб, почти квадратный, выдавался далеко вперед.

«Он командовал нами,- подумал Крюков, вливаясь в поток прохожих уже без желания побродить по городу о это тихое и теплое воскресенье.-Он говорил, что «положит» всех, пока не будет выполнена задача. Но положил только младшего лейтенанта Розе, своего заместителя…»

Память человеческая честна, она сама стареет, но не старит запечатленное в себе. И Петр Ильич Крюков, бывший младший лейтенант и командир минометного взвода, увидел пережитое двадцать с лишним лет назад таким, каким он видел его тогда.

Инвалид Отечественной войны второй группы Крюков вышел из толпы на тротуаре и прислонился к дереву. Сунул таблетку валидола под язык - сердце билось неровно. «Мне нельзя волноваться… Но этот мог по-глупому положить всю роту»,-думал Петр Ильич, прислушиваясь к своему сердцу. Оно успокаивалось постепенно.

Мимо мчались машины, поток их был густ и бесконечен, и люди переходили улицу осторожно, словно по тонкой жердочке бушующий поток. А до войны по этому проспекту разъезжали на громыхающих повозках, запряженных флегматичными ишаками, трусили седобородые всадники из аулов, тоже на ишаках.

И вот этого громадного пятиэтажного дома не было на углу - тогда здесь жался к земле деревянный домишко, в котором теснился гастроном. После войны все обновилось.

Когда сердце успокоилось, Крюков перешел улицу, направляясь в парк. Проходя мимо пятиэтажного дома, где жили ученые, он заглянул во двор. Двор был залит синеватым асфальтом, и пестрая ребятня по-птичьи галдела в нем. Наверное, теперь только в зоопарке да в кино видят эти ребятишки длинноухих терпеливых животных, осликов.

Сентябрь раздевал деревья, опустошал клумбы и газоны, и парк напоминал вокзал, с которого совсем недавно ушел поезд,- в нем было тихо и просторно. У памятника герою-генералу Петр Ильич остановился и долго всматривался в бронзовое лицо, строгое и простое. Наверно, именно таким, сосредоточенно спокойным слушал генерал донесение с переднего края, когда рядом разорвалась вражеская мина и осколок ее попал ему в грудь; случилось это зимой, и на генерале была каракулевая шапка-ушанка и солдатский полушубок. Так, одетый по-зимнему, неподвижно и вечно глядел генерал с гранитного пьедестала в победную даль.

Бывший офицер любил отдыхать у памятника генералу. Здесь хорошо думалось о прошлом. Притихшие деревья догорали в ярком пламени осени, и взгляд и мысли спокойно, как вода сквозь сеть, текли далеко-далеко… К фронтовому прошлому.