Он пристально смотрел на меня, ожидая того момента, когда я приоткрою глаз или пошевелюсь. Я держалась из последних сил, которых хватило ненадолго.

― Гоша, ну, что ты за мучитель такой, а? Семь утра! Порядочные собаки терпят хотя бы до восьми.

Но Гоша не обратил внимания на мои утренние стенания. Он перебирал лапами, повизгивал и размахивал из стороны в сторону хвостом, изображая нетерпение. Я побоялась, что хвост в такой крутой амплитуде движения может не выдержать и оторваться. Пришлось выбираться из-под перины в утреннюю прохладу комнаты.

Отдернув тюлевую занавеску с окна, я обомлела. Окно моей светелки выходило на яблоневый сад. Время цветения уже подходило к концу, и ветерок легко срывал с веток лепестки и рассыпал их с милой непринужденностью, превращая пейзаж за окном в картину «Летний снегопад». Я поспешила одеться и удостовериться, что пейзаж за окном существует на самом деле. Моя светелка находилась в самом конце коридора, который заканчивался деревянной лестницей. Боковая дверь вывела нас на полянку и к яблоням.

Гоша носился среди деревьев, ловил зубами лепестки и дурачился, как щенок. День обещал быть погожим. На небе ― ни облачка. Хотелось петь и выделывать пируэты в воздухе вместе со стрижами. Но я ограничилась пробежкой с прискоком по едва заметной тропинке, которая обогнула яблоневый сад с правой стороны, и вывела нас к флигелю.

Когда-то домик был хорош ― беленький, с зелеными ставнями и красной черепичной крышей, на макушке которой красовался флюгер в виде петуха. К сожалению, флигель выглядел заброшенным и необитаемым. Штукатурка обвалилась, черепица побилась и потемнела от времени, флюгер завалился набок, ставни плотно закрыты, на двери ― амбарный замок. Крапива подступила к самому крыльцу.

Дальше тропинка терялась в зарослях малинника. Мы с Гошей вернулись к яблоневому саду, и пошли вдоль посадок.

Когда яблони кончились, перед нами предстал луг, поросший разнотравьем. Гоша метался в траве, усердно демонстрируя свои охотничьи инстинкты. Один раз ему даже удалось поднять зайца. Радости было ― на всю округу.

Тропинка вывела нас к речке, которую перекрывала небольшая плотинка. Вода крутила деревянное колесо. Основной механизм водяной мельницы скрывался в избушке. Сложенная из толстых бревен, слегка покосившаяся и вросшая в землю по самое окошко, она напоминала жилище лешего. К самой избушке подступали ели, переходившие дальше в дремучий лес. Однако мельница работала исправно, так как внутри домика что-то гудело. От избушки в сторону большого дома тянулись электрические провода. Тропинка в этом месте раздваивалась. Та дорожка, что вела к лесу, была еле заметна.

Гоша повел меня по утоптанной тропинке влево, вдоль речки. Дорожка, петляя в высоких травах, вывела нас к заводи, где речушка после плотины замедляла свой бег. Среди камыша, которым зарос берег, были проложены мостки к чистой воде. Мы с Гошей посидели на мостках, любуясь ровной гладью воды, по которой иногда разбегались круги от плескавшейся рыбы.

На другой стороне реки простирались поля, засаженные чем-то зеленым. У самого горизонта в утренней дымке виднелись домики населенного пункта. А чуть в стороне ― церквушка, с ярко блестевшем на солнце крестом. Руки чесались запечатлеть всю эту первозданную тишину и благолепие с помощью акварели.

От мостков тропинка вела к добротному деревянному мосту через речку, а затем поворачивала обратно в сторону большого дома. Мимо хозяйственных построек непонятного предназначения она привела нас к бревенчатому дому, из трубы которого шел дым. Дверь была распахнута, и из недр избы звучал мужской бас, выводящий рулады, близкие к известной мелодии из оперы «Кармен».

Гоша потянул носом и уверенной рысью поспешил в распахнутую дверь. Я ― за ним.

Одна половина избы была занята громадной русской печью, а другая столом, лавками и буфетами. Под потолком висели медные кастрюли и сковородки. А у стола в белом переднике и поварском колпаке стоял здоровенный мужик и могучими руками молотил тесто. Пахло дрожжами и сложной смесью корицы, топленого молока и горячих углей.

При нашем появлении мужик оторвался от теста и утробно загрохотал:

― Ну, здравствуй, Лизонька! Вернулась, красавица наша. Дай, поглядеть-то на тебя. Совсем дядю Осипа забыла!

Я опасливо приблизилась, а новоявленный дядя Осип вытер руки о полотенце и утопил меня в объятиях. Гоша зашелся грозным лаем из-под стола.

Новый родственник разжал объятия и повернул меня к свету.

― А что, хорошо получилось! И шовчиков не заметно. Ну, врачи, ай да молодцы! Ты и раньше-то хороша была, а теперь ― хоть на конкурс красоты посылай. Все женихи в округе от любви к тебе иссохнут, ― тут дядя Осип спохватился. ― Ой, да ты, наверное, еще не завтракала. Сейчас я тебя побалую... ― и он положил мне из кастрюльки настоящей гурьевской каши. ― Садись, поешь. В больнице, небось, изголодалась. Совсем похудела, и загар сошел...

― С кем это ты разговариваешь? ― раздалось с порога, и в избу вошла Глаша.

Дядя Осип умолк и с остервенением занялся тестом. Гоша хлюпал молоком из миски, а я уткнулась в кашу, так как Глаша имела вид неприветливый.

― Все лясы точишь, будто дел мало, ― ворчала она, шаркая чувяками по полу. ― Собирай завтрак, пора уже.

Дядя Осип и Глаша засуетились, собирая в две корзинки кастрюльки, судки и кофейники.

Сердитая домоправительница унесла снедь, и мы опять остались втроем. Повар опять принялся выводить рулады на оперные темы. Дядя Осип был скорее широк в животе, чем в плечах. Но по моим представлениям, повар и должен быть упитанным. Его мохнатые брови шевелились в такт мелодии, а руки артистичными движениями разделывали тесто. Казалось, он полностью погрузился в нирвану кулинарного искусства, и я поспешила закончить свой завтрак, чтобы не отвлекать его.

От кухни до барского дома было рукой подать. По боковой лестнице мы поднялись в светелку. Я уселась в кресло с прямой спинкой и пригорюнилась.

Чье же место я заняла? Что случилось с настоящей Лизой? Почему дядя Осип и Глаша не заметили подмены? Надо ли их разубеждать в ошибке или оставить все, как есть? Не в этом ли задумка Эммы Францевны? Уверить всех, что я ― Лиза после пластической операции.

Чтобы чем-то заняться, я решила разложить свои вещи в ящики комода. В нижний ящик я положила свитера и брюки, в средний ― майки и шорты, а в верхний ― нижнее белье и пижамы.

Верхний ящик, почему-то, не хотел задвигаться на место. Пошарив за ним рукой, я вытащила смятую поляроидную фотографию.

На фоне одноэтажных домиков с вывесками на немецком языке стояла пара. Пухленькая девушка приникла к плечу молодого человека и смотрела на него обожающим взглядом. В профиль девушка выглядела немного длинноносой. А молодой человек улыбался в объектив... Ну, на такого мужчину я бы тоже смотрела собачьим взглядом. Высокий лоб, грива роскошных волос, бородка и усы а-ля д`Артаньян, аристократический нос и глаза, от выражения которых девушки обычно приходят в безумное состояние.

В дверь постучали. Повинуясь внезапному порыву, я сунула фотографию в карман джинсов.

В светелку просочилась Глаша. Смотрела она уже гораздо приветливее.

― Барыня просят кофейку откушать.

Гошу я оставила в светелке и поспешила за домоправительницей. Она привела меня в чудесную комнату, полную света, который лился через высокие окна. Стены оббиты светло-зеленым муаром. Главным украшением комнаты были изящные стеклянные горки, на полочках которых красовалась замечательная коллекция кузнецовского фарфора. Посередине комнаты стоял столик, сервированный на две персоны, и два кресла, одно из которых занимала моя двоюродная бабушка, второе, видимо, предназначалось для меня.

Эмма Францевна сидела с королевской непринужденностью в белой кружевной блузке и длинной темной юбке. Ворот блузки был сколот булавкой с большим синим камнем.

― Садись, милая, ― предложила она. ― Тебе чай или кофе? Не стесняйся.

Я постаралась не стесняться и чувствовать себя также непринужденно в джинсах и майке. Из серебряного чайника я налила себе ароматного напитка в чашку прозрачного фарфора и приготовилась вести светскую утреннюю беседу. Эмма Францевна откинулась на спинку кресла и крутила в пальцах перламутровую ручку лорнета.

― Вижу вопрос в твоих глазах, ― начала она разговор совсем с другой стороны. ― Думаешь, что тут за тайны такие? Кто такая Лиза и почему тебя за нее принимают? Правильно. Вопросы и должны появиться... Однако нет тут никакой тайны, а лишь некрасивая история, в которую я попала на старости лет. Если хочешь, я тебе расскажу.

Я энергично покивала головой.

― Лиза была моей компаньонкой и секретарем в течение трех лет. Я ей полностью доверяла. Любила ее, как свое дитя... И чем все кончилось? Черной неблагодарностью. Она сбежала с каким-то проходимцем и прихватила с собой почти все мои драгоценности! Ах, какой возмутительный мезальянс! Получается, я пригрела на своей груди змею!.. Чтобы замять это дело и не придавать огласке факт воровства, мы с Левушкой решили объявить, будто Лиза делает пластическую операцию по улучшению своего внешнего вида и проходит курс лечения у диетолога для похудения, а тем временем найти ей замену. Тут я вовремя вспомнила про тебя. Ты же моя родная кровь, не подведешь меня, не бросишь старуху ради побрякушек и сомнительного жиголо... Поможешь мне сохранить приличный вид при таком неприличном раскладе пасьянса. Я очень надеюсь на тебя, и сама чем могу, поддержу тебя. Время нынче трудное, в одиночку не справишься.

Я слушала Эмму Францевну, открыв рот. Вот уж не думала, что она мне преподнесет такую чушь. Где это видано, чтобы обворованные граждане скрывали факт ограбления и прилагали столько усилий для прикрытия преступника. Ну, допустим, Эмма Францевна ― богатая женщина с причудами. Возможно, ей не жаль своих драгоценностей. (Лиза, сдается мне, не все унесла, вон какая брошь на блузке и кольца с жемчугом на пальцах). Возможно, ей обидно, что девчонка обвела ее вокруг пальца, и она всеми силами делает вид, что ничего не произошло. Но зачем Лев Бенедиктович лил крокодиловы слезы по своей усопшей сестре? Неужели ему так стыдно за ее поступок, что он отрекся от нее? И разыграл весь этот спектакль у меня на дому с единственной целью ― не запятнать своего доброго имени? Так что ли? Ну, будем считать это рабочей гипотезой...

― Но не будем о грустном, ― продолжила Эмма Францевна. ― Надеюсь, тебе здесь понравится. Я много сил вложила в этот дом, чтобы вернуть ему первоначальный облик. Естественно, после экспроприации поместье пришло в запустение. Что могли ― растащили... Дом использовали как склад, музей прикладного искусства и филиал заготовительной конторы. Из старой мебели остался только один шкаф, и то потому, что уж слишком громоздок, в дверь не проходил. Все остальное пришлось разыскивать в музейных запасниках и в антикварных магазинах... Ты уже огляделась? Довольна ли, что приехала сюда?

― Мне здесь очень нравится, ― честно ответила я. ― Красота неземная. Хочется нарисовать речку, яблони, луг и деревню на пригорке.

― Отличная идея. Где-то у меня были краски... Я ведь тоже когда-то неплохо рисовала... Сходи-ка ты, матушка, в малую гостиную, да посмотри в ореховом шкафу. Там ― всякая всячина лежит. Скорее всего, краски там.

Я прошла в указанную дверь и очутилась в той комнате, где стоял шкаф орехового дерева.

За средней дверцей стояли свернутые в трубки географические карты, пожелтевшие от времени, и папки с гербариями. Две левых створки открывали вид на неоконченные гипсовые головы, руки и ноги, а две правые дверцы явили мне заготовки подрамников, холсты, мольберт, треногу и фотоаппарат ― современник эпохи дагерротипов.

В глубине шкафа лежали коробочки с красками и альбомы. Я потянулась за ними, и все это хозяйство посыпалось на меня. Борьба с треногой и подрамниками приняла нешуточный характер. Пытаясь водрузить их на место, я дернула какой-то шнурок, который не вовремя попался мне под руку. Задняя стенка шкафа с треском распахнулась, и на меня вывалился скелет.

Я заверещала и завалилась на пол. Тренога, подрамники и скелет выпали вслед за мной. Это был даже не скелет, а мумия. Во многих местах кожа сохранилась, остатки волос стояли дыбом, зубы отчетливо выделялись на безгубом черепе. Ужас сковал мои конечности, и я никак не могла выбраться из-под завала художественных принадлежностей.

На вопль вбежала Глаша и присоединила свой высокий голос к моим крикам.

Эмма Францевна стремительно вошла в комнату и всплеснула руками. Ей удалось не потерять самообладания.

― Прекрати орать, ― скомандовала она Глаше.

Вдвоем они освободили меня от человеческих останков, штатива и подрамников и усадили в кресло, где я и сомлела.

На меня напал какой-то столбняк, запоздалая реакция организма на шок. Я все видела, слышала и ощущала, но не могла двинуть ни единым мускулом. Разговор Глаши и Эммы Францевны доносился до меня, как сквозь вату.

― Господи! Кто ж это такой? Откуда? ― вопрошала моя бабушка.

― Истлел совсем, бедняга! ― сокрушалась Глаша, мелко крестясь. Кто-то его нафталином щедро присыпал, чтобы не пах. От одежды одни лохмотья остались. Так бы легче было определить, с каких времен он здесь обитает... Уж не конюх ли это, которого ваш первый супруг изволил собственноручно задушить в девятьсот десятом году, когда узрел его в одном исподнем в вашем будуаре? А может быть это учитель латыни, который из любви к вам на пари выпил бокал яда? Или вы кого-нибудь от охранки прятали в девятьсот шестнадцатом, да позабыли вызволить революционера из тайника? Вот он и задохся...

― Не говори ерунды, Глаша. Это, скорее всего, «советские товарищи» кого-нибудь из своих припрятали. После семнадцатого года я здесь не появлялась.

― Да откуда ж они могли знать про тайник?

― Ладно, что теперь голову ломать? Что же делать с ним?

― Как ― что? Отпеть, да похоронить по-человечески. Душа его, наконец, успокоится ― и прямиком в рай, как невинно убиенный.

― Нельзя по-человечески. Слухи пойдут, милиция приедет, документы проверять будут... Надо Левушку вызывать!

Тут зазвучала электронная мелодия. Эмма Францевна вынула из кармана длинной юбки изящный сотовый телефон и поднесла его к уху.

― Здравствуй, Левушка. Легок на помине. Приезжай, милый. Соскучилась по тебе...

Она закончила разговор и повернулась в мою сторону.

― Глаша, принеси флакон с нюхательной солью из моей спальни.

В носу засвербело от резкого запаха, и я распахнула глаза. Все плыло, как в тумане, а в голове крутилась дурацкая фраза: «Вольному воля, спасенному ― рай».

Говорят, после смерти все собаки попадают прямо в рай. Что есть рай? Это нора, где сидит хитрый лис; это кость, от вкуса которой блаженство разливается по всему телу; это простор и свобода выбора без ограничения движения ошейниками и поводками.

А-а-а! Ерунда! Жизнь после жизни невозможна. В двадцать первом веке стыдно верить в эту собачью чушь. Возможно, ее выдумали мои далекие предки, которые занимались браконьерством в Шервудском лесу.

Рай возможен и на земле. Достаточно выбежать на луг и потянуть носом, как проявится лисий след ― легкий и быстрорастворимый в аромате утренних трав. Тут уж дело техники: идешь по следу, обнаруживаешь нору, углубляешься в лаз и проходишь все коридоры и повороты согласно нормативам для мастера ― золотого медалиста. В конце пути внезапно выясняется, что это была заячья нора. Тоже неплохо...

А кость? Ну, что ― кость?! Всего лишь твердое белковое соединение. Тот большой человек, от которого пахло едой и печалью, никогда не откажет в косточке существу с таким неиссякаемым аппетитом, как у меня.

Что там еще осталось? Ах, да... Свобода выбора... Возможен ли свободный выбор в принципе? Многие ученые головы трудились над этим схоластическим умозаключением. На собственном опыте убедился: невозможен. Всегда что-то или кто-то влияет на поступок ― погодные условия, настроение, чувство долга или коты.