Участковый, лейтенант милиции Обручев, сразу нашел нужную квартиру. Первый же встреченный им жилец этого четырехэтажного дома ответил лейтенанту:

- А, чудак с собакой!-и рассказал, как пройти к тому, на кого жаловались соседи как на нарушителя «санитарных условий норм общежития» и т. д., и т. п.

Обручев позвонил, дверь открылась, и он невольно попятился, прикрываясь планшеткой, как щитом: на него, навострив высокие уши, смотрела огромная собака. Лейтенант не разбирался в породах собак, но породу этой определил безошибочно: овчарка. Младенец узнает овчарку среди сотни других собак - так известна она.

- Вега, на место!

Собака отошла от двери и легла, не спуская с лейтенанта беззлобно горящих пытливых глаз: она, казалось, старалась распознать своим собачьим умом, что за человек Обручев и с чем он пожаловал к хозяину.

- Проходите, не бойтесь. Она не тронет.

Дверь распахнул человек лет сорока пяти, лысый, круглолицый, с добрыми голубыми глазами навыкате. Как он посторонился, пропуская Обручева, как закрывал дверь, тот определил: инвалид, вместо правой руки - протез. Потом, когда хозяин квартиры прошел за лейтенантом на кухню, опираясь на правую ногу, как на бревно, он дополнил свое предположение: и ноги, наверное, нет. И как он будет вести очень серьезный разговор с таким инвалидом? Служебный запал у лейтенанта пропал, и он уже злился на тех, кто написал жалобу на этого почти беспомощного человека.

- Вот что, гражданин Наседкин,- начал Обручев, стараясь не глядеть собеседнику в глаза.- Дело такое…

- Пройдемте в комнату,- предложил Наседкин, и лейтенант обнаружил, что и речь у хозяина квартиры с дефектом: он растягивал слова, как будто с трудом заставляя язык выговаривать их.

- Спасибо, поговорим здесь,- ответил Обручев, сел, раскрыл планшет и снова закрыл его и придавил локтем к столу.

Наседкин, поддерживая здоровой рукой табуретку, сел и отставил в сторону негнущуюся ногу.

- На войне?- спросил Обручев, указывая глазами на ногу.

- Да, на ней, проклятой,- ответил Наседкин, и по-детски ясные глаза его смеялись, словно он таил в мыслях что-то веселое и сам с собой разделял это веселье.- Так с чем пожаловали, товарищ лейтенант?

- Дело, знаете, такое… Жалуются на вашу собаку… Детей пугает, гавкает с балкона… И вообще, зачем вам собака? Вы семейный?-Обручев почувствовал, что вопрос этот немного неуместен и поспешил поправиться: - Вы один живете?

- Да, к сожалению.- Наседкин поправил здоровой рукой больную (рука, оказывается, была не протезная, а своя, но висела безжизненно, как сломанная ветвь).- А может быть, и не к сожалению… Так, значит, моя Вега мешает соседям?

- Пишут,- поморщился Обручев.- А мне вот поручили разобраться… Работа такая…

- Что же, разбирайтесь, раз нужно,- покорно согласился инвалид и стал непринужденно оглядывать гостя.

«Черт знает что за народ!.. Обязательно нужно написать кляузу, будто так нельзя договориться…» Смахнув невидимую пылинку с рукава кителя, Обручев спросил:

- А без собаки вы не можете?..

- Живое существо, умное,- неопределенно ответил Наседкин. - Только жалоб писать не умеет. А стоило бы,- он покраснел, опустил глаза и опять занялся устройством больной руки на коленях.

- Это как же?

- А так: живут тут муж с женой. Как напьются - хоть из дому убегай: ругань, вопли и такой грохот, будто они там шкафами или диванами бросаются.- Наседкин помолчал, глядя перед собой ясными до прозрачности глазами. Но они уже не смеялись, а вспоминали и переживали.- Если моя Вега на балконе, так они со своего бросают в нее окурки, шваброй тычут. А что им сделала собака?

- Но собака, посудите сами, в общем доме, это…- подыскивая убедительное сравнение, Обручев повернулся к Наседкину, скрипнув табуреткой.

В дверях бесшумно, как призрак, появилась Вега. Она вся словно напружинилась и цепко ухватилась за лейтенанта неподвижно горящими глазами. Обручев замер, растерянный. Перед ним сидела не просто собака, а друг, готовый на все ради защиты своего друга-человека. Хозяин понял состояние гостя и дружелюбно, но властно приказал:

- Вега, марш на балкон!

Собака взглянула в глаза хозяину и покорно исчезла. Скрипнула дверь на балкон, раз и другой. Лейтенант проглотил вздох облегчения, спросил:

- Она сама дверь открыла?

- Да,- ответил Наседкин равнодушно, будто сообщил о чем-то обычном для него, и задумчиво поглядел вслед Веге.- Она многое умеет делать. Раньше, когда я жил на старой квартире, она бегала за газетами в киоск. А сейчас, наверное, забыла это дело, соседи косятся, мол, детей пугает… А она никогда не тронет ребенка. Никогда!.. Был случай, дравшихся пацанов растащила… Собственно, с этого случая и началось… Родители подумали бог знает что.

Лейтенант слушал, и в памяти его четко вырисовывался один эпизод из детства. Они, Обручевы, жили в рабочем поселке, напоминавшем горный аул: глиняные хибарки лепились по склонам оврага, как сакли, что были нарисованы в книжке «Хаджи-Мурат». Летом, после школы, поселковые ребятишки отправлялись бродить по полям, собирали в наглухо заросших арыках ежевику, ловили, пескарей в юркой и бурливой речушке.

Их всегда сопровождал огромный пес Сашки Дягилева по кличке Монах. Лохматый и жирный, он был удивительно добродушен и ласков. Он, казалось, не умел лаять и всегда улыбался всей своей собачьей мордой. Его кормили все, у каждой хибарки он был своим. Еду он зарабатывал: кости, всякие объедки подбрасывали вверх, и он ловил их с лету, как вратарь мяч.

И нашелся в поселке негодяй, который подбросил булыжину - и Монах остался без зубов. Возмущались взрослые, чуть не плакали дети, а Сашка Дягилев ревел.

Однажды, искупавшись, ребятишки грелись под обрывом на мягкой и горячей осыпи глины. Дремал рядом и Монах. И вдруг прямо под нос Яшке Обручеву скатилась сверху большая темно-серая гадюка. Перепуганные ребята брызнули прочь. Кувырком покатился в речку и Яшка.

Все пришли в себя только тогда, когда Монах яростно замотал мордой, зажав в пасти змею. Он деснами растрепал змею, как соломенный жгут, но она успела укусить его…

- Н-да!-лейтенант потер лоб.-«Что же делать с жалобой соседей Наседкина?..»

- …Собака меня спасла. От смерти…

- Собака?- переспросил лейтенант, вырываясь из своих воспоминаний и подаваясь к Наседкину.

- Да, собака,- спокойно и твердо ответил инвалид.

- Эта?- Обручев кивнул в сторону балкона, не спуская глаз с собеседника и все еще думая о Монахе.

- Нет, другая. Но такой же породы - овчарка,- словно догадываясь, что его все равно будут расспрашивать, Наседкин продолжал:-Это было давно, в войну, на Карельском перешейке. Мы наступали. Из замаскированного дота врага ударил пулемет. Совсем неожиданно. Рота залегла, закопалась, а я остался на снегу - правый бок мне прошило очередью сверху донизу. Упал я и лежу ни жив ни мертв - в голове какой-то туман, и пошевелиться не могу от боли. Но соображаю: ранен, и если меня скоро не подберут - конец. Потому - мороз градусов сорок и поземка метет. Чуете, как было?

- М-м-да, представляю,- сбивчиво и поспешно ответил Обручев, стараясь представить себя раненым, лежащим на снегу в сорокаградусный мороз. Но он не знал войны, был молод и здоров. И никогда не мерз так, чтобы понимать силу мороза.. Краснея, поправился:- Не совсем, конечно, однако представляю.

Наседкин улыбнулся снисходительно, как улыбается взрослый ребенку, который хотел ответить «по-взрослому». И улыбка эта завладела его лицом, и рассказ уже был просто рассказом, а не воспоминанием о тяжело пережитом.

- Так вот, лейтенант, начал я замерзать, и поземка заметает меня снегом, как бревно. Пробовал кричать, но вместо этого хрипел, будто старая ворона. Тут еще ночь пришла. И сон, тот самый, после которого не просыпаются. Обессилел я вконец, легко простился с жизнью и уснул.

Уснул, но все-таки чую: кто-то теплым гладит меня по лицу. Разодрал я глаза - собака. Жалобно визжит и лижет меня. Гляжу я в эти по-человечьи умные собачьи глаза и ничего не понимаю. Собака проползла немного вперед, и я увидел близко от себя волокушу - легкую лодочку из фанеры. Кое-как собрал последние силенки и перевалился на волокушу. Собака повезла меня.

Вот так я и жив остался. Может быть, рука и нога двигались бы, но я обморозился. И теперь полбока - мои и не мои. А без собаки мне нельзя: один я, а друг ведь каждому нужен.

Лейтенант хотел было спросить, почему один, но вовремя остановил себя, сообразив, что перед ним сидел человек, от которого могли отказаться, как от обузы, или обузой этой он сам не захотел быть - в жизни не так все просто, как думается порой неискушенному.

Обручев тихо встал и тихо сказал, вертя в руках планшетку с бумагой:

- Кажется, в Ленинграде есть памятник собаке. Заслужила. А жалоб она, конечно, писать не умеет,- и распрощался с «чудаком», унося в душе щемящий груз вины перед ним.