Ненаписанные страницы жизни генерала Болдина
Жизнь каждого человека моего поколения будет поделена на две половины: "ДО" и "ПОСЛЕ" войны. Если доживу до конца войны, наверное, напишу книгу воспоминаний.
Единственное, не будет в ней страниц, рассказывающих о том, что может опорочить и очернить память обо мне. А я хочу остаться в памяти потомков кристально-чистым и достойным подражания. Хотя любому ясно, что для того, чтобы простой деревенский пацан, в отличии от миллионов его сверстников, стал генералом, не может он остаться ни чистым, ни достойным. Иначе, затопчут его более зубастые ровесники в самом начале жизненного подъёма. И хотя много хорошего я в жизни делал, но здесь речь пойдет о том, что камнем лежит на моей совести. О том, что я никогда бы не доверил бумаге…
Не вдаваясь в детали, скажу одно, начало войны я встретил в генеральском звании, в должности заместителя командующего Западным особым военным округом.
Умолчу, за что меня, некогда – командующего Одесским округом, перевели с понижением в Минск.
Не могу ничего сказать о своем вкладе в повышение боевой готовности округа, потому, что рассматривал эту должность, как промежуточную ступень в своей карьере и старался всем нравиться.
Поэтому, к подчиненным был строг, как принципиальный и требовательный начальник, а для Москвы готовил бумаги, содержащие только то, что хотели читать в Генеральном штабе. Со своим начальником генералом Павловым никогда не пререкался, потому, что с начальством спорить, это как против ветра плевать.
Прикрывал перед Генштабом халатность командующего, тащил на себе часть его обязанностей и оберегал Павлова от внимания карательных органов.
В общем, повышали мы с командующим боевую готовность округа так, чтобы она, в случае необходимости, не оказалась высокой. Иначе, не поняли бы наших действий те люди, которые тащили нас вверх по служебной лестнице и рекомендовали на руководство военным округом. Как им всем угодить? Одни требовали сделать округ лучшим в Красной армии, а другие открыто заявляли, что в случае войны, противник должен пройти сквозь наши армии – с минимальными потерями и с максимальными трофеями, и что это наша главная задача, которая получит, в будущем, высокую оценку и принесёт нам благополучие.
Почти две недели перед началом войны, нами игнорировались приказы, шифрограммы и указания о приведении в повышенную готовность войск округа и введении в действие плана прикрытия границы. И даже когда пришла в округ последняя Директива № 1 от 21.06.41", предписывающая:
"…войскам… округов быть в полной боевой готовности встретить возможный внезапный удар немцев или их союзников…
а) в течении ночи на 22 июня 1941 года скрытно занять огневые точки укрепленных районов на государственной границе;
б) перед рассветом 22 июня 1941 года рассредоточить по полевым аэродромам всю авиацию, в том числе и войсковую, тщательно ее замаскировать;
в) все части привести в боевую готовность. Войска держать рассредоточенно и замаскированно;
г) противовоздушную оборону привести в боевую готовность без дополнительного подъема приписного состава. Подготовить все мероприятия по затемнению городов и объектов;
в округе не было принято требуемых мер. Враг должен был застать войска округа врасплох.
Вечером 21 июня мы с Павловым были в театре. Смотрели спектакль "Свадьба в Малиновке". Неожиданно в нашей ложе показался начальник разведотдела штаба Западного Особого военного округа полковник С. В. Блохин. Наклонившись к командующему генералу армии Д. Г. Павлову, он что-то тихо прошептал.
– Этого не может быть, – послышалось в ответ. Начальник разведотдела удалился.
– Чепуха какая-то, – вполголоса обратился ко мне Павлов. – Разведка сообщает, что на границе очень тревожно. Немецкие войска якобы приведены в полную боевую готовность и даже начали обстрел отдельных участков нашей границы.
После спектакля приехал домой. Звоню в штаб оперативному дежурному. Спрашиваю:
– Какие новости? Он отвечает:
– Пока никаких.
По уму, нужно бы заняться ускорением выдвижения войск на рубежи обороны, проконтролировать маскировкуа эродромов и складов, но мне что, больше других надо? Сижу дома, читаю книжку, пью чай.
Меня преследуют слова, сказанные Павловым во время спектакля: "Этого не может быть" и "Чепуха какая-то". Вижу, как он рукой показывает на сцену: тише, мол, лучше следи за развитием событий в пьесе. Завидую равнодушию Павлова к донесению разведки, но оказалось, что я равнодушнее, потому, как Павлов давно уже был в штабе. Из тяжелой задумчивости, меня вывел телефонный звонок. Оперативный дежурный передал приказ командующего немедленно явиться в штаб. Через пятнадцать минут вошел в кабинет командующего. Застал там члена Военного совета округа корпусного комиссара А. Я. Фоминых и начальника штаба генерал-майора В. Е. Климовских.
– Случилось что? – спрашиваю генерала Павлова.
– Сам не разберу, что происходит. Понимаешь, какая-то чертовщина. Несколько минут назад звонил из третьей армии Кузнецов. Говорит, что немцы нарушили границу на участке от Сопоцкина до Августова, бомбят Гродно, штаб армии. Связь с частями по проводам нарушена, перешли на радио. Две радиостанции прекратили работу – может, уничтожены. Перед твоим приходом звонил из десятой армии Голубев, а из четвертой – начальник штаба полковник Сандалов. Сообщения неприятные. Немцы всюду бомбят…
Наш разговор прервал телефонный звонок из Москвы. Павлова вызывал нарком обороны Маршал Советского Союза С. К. Тимошенко. Командующий доложил обстановку.
Сидим, пьём чай. Ничего не предпринимаем.
А по всей Белоруссии бомбежка, пожары, немцы с воздуха расстреливают мирное население.
Снова появился с разведданнными Блохин. Оказывается, с рассветом 22 июня против войск Западного фронта перешли в наступление более тридцати немецких пехотных, пять танковых, две моторизованные и одна десантная дивизии, сорок артиллерийских и пять авиационных полков.
Павлов обращается ко мне:
– Голубев один раз позвонил, и больше никаких сведений из десятой армии нет. Сейчас полечу туда, а ты оставайся здесь. Расхлёбывайся.
– Как бы не так. Хитренький какой. Удрать в войска решил, а округ на меня бросить, чтобы я потом за всё отвечал? Не получится. Считаю такое решение неверным. Командующему нельзя бросать управление войсками, – возражаю я.
– Вы, товарищ Болдин, – переходя на официальный тон, говорит Павлов, – первый заместитель командующего. Предлагаю остаться вместо меня в штабе. Я доказываю Павлову, что вернее будет, если в Белосток полечу я. Но он упорствует, нервничает, то и дело выходит из кабинета и возвращается обратно.
Снова звонит маршал С. К. Тимошенко. На сей раз обстановку докладываю я. Одновременно сообщаю:
– Павлов рвется в Белосток.
Нарком никому не разрешает вылетать, предлагает остаться в Минске и немедленно наладить связь с армиями. А оно мне надо? Чем лучше работает связь, тем больше получу неприятной информации и тем больше проблем придется решать. Сижу, пью чай. Сила ударов гитлеровских воздушных пиратов нарастает. Они бомбят Белосток и Гродно, Лиду и Цехановец, Волковыск и Кобрин, Брест, Слоним и другие города Белоруссии. То тут, то там действуют немецкие парашютисты.
Много наших самолетов погибло, не успев подняться в воздух. Это наша заслуга. Не зря мы просаботировали приказ о рассредоточении и маскировке авиации, приказали слить с самолётов бензин и даже снять пулемёты.
Фашисты продолжают с бреющего полета расстреливать советские войска, мирное население. На ряде участков они перешли границу и, заняв десятки населенных пунктов, продолжают продвигаться вперед. В моем кабинете один за другим раздаются телефонные звонки. За короткое время в четвертый раз вызывает нарком обороны. Вот не сидится человеку в Москве спокойно. Докладываю новые данные. Выслушав меня, С. К. Тимошенко говорит:
– Товарищ Болдин, учтите, никаких действий против немцев без нашего с вами ведома не предпринимать. Ставлю в известность вас и прошу передать Павлову, будто товарищ Сталин не разрешает открывать артиллерийский огонь по немцам. Кстати, за то, что творится сейчас на территории вашего округа, кто-то должен будет ответить. Скорее всего, Павлов. С него основной спрос, а ты Болдин, действительно, поезжай в войска, изобрази там кипучую деятельность, затеряйся на время среди героев, но особых решений не принимай, чтобы отвечать за них не пришлось.
Затем нарком повторяет ещё раз:
– Никаких мер к немецким войскам не предпринимать, кроме авиационной разведки вглубь территории противника на шестьдесят километров.
– А чего там смотреть, все немецкие войска, наверное, уже на нашей территории. Их в наших тылах разглядывать надо.
Сижу, пью чай.
Думаю:
– А почему Тимошенко уже четвёртый раз звонит мне, а не Павлову? Он что меня сильнее уважает и ценит? Видимо, Тимошенко поставил на Павлове мысленный крест и решил назначить козлом отпущения. Я ж теперь должен командующему передать распоряжение Тимошенко, о том, что нельзя немцев бить.
Захожу к Павлову, передаю содержание моего последнего разговора с наркомом обороны. Сообщаю, что Тимошенко разрешил мне вылететь в Белосток и стремглав бегу к машине.
На аэродроме к вылету готовы два самолета – средних бомбардировщика. В один садимся я и мой адъютант лейтенант Крицын, в другой – капитан Горячев из отдела боевой подготовки и офицер оперативного управления штаба. Берем курс на Белосток.
Летим. Если придется когда кому рассказывать, то привру, будто нас непрерывно атаковали "мессершмитты", посылая вдогонку пулеметные очереди. И не по одному. Иногда, целыми звеньями. Вот только вопрос, поверят ли мне, что от Минска до Белостока в нас стреляли – стреляли, но так и не сбили немецкие асы? Ни наш, ни второй самолёт? Привру, в мемуарах напишу про непрерынные атаки немецких истребителей, чтобы трагичнее мемуары получились.
Наши самолёты идут на посадку. Мы сели в тридцати пяти километрах от города, между Белостоком и Волковыском. Отошли от самолётов не более двухсот метров, когда в небе послышался шум моторов. Показалась девятка гитлеровских пиратов. Залегли. Лежим. Смотрим. А на аэродроме нет никаких зенитных средств, чтобы отогнать немецкие самолёты. Откуда им взяться, если мы, предусмотрительно, практически всю зенитную артиллерию собрали со всего Западного округа на один полигон под Минском, где она и достается противнику в качестве трофея.
Вражеские самолеты снижаются и без помех сбрасывают бомбы. Огненные языки лижут и наши два самолета. Нужно спешить. Легковой машины на аэродроме нет. Вздыхаю. Беру полуторку. Приказываю выделить группу бойцов. Теперь нас двенадцать человек. Покидаем аэродром. В воздухе неимоверная духота. Даже пахнет гарью.
Наша полуторка мчится по оживленной автостраде. "Мчимся" нужно будет убрать, иначе, как я объясню, почему добирался до Белостока почти десять часов? Начнутся вопросы:
– Где был?
– Что делал?
– Умышленно, время тянул?
– С кем встречался?
– О чём говорил?
– Где и с кем чаи распивал, не с немецкими ли диверсантами – разведчиками?
– Иначе, как объяснить, что только к вечеру до места добрался и что все бойцы сопровождения, кроме приближенных офицеров, убиты?
Показалось несколько легковых машин. Впереди "ЗИС-101". Из его открытых окон торчат широкие листья фикуса. Хорошая машина, но отобрать нельзя. Оказалось, что это машина высокого областного начальника. В ней две женщины и двое ребят. Остановился. Побеседовал с милыми дамами:
– Неужели в такое время вам нечего и некого больше возить, кроме цветов?
– Решили, зачем же пропадать цветам?
Действительно, не выкидывать же фикусы ради лейтенантских жён, бредущих по обочине с детьми на руках.
В небе снова шум моторов. Показались три бомбардировщика. Они снизились почти до двухсот метров и начали в упор расстреливать идущих и едущих по шоссе. И нашу полуторку прошила пулеметная очередь, за ней другая, третья. Шофер убит. Из двенадцати человек, никого кроме порученца и адъютанта, в живых никто не остался.
Знают фашистские пули, кто в будущем живой пригодится. На шоссе показалась "эмка". В ней инженер одной из строек укрепленного района под Белостоком. Беру его машину, оставляю ему нашу, разбитую крупнокалиберными пулями в хлам, полуторку и продолжаю путь в 10-ю армию. Плевать мне на то, что инженер что-то лопочет, про срочную необходимость установки вооружения в ДОТах укрепрайона.
Восемнадцать часов.
Яркое солнце освещает дорогу. Километр за километром продвигаемся вперед. Нет-нет и снова вдоль шоссе проносятся гитлеровские самолеты, сопровождая нас, точно почетный эскорт.
Стоит ли о эскорте самолётов противника оставлять? Оставлю. Авось никто из читателей не задумается, почему фашистские самолёты по мирному населению стреляли, а легковой автомобиль, на котором может ехать важная персона – не тронули? Почему до Белостока, 30 километров я целый день "по шоссе мчался", а 20 километров до командного пункта за час одолел?
Белосток. Навстречу тянутся войска, Побеседовал. Пусть себе тянутся. Не организовывать же красноармейцев для обороны города и транспортного узла. Завернул на вокзал. Там эшелон с бабами и детишками разбомбили немцы. Это моя и заслуга и вина. Потому, что станция осталась без противовоздушной обороны. Зенитки то под Минском стоят без дела. А здесь труппы и раненые валяются. Приказал какой-то воинской части идти к коменданту станции и немедленно очистить станцию от всех убитых и покалеченных.
Узнаю месторасположение командного пункта 10-й армии и направляюсь туда.
Примерно в двенадцати километрах юго-западнее Белостока замечаем небольшой лес, на опушке которого и расположился командный пункт 10-й армии. Было девятнадцать часов, когда мы подъехали к командному пункту.
Меня встретил командующий 10-й армией генерал-майор К. Д. Голубев с группой штабных офицеров. Проводная связь нарушена, а армейские рации работают очень плохо, вражеские их забивают.
– Доложите о положении войск, – говорю ему. Командующий развернул карту:
– На рассвете три вражеских армейских корпуса при поддержке значительного количества танков и бомбардировочной авиации атаковали мой левофланговый пятый стрелковый корпус. Дивизии корпуса в первые же часы боя понесли большие потери. Особенно пострадала сто тринадцатая.
И по лицу, и по голосу генерала чувствуется, что он сильно переживает.
– Чтобы предотвратить охват армии с юга, я развернул на реке Курец тринадцатый механизированный корпус. С запада на Белосток наступает сорок второй армейский корпус вермахта. Там поставили шестой механизированный корпус на рубеж по восточному берегу реки Царев.
Это сообщение вывело меня из себя:
– Что вы делаете, генерал? Ведь вам известно, что механизированный корпус предназначен для контратак по наступающему противнику, а не для того, чтобы затыкать прорехи в обороне.
Командующий склоняется над картой, тяжко вздыхает, потом говорит:
– Это справедливо. Но с чем воевать? Почти вся наша авиация и артиллерия разбиты. Боеприпасов мало. На исходе горючее для танков.
– Насколько мне известно, товарищ Голубев, в вашей армии было достаточно горючего. Куда же оно делось?
Я отлично знаю, что на весь Западный военный округ, на четыре армии, на три тысячи танков, не считая тракторов и артиллерийских тягачей, на начало войны имелось всего триста тонн горючего, По недомыслию или по злому умыслу тыловых служб, остальные запасы танкового топлива сейчас у чёрта на куличках – в Мариуполе, за 1541 километр от Белостока.
Было триста тонн, но уже в первые часы нападения авиация противника произвела налеты на наши склады с горючим. Они и до сих пор горят. На железнодорожных магистралях цистерны с горючим тоже уничтожены. Ясно, что это не случайно, вражеская авиация действовала по хорошо известным ей объектам.
В палатку вошел дежурный офицер связи:
– Товарищ генерал Болдин, нам удалось наладить связь. Вас вызывает Минск. Подхожу к аппарату.
– Болдин? – слышу далекий голос.
– Говорит Павлов. Познакомился с обстановкой?
– Познакомился Положение в десятой армии очень тяжелое.
– Слушайте приказ, – говорит Павлов. – Вам надлежит организовать ударную группу в составе корпуса генерала Хацкилевича, тридцать шестой кавалерийской дивизии, частей Мостовенко и контратаковать наступающего противника в общем направлении Белосток – южнее Гродно с задачей уничтожить вражеские части на левом берегу Немана. Понимаю, что Павлов воевать начал. Видимо, здорово ему Сталин хвоста накрутил…
На этом наш первый и последний фронтовой разговор закончился. Все части, из которых Павлов приказал создать ударную группу, уже были втянуты в ожесточенные оборонительные бои и, конечно, имели большие потери. Снимать их – значило ослаблять оборону, но что делать? Приказ есть приказ! Будем ослаблять.
На командном пункте появляется Маршал Кулик,
в качестве полномочного представителя Ставки. Берёт руководство группой в свои руки и конно-механизированная группа войск "генерала Болдина" устремляется, без Болдина, на Гродно. Я остаюсь в штабе десятой армии.
Утром позвонил Хацкилевич, находившийся в частях.
– Товарищ генерал, – донесся его взволнованный голос, – кончаются горючее и боеприпасы. Танкисты дерутся отважно. Но без снарядов и горючего наши машины становятся беспомощными. Дайте только все необходимое, и мы расправимся с фашистами.
– Слышишь меня, товарищ Хацкилевич, – надрывал я голос, стараясь перекричать страшный гул летавших над нами вражеских самолетов. – Держись! Немедленно приму все меры для оказания помощи. Только какая может быть помощь. Я же знаю, что горючего в округе НЕТ и НЕ БУДЕТ. Да и если было бы, доставка горючего самолётами, в условиях господства немецкой авиации, это просто авантюра, направленная на уничтожение самолётов и топлива. После разговора с Хацкилевичем послал в Минск самолетом письмо, в котором просил срочно организовать переброску горючего и боеприпасов по воздуху. К сожалению, и этот самолет, и вылетевший затем второй погибли, не достигнув цели. Тяжело сознавать, что все попытки помочь танкистам безуспешны…
Третий день идет война. Мало боеприпасов и полностью отсутствует горючее, но боевые действия в районе Белостока не прекращаются ни днем ни ночью. Из Минска по-прежнему никаких сведений.
Конно-механизированная группа "Болдина" под руководством маршала Кулика, практически вся уничтожена авиацией противника. Выжившие танкисты атакуют передовые части фон Борнштедта и 481-го пехотного полка на гродненской дороге 24-го и 25-го июня. Немцы с трудом отбивают атаки наших танков. До Гродно доходят только остатки кавалерии, которые на пределе сил, наносят по врагу несколько ударов, успешно отбитых противником.
Мы ведем бой в окружении. Сил у нас все меньше. Танкисты заняли оборону в десятикилометровой полосе. Незадолго до своей гибели, прибыл Хацкилевич.
– У нас последние снаряды. Выпустим их, и придется уничтожать танки.
– Да, пожалуй, иного выхода нет, – отвечаю я. – Если машины нельзя сохранить, их лучше уничтожить.
На пятые сутки войны, не имея боеприпасов, войска вынуждены были отступить и разрозненными группами разбрелись по лесам.
Маршал Кулик приказал всем снять знаки различия, выбросить документы, затем переодеться в крестьянскую одежду и сам переоделся. Предлагал бросить оружие, ордена и документы. Однако, кроме его адъютанта, никто документов и оружия не бросил
Район шоссе Волковыск-Слоним завален брошенными танками, сгоревшими автомашинами, разбитыми пушками так, что прямое и объездное движение на транспорте было невозможно. Колонны пленных достигали 10 км в длину
– Что будем делать? – спрашивает Никитин.
– Воевать.
Только чем воевать? Винтовки без патронов, пулеметные ленты тоже пусты. Танков нет: мы их сами сожгли.
– Чем воевать? Немецким оружием. Забирать его у противника и им же бить гитлеровцев.
– В общем, товарищ Болдин, мне задача ясна. – Разрешите отделиться от вас и воевать самостоятельно, спрашивает Никитин?
Даю согласие.
Не доверяет мне Никитин. Со мной остались около двадцати офицеров. Шагаем налегке строго на восток.
К вечеру 27-июня вышли на опушку леса. Видим недалеко три танка БТ-7. Подходим к машинам. Старший доложил, что боеприпасов у каждой машины по комплекту, а горючего нет. Эти танкисты свои танки не уничтожили. В лес, как мы не побежали. Такие, лучше погибнут в бою, чем покажут врагу свою спину или поднимут руки вверх.
Только присели было, как проселочная дорога закурилась пылью, и на ней показалась вражеская колонна из 28 танков. Танкисты открыли огонь. Уничтожили двенадцать вражеских машин. К сожалению, кончились снаряды и один за другим загораются наши танки, расстреливаемые в упор.
Оставив танкистов, мы бросились в лес. Мысленно, запоминаю количество уничтоженных НАМИ немецкихтанков, ведь я там был старшим по званию, стало быть и заслуга моя, если вдруг особисты когда спросят о том, что я делал в лесу.
В это время девятка немецких бомбардировщиков начала "прочесывать" опушку. Когда они улетели, в живых нас осталось лишь несколько человек.
К вечеру повстречали нескольких красноармейцев. Приказываю им присоединиться к нам. Иначе, без красноармейцев, савершенно некому нести караульную службу по ночам и собирать дрова для костров. Не офицерское это дело… Беседуя с бойцами, убеждаюсь, что большинство рассуждают здраво:
– Досадно, что наверху у нас что-то проглядели.
Лукавят. Сказали бы прямо, как Чапаев в Гражданскую войну говорил:
– Все измены в штабах кроются…
Нас уже около тридцати человек. Медленно продвигаемся на восток.
Ночь. Идем строго по компасу. Стараемся не шуметь.
На рассвете наткнулись на группу человек в двадцать. И не поймешь, военные они или гражданские. Вскоре неизвестные подошли к нам. Внешне это разношерстный народ. Несколько человек сохранили не только форму, но и оружие. А кое-кто поспешил сорвать петлицы с гимнастерок, звездочки с пилоток, были и такие, кто заменил форму на истрепанную гражданскую одежду. Оказывается, из 10-й армии. Из той самой, ответственность за которую я должен был бы взять на себя, когда вечером 22 июня приехал на командный пункт армии.
– Опасно ходить в форме, – оправдывается один из переодетых, оказавшийся старшим лейтенантом. – Кругом фашисты, да и свое кулачье снова клыки показало.
– Значит, советуете снять форму?
Молчит.
Пусть помолчит. Возможно, ему и опасно было ходить в командирской форме. Командира, комиссара и еврея, без согласования с начальством, имеет право расстрелять любой немецкий солдат, но генеральская форма, одетая на мне, это как охранная грамота. Ни один немец не поднимет оружие на такую ценную добычу, как генерал. Генералов не убивают. Генералов охраняют. Генералов не допрашивают. С генералами беседуют. Ни за что не сниму форму, пока не выберемся к своим.
И в плен постараюсь не попасть. Не хочу предстать перед немцами в качестве пленного. Я хочу сидеть с немцами на переговорах за одним столом в качестве представителя России, рассуждая, как нам обустроить Россию. Да и у бойцов форма вызывает уважение. Рано мне снимать свою форму.
Особенно сейчас, когда ещё не известно, чья возьмёт? Грохнут в Москве Сталина, или он сам грохнет кулаком по своему столу и завертится вся страна, вооружая русских мужиков, которые, как я убедился, могут воевать не хуже немцев?
Нельзя сдаваться в плен, нельзя спешить к фронту. Нужно месяца полтора, пока стоят тёплые июльские дни и ночи, пока не прояснится обстановка, пока не пройдёт сталинский гнев за разгром Западного военного округа, просидеть в лесах.
Положа руку на сердце, признаюсь, что до линии фронта, максимум, две недели хода. Я ставлю себе задачу, выйти из окружения через полтора месяца.
Нас уже около пятидесяти человек. На очередном привале собрал коммунистов и комсомольцев. Они составляли больше половины. Объяснил, что каждый из них должен показывать пример мужества, дисциплинированности. Из нескольких политработников и командиров создал группу разведчиков.
Четверым из них сразу же дал задание: под видом местных жителей пробраться в ближайшую деревню и раздобыть немного продуктов.
Прошло уже около пяти часов, как ушли разведчики, а их все еще нет. Тревога закрадывается в сердце. А вдруг их выследили и схватили? Вдруг, чтобы спасти свои жизни, разведчики рассказали немцам, где находится группа их товарищей, во главе с генералом? Может быть, и нам следует ожидать нападения? Бежать? Спасаться? Уходить подальше от места расположения?
Когда уже наступили сумерки, наблюдатели сообщили: "Разведчики идут"! Вскоре действительно показались четыре фигуры, согнувшиеся под тяжестью груза. Разведчики подошли, поставили наземь мешки, устало вытерли вспотевшие лица. Старший доложил о выполнении задания. Спрашиваю:
– Почему задержались?
– Немцев изучали, товарищ генерал. Подошли к одной машине, не заметили, что за ней солдат стоит. А он увидел нас, кричит: "Хальт!" – и автомат наставляет. На крик солдата появился офицер. Немного разговаривает по-русски. Интересуется: "Кто такие?" Отвечаю, что мы жители соседней деревни, еле от большевиков удрали. Ищем у немцев спасения. Офицер засмеялся, похлопал меня по плечу, сказал: "Гут, гут!" Угостил сигаретами, а потом стал расспрашивать. Все Минском интересовался. Видимо, туда собирался ехать. В общем, отделались мы легким испугом, но зато все выяснили. В той деревне оказалось тридцать танков, пять легковых машин, большой обоз. Местного населения почти нет.
– А продукты откуда?
– Стащили у немцев.
Развязали мешки, и из них посыпались банки с консервами, сгущенным молоком, пачки печенья, сигареты. В мешках оказались даже две бутылки французского вина.
Так закончилась эта маленькая фуражирская операция, которую я назову в рапорте разведывательной.
В поход мы пускались обычно только с наступлением темноты. А днем отдыхали. Поскольку ночи в июне короткие, то отдыхали мы в три раза дольше, чем шли.
В журнале боевых действий укажу, что иногда совершали внезапные нападения на небольшие группы немецких солдат. Отряд растёт, но по-прежнему беден оружием и боеприпасами. Своё оружие, почти всё, побросали, а немцев стараемся не трогать без причины. Вот и нет у многих, особенно у офицеров, оружия, ни своего, ни трофейного. Наганы и пистолеты это не оружие. Из них хорошо только трусов, не идущих в атаку или оставивших свои позиции, расстреливать.
Хочется кушать. Еды опять нет. В сказке Салтыкова-Щедрина, один мужик двух генералов прокормил, а мои мужики не могут вдосталь меня, своего генерала накормить. Наконец, мы приблизились к шоссе, где можно было сделать засаду. В засаду я выделил всех имевших оружие – двадцать человек. Через два часа на дороге показалась машина.
В журнал, о нападении на машину, записал следующее: "Наши бойцы уничтожили более тридцати солдат и офицеров противника. Уцелевшие немцы скрылись в лесу. Мы захватили шесть автомобилей, тридцать автоматов, много патронов, несколько гранат и вещевые мешки с продуктами".
Про потерю личного состава, я не сказал ни слова!
Не было у нас потерь по причине отсутствия факта серьёзного боевого столкновения. Застрелили двух немцев в кабине – вот и весь бой.
В общем, зафиксировал я факт проведения успешной боевой операции, а потом весь день ругал себя за это.
Зря я так заврался, заблаговременно создавая легенду о себе – мужественном боевом генерале, громящем тылы врага во главе мужественных воинов.
Ведь ни один толковый фронтовик не поверит, что всего два десятка бойцов, вооруженных винтовками, напав на полсотни автоматчиков, одержали в перестрелке победу, частично прогнав противника в лес, а большую половину – уничтожили на месте. Затем, невредимые, ходили между машин, собирали оружие, продукты и что не один немец не шмальнул парой автоматных очередей, из темноты леса, по русским, убившим его товарищей.
В ближнем бою с автоматчиками, при двойном численном перевесе врага, вооруженного автоматическим оружием, у красноармейцев нет никаких шансов на победу.
Если бы действительно свела бы судьба нас на дороге, в бою с полусотней немецких автоматчиков, то у каждого из нас судьба получилась бы очень печальная, короткая, прервавшаяся там, в придорожном кювете…
Однажды к месту расположения отряда приблизились девушка в военной гимнастерке и красноармеец. Девушку звали Елизаветой Ершовой.
Как началась война, Лиза пришла в Белостокский военкомат. Просила послать в армию. Военком выдал направление в госпиталь, обмундирование и сумку с красным крестом. До госпиталя дойти не успела, его разбомбили. Пришлось присоединиться к отступающей части.
Колонна нарвалась на гитлеровцев. Снарядом сшибло дерево, возле которого она стояла. Девушка упала без сознания. Когда очнулась, вокруг стояла мертвая тишина. Всюду валялись трупы. С трудом поднялась и пошла, куда глаза глядят.
– Повстречала этого бойца. Решили идти вместе и нашли нас.
Появление в отряде медсестры всех обрадовало. Вскоре ее стали называть сестрицей, а затем хозяйкой отряда.
Второго июля, в сорока километрах от Минска. встретили командира 8-й артиллерийской противотанковой бригады полковника Стрельбицкого.
Когда началась война, артиллеристы его бригады мужественно отражали попытки гитлеровской танковой дивизии прорваться из Вильнюса и Гродно к городу Лида, но под давлением превосходящих сил они медленно отходили, а потом тоже попали в окружение. Закончилось горючее. Артиллеристы вынуждены были остановиться в лесу, спрятать технику. К тому времени в лесу под Минском собралось несколько уцелевших рот пограничников, много разрозненных групп и подразделений 10-й и 3-й армий, всего несколько тысяч человек. Полковник Стрельбицкий взял командование на себя. Наскоро сколотив несколько частей, он повел их в наступление на Минск. Войскам удалось ворваться на окраину города. На многие годы, запомнят немцы и жители Минска один краснозвёздный танк из "группы Стрельбицкого".
Вначале, танк, ворвавшийся в Минск, ничем не удивил немцев. За две недели войны, они привыкли к виду трофейной русской техники.
Танк въехал в распахнутые ворота водочного завода, размазал по мостовой немецкого солдата, уничтожил бронеавтомобиль охраны и начал отстреливать Пусть помнит враг, укрывшийся в засаде: Мы начеку, мы за врагом следим. из пулемёта немцев, покусившихся на самое святое для любого настоящего русского мужчины – на ящики русской водки.
Решив подбодрить молоденьких курсантов и, напевая "Марш танкистов", переделанный в соответствии со сложившейся обстановкой, механик – водитель направил танк на грузившиеся автомобили.
Пусть помнит враг, укрывшийся в засаде:
Мы начеку, мы за врагом следим.
Чужой мы водки не хотим и фляги,
А вот своей – глотка не отдадим…
Раскатали наши танкисты гремящими танковыми гусеницами, в мокрые железные блины, автомобили с загруженной водкой и поехали искать дальнейших приключений. Едут и видят, как на встречу, движется колонна мотоциклистов.
Мотоциклы новенькие, с боковыми колясками. Мотоциклисты в стальных шлемах и защитных очках. Фашисты смотрят на "трофейный" русский танк, улыбаются и зубами, начищенными блендамедом, сверкают. В колясках пулемётчики с пулемётами восседают.
Рванулся танк в колонну и начал утюжить мотоциклы баварского производства, вместе с их седоками, а тех, кто убежать пытался, расстреливали танкисты из пулемётов.
В центре города, возле театра, перестреляли немецких офицеров, собравшихся на концерт.
На улице Пролетарской уничтожили колонну бензовозов и грузовиков.
Разгромили военный лагерь в городском парке, израсходовали весь боекомплект, а на выезде из Минска сами поймали вражеский снаряд в моторный отсек.
Командир танка майор Васечкин, приказал покинуть горящий танк и погиб, прикрывая отход экипажа, стараясь спасти механика-водителя, старшего сержанта Дмитрия Малько, заряжающего курсанта – Фёдора Наумова, пулемётчика правой башни курсанта Николая Педана, пулемётчика левой башни курсанта Сергея(фамилия неизвестна), и пулемётчика кормового башенного пулемёта курсанта Александра (фамилия не известна).
Курсанты Сергей и Александр погибли вместе с командиром, не успев никому сказать ни своих фамилий, ни своих домашних адресов. Молодые были – казалось, что вся жизнь впереди, всё – на потом откладывали…
Я конечно этого не знал. Танкистом больше – танкистом меньше… У меня под городом Белостоком в конно-механизированной "группе Болдина" тысячи таких танкистов были и неизвестно, чтобы они там сотворили с немцами если бы не остались их танки без горючего и без снарядов. И никто тех танкистов не считал, никто адресов не записывал…
Буквально за несколько часов перед нашей встречей Стрельбицкий предпринял вторую попытку овладеть столицей Белоруссии. И тоже безуспешно.
Рассказывая мне обо всем этом, полковник по карте показывал, на каких участках он наступал, какие улицы Минска удавалось занять, откуда нажимали вражеские танки
Грамотно командовал полковник войсками в боях за Минск, но тем не менее, я объявил, что беру командование сводным соединением Стрельбицкого на себя, а самого Стрельбицкого назначаю своим заместителем. Он же полковник. Младше меня, по званию.
Стали готовить разведку боем южнее Минска. Подготовили и дали команду к наступлению. Пошли батальоны в бой и полегли, почти полностью под фашистскими пулемётами. Слишком большие потери. От них осталась горстка бойцов, которая храбро вела неравный бой, прикрывая наш отход. Лес, в котором мы находимся, бомбит фашистская авиация. К разрывам бомб присоединились разрывы снарядов и миномётных мин. Растревожили мы немцев на свою голову.
Мысли заняты одним: Фашисты изрядно потрепали нас, но силы еще есть. Свернули чуточку правее и идём дальше на восток. Словно и нет никакого окружения. Ночь тиха – чиста дорога! Нахрена я батальоны в разведке боем угробил? Нужно было сначала скрытно и по тихому разведать расположение противника. Выходит, что я своими действиями помогаю германской армии уничтожать живую силу Красной армии? Да… Если возьмут в плен, нужно будет непременно рассказать, как я больше тысячи красноармейцев под немецкие пулемёты и снаряды подставил. Точное число убитых и степень моей очередной заслуги перед Германией, немцы сами посчитают. Не сегодня, так завтра.
Обнаружили несколько уцелевших дотов и дзотов. В укреплениях красноармейцы, с ними старший политрук Осипов из двести сорок пятого гаубичного полка.
Война застала их в городе Лида. После ожесточенной бомбежки немцы выбросили в районе города воздушный десант. Осипов участвовал в ликвидации десанта. На рассвете враг бросил против них авиацию. Потом в наступление пошли фашистские танки. Силы были не равны, закончились снаряды, разбиты или раздавлены орудия и Осипов с группой однополчан стал продвигаться к укрепленному району, который еще был занят нашими войсками, Осипов получил задание возглавить гарнизон одной из долговременных огневых точек. В гарнизоне одиннадцать человек, два пулемета, одна пушка и достаточное количество боеприпасов
Собрал я всех офицеров и политработников. Предложил организовать в лесу сборный пункт. Сразу же после этого командиры и политработники разошлись по лесным дорогам. Каждая появлявшаяся там группа солдат задерживалась и направлялась на сборный пункт. Уже через несколько часов нам удалось собрать более пяти тысяч человек. Из пришедших в лес я создал сводную дивизию. Насчет дивизии, я конечно присвистнул. В дивизии, по штату, должно быть четырнадцать с половиной тысяч бойцов и офицеров, а у меня немного больше пяти тысяч. В общем, я сборный полк дивизией обозвал. Но считать себя командиром дивизии в три раза приятнее, чем командиром полка. В моей "дивизии" пять отрядов и кое-какая артиллерия, штаб, прокуратура и трибунал. Без трибунала жить нельзя. Нужно же как-то узаконивать расстрелы. А без них не обойтись. Железной рукой наведу порядок. Такой порядок, чтобы ни одна сволочь не вякнула поперёк моего слова!
28 июня 1941 года немецкие войска взяли город Минск.
Тем не менее, на рассвете 5 июля я объявил задачу: "Прорвать вражескую оборону и соединиться с частями Советской Армии, ведущими борьбу за Минск". И вот отряды перешли в наступление. Непонятно, зачем я бросил людей на город, захваченный гитлеровцами. Люди дрались героически. Силы наши таяли. Врагу удалось вклиниться в наши боевые порядки и расчленить их. Я, как всегда в боевой обстановке, потерял возможность управлять отрядами и приказал отходить мелкими группами…
Да нихрена я не приказывал! Как я мог приказать, если потерял управление и лишился возможностей передавать какие либо приказы. Кто смог, тот смог отступить, остальных, кто сражался, кого немцы обошли и от леса отрезали – те, позднее, все погибли или в плен попали. В полном составе явилась на пункт сбора линьгруппа, возглавляемая старшим политруком Осиповым. Они были ближе всех к штабу и дальше всех от врага. Решали не боевую, а продовольственную задачу. Порой харч важнее патронов.
– Товарищ генерал, может перекусите, спрашивает Осипов, выкладывая продукты, принесенные из не разграбленного фашистами пригородного колхоза, разносолы, добытые его группой, поа бойцы других отрядов умирали, штурмуя линию вражеской обороны?
Отчего не перекусить? Было нас пять тысяч, осталось немногим более трёхсот человек. Остальные, более четырёх тысяч, погибли и продолжают сейчас погибать, выполняя мой нелепый и несвоевременный приказ.
Трапеза длится недолго, но весело. Решаем, по ночам, двигаться лесными дорогами и выжидать благоприятного случая для прорыва и соединения с нашими войсками.
Так и шли.
Осторожно.
Не спеша.
Не торопясь.
Однажды, остановились в лесу. Всего в тридцати километрах от нас проходила линия фронта. Спешить было некуда. Решили провести ночь без передвижения.
Вечером Осипов и Дубенец отправились в ближайшую деревню Журавы. Необходимо разведать маршрут и поживиться едой.
Прекрасно понимаю, что разведка – дело сложное, очень трудно точно рассчитать время возвращения, ибо неожиданности подстерегают на каждом шагу. И все же нервничаю. Только перед восходом солнца, когда вражеские машины двигались уже без света фар, показались возвращающиеся разведчики.
– Товарищ генерал, задание выполнено!
– Ну как, большой "гусь" засел в Журавах?
– Солидный.
– Атакуем деревню двумя отрядами. Один будет в резерве.
Мои люди выходят на исходные позиции.
С нетерпением поглядываю на циферблат часов.
Точно в пять ноль-ноль даю ракету.
С криком "Ура!", цепи пошли в атаку.
Сочиняю и пишу в журнале боевых действий очередную реляцию о своих подвигах: "Полтора часа продолжался ожесточенный бой. Враг был смят. Он потерял только убитыми более двухсот пятидесяти солдат и офицеров. Наши безвозвратные потери – 70 человек".
Мы захватили "богатые" трофеи. Если результаты боя увеличить в три, а лучше – в десять раз, то в журнале боевых действий "дивизии" будут следующие цифры: "Свыше ста автомашин, около пятидесяти мотоциклов, несколько орудий разного калибра и передвижных радиостанций, тысячи ящиков с боеприпасами, склад с продовольствием", а оружия столько, что "им можно было вооружить две дивизии".
Я продолжаю называть своё войско дивизией, хотя оно давно уже не полк, а всего лишь батальон, штатной численности. До сегодняшнего боя. Сейчас в строю всего две роты.
– Товарищ генерал, что будем делать с трофеями? – прервал мои раздумья начальник штаба Яблоков.
– Часть возьмем с собой, а остальное уничтожим.
Решил взять немного оружия, боеприпасов, продовольствия, радиостанцию и несколько мотоциклов.
Обдумываю слова текста, занесённые в журнал боевых действий.
Опять меня подвела любовь к высоким показателям.
Неправда может быть вскрыта первым же пролетевшим над Журавами нашим самолётом.
Представьте, как должна выглядеть деревня, на улицах которой сожгли свыше ста автомашин, около пятидесяти мотоциклов, взорвали несколько артиллерийских орудий и тысячи ящиков с боеприпасами, подожглисклад с продовольствием и таким количеством оружия, что им можно было вооружить две дивизии?
Деревни просто не должно остаться. На её месте должны лежать груды печного кирпича и обугленные брёвна от изб, горевших, а потом – разметённых взрывами боеприпасов и, особенно, авиационных бомб.
И посреди вселенского пожарища – ржавеющие, искорёженные остовы автомобилей, осколки снарядов, гнутые стволы в окалине и безжизненная, отравленная тротилом земля.
Мы уходим из Журав, а за нашими спинами остаётся целёхонькая деревня, с зелёными яблоневыми садами и несколькими струйками дыма, поднимающимися от десятка догорающих грузовиков.
Учитывая количество захваченной техники, в деревне должно было бы не менее двухсот шоферов и мотоциклистов. У мотоциклистов – не менее пятидесяти пулемётов. Кроме того, склады обслуживают интенданты, кладовщики, упаковщики, грузчики. На "тысячи" ящиков, их нужно не меньше полусотни. Обязательно – рота охраны. В общем, как ни крути, а не может гарнизон с перечисленными "трофеями" быть меньше четырёхсот человек. Атакующие, практически всегда, кроме засад, несут потери в два – три раза выше, чем обороняющиеся.
Вот и "трещит по швам", "белыми нитками шитое" моё враньё про уничтоженные в бою вражескую технику и несколько тысяч ящиков с боеприпасами.
По правде сказать, мы потеряли в бою семьдесят шесть человек и уничтожили около тридцати немцев, находившихся в деревне.
Девятнадцать тяжелораненых и умирающих бойцов, нам придётся оставить у местного населения.
Нести их мы не можем и оставаться из-за них тоже не рационально. Если очень повезёт, то есть вероятность, что кто-то из раненых сможет выжить. Хотя, скорее всего, через пару часов, в деревню Журавы примчатся немцы и прикончат всех наших раненых.
Уходим.
Идти трудно. Каждый из нас основательно навьючен. Досталось и мотоциклистам, волокущим несколько трофейных машин. Им приходилось петлять между деревьями, и тащить мотоциклы на себе.
– Товарищ генерал, радио работает! – с радостью сообщил на привале, прибежавший Крицын.
Знакомый голос московского диктора передает сообщение Советского информбюро. Известия тревожные. На всех направлениях идут ожесточенные бои. Сопротивление врагу возрастает. Он уже заметно сбавил темпы наступления и продвигается вперед ценой огромных потерь.
Значит, Красная Армия наносит врагу большой урон.
А мы всё идём к фронту, а фронт уходит от нас, а мы не спешим его догонять, потому, что не прошел полуторамесячный, задуманный мною срок выхода из окружения.
Продовольствие, взятое в Журавах, закончилось очень быстро, потому, что не было там огромного склада с продовольствием. Не было у нас мотоциклов с колясками, набитыми провизией. Взяли два штуки, без колясок, чтобы я мог спастись от погони, если нас начнут преследовать, да и то, вскоре бросили. Катить по лесу незаведённые мотоиклы – тяжело, а заводить побоялись. От работающих мотоциклов треск стоял бы на весь лес.
Однажды после ночного перехода мы сделали привал. Есть совсем нечего. Ко мне подходит Ершова, просит разрешить ей сходить в ближайшую деревню и попытаться достать хоть немного продуктов.
– Сама достану, только разрешите, – настаивала Ершова.
– Ну хорошо, согласился я после долгих просьб, однако предупреждаю – будьте осторожной и внимательной.
Так Ершова ушла в свою первую разведку.
Пять часов ее не было, и все это время я волновался. Уже начинал жалеть, что не проявил твердости. Наконец она появилась. В руках Ершова держала большую плетеную корзину, на дне которой лежали хлеб, сало и другие продукты, украденные в немецком штабе.
Вошла Лиза в избу, где веселились штабные офицеры и строго приказала хозяйке: "Если немцы спросят, кто я, отвечайте: сестра".
– Ради бога, уходите – взмолилась женщина – ведь из-за вас они, проклятые, повесят и детей, и меня.
Из комнаты, где веселились офицеры, вышел солдат. Со страхом наблюдала хозяйка, как отважная Лиза шутила с гитлеровцем, помогая ему готовить угощение для начальства.
Когда все было готово, солдат удалился к офицерам. А Ершова быстро сложила оставшиеся масло, сардины и колбасу в корзину и ушла.
Интересно, повесят ли теперь немцы деревенскую женщину и её детей за кражу продуктов мнимой родственницей?
Как дешевеет в войну человеческая жизнь? Жизнь нескольких человек из незнакомой мне крестьянской семьи – нынешняя цена куску сала…
После Лизы, незамедлительно, в деревню направились Осипов, Дубенец, Булгаков и Калюжный с группой бойцов. Они тихо сняли часового, вошли в дом, где недавно побывала разведчица, и без единого выстрела прикончили пьяных офицеров и всю их прислугу. Забрали остальные продукты. Теперь, после убийстванемецких офицеров, согласно новому немецкому порядку, введенному на оккупированных территориях, карающему за убийство немцев, все жители деревни будут казнены, а деревня сожжена.
С тех пор как у нас появилось радио, жизнь стала куда полнее, содержательней. Исчезло чувство оторванности от Большой земли.
Когда мы вступили на Смоленскую землю, рядом со мной шагала всего лишь рота бойцов. Немногим больше ста человек. Полтора месяца назад командовал армиями. Потом, полком, который выдавал за дивизию. Сейчас у меня нет даже батальона. Господи, какой стыд, я командую ротой, словно стареющий капитан с неудавшейся служебной карьерой.
Чем ближе к фронту, тем тревожнее становится у меня на душе.
Слушая московское радио, я почти уверился, что Красная армия скоро остановит и погонит назад немецкие войска. Значит, нельзя делать ставку на будущую победу Германии. Нужно прорываться к своим.
Но что ждет меня там?
Я представлял предстоящие разговоры и хотел выть волком.
Любого красноармейца, вышедшего из окружения, я спросил бы, где его винтовка и почему он оставил свой окоп перед наступающим врагом?
Любого сержанта артиллериста я бы заставил ответить, почему он вышел без своего орудия, почему он оставил вооружение врагу и как посмел он отойти с позиции, вместо того, чтобы погибнуть, защищая Родину там, где приказано?
Лейтенант ответил бы мне за то, что посмел явиться из окружения, потеряв вверенный взвод и не удержав линию обороны.
Теперь я, заместитель командующего Западным особым военным округом, должен буду ответить за то, что не защитил границ Родины, что фашистские сапоги истоптали землю Белоруссии и подошли к Смоленску. Почему япозволил уничтожить аэродромы с не заправленными, по моей вине, и безоружными самолётами. С какой целью, оставил без снарядов и топлива танки, которые с величайшим напряжением сил и средств построила страна для своей армии. Как, по моей вине, сотни тысяч красноармейцев попали во вражеский плен, вместо того, чтобы до последней капли крови бить врага, посягнувшего на первое в мире государство трудящихся?
У меня есть оправдание, что согласно распоряжению Маршала товарища Тимошенко находился в Десятой армии.
Гражданин Болдин, спросит меня следователь, а как била врага, под вашим руководством Десятая армия?
Я могу сослаться на то, что по приказу командующего округом – генерала Павлова, возглавил конно-механизированную группу войск для удара на Гродно.
Подследственный Болдин, как вы смели отправить в Гродно танки, не обеспечив их прикрытие с воздуха? Где была авиация и зенитная артиллерия? Почему вы послали танки в рейд, заранее зная, что в них нет топлива и, что они остановятся на полпути? Почему, вверенный тебе, гнида, танковый корпус был наполовину уничтожен немецкими бомбами, а вторая половина досталась врагу и сейчас, те танки, с нарисованными немецкими крестами, утюжат окопы с русскими солдатами, уничтожают батареи и давят на дорогах наших женщин беженоки детей, уходящих от врага?
Где 1597 танков, где шесть тысяч автомобилей, где тысячи орудий, где десятки тысяч лошадей и где четыреста сорок тысяч человек, входивших в порученную, тебе сволочь, группировку?
Люди, брошенные тобой, две недели кровь свою проливали. Потом тех, кто уцелел, оставшихся без патронов, снарядов и командиров, фашисты, словно скотов в плен погнали, а ты гад, уже на третий день войны, бросил их, устранился от командования и с кучкой прихвостней свою задницу в лесах спасал?
– Я Минск пытался освободить.
– Ты, Минск? Под Минском Стрельбицкий воевал, а ты, фашистский пособник, тысячи его людей на смерть послал, вместо того, чтобы остановиться с ними в укрепленном районе, где в казематах были люди, продовольствие, боеприпасы, пулемёты и артиллерия. Ты бы там мог не только гитлеровские полчища перемолоть, но и умереть как герой!
Сто человек вывел? Молодец. Вот теперь бери роту своих прихвостней – политработников, штабистов, прокуроров и членов совета трибунала и пошёл вон, штурмовать деревню "Пендюкино".
Мы за неё два полка положили, а теперь тебе даём шанс доказать, что не зря тебя Родина много лет деньгами осыпала, на машинах катала, в ткань "Бостон" одевала, красной икрой кормила, позволяла, в Крыму, задницу греть и баб – артисток советского кино да балерин Большого театра, на служебной даче, мять.
Оправдывай доверие Родины и лично товарища Сталина! Покажи свою любовь к стране! Докажи верность присяге и своё воинское мастерство! Или хоть сдохни, за деревню Пендюкино, по человечески!
… От таких мыслей становилось совсем не весело, потому что уцелеть в фронтовой круговерти и вновь пройти все ступеньки от командира роты до командования фронтом или армией просто невозможно.
Опальный бывший генерал не нужен даже немцам.
Единыжды предавший – предатель на всю жизнь…
Ещё грустнее стало, когда услышал я по радио, что всё руководство Западного фронта, кроме меня, расстреляно по решению суда.
Не спал всю ночь, а утром вышли к нам три бойца и лейтенант из 134 стрелковой дивизии, собиравшие по лесу своих разбежавшихся бойцов.
Мы отступали от Белостока, а они драпают из под Витебска.
Рассказал лейтенант о том, как дивизия попала в окружение.
Очень интересно попала.
Я бы за такие дела, будь моя воля, всё ихнее командование расстрелял бы, к чётровой матери!
Вот как бывает с дивизиями, которыми командуют генералы, считающие, что, надев генеральскую форму, не они должны служить Родине, а Родина должна служить своим генералам.
Слушал я рассказ лейтенанта про ихние "приключения" и возмущался!
Но чаще ужасался тому, как схожи были мои действия и решения с действиями комкора Честохвалова и его подчинённых…
– Днем 11 июля 1941 года, немцы прорвались через Западную Двину на шоссе Витебск – Смоленск и Витебск – Сураж. Два батальона 501 стрелкового полка, не имея надлежащего руководства, в панике разбежались. Охваченный паникой "окружения", в ночь на 12 июля начал менять свое месторасположения штаб корпуса.
В конце дня 12 июля командир корпуса генерал-майор Честохвалов с группой штабных командиров и батальоном связи, бросив часть автомашин, прибыл на командный пункт 134-й стрелковой дивизии в село Прудники.
Прибывшие офицеры и сам Честохвалов, панически рассказывали о якобы нанесенных немцами потерях частям соседней дивизии, бомбежке их с воздуха и прочие фронтовые ужасы.
Ещё через час, генерал Честохвалов сообщил, что механизированные колонны противника прорвали фронт в районе Витебска и движутся по шоссе Витебск – Сураж.
Штаб "окружен!". Спасайтесь, кто как может!
В общем, как поётся в песне, за которую отдают под трибунал: "Броня хлика, но ноги наши быстры и генералы ужасом полны, бежим назад, где встретят нас чекисты, своей любимой Родины, сыны…".
Приказал комкор Честохвалов отходить на восток, бросив на произвол врага и судьбы части 134-й дивизии, находившиеся в обороне на западном берегу Западной Двины. Только командир дивизии Базаров и комиссар дивизии Кузнецов, вопреки указанию командующего корпусом, остались на месте в районе села Прудники и руководили находившимися в обороне полками, помогая им обратно переправиться через реку Западная Двина, а затем выходить из окружения.
После указания командира корпуса Честохвалова об отступлении, началось паническое бегство на восток. Первыми побежали штаб корпуса и штаб 134-й дивизии, возглавляемый начальником штаба дивизии подполковником Светличным.
Автомашины в панике неслись на восток. Бегство штабных командиров губительно отразилось на частях и местных советских органах, которые бросали все и бежали в тыл, еще не видя никакого противника и даже не слыша стрельбы.
14 июля штаб корпуса переехал в лес у села Понизовье, бросив всякое управление частями корпуса и потеряв связь со штабом армии.
По примеру штаба корпуса, разбегались воинские части, не оказывая никакого сопротивления противнику, бросая материальную часть и снаряжение.
Боясь двигаться без прикрытия и охраны, командир корпуса Честохвалов выделил несколько командиров и приказал собрать хотя бы небольшую группу войск, разбросанных в окружности по проселочным дорогам, чтобы под их прикрытием организовать своё дальнейшее продвижение на восток.
К исходу дня 14 июля в лесу были собраны около четырёх тысяч человек, вооруженных винтовками, пулеметами, гранатами, артиллерией, минометами с запасами боеприпасов. Сюда же в лес прибежал переодетыйв гражданскую одежду, без личного оружия начальник штаба 134-й дивизии полковник Светличный.
Командир корпуса Честохвалов принял решение: не ожидая подхода остальных частей корпуса, продолжать отходить на восток, продвигаясь только лесами и только ночью, не входя в соприкосновение с противником, категорически запрещая стрелять в немцев.
Трусость командования корпуса доходила до крайности. По приказанию командира корпуса полковник Виноградов пытался застрелить водителя одной из автомашин колонны, у которого случайно произошел гудок от замыкания. Тут же лично побил сигнальные рожки во всех автомашинах, чтобы не повторился случайный гудок и не выдал противнику местонахождение колонны штаба. Так двигались четыре дня и, пройдя 60–70 километров, остановились лесу у села Букине.
В этом лесу командир корпуса Честохвалов провел совещание начальствующего состава и приказал бросить все имущество. Были брошены: личные вещи, две рации, смазочные материалы, масса противогазов, пулеметные диски и коробки, документы, часть обоза, лошади и другое имущество.
Здесь же Честохвалов объявил дальнейший маршрут отступления на восток по направлению на село Овсянкино, а сам с колонной штабных автомашин бросил части войска и уехал по направлению село Овсянкино.
При въезде в село Рыпшево в 23.00 колонна штаба была встречена окриками и беспорядочной стрельбой незначительного отряда немецкой разведки. Первая машина проскочила мимо десятка немцев, Честохвалов остановил автомашину, бросил личное оружие, поднял руки и пошел к немцам. Находившийся с ним в машине начальник инженерной службы штаба корпуса подполковник Егоров выскочил из машины и бросился в другую сторону, через огороды в лес. То же сделали остальные командиры и политработники штаба корпуса; и стрелок автоброневика, и водители, следовавшие на своих машинах. Все бросили машины, документы и все, что было. Без единого выстрела разбежались по кустам.
Начальник штаба корпуса – полковник Виноградов, проскочивший на машине мимо немцев, проехал полтора километра от села, бросил машину и с шофером ушел в лес, чтобы оттуда одиночным порядком пробирался в сторону частей Красной Армии из несуществующего окружения.
Разбежавшиеся от машин комиссары Кофанов и Лаврентьев, полковники Виноградов и Стулов и другие штабные командиры, зная, что по этой дороге движутся части корпуса и могут попасть в засаду немцев, не предупредили об этом командиров частей.
17 июля, когда части подошли к указанному месту, немцы, подтянув силы, встретили их сильным огнем.
Мнимое окружение превратилось в реальное.
Командиры соединений по своей инициативе вступили в бой, длившийся два-три часа и, потеряв около ста тридцати человек убитыми и ранеными, под прикрытием артиллерии, увели свои части обратно в лес.
18 июля группа командиров штаба корпуса, разбежавшихся у села Рыпшево от немецкой разведки, в количестве чёртовой дюжины – тринадцати человек, под руководством помощника начальника штаба корпуса подполковника Стулова, подошли к находившимся в лесу частям корпуса.
Эти части возглавлял помощник начальника штаба 134-й сд подполковник Светличный и начальник политотдела дивизии Хрусталев. Подполковник Светличный обратился к Стулову и находившимся с ним командирам штаба корпуса с предложением присоединиться к частям и возглавить руководство по выводу их из окружения. Полковник Стулов и находившиеся с ним командиры штаба корпуса отклонили это предложение и заявили, что меньшей группой им легче будет пробраться на сторону советских войск, и через пару дней ушли одиночным порядком.
Находясь в окружении, многие командиры и политработники, чтобы скрыть свою принадлежность к командному составу Красной Армии, посрывали знаки различия и петлицы, обменяли свое воинское обмундирование на гражданские костюмы, а часть из них даже уничтожила личные и партийные документы.
Начальник политотдела корпуса – полковой комиссар Лаврентьев уничтожил партийный билет, обменял свое комсоставское обмундирование на рваный костюм "заключенного", отпустил бороду, повесил котомку за плечи и, как трус и бездельник, несколько дней двигался за частями, ничего не делая, деморализуя личный состав своим внешним видом. Когда ему предложили военное обмундирование, он отказался и одиночным порядком в своем костюме "заключенного" пошел на восток.
Также, одиночным порядком, пробирались бригадный комиссар Кофанов, полковник Стулов, начальник особого отдела корпуса старший лейтенант госбезопасности Богатько. Последний вместе со своей очень близкой секретаршей, переодевшись в костюмы колхозников, выдавая себя за "беженцев", пробирались в город Вязьму.
Подполковник Светличный, возглавивший части 134-й дивизии после бегства работников штаба корпуса, несмотря на наличие достаточного количества огневых средств и людей, продолжая преступную "тактику", вел части только ночью и только лесами. Категорически запрещал вступать в соприкосновение с противником. Все время восхвалял мощь немецкой армии, утверждая о неспособности Красной Армии нанести поражение немцам. Боясь, чтобы стук повозок не демаскировал местонахождение частей дивизии, и столкнувшись с трудностями ночных передвижений, Светличный приказал 19 июля бросить в лесу повозки, лошадей, другое имущество, как "ненужное". В тот же день он разбил оставшиеся части на три отряда и направил их по разным маршрутам. Никакой разведки и связи между отрядами во время движения организовано не было. Пройдя десяток километров, правая колонна, заметив впереди выпущенную противником ракету, по приказанию Светличного повернула обратно к исходному положению. Сам подполковник Светличный уехал от частей. Началась паника и бегство.
Весь день 20 июля части правого отряда находились без руководства и без связи с двумя другими отрядами. Только к вечеру из лесу явился подполковник Светличный, и начали подходить одиночные бойцы и командирыбез оружия.
Оказалось, что во время движения в ночь командиры других двух отрядов, услышав вдалеке шум моторов, посчитали их за танки противника. В испуге начальник артиллерии 134-й дивизии подполковник Глушков приказал бросить материальную часть отрядов, а людям спасаться, кто как может. В ночь на 20 июля, части 134-йдивизии потеряли около двух тысяч разбежавшихся человек личного состава.
Два дивизиона артиллерии, две батареи полковой артиллерии, много артиллерийских снарядов, более 10 пулеметов, около 100 лошадей и многое другое вооружение – было оставлено немцам.
27 июля сего года подполковник Светличный с небольшой группой 60–70 человек прорвался на сторону частей Красной Армии, оставив в окружении 1000 человек.
Оставшихся окруженцев, возглавлял капитан Баринов, а сейчас пришел и командует бригадный комиссар Шляпин.
– Не знаю такого…
И что же получается? Выходит, не так крепка Красная армия, если её генералы и полковники, как и я, по лесам бегают от своих бойцов, вместо того, чтобы врага уничтожать?
Выходит, много таких, как я?
А на фоне многих, не так заметны будут мои грехи, особенно, если по-театральней обставить моё явление народу и попросить московских друзей – товарищей, чтобы прикрыли меня от сталинского гнева. Авось пронесёт, небось выкручусь, как ни будь – возьму своё.
Сцена есть – театр военных действий.
Режиссёром – сам поработаю.
Артисты – рядышком есть. Целая "дивизия". Неполный полк, ну ничего, это лучше, чем моя сотня.
Мне любую кучку бойцов, подчинённых мне, приятнее и привычнее, дивизией называть.
Зрители по ту сторону фронта сидят.
Главный критик в кремле трубку курит, на карту фронтов поглядывает.
Уважаемые господа, представление начинается!
До нас доносятся отзвуки близких боев. Линия фронта всего в десяти километрах. Чтобы установить связь со своими, необходимо пересечь линию фронта.
Но первым делом, режиссёру нужны артисты.
Приказываю пришлому лейтенанту оставить в качестве проводника, одного из бойцов, а самому идти и доложить своему начальству, что через шесть часов к ним, как старший по званию, для вступления в командование, прибудет генерал Болдин со штабом. Пусть подготовятся и красноармейцев подготовят.
Лейтенант уходит, а я даю своей сотне, в смысле – своему "штабу", команду: "Бриться, стричься, стираться, подшиваться, чистить сапоги. Привести себя в порядок". Пусть выглядят в соответствии с должностями, которыми я их наделил, когда, возле Минска, войско полковника Светличного под себя подгреб…
Приказав адьютанту постирать и отгладить рубихой мои китель и галифе, я сел на поваленное дерево и приказал привести ко мне шляпинского красноармейца.
– Ну-ка, боец, расскажи мне, что у Вас там в 134-й дивизии за комиссар такой, Шляпин? Как он вами командует, как воюет?
– Никак нет, товарищ генерал, мы с бригадным комиссаром товарищем Шляпиным в 91-й стрелковой дивизии служим. А здесь случайно оказались.
– Рассказывай, рассказывай боец, не смущайся.
– Так я и рассказываю. Комиссар наш из мариупольских рабочих. За Советскую власть воюет с 1919 года. А большевиком стал ещё раньше, после заводской забастовки в шестнадцатом годе, ещё до революции.
Был он на войне красноармейцем, а в мирное время – ротным библиотекарем, потом стал помощникомполитрука, на политрука выучился, политические лекции читал, коммунистами в части руководил, а потом рос – рос и дорос от комиссара полка до комиссара дивизии.
– А сам он из себя каков?
– Товарищ комиссар, с виду медлительный, вроде бы, как увалень и тельпух, но это только с виду. Он сильный, спокойный, большой, медлительный. И умный. Люди чуют его внутреннюю силу, правоту и слушаются его с удовольствием, не так, как иных других командиров. Этот зазря на смерть не пошлёт.
Аккуратный. Мимо лужи не пройдёт, чтобы грязь с сапогов не смыть.
– Как же ты, боец, с таким умным и аккуратным комиссаром в окружение вляпался?
– Не повезло. Немец сильнее оказался, а народ у нас на ту пору был ещё не обвыкшыйся к войне.
В аккурат, 24 июля наша 91-я дивизия дралась в Балашове. Как попёрли на нас немцы танками, так и смяли нас. Народ, што уцелел, побежал, кто куда.
Дивизия наша родная и генерал загодя, до нашего окружения, ушли на тот берег. Пока мы от танков бегали.
Попрятался остатный народ по оврагам да по кустам. Как ночь настала, пособрал нас комиссар. Поговорил он с нами и порешили мы попытаться за реку Вопь, к своим, уйти. Пошли. А немец шустрее оказался. Опередил нас, все мосты и броды через реку занял. Мы подошли к реке, а немец пальбу начал. Из пулемётов стреляет, из миномётов стреляет, а уж про карабины да автоматы я и не говорю. Люди, как увидали, что за реку хода нет, так и побежали назад.
Комиссар к людям бросился, наперерез. Кричит, останавливает. Матерится, а не обидно, вроде как не матюгами костерит, а уговаривает и успокаивает. Велит на опушке леса остановиться и там ждать его приходу.
Забежали мы на край лесочка и остановились. Посмотрел я по сторонам – нас там в гурте было, вроде, как человек тридцать. А таких гуртов по опушке – несколько. В общем, набралось нас полторы сотни вояк и четыре пушки больших. Решили мы попытать счастья и проскочить за реку возле деревни Мамоново. Тока вышли к Мамонову, нас там и стала немчура окружать на двадцати пяти танках. Покидали мы гранаты своим пушкам в стволы. Пушкари прицелы с пушек сняли и в болото зашвырнули. И снова все побежали в лес.
В лесу собралось сто человек и комиссар. Все напуганные в усмерть, но с четыремя пулемётами. Не бросили мужики пулемёты, знают, што за потерянное казённое имущество спросится.
Лежим мы, значит в лесу. Спим. Разбудил меня комиссар и отправляет, вроде, как на разведку. Не далеко. За ближний лесок. Ночью оттуда, издалече немецкие разговоры слыхать, вот и пошли мы с земляком в разведку. Сначала шли, потом ползли, а как на горочку всползли, так и дышать перестали от страху. Мама родная! Выскочила луна из-за тучи и осветила поле, а там от краю до краю танки стоят. Земляк у нас в колхозе учителем был. Так он считал, а я от немца сторожил.
Насчитал земеля почти семь сотен танков. Я и не знал, что их стока бывает.
Вернулись. Доложили комиссару. Лежим, пытаемся уснуть, голод и жажду терпим, а перед глазами СЕМЬ СОТЕН танков. Ужасть.
Лесок наш жиденький, молодой. Налетят немецкие бомбёры – спрятаться негде будет. Всем каюк придёт.
За полтора часа до темноты, собирает нас всех, комиссар в кружок и говорит: "Не мы немцев боимся, а немцы нас боятся. Согласны снова пойти на прорыв?" "Согласны!"
Пошли мы в Приглово. Осветили фашисты нас ракетами, и опять все войско разбежалось. Остался комиссар и ещё человек двадцать. Пошли мы с комиссаром собирать наше войско и собрали к утру аж сто двадцать бойцов Красной армии. И сказал комиссар, что решил он вести нас к немцу в тыл, организоваться. Слово такое мудрёноеввернул. Толком мы не поняли, что это значит, но раз сказал комиссар, что нужно идти организовываться, то мы и пошли.
По пути встретили штабных офицеров, писарей и ещё человек сорок с ними. Не поверите, товарищ генерал, но радость такая на душе появилась, будто мы сродственников повстречали. Комиссар на компас глядел и вёл нас напрямки в густой лес. Встретили мы и там, куда пришли, еще много людей, разыскали штаб чужой 134-йдивизии с полковником Светличным. Прорыв решили отложить. Потом повстречали ещё ихних пятьсот человек, а немного погодя, ещё целых две тыщи.
Промаялись мы в лесу пять дней. Решили, что немец успокоился и снова на прорыв пошли. И опять не прорвались. Полковник Светличный из лесу сбежал. Прочитал листовку, что немцы с самолётов кидают про то, как в плен нужно сдаваться и побежал к немцам. Вроде и командир, и грамотный, и партейный, а гадом оказался. Стал главным над нами и над 134-й дивизией наш комиссар, а помошником у него подполковник Белявский.
И сказал комиссар, что коль не получается за реку, к своим, идти, то станем мы теперь все одной общей "Лесной дивизией". Озадачил, не прорываться, а уйти дальше на запад и бить немца в его тылу. Только немцы раньше решили нас побить и послали 3 броневика в наш лес.
Один мы подбили пушкой, а два уехали не битые. Тогда немцы пошли не нас целым батальоном, а нас в пять раз больше, чем них. Как дали мы им "прикурить", так они и побежали из лесу, а мы ещё дальше в лес ушли.
Вот сейчас, товарищ генерал, вспоминаю я ту первую ночь, когда пошли на прорыв. Осветили нас немцыракетами. Комиссар кричит: "Делай, что я!" И лег на землю. Легли. Пошли дальше. Снова ракеты. Снова команда комиссара "Ложись!" Оглянулся я. Все бегут обратно в лес. Поднял комиссар гранату: "Стой! Гранатой сейчас!" Никто и не оглянулся. Тут его ярость взяла: "Ну" – говорит – "я из вас сделаю героев, сукины дети…". И сделал…
31 июля принял комиссар решение разбить "Лесную дивизию" на пять отрядов, отряды на роты, организовал штаб, создал политотдел, назначил командиров и комиссаров частей. Прокуратуру устроил и партийный отделзавёл.
Поставил перед командирами и комиссарами задачу – ни о каком прорыве не говорить, активно бить врага в тылу. Приказал всем надеть петлицы, нарисовать или вышить знаки различия. Требовал строго отдания чести. За малейшее нарушение арестовывал на несколько суток строгого ареста, по уставу хлеб и вода, но так как хлеба не было, то, значит, сидели на воде. Действовало. Одного сержанта приказал расстрелять, который схватил в лесукрестьянку, сначала за груди, потом за горло и под юбку к ней полез.
Сперва не мылись, не брились. А комиссар требовал от всех чистоты и сам брился и мылся до утомления.
Ели мясо без соли и без хлеба, а раненым всё лучшее. Семьдесят человек тяжелораненых было и всех вылечили, всех выходили. Некоторые предлагали отдать раненых на излечение колхозникам, но комиссар не позволил. Санитар один придумал выжимать сок из малины и черники – раненые от этого сока хорошо очень поправлялись.
Приучал комиссар к бою. Приказывал ловить связистов. Резали мы телефонный провод и прятались. Приходил связист, а мы ему кляп в рот пихнём, руки скрутим и волокём в свой лагерь. Из каждого бойца воспитывалхраброго человека.
Для проверки дал задание четырем командирам и двум политрукам задержать грузовик на шоссе. Пришли ни с чем. "Я вас сейчас расстреляю. Эй, дайте ка мне сюда ручной пулемет". Стоят проштрафившиеся командиры и политруки бледные, колени трясутся, и пот с них льется. В последнюю минуту спрашивает комиссар: "А может быть, послужите Родине?". Замечательно послужили. Опять пошли к дороге и уже вечером разбили грузовик и броневик, и нет после этого, у нас в дивизии более надёжных людей.
Для всех бойцов всё начиналось с мелочей: напасть на отдельного мотоциклиста, взять пленного. И сразу поднялся дух, когда захватили двух мотоциклистов и мотоциклы их притащили к нам. Вообще-то это пустяк, ведьво время езды по дороге, и тот кто рулит, и тот, кто сзади сидит и за ручку двумя руками держится – не бойцы, а который в коляске располагается – не может хорошо прицелиться, но какие они страшные, пока не битые. Начали наши красноармейцы на задания на мотоциклах ездить и сами себя зауважали. Всем мотоциклов захотелось. Настоящая охота на мотоциклистов началась и это подняло боевой дух.
Отряд лейтенанта Гринюка дрался с 11 мотоциклистами и обратил их в бегство. После этого дела, дух бойцов сильно укрепился. Затем еще захватили 12 мотоциклов, 8 пленных, 2 штабных машины, подбили один танк, 2 бронемашины и произвели нападение на штаб немецкого полка.
Когда отбили за раз, 20 мотоциклов и бронемашину, никто и не удивился. Все давно поняли, что немца нужно и можно бить.
Затем уж пошли мы, всем скопом, на крупную операцию: напали на 70 машин. Выждали большую колонну иоткрыли огонь из пушек. Пехота немецкая драпанула. А артиллерия начала по нашим пушкам стрелять. Однако, не разбежались наши пушкари и стреляли, пока не разбили немецкие пушки. В той колонне было почти восемьсот немцев, минометная батарея и пушки.
А мы от них не побежали. Мы их побили. Вот такая у нас сейчас "Лесная дивизия" и такой у нас командир и комиссар в одном человеке.
… Я смотрел на "деревенского Ваньку" в аккуратно – заштопанной гимнастёрке, вспоминал его рассказ о комиссаре Шляпине и утренний рассказ лейтенанта о генерале Честохвалове.
Я невольно сравнивал себя с ними и осознавал, что я и Честохвалов – карты одной потрёпанной довоенной колоды, но мы воюем не так, как надо. А вот "Шляпины" и "Стрельбицкие" не расходуют солдат понапрасну. Они собственным примером воспитывают солдат и готовят их к серьёзным делам. Они готовы умереть вместе со своими солдатами.
Если мы, заслуженные генералы, будем отсиживаться по лесам и бегать от врага, то "Шляпины" займут наши места и не будет нам места в армии – победительнице. Нельзя давать в нашей армии хода "Шляпиным".
А то, что вот такие "Ваньки" непременно победят, я понял по тому, как спокойно, искренне, посмеиваясь над неудачами, рассказывал мне красноармеец о войне. Словно говорил он мне о пахоте поля или о стоговании сенана прибрежном лугу. Война это работа для таких вот "Ванек" и они обязательно сделают своё дело…
П Р О Д О Л Ж Е Н И Е О Б Я З А Т Е Л Ь Н О Б У Д Е Т.
