1. Убийство как самоубийство человечества

Наиболее сложной проблемой являются, конечно, причины убийств, особенно если их брать в самом широком контексте социальной жизни, бытия личности, человеческой агрессии и жестокости. О причинах убийств в первую очередь должна была бы сказать криминология — наука о преступности и преступном поведении, но подобные ожидания она, во всяком случае в нашей стране, совсем не оправдала, и те объяснения причин этих самых тяжких посягательств, которые она дает, в лучшем случае вызывают улыбку, в худшем — горькую иронию. Исключительная узость мышления некоторых исследователей убийств, вульгарная социологизация сложнейших явлений, незнание внутреннего мира человека и нежелание его знать, представление об убийстве как о простом результате пьяной ссоры и, следовательно, стремление к примитивизации, породили такие утверждения, что эти преступления носят бытовой характер либо являются следствием недостатков в обеспечении культурного и полноценного проведения досуга (Курс советской криминологии, 1986), что они совершаются вследствие личных неприязненных отношений между преступником и жертвой, а, значит, самый распространенный их мотив месть (Криминология, 1992).

Этот воистину скорбный перечень можно продолжить, но необходимость в нем отсутствует. Однако нельзя не указать на очень большой вред для общественной нравственности и практики защиты человека столь убогих представлений об одном из самых таинственных явлений жизни — убийстве, которое представляет собой опасно распространенную причину смерти. Ее, смерть, в греческой мифологии представляли как дочь Ночи и сестру Сна, а убийство в современной криминологии выступает лишь как вечно пьяный сын Водки и брат уличной Потасовки.

Необходимым условием познания подлинных причин убийств, как и других людских поступков, является подход к исследованию их мотивов как выражающих целостную и глубинную сущность человека, который и в преступлении решает свои актуальнейшие проблемы, при этом целостность включает в себя биологическую и духовную жизни, тело и психику, физиологию и психологию. Мотивы убийств неразрывно связаны с основами бытия данного индивида, они всегда выражают мучительные поиски себя, его самоприятие, определение места в жизни и обретение смысла ее. Он стремится в максимальной степени достичь целостности, которую можно понимать не только как единственную в своем роде тесно сплетенную комбинацию структур и функций организма и личности, но и как соответствие человека тому, каким он представляется сам себе, и как соответствие себя своему поведению. Такой подход к мотивам убийств правомерен и тогда, когда они совершаются абсолютно хладнокровно, и тогда, когда "творятся" на гребне неистовой страсти, сотрясающей основы бытия. Я бы хотел еще раз подчеркнуть эту мысль: путем убийства человек пытается сохранить и воссоздать свою целостность. Конечно, лишение жизни другого не единственный для этого путь, но таковым он ощущается убийцей, который из данной ситуации не знает другого пути.

Научное изучение насилия и его разновидностей началось сравнительно недавно, причем убийства наиболее активно в криминологии. В связи с этим нельзя не отметить особых заслуг одного из отцов криминологии Ч. Ломброзо.

На теорию насилия значительное влияние оказали взгляды 3. Фрейда*, хотя в целом этому феномену он уделял мало внимания, вначале считая сексуальность и инстинкт самосохранения главными и преобладающими силами в человеке. Затем он существенно пересмотрел свои взгляды и в ряде работ ("По ту сторону принципа наслаждения", "Я" и "Оно" и др.) сформулировал иную концепцию, покоящуюся на представлении о двух видах первичных позывов. Первый — сексуальные инстинкты, или Эрос, которые охватывают не только непосредственный безудержный сексуальный первичный позыв, но и инстинкт самосохранения. Второй — инстинкт смерти, задачей которого является приводить все органически живущее к состоянию безжизненности. Оба первичных позыва проявляют себя

СНОСКА: 3. Фрейд, К. Лоренц и Э. Фромм изучали проблемы агрессии с различных точек зрения, с помощью различных подходов и методов, на различном материале. 3. Фрейд и Э. Фромм исследовали человека и его фактическое поведение, К. Лоренц — животных, особенно низших, и делал выводы по аналогии, сравнивая их поведение с поведением человека. Насколько мне известно, ни один из этих выдающихся исследователей и мыслителей не изучал тех, у кого агрессия выражена наиболее полно и в наиболее опасной форме, — убийц.

в строжайшем смысле консервативно, стремясь к восстановлению состояния, нарушенного возникновением жизни.

Инстинкт смерти, следовательно, направлен против живого организма и несет разрушения другим, либо самому индивиду, а если он связан с сексуальностью, то проявляет себя в садизме или (и) мазохизме. Человек, по 3. Фрейду, одержим инстинктом смерти и разрушения, в связи с чем его агрессивность представляет собой не реакцию на воздействие среды, а имманентный и постоянно присутствующий фактор, обусловленный самой природой.

Эта концепция 3. Фрейда не подтверждена необходимыми эмпирическими аргументами ни им самим, ни его последователями.

Вообще приведенное положение о столь разрушительном инстинкте смерти вызывало и вызывает весьма настороженное и даже скептическое отношение, которое еще более усиливается в свете современных научных, в том числе эмпирических исследований. Не приходится сомневаться, что инстинкт смерти, как и страх перед нею, действительно существуют, однако у большинства людей они не влекут за собой катастрофических последствий. Иными словами, инстинкт смерти не приводит органически живущее к состоянию безжизненности. Более того, многие наблюдения показывают, что инстинкт смерти, страх перед ней способны выступать в качестве мощного стимула самых добродетельных поступков, научного, художественного и иного творчества. Я полагаю, что и мой интерес к изучению проблем убийств в немалой степени продиктован инстинктом смерти, потребностью его преодоления и социализации страха перед ней.

Весьма сложная картина предстает перед нами, когда, реализуя инстинкт смерти, т.е. тенденцию к разрушению, человек убивает другого в целях защиты, т.е. реализует, по 3. Фрейду, инстинкт самосохранения. Здесь, как и в очень многих других случаях, убийство не носит глобального характера, поскольку уничтожается только тот, кто представляет угрозу для данного лица, иначе говоря, посягательство на него выборочно. Я бы хотел сказать, что оборонительная агрессия (в том числе с помощью убийства) за очень редкими исключениями в виде потенции существует всегда и она почти всегда готова к реализации. Даже если ее назвать инстинктом смерти, а это определение 3. Фрейда представляется неудачным, поведение убийцы не означает, что он все время ищет условия для реализации своих разрушительных потребностей. Скорее всего, он "просто" готов к отпору, что совершенно естественно, но если нет условий для их удовлетворения, то совсем необязательно произойдет взрыв.

Эту же мысль можно продолжить следующим образом: убийца совершает убийство не потому, что не может без этого существовать, а потому, что в силу прожитой жизни и личностных особенностей на некоторые ситуации способен реагировать лишь смертельной деструкцией.

Вместе с тем не следует отрицать, что отдельные люди не могут жить без постоянного проявления своей агрессивности, а поэтому ищут выход для нее. Если это не позволяют сделать имеющиеся средовые и социально-экономические условия, человек начинает искать соответствующие обстоятельства, например, при добровольном участии в военных действиях, в том числе путем наемничества, ухода в банду и т.д. Возможно, 3. Фрейд был прав, утверждая, что вытеснение агрессии, направленной вовне, ведет к болезни.

Высказанные мысли близки к позициям К. Лоренца, согласно которым человеческая агрессивность питается из некоего постоянного энергетического источника и не обязательно является результатом реакции на некое раздражение. Эта специфическая энергия все время собирается в нервных центрах, и, когда накапливается ее достаточное количество, может произойти взрыв, причем даже при полном отсутствии раздражителя. Люди и животные обычно находят возбудитель раздражения, чтобы вылить на него эту накопившуюся энергию и тем самым освободиться от энергетической напряженности. Иногда они сами ищут подходящий раздражитель и даже создают соответствующие ситуации. К. Лоренц называл это "поведенческой активностью". Модель агрессии К. Лоренца Э. Фромм считал, как и либидозную модель 3. Фрейда, "гидравлической моделью" по аналогии с давлением воды, зажатой плотиной в закрытом водоеме. Агрессивность, по К. Лоренцу, служит самой жизни и способствует выживанию индивида и всего вида. Если агрессия у животных способствует сохранению вида, то у человека она часто перерастает "в гротескную и бессмысленную форму" и из помощника превращается в угрозу его выживанию.

Примером накопления гидравлического потенциала могут служить супружеские отношения, когда пожизненные сражения мужа и жены логично приводят к насилию одного супруга над другим. Но часто, как отмечалось, внешние раздражители полностью отсутствуют и тогда человек сам ищет возможность разрядки. Так, казалось бы мирный обыватель без видимой со стороны причины становится наемником или добровольцем в каком-нибудь военном конфликте и уже не может представить для себя иной жизни. Интересно, что иногда так поступают даже женщины, правда, намного реже, чем мужчины.

Для понимания причин убийств, точнее, понимания того, почему убийства занимают столь прочное место в жизни людей, исключительное значение имеет рассмотрение названных явлений в аспекте смерти. Выше я уже обращался к этому аспекту, но в основном для того, чтобы сопоставить смерть и убийство, показать их содержательную взаимосвязь. Сейчас же желательно рассмотреть предлагаемую мною очень важную гипотезу, согласно которой убийство наряду с другими действиями содействует реализации глубоко скрытого и абсолютно бессознательного стремления людей к самоуничтожению.

В этих целях прежде всего обратимся к метапсихологическим интерпретациям проблем жизни и смерти, которые осуществил 3. Фрейд и которые нашли достаточно полное воплощение в его работе "По ту сторону принципа наслаждения".

Указывая на конечную цель всякого органического стремления, 3. Фрейд считал, что для консервативной природы первичных позывов было бы противоречием, если бы целью жизни было никогда до этого не достигавшееся состояние. Скорее всего, этой целью должно быть старое исходное состояние, когда-то живым существом покинутое и к которому оно, обходя все достижения развития, стремится возвратиться. Если мы признаем как не допускающий исключений факт, что все живое умирает, возвращается в неорганическое, по причинам внутренним, то мы можем лишь сказать, что цель всякой жизни есть смерть, и, заходя еще дальше, что неживое существовало прежде живого. Когда-то в неживой материи каким-то еще совершенно невообразимым силовым воздействием были пробуждены свойства жизни. Возникшее тогда в до тех пор неживой материи напряжение стремилось уравновеситься; так был дан первый первичный позыв — возвращения в неживое. Жившая в те времена субстанция еще легко умирала. Возможно, что в продолжение долгого времени живая материя все время создавалась и снова легко умирала, пока руководящие внешние воздействия не изменились настолько, что принудили оставшуюся в живых субстанцию ко все более широким отклонениям от первоначального образа жизни и ко все более сложным окольным путям достижения конечной цели — смерти.

. Фрейд различал и другой инстинкт, служащий сохранению жизни, и отмечал его взаимоотношения с инстинктом, который стремится вернуть жизнь туда, откуда она произошла. Раньше 3. Фрейд расценивал практически все проявления агрессивности в качестве форм сексуальности и определял их как садистские по существу, а в анализируемой работе он соотнес их с инстинктом смерти. Согласно этой точке зрения, инстинкт смерти действует в человеческом организме с самого начала, постепенно превращая его в неорганическую систему. Разрушительная сила может и должна быть частично отвлечена от своей основной цели и переключена на другие организмы. Инстинкт смерти преследует главную цель разрушить либо объекты внешнего мира, либо собственный организм.

Можно этот деструктивный фактор назвать не инстинктом, а как-то иначе, например, изначальным и спонтанным разрушительным началом, но, по-видимому, трудно отрицать наличие в человеке сил, действительно стремящихся сознательно и бессознательно к уничтожению каких-то объектов. Эти объекты могут быть самыми разными по своему содержанию и значимости. У одних людей указанное начало весьма активно, отчетливо выражено и определяет всю их жизнь, у других — выражено слабо, если иметь в виду направленность на внешние объекты, а то и вообще может не быть.

Подтверждение того, что в человека заложена возможность возвращения в неживую материю, можно найти в исследованиях С. Грофа и Дж. Галифакс. Они пишут: "Существование переживаний двойного и группового сознаний, наряду с отождествлением с растениями, животными или сознанием неорганической материи предполагает, что пространственные рамки, ограничивающие людей в пределах их физических тел, не действуют в области духа. В ходе психоделических сеансов все элементы вселенной в ее нынешней и когда-либо существовавшей форме могут быть сознательно пережиты индивидом".

Итак, первичные позывы (по терминологии З.Фрейда) заключаются в стремлении живого вернуться в неживое, которое ему предшествовало, можно сказать, в свое первоначальное, исходное состояние. В нем, если продолжать рассуждение, живое может обрести первозданный покой наподобие тому, как вечно тревожный человек бессознательно стремится во всегда готовую приютить и защитить утробу матери. Конечно, в материнском лоне жизнь есть, но это иная, только биологическая, а не социально-биологическая жизнь. Между тем обществом человек признается живым только после того, как произошло его рождение.

Выходит, что в утробе матери имеет место некая жизнь до жизни, необходимая предпосылка будущего социально-биологического существования, но желание психологического ухода в нее всегда вызывается тяжкими переживаниями в связи с жизненными неудачами и катастрофами. По-видимому, потребность названного ухода можно расценивать в качестве разновидности самоубийства, поскольку он представляет собой бегство от психотравмирующих обстоятельств, как это часто бывает при так сказать, настоящих самоубийствах.

В этом меня убеждают пожелания, которые я иногда выслушивал в беседах с обвиняемыми в убийстве и осужденными за это преступление, а также результаты опытов С. Грофа и Дж. Галифакс с применением наркотического препарата ЛСД с онкологическими больными. По этому поводу указанные авторы пишут, что лица, находившиеся под действием ЛСД, принимают позы и продуцируют серии телодвижений, поразительно напоминающие процесс прохождения плодом различных стадий родов. Кроме того, они часто говорят о возникновении образов или чувств идентификации с зародышами или новорожденными младенцами. Нередки здесь различные переживания и типы поведения, характерные для новорожденных, а кроме того, возникновение образов женских гениталий и груди.

Можно полагать, что желание психологического возврата в материнское лоно среди убийц вызвано тяжкими переживаниями судебно-следственных и тюремных ситуаций, а иногда и давлением своей вины, среди же раковых больных — страданиями, порожденными болезнью и ощущением близкой смерти. Все это частные случаи символического самоубийства.

Многие исследователи, прежде всего К. Г. Юнг и С. Гроф, высказали предположения, что в самых глубинных пластах психики сохраняется трудно обнаруживаемая информация, никак не связанная, судя по всему, с биографией конкретного человека. Это какие-то вселенские видения, весьма далекие от его собственной индивидуальной судьбы. Смерть, я полагаю, может означать возврат или попытку возврата к исходному состоянию, следы которого присутствуют в психике, что делает высказанную гипотезу весьма вероятной. Убийство, в конечном итоге, представляет собой лишь один из способов смерти, и "изобретено" оно было человечеством в качестве одного из путей названного возврата, т.е. самоубийства.

То, что убийство уголовно наказуемо, не опровергает сформулированного положения. Убийство это всегда насилие, а насилие осуждаемо в принципе, к тому же глубинный смысл данного преступления, как я его предлагаю понимать, совершенно не очевиден, более того, глубоко скрыт. Убийство — наиболее откровенное и грубое попрание официально провозглашенных ценностей и доктрин и уже поэтому, несмотря на какой-либо потаенный смысл, должно быть порицаемо. Стоит вспомнить, что только в цивилизованное время убийством стали считать незаконное лишение жизни любого человека, а в далеком и в не столь далеком прошлом уголовно-правовая охрана жизни не распространялась на рабов, пленных, лиц, предназначенных для жертвоприношений, и т.д. Кровавый тоталитарный режим, главной особенностью которого является уничтожение людей, таким путем пытается вернуть живое в неживое, в некое исходное состояние. Но сейчас, пользуясь выражением З.Фрейда, живая материя, тем более социализированная, так легко не умирает и ее путь назад чрезвычайно извилист и сложен, на этом пути все время возникают непреодолимые преграды, многие из которых можно назвать цивилизацией.

Если понимать убийство как самоубийство человечества, то массовое и, казалось бы, внешне бессмысленное уничтожение людей, например, большевистским режимом, приобретает вполне понятный и реальный смысл. Возможно, в XX веке значительная часть человечества, руководимая красно-коричневыми деспотиями, бессознательно ощутила завершение развития общества и попыталась вернуться назад, прибегнув для этого к самоубийству путем массовых убийств. Завоевание жизненного пространства для немцев, уничтожение евреев как исконных врагов Германии, контрреволюционеров и врагов народа в СССР, борьба за коммунистическое будущее и т.д. не более чем лежащие на поверхности мотивировки, в то время как подлинными мотивами являются совершенно иные факторы.

Совершая самоубийство, человек пытается уйти от постоянных тревог, изматывающего напряжения в абсолютный покой, он ложится в смерть, как в материнскую утробу. Аналогичным образом может поступить то аморфное и туманное образование, которое называется человечеством и которое на острые социальные конфликты и экономические катастрофы неизбежно отвечает ростом насилия. Это и горизонтальное, "обычное" насилие между людьми, и глобальная деструкция тоталитарных режимов, которые появляются и развиваются только в неблагополучных странах. Иными словами, как отдельный человек, так и общество в целом от своих бед, страхов и тревог бегут в смертный покой. Первый — наложив на себя руки, второе — с помощью убийства, в том числе войны, выступающего способом самоубийства.

Человек не рождается, а становится убийцей. Убийцей его делает общество, социальная среда, хотя этому могут способствовать некоторые индивидуальные биологические особенности, но только способствовать, а не порождать. Следовательно, общество создает необходимые предпосылки для того, чтобы было убито некоторое количество его членов, т.е. покушается на самое себя. Это очень важный момент для понимания убийства как самоубийства человечества.

Убийство как самоубийство человечества не всегда представляет собой его открытый бунт против невыносимых условий существования, оно принимает более явные формы протеста, только когда начинается война или воцаряется тоталитарный строй. Не случайно в XX веке европейское сознание расценивало две мировые войны, кровавые революции и контрреволюции, тоталитарные режимы и концлагеря, нравственное одичание людей на обезбоженной земле как конец света. Но стремление человечества к самоубийству не есть результат логических рассуждений, как это чаще всего бывает у отдельного человека, который уже не хочет и не может жить, а только спонтанный, стихийный, бессознательный протест против социализации жизни. Социализация произошла только у людей, во всяком случае на таком уровне и такого качества, и именно поэтому только среди людей имеет место суицид.

Возможно, что если бы социализации человека не произошло, то те существа, которые потом стали людьми и личностями, не убивали бы друг друга и не кончали жизнь самоубийством.

Апокалипсические видения XX века есть признание ничтожности привычки человека жить, ощущение отсутствия какой-либо причины для продолжения жизни, понимание бессмысленности повседневной суеты, бессмысленности страданий. Существование становится абсурдным, и на этот момент приходится пик обыденных убийств или (и) военных катастроф. Правда, общество умеет спохватиться и не допустить насилия выше определенного им предела, сохраняя его в каких-то рамках, но это сохранение и свидетельствует о постоянной тенденции к возвращению в неживую материю. Такая тенденция сталкивается со встречным движением — с идущей через тысячелетия первобытной враждебностью мира, которая в архетипических образах и символах все время заявляет о себе. Переплетение названных потоков способно вызвать наибольшие разрушения.

Как самоубийство человечества можно рассматривать не только убийство, но и собственно самоубийство конкретного лица. В выпуске за декабрь 1876 года "Дневника писателя" Ф. Достоевский приводит следующее рассуждение: "Так как на вопросы мои о счастье я через мое же сознание получаю от природы лишь ответ, что я могу быть счастлив не иначе, как в гармонии целого, которой я не понимаю, и очевидно для меня, и понять никогда не в силах... Так как, наконец, при таком порядке я принимаю на себя в одно и то же время роль истца и ответчика, подсудимого и судьи и нахожу эту комедию со стороны природы совершенно глупою, а переносить эту комедию с моей стороны считаю даже унизительным... То в моем несомненном качестве истца и ответчика, судьи и подсудимого, я присуждаю эту природу, которая так бесцеремонно и нагло произвела меня на страдания, вместе со мною на уничтожение".

Применительно к самоубийству в собственном смысле слова А. Камю полагал, что оно не следует за бунтом и не является его логическим завершением. Самоубийство, по А. Камю, есть полная противоположность бунта, так как предполагает согласие. Подобно скачку, самоубийство это согласие с собственными пределами. Все закончено, человек отдается предписанной ему истории; видя впереди ужасное будущее, он низвергается в него.

Не со всем здесь можно согласиться. Самоубийство действительно не следует за бунтом и не является его логическим завершением — оно само очень часто представляет собой бунт, в котором человек проявляет несогласие с собственными пределами, с условиями своей жизни, с самой жизнью. То, что он отдается предписанной ему истории, не означает, что он не бунтует в суициде. Очень точно это выразил Кириллов в "Бесах" Ф. Достоевского: "Я убиваю себя, чтобы показать непокорность и новую страшную свободу мою". Довольно часто и убийство принимает характер бунта — и против своих малых материальных возможностей, и против психологических и физических оград своей свободы, и против унижений. Даже муж, убивающий свою жену, подчас бурно протестует против тех условий, которые она создала в семье и которые ощущаются им как непереносимые. У. Шекспир и Дж. Верди прекрасно показали это в "Отелло". Одним словом, бунт — это еще один фактор, который объединяет убийство и самоубийство.

Самоубийство человечества, совершается ли оно с помощью убийства, самоубийства отдельных людей, несчастных случаев, экологических катастроф и т.д., никогда не выражает ностальгию по потерянному раю первобытной человеческой дикости, а как раз движение к первоначальному тлену, когда не было и дикости. Потому, что человечество часто ощущает себя стоящим на краю, конкретный человек воспринимает мир таким, когда все дозволено. По мнению А. Камю, слова "все дозволено" в "Братьях Карамазовых" произносятся с оттенком, печали. Действительно, возможность делать все, что угодно, не имея никаких запретов в своей душе, вряд ли принесет какую-либо радость или, напротив, огорчение. Человек в этом случае бывает сломлен нравственным обвалом, он не может не потеряться и не растеряться в новом для себя мире безграничных возможностей поступать как хочется, он, который ранее всегда был на привязи у собственной совести.

Требования тотальной свободы, хладнокровно применяемые не отягощенным моралью рассудком, всегда влекут дегуманизацию и деструкцию, низводят человека до объекта манипулирования и средства удовлетворения своих желаний, иногда порочных. Требования тотальной свободы неизбежно делают личность объектом экспериментирования, и наступление ее смертного часа определяется лишь регламентом, который разрабатывает и внедряет государственная власть. Подобная свобода выделяет тех единственных, кому дано право убивать, — это те, которые создают регламенты убийств, другие же следуют этим регламентам. Действия тех и других делают самоубийство человечества реальностью. Это тем более верно, что регламентаторы, эти великие эксперты, не дают людям никакой надежды и лишь разрешают смотреть в темную трубу, в конце которой мерцает свет.

Самоубийством человечества управляет не бессмыслица, а смысл, но его чрезвычайно трудно расшифровать. Чтобы это сделать, надо, видимо, отдельно анализировать все конкретные виды саморазрушительных действий и в каждом из них искать тайный смысл. Такие действия следует объединить в единый вал, т.е. различить в них единый смысл. В этом аспекте убийство можно и нужно исследовать вместе с самоубийством, поскольку и то, и другое есть насильственное уничтожение человека. Впрочем, я предложил лишь очень грубую и упрощенную схему, которая должна обрасти плотью, не менее важной, чем сама эта схема.

Разумеется, между самоубийством отдельного человека и самоубийством человечества, как я его предлагаю понимать, есть огромная разница. В первом случае суицидент полностью исчерпывает себя и самоуничтожение является свидетельством того, что живое полностью превратилось в неживое. Во втором любые формы разрушения (убийства, несчастные случаи и т.д.) не приводят, однако, к исчезновению людей, они лишь свидетельствуют о некотором движении назад, причем движении достаточно красноречивом, только надо уметь уловить и понять его.

Итак, глубинный смысл убийства — самоубийство человечества. Но в этом качестве он никогда не осознается. Теперь обратимся к тем явлениям, которые выступают в качестве причин совершения убийств отдельными людьми. Это — другой уровень исследования причин убийств, различение же названных уровней следует признать очень важным для объяснения интересующего нас явления.

Поиск причин совершения убийств должен быть сосредоточен на выявлении тех факторов субъективного характера, которые порождают именно эти действия, а не какие-нибудь другие, во всяком случае только насильственные против личности.

 

2. Высокая тревожность — отличительное качество убийц

Многолетние исследования природы и причин убийств привели меня к однозначной мысли о том, что насильственно лишают жизни других главным образом те, которые отличаются одной весьма существенной особенностью. Это постоянная, изматывающая напряженность, высокая тревожность, переходящие в страх смерти. Этот вывод абсолютно не умозрителен, он сделан на основе углубленного изучения личности, условий воспитания и всей жизни убийц, в том числе тех, которые убивали неоднократно; он сформулирован в результате тщательного обдумывания всех обстоятельств различных категорий убийств и попыток проникновения в субъективный смысл и значение как всего отдельного преступления в целом, так и его отдельных деталей. Мои усилия были сосредоточены на том, чтобы понять, ради чего человек убивает, какую при этом свою субъективную, чаще всего бытийную, задачу он решает, одним словом, каков мотив убийства.

За долгие годы мною лично было изучено не менее четырехсот убийц и соответствующее количество материалов уголовных дел. С каждым проводились длительные беседы (их можно назвать монографическими), некоторые длились несколько дней. Применялись такие психологические тесты, как Методика многостороннего исследования личности (ММИЛ), методика Кетелла, Тематический апперцептивный тест (ТАТ), Методика незаконченных предложений, тест "Нарисуйте человека" и некоторые другие. Материалы уголовных дел анкетировались.

Для убийцы он сам является главной загадкой в жизни, поскольку очень редко знает, почему так поступил, или, в его формулировке, почему это случилось с ним. В лучшем случае все сваливается на других, на неблагоприятные обстоятельства или просто отрицается своя вина. Поэтому совершенно неправильно пытаться получить от него вразумительный и тем более развернутый ответ на главный вопрос, интересующий исследователя, — о причине совершенного убийства. Он ее просто не знает и в этом плане отнюдь не стремится что-то скрыть или кого-то обмануть. Напротив, он ожидает, что ему объяснят, по какой причине все так произошло.

Тревожность — показатель субъективного неблагополучия личности, точнее — ощущение своего неблагополучия, которого объективно может и не быть. Но чувство тревоги способно выступать и в качестве сигнала о соматическом нездоровье, причем даже таком, которое невозможно выявить с помощью обычного медицинского обследования. Она повышается при нервно-психических и тяжелых соматических заболеваниях у лиц, переживающих последствия психотравм, и у тех, кто находится в опасных ситуациях или воспринимает данные обстоятельства как опасные для него. Всегда нужно различать ситуативную тревожность, т.е. реакцию человека на среду, и личностную, являющуюся фундаментальным свойством данного субъекта.

Я предлагаю понимать тревогу как восприятие сигнала о каком-то неблагополучии, действительном или мнимом, причем последнее для индивида может быть не менее реальным, чем то, которое объективно существует. С другой стороны, реально существующая опасность может и не восприниматься в таком качестве. Вначале чувство тревоги обычно является беспредметным; даже ощущая ее, человек может совершенно ясно осознавать, что ему нечего бояться.

Тревожность — это уже переживание, вызванное тревогой. Такое переживание обычно заключается в недовольстве и внутреннем напряжении, неуверенности и беспокойстве, беспомощности и ощущении грозящей опасности. При ситуативной тревожности такие состояния временны и преходящи, при личностной — стабильны, но склонны к повышению и понижению, но всегда на относительно высоком уровне. В высших ступенях тревожности сознание более или менее затемнено, при очень сильном возбуждении появляются неясные и спутанные представления.

Поскольку тревога сигнализирует человеку об опасности, ее значение трудно переоценить. Отсутствие такого ощущения, неприятие сигнала, когда он должен был бы предупредить его о неблагоприятных событиях, свидетельствуют о серьезных недостатках данной личности, в том числе связанных с ее социализацией. Такие люди обычно бывают непригодны для определенных видов деятельности. Сигнал тревоги может исходить не только от среды (поля), но и от собственного тела и собственной личности, он не только предупреждает об опасности, но и побуждает к поиску и конкретизации этой опасности, к активному исследованию реальности, в том числе самого себя, в целях определения угрожающего предмета. Восприятие тревоги и переживание тревожности могут приводить не только к агрессии как способу защиты, но и нравственному совершенствованию человека и его творческому росту.

В последнем варианте тревожность может возникать в связи с разрывом между тем, на что человек считает себя способным, и тем, что ему объективно удается сделать. Угрызения совести и покаяние тоже могут родиться вследствие указанного расхождения, но оно же порождает кровавое насилие. Задача науки поэтому заключается в объяснении того, почему в одних случаях последствия столь благоприятны, а в других разрушительны.

В отличие от страха, как реакции на конкретную угрозу, тревожность представляет собой генерализированное, диффузное и беспредметное переживание. Иными словами, при таком переживании человек не знает, чего он, собственно, боится, что часто обусловлено неосознаваемостью источника опасности. Если тревожность является фундаментальной чертой личности, то это означает, что уже сформирована личностная диспозиция, предрасполагающая воспринимать широкий круг объективно безопасных обстоятельств как содержащих угрозу, что повышает и без того высокий уровень тревожности. Такое искаженное восприятие реальности особенно характерно для лиц с психическими аномалиями.

Тревожность есть часть (и сторона, и явление) внутренней, духовной жизни индивида, ее уровень, качество и характер последствий зависят от его прошлого опыта, особенно на ранних этапах развития. Диффузность и неопределенность тревожности определяется тем, что она не имеет психологически понятной связи ни с одним предметом переживания. Ее источники могут быть в предметном мире, а могут и в духовной жизни человека. Предметная неопределенность тревожности порождает ее мучительность и непереносимость. Однако динамика тревожности состоит в том, что человек стремится не к покою, а к противоположному психологическому состоянию — к поиску источника, причины тревожности.

Некоторые исследователи полагают, что, когда найден источник тревожности, можно говорить о другом явлении тревожного ряда — страхе, который , стало быть, представляет собой разновидность тревожности, но уже определенной и психологически понятной. Представляется, однако, что и источник — предмет страха — может совершенно не осознаваться, и субъект далеко не всегда понимает, чего он, собственно, страшится, чем вызван его страх. Страх смерти, о котором подробно будет сказано ниже, более чем убедительное тому доказательство. Поэтому есть веские основания считать страх высшей степенью тревожности, т.е. таким состоянием, когда тревожные переживания парализуют рассудок и расстраивают поведение вследствие всеохватывающей боязни наступления каких-то последствий, имеющих исключительное, даже бытийное значение для человека. В свою очередь крайним выражением страха следует назвать и ужас, и отчаяние, которые есть полная потеря надежды на благоприятные изменения во внешних условиях или в самом человеке, его теле или психике.

Отчаяние способно приводить к самым неблагоприятным последствиям. Например, в состоянии отчаяния, панического страха совершаются многие насильственные и даже ненасильственные преступления — бегут с поля боя или не выполняют другие обязанности, совершают самоубийства и некоторые неосторожные преступления. Неистовое возбуждение при суженном сознании и ограниченном волевом самоконтроле поведения часто сопровождает убийства, особенно когда жертвами становятся и посторонние (для данного конфликта) люди. Страх перед небытием, перед "ничто" становится мощным стимулом преступных действий. Последние нередко выступают в качестве следствия постоянных конфликтов, в ходе развития которых нарастают возбуждение, тревожность, опасения за себя, ухудшается ориентировка в окружающем мире, а, казалось бы, привычные ценности отступают на второй план.

В целом тревожность как фундаментальную особенность личности можно определить как общую неуверенность человека в себе и в своем месте в жизни, в своем бытии, боязнь утраты себя, своего "Я", небытия, несуществования, ощущение неопределенности своих социальных и даже биологических статусов, изматывающие ожидания негативного, даже разрушительного воздействия среды. Изучение личности убийц показало, что в первую очередь их отличает именно высокий уровень тревожности как стабильное образование. Они постоянно ощущают призрачность и хрупкость своего существования, опасаются разрушения собственного представления о самом себе, своем месте в жизни, своей самоценности, своего бытия вообще. Они страшатся физического уничтожения.

Совсем необязательно, чтобы все перечисленные здесь и выше личностные особенности, указывающие на повышенную тревожность убийц, наличествовали бы у каждого конкретного из них. Напротив, в значительном большинстве случаев можно наблюдать отдельные из них и их сочетания.

Сделанный вывод вытекает из психологического изучения личности убийц, скрупулезного анализа и оценки их отдельных поступков и всей жизни в целом. Именно такой комплексный подход позволяет проникнуть во внутренний мир людей, совершивших убийства;

во многих случаях очень трудно, а подчас и невозможно выявить тревожность с помощью только психологических тестов. Об этом намного более точную и полную информацию обычно дает адекватная оценка таких действий, как постоянная смена места жительства и работы, внешние беспричинные вспышки агрессии, неуживчивость, склонность к конфликтам и т.д. Об этом же свидетельствует получаемая в беседах информация о том, что у данной личности выражены неуверенность, снижение настроения, пониженная самооценка, пессимистический взгляд на будущее и в то же время подозрительность, замкнутость и внутренняя напряженность в общении.

Разумеется, все эти сведения необходимо интерпретировать с определенных исследовательских, теоретических позиций.

У тревожных личностей угроза бытию, биологическому или социальному, способна преодолеть любые нравственные запреты и даже боязнь самых суровых наказаний. Поскольку повышенная тревожность формируется с ранних детских лет, а в некоторых случаях, возможно, даже носит прирожденный характер, то базовые человеческие ценности совсем не воспринимаются и не усваиваются в качестве таковых в процессе воспитания. Человек вполне понимает, чего от него требует социальное окружение, но не способен выполнить предъявляемые правила, он как бы не видит их. Впрочем, от него и не следует ждать солидарности с этими требованиями, поскольку они исходят от враждебной и непрестанно тревожащей среды. Можно сказать, что человек, постоянно защищающий свое биологическое и социальное существование, свое психологическое пространство, свое место в жизни, даже если угроза ему объективно мнимая, но реальна для него, готов на все.

Многие тревожные личности среди убийц производят впечатление замкнутых людей, уходящих от любых контактов. Однако это не всегда так. поскольку на самом деле они часто стремятся контактировать с другими людьми. Более того, утрата (подлинная или мнимая) нужных связей для них глубоко травматична и болезненна, она воспринимается ими как настоящая катастрофа. В связи с выраженностью подобной тенденции соответствующие ситуации способны вызывать у них серьезную тревогу, высокий уровень которой может поддерживаться у них в течение длительного времени и даже тогда, когда источник тревоги (если он был) исчез. Иногда угроза исчезновения жизненно важных контактов может вызвать у таких лиц агрессию.

Есть основания думать, что некоторые люди уходят в себя, замыкаются в своем субъективном мире и по той причине, что они боятся мира внешнего, и поэтому живут со значительным внутренним напряжением. Это напряжение затрудняет разделение, дифференциацию значительных и незначительных раздражителей, адекватную оценку ситуации, что значительно усиливает тревожность в целом. Действительно, если по той или иной причине человек отгорожен от общества, мира, то постепенно он перестает понимать их, а непонятное как раз и способно вызывать тревогу, беспокойство, неуверенность.

Следующий пример проиллюстрирует сказанное. Рассказов А. И., тридцати шести лет, обвиняется в убийстве своей любовницы С.

Единственный ребенок в семье. Родительская семья, с его слов, была в основном благополучной, о нем заботились и отец, и мать. С матерью всегда были хорошие отношения, и она, несмотря на то, что все время работала, уделяла ему необходимое, по его мнению, внимание. В пяти-шестилетнем возрасте стал заикаться после того, как испугали. Через полтора года заикание прошло. Со слов окружающих, он был спокойный, добрый и мягкий. Окончил десять классов, служил в армии, после чего вплоть до ареста служил в пожарной охране.

До января 1995 г. на психическое здоровье не жаловался. В этот период потерял деньги, вложенные в МММ, которые копил на покупку квартиры. Возникли конфликты с женой (женат с 1984 г., имеет дочь). Стал плохо спать, болела голова, слышал в голове стук. Поскольку с женой и дочерью Рассказов жил у своих родителей, отношения с ними испортились, его мать прямо говорила, чтобы он уходил от них. После потери денег жена отказалась жить в снятой им квартире и хотела с дочерью вернуться к своим родным. В этой квартире он стал встречаться с С.

В день убийства Рассказов встретился с С. на этой квартире после своей работы, был, по его словам, очень уставший и по этой причине якобы не смог вступить с ней в половое сношение. Он где-то читал (в какой книжке, не помнит), что эрекцию мужчина может вызвать, если ему будет причинена боль. Вспомнив об этом, он попросил С., которая пошла на кухню покурить, принести оттуда нож. Им Рассказов попросил несколько раз ткнуть его, что С. и сделала, но несмотря на порезы (даже вышла кровь), эрекция не наступила, на что она ответила явным разочарованием, сказав: "Ты импотент, у меня свой муж импотент, такой мне не нужен". После этого Рассказов стал наносить ей удары; она схватилась за нож, сопротивлялась, кричала:

"Что режешь меня, режь себя", — голая и окровавленная выскочила на балкон (второго этажа) и звала на помощь, но он вновь затащил ее в комнату и продолжал наносить удары ножом.

Весьма информативны следующие слова Рассказова: "Меня возбудил вид крови, я не мог остановиться и после того, как перестал наносить удары С., нанес себе четыре-пять ударов, причинив глубокие порезы. Из меня много крови вытекло, в больнице потом сделали переливание. Меня возбуждает красный цвет и огонь на пожаре, тогда я начинаю возбуждаться, веду борьбу с огнем. При большом пожаре душа радовалась. На пожар ездил, как на праздник. Мысли у меня были самому что-нибудь поджечь, но никогда не поджигал. Однажды мне приснилось, что я поджог скирду".

Беседы с Рассказовым и его тестирование свидетельствуют о том, что он является отчужденной личностью, но переживающей по этому поводу. Иными словами, в реальной жизни он отчужден и дезадаптирован, очень хотел бы быть как можно ближе к людям, но у него недостает субъективных способностей преодолеть дезадаптацию, что приносит аффективные переживания и ощущение своей ненужности.

Страдания по этой причине были связаны с женой, которая, что немаловажно отметить, была первая женщина, с которой он вступил в интимную связь, — ему тогда было двадцать три года. Рассказов пояснил: "Когда жена захотела уйти, я боялся остаться совсем один, поэтому решил жениться на С. (она была второй женщиной в его жизни. — Ю.А.). И друзья разбежались, поскольку полгода не платили зарплату. Образовался вакуум. В школе я дружил... После восьмого класса вообще ни с кем не дружил. Жену мне нашла мама".

Отчужденность, невключенность в межличностные взаимоотношения ясно просматриваются в словах Рассказова по 2-й картинке Тематического апперцептивного теста (ТАТ, "Сцена пахоты"), дающих возможность составить социально-психологический портрет испытуемого. Описание Рассказова было таким: "Как будто в театре происходит. Слева типа учительницы, в руках книжка. Справа крестьянка смотрит на природу. Мужчина занимается сельским хозяйством. За горами море, а может, это не море, а палатки, не пойму. День солнечный. Картина умиротворяющая". О том, есть ли отношения между тремя персонажами и каковы эти отношения, на что обычно обращают внимание обследуемые в данной картинке, Рассказов не произнес ни слова.

Об отчуждении и уходе в себя говорят и продолженные обследуемым предложения (Методика незаконченных предложений): "2. Если все против меня,.. то я ухожу в себя"; "18. Я мог бы быть очень счастливым, если бы... был рядом советник"; "22. Большинство моих товарищей не знает, что я боюсь,... если они от меня уйдут"; "31. Я хотел бы, чтобы мой отец... всегда был рядом". В некоторых предложениях стремление к общению выражено опосредованно: "I. Думаю, что мой отец редко... принимал гостей дома"; "Думаю, что мой отец... не очень много гулял с друзьями". Зависимость от окружения и в то же время переживание дефицита общения связаны с инфантилизмом Рассказова, ясно видимом при применении данной методики, в частности, в желании иметь покровителей и советчиков, особенно в лице отца.

Применение теста "Нарисуйте человека" подтвердило сделанные выводы: Рассказов является незрелой, инфантильной личностью и характеризуется нехваткой уверенности в себе как в деятельности, так и в общении, погруженностью в себя и вуайеризмом, боязливостью, робостью, застенчивостью, желанием мужественности и чувством неадекватности в мужской роли, потребностью в опеке, импотенцией и наряду с этим протестом против сексуальных норм. Результаты тестирования по названной методике показали также его незащищенность, одиночество, утоление тяги к наслаждениям больше в фантазиях, чем в реальности, скованность и защитные реакции с помощью агрессии, депрессию, недостаток самоактуализации. Наличие перечисленных личностных качеств позволяет приблизиться к предварительным выводам о субъективных причинах совершенного им убийства: уничтожение источника тяжкой психотравмы (любовницы С.) и защита своего биологического статуса мужчины, своего Я.

То, что сексуальная жизнь играет для него первостепенную роль и находится в центре его переживаний. Рассказов ярко проявил тем, что нарисовал полностью обнаженные фигуры мужчины и женщины с выраженными гениталиями и некоторыми другими признаками пола.

Недостаток мужественности, боязливость, застенчивость, незащищенность позволяют говорить о высоком уровне тревожности испытуемого, доходящем до страха смерти, что ярко проявилось в убийстве и аутоагрессивных действиях. Эти действия тоже говорят о страхе смерти, который проявляется в попытке преодолеть его путем максимального приближения к смерти. Возникает естественный вопрос о том, чем порождена высокая тревожность.

Многие исследования, проведенные мною, показывают, что высокая тревожность чаще всего порождается отсутствием должных эмоциональных контактов в детстве с матерью, что должно служить естественной психологической защитой человека. Причем эта защита, точнее, защищенность, формируется на всю жизнь и является основой его адаптации и отношения к социальным ценностям. Отсутствие названных контактов своим следствием может иметь подлинные жизненные катастрофы, как это можно наблюдать в случае Рассказова. В беседах он все время говорил о том, что отношения с матерью у него всегда были хорошие и она проявляла заботу о нем. Однако уже продолжение незаконченных предложений дало основание думать, что контакты с матерью были эмоционально не так благополучны, как это, казалось бы, вытекало из слов обследуемого. Так, предложение (№ 14) "Моя мать и я ..." он продолжил следующим образом: "вместе ездили в деревню к тетке", а предложение (№ 29) "моя мать ..." — "всю жизнь работала". В первом случае он уходит от оценки или хотя бы общего взгляда на отношения с матерью, заменяя это чисто физическим перемещением в деревню, а во втором сказал лишь то, что она всю жизнь работала.

Еще более красноречивы оказались описания Рассказова по картинкам ТАТ в части отношений с матерью. По поводу изображенного на картинке № 6 ("Пожилая женщина и молодой мужчина") он дал следующие пояснения: "Отношения между ними нормальные, но скорбь в глазах. Я думаю, он любит ее, просто ... какая-то размолвка перед этим произошла. Она задумалась. Она в данный момент не любит его. Но вообще должна любить, потому что матери любят своих детей. Не знаю, может ли он положиться на нее. Наверное, может. Думаю, что не уверен он в ее любви. Он хотел бы, чтобы она сильнее любила его. Между ними раньше бывали конфликты".

Этот рассказ не нуждается в обстоятельных комментариях, поскольку совершенно ясно, что "молодой человек" (Рассказов) нуждался в любви "пожилой женщины" (матери), но она не удовлетворяет его насущную потребность. Весьма характерны слова: "Но вообще должна любить, потому что матери любят своих детей". В них звучит скрытый призыв к матери исполнить свой материнский долг — она мать, а матери любят своих детей. То, что этот простейший силлогизм не реализовался в отношениях Рассказова с матерью, подтверждается еще и его пояснениями по картинке № 7 ТАТ "Пожилой мужчина и молодой мужчина". Он сказал: "Сын доверяет отцу, есть между ними доверие, но отец сказал ему что-то неприятное. Отец любит его. Он любит больше, чем мать. Может, матери вообще нет". Здесь дано сравнение любви к испытуемому отца и матери, причем сравнение совсем не в пользу матери, даже высказано предположение, что матери вообще нет.

Очень информативно следующее воспоминание Рассказова, совершенно неожиданное на фоне его утверждений о прекрасных отношениях с матерью. Прежде чем привести это воспоминание, я обращаю особое внимание не только на его содержание, но и на то, что он стал о нем говорить. Вот оно: "Папа мне рассказывал, что однажды мама пошла со мной в магазин, я был совсем маленький, спал в коляске. Мама вышла из магазина и пришла домой, забыв меня у магазина. Когда мама вошла в дом, папа спросил, где я. Она тут вспомнила и пошла к магазину. Я оставался один тридцать-шестьдесят минут". Это воспоминание выплыло из глубин бессознательного, вытесненное туда неудовлетворенной потребностью ощущать любовь и заботу матери. Воспоминание было актуализировано самой беседой, когда обсуждались отношения Рассказова с матерью. Здесь я имею в виду то, что он вспомнил рассказ отца, а не то, что был оставлен матерью у магазина, хотя не исключаю сохранение на организмическом уровне бессознательных и травматичных ощущений оставленности, брошенности даже совсем маленького ребенка, в конечном счете ненужности для той, которая в тот период нужна больше всех.

Разумеется, этот эпизод характеризует отношение матери к ребенку очень ярко, не оставляя сомнений в отсутствии требуемого эмоционального контакта между ними. То, что такой факт в изложении отца навсегда запечатлелся в психике сына и затем был актуализирован в беседе, свидетельствует о его весьма травматической значимости. Утверждения Рассказова об очень хороших отношениях с матерью — желаемое, а не реальное. Добавим к этому, что именно мать требовала, чтобы он с семьей ушел от них, хотя не могла не понимать, что сыну больше негде жить.

Драматизм жизненной ситуации Рассказова во многом порожден его частичной импотенцией, значительным ослаблением его сексуальных возможностей. Я, разумеется, никак не буду останавливаться на физиологических аспектах этого явления, поскольку не имею об этом никакой информации, но обязан отметить его связь с психологическими особенностями и жизненным путем этого человека. Думаю, что развитию импотенции способствовали робость, незащищенность, скованность, высокая тревожность Рассказова, связанные с его неблагополучным детством, имеется в виду эмоциональное общение. По его словам, он за девушками никогда не ухаживал, потому что был робок и неуверен в себе, а в женщинах "очень много лукавства". Даже жену он сам не смог себе найти; с женщиной, ставшей его женой, свела мать. К жене он совсем не привязан и переживал не по поводу того, что от него уйдет любимый и близкий человек, а что с уходом последнего вокруг него образуется социально-психологический вакуум. Половые сношения с женой у него всегда были редки, а в последние месяцы вообще прекратились.

Мышление Рассказова вязкое, он очень медлителен, внешне совершенно спокоен и неконфликтен. Его отличает высокая тревожность и в то же время некоммуникабельность вследствие слабых адаптационных способностей. Скрытая пиромания может свидетельствовать о развитии некоторых психопатических тенденций. Ведущий мотив совершенного убийства — уничтожение объекта, который демонстрировал его биологическую несостоятельность, и защита своего мужского статуса в целях обеспечения самоприятия. Глобальная агрессия в день убийства не говорит о его агрессивности как фундаментальной личностной черте, а лишь о том, что в крайних, напряженных ситуациях он может прибегнуть к насилию как наиболее простому, даже примитивному способу защиты. Отсюда можно сделать вывод, что рецидив насилия, во всяком случае столь разрушительный, с его стороны маловероятен.

Остановимся на такой, связанной с тревожностью, характерной черте насильственных преступников и особенно убийц, как эмотивность, т.е. чувствительность, уязвимость, ранимость в сфере межличностных отношений и глубокие реакции в области тонких эмоций. Наличие подобной черты установлено рядом наших исследований, в том числе с помощью ММИЛ, а также методики Шмишека (последнее — совместно с Е. Г. Самовичевым). Но эта особенность свойственна поэтам и художникам, так может ли она иметь отношение к убийцам, в чем ее специфика применительно к последним и их преступным действиям?

Наш опыт изучения названных лиц убеждает в том, что им действительно свойственны высокая чувствительность и ранимость, но выражаются эти качества не в сопереживании, а обращены на себя, т.е. выполняют некоторую защитную функцию или способствуют ее выполнению. Ранимым и уязвимым может быть только тот человек, который постоянно ощущает опасность, — о ней сигналы, правдивые или ложные, доходят до него легче именно в силу присущей ему ранимости и уязвимости. Поэтому неудивительно, что, согласно результатам названного выше исследования, эмотивность оказалась наименее тесно связанной со склонностью к частой смене настроения;

в то же время она развивается не в соответствии с внешними обстоятельствами в том смысле, что их субъективное значение не соответствует объективному содержанию возникающих ситуаций. Больше всего эмотивность у убийц связана с упорством, которое обусловлено ригидностью, малоподвижностью, застреванием эмоций, аффективных переживаний. Их эмоциональная сфера длительное время сохраняет воспринятые ранее впечатления, хотя породившие их события уже прошли. Поэтому эмоциональные переживания начинают окрашивать и другие, не соответствующие им события, в результате чего происходит искажение восприятия действительности, которой приписываются несвойственные ей особенности и тенденции.

Этим можно объяснить совершение убийств теми, кто пережил тяжкие психотравмы в далекие годы, даже в детстве. Субъективный смысл подобных действий заключается в психологической компенсации понесенного тогда личностного ущерба, достижении самоприятия и в самоутверждении. Крайний вариант таких поступков — насилие против детей, когда распрямляются и обретают силу давние горькие обиды, невспоминаемое прошлое, уже много лет, казалось бы, прочно спрятанное в скорлупу бессознательного.

Связь гиперчувствительности с упорством и застреванием эмоций может служить основанием для предположения о том, что ранее, до нынешней актуальной ситуации, уже возникала серьезная угроза для данного человека. Следовательно, уже тогда сформировалась неясная, неопределенная и, конечно, полностью бессознательная тревога или страх по поводу ситуаций, носящих бытийно угрожающий характер. Эти ситуации носят именно определенную окраску, т.е. только обстоятельства такого характера и значимости могут вызвать разрушительную реакцию. Но, поскольку речь идет главным образом о ригидных и аффективных переживаниях, связанных с прошлым, есть основание полагать, что в этом прошлом и появилась ныне глубоко лежащая тревожность. Скорее всего, это могло иметь место в детстве. Тогда становятся понятными типичные для убийц подозрительность, мнительность, злопамятность, защитная агрессивность.

Я хотел бы также сформулировать гипотезу о том, что высокая тревожность склонных к насилию людей и в первую очередь убийц своими глубинными корнями уходит в детство не только отдельного человека, но и всего человечества. Многие этнологические и этно-психологические исследования (Л. Леви-Брюль, Д. Д. Фрезер, Э. Б. Тайлор) показали, что одним из отличительных качеств первобытных людей является страх буквально перед всем: перед голодом и холодом, перед природой, землей, водой и небом, перед дикими животными и людьми, особенно незнакомыми, перед колдунами, духами, неведомыми силами и тайными чарами и т.д., даже и потом, когда появились первые боги, их наделили грозной силой, перед которой человек должен был трепетать.

Поэтому можно думать об определенных параллелях между дикарями и вполне современными убийцами, об их удивительном сходстве, имея в виду не внешнее сходство разрушительных действий, а их внутреннее психологическое родство, заключающееся в повышенной тревожности. Убийца, по-видимому, это древний человек в качественно иных условиях; это и очень стойкий человек, которого не смогли изменить постоянно изменяющиеся обстоятельства жизни и который продолжает "успешно" существовать потому, что остались породившие его причины. Иными словами, "наш" убийца — это все тот же первобытный персонаж, который отбивается от обступивших его бед всеми доступными ему скудными средствами.

Первый на земле убийца Каин, скорее всего, был весьма тревожен, поскольку Бог отклонил его дары, а неудовольствие Бога могло дорого обойтись человеку, даже если он был сыном прародителей человечества. Есть немалые основания говорить об архетипической природе убийств.

Подозрительность убийц и других насильственных преступников выступает как постоянное ожидание нападения извне и готовность сопротивляться ему, хотя во многих случаях опасения не имеют достаточно реальной основы. Наличие агрессивности заставляет предположить, что подозрительность этих людей возникает по механизму проекции, т.е. приписывания внешнему окружению черт, присущих самому убийце, а именно собственной тенденции к агрессии, доминированию, подавлению других, активному воздействию на среду. Наверное, по этой же причине так агрессивны боги практически всех народов. Создав таких богов, человек стал их очень бояться.

Поэтому повышенная тревожность убийц во многом является следствием ощущения угрозы своему бытию, а отсюда постоянная готовность оборонять его. Защитная агрессивность может быть расшифрована как защита по содержанию и агрессивность по форме, но главное, что это защита от того, что ставит под сомнение существование индивида, угрожает ему.

Исследование тревожности у преступников, осуществленное В. В. Кулиничем с помощью методики Спилбергера, показало различное ее содержание в разных группах. Оказалось, что у воров тревожность носит, так сказать, ровный, одинаковый характер. Это позволяет многим из них постоянно чувствовать опасность, быть готовыми к ней, вовремя скрыться, что субъективно необходимо для "успешного" похищения чужого имущества втайне от окружающих. В отличие от них у убийц тревожность, хоть и постоянно тлеет, тем не менее носит характер вспышек, скачкообразна, актуализируясь в определенных, как правило в психотравмирующих ситуациях, что часто приводит к дезорганизации поведения, игнорированию внешних обстоятельств. Не случайно 30-40% убийств совершается в условиях очевидности, преступников сразу устанавливают и задерживают.

Наиболее вероятно совершение убийств, если субъект постоянно переживает страх смерти, который, как я полагаю, следует рассматривать в качестве высшей точки тревожности. Поэтому имеет смысл отдельно рассмотреть это исключительное для духовной и психической жизни человека явление, что и будет сделано ниже.

Высокая тревожность у отдельных людей может быть следствием их соматического неблагополучия. Можно привести следующий характерный пример.

Петров, двадцати шести лет, ранее не судим, образование высшее техническое, осужден за убийство молодой женщины, Маши, с которой познакомился накануне и пригласил к себе домой. Там они вместе выпили, и она, по его словам, сильно опьянела; ночью стала приставать к нему с требованием продолжить пьянку, что вызвало у него сильное раздражение, и он ударил ее по голове бутылкой шампанского.

Изучение имеющихся материалов и беседы с Петровым показали следующее.

Это, несмотря на внешнюю общительность, одинокий и замкнутый человек, который не имел (даже в школе) и не имеет друзей. Он часто болел: в 1988 г. у него временно была парализована левая часть тела, быстро уставал, не мог более или менее долго стоять на одном месте, например в очереди, и в то же время передвигаться на большие расстояния, не выносил тесноты в общественном транспорте. Временами приволакивал правую ногу, была нарушена координация движений, отмечалось снижение зрения в левом глазе; пил часто и быстро пьянел, после чего наблюдались провалы в памяти. В 1994 г. заболел гинекомастией (рост грудных желез, придававших женоподобие мужской фигуре), в связи с чем была сделана операция. Это заболевание усилило и до того существовавшую высокую тревожность в связи с состоянием здоровья; развилось ощущение мужской неполноценности, перестал ходить на пляжи и в баню.

Как пояснил Петров, у него давно появился "внутренний страх, даже не тревожность, а страх в полной мере этого слова". Личная жизнь не ладилась: по рекомендации матери женился на бывшей однокласснице, но через два года разошлись, поскольку жена начала сильно пить и, по-видимому, "погуливала". Потом сходился с разными женщинами, но связи с ними были нестабильны, поскольку они, по его словам, оказались чрезмерно склонными к спиртным напиткам. Если это так, то, по-видимому, стремление к подобным людям порождалось потребностью общения с такими же, как и он, неудачниками. Характерно, что последняя из близких ему женщин не пьянствовала и была, по его словам, во всех отношениях подходящей для него подругой жизни. Однако, когда она на несколько дней уехала из Москвы, он тут же пригласил к себе домой сильно пьющую Машу.

Столь же неудачно складывалась трудовая деятельность Петрова. Несмотря на высшее образование, он работал охранником в кафе, разнорабочим, в последние месяцы до ареста зарабатывал на жизнь частным извозом.

Время от времени пил запоями. "Я закодировался от алкоголизма, чтобы не натворить чего-нибудь в пьяном виде. Алкоголизм — страшная беда. Очень боюсь напиться". Эти его опасения оказались небезосновательными, поскольку именно в состоянии опьянения, хотя и не сильного, он совершил убийство.

В целом о себе и своей жизни Петров говорил так: "Меня мучили безысходность, одиночество, отсутствие будущего, страх, что никому не нужен, кроме матери". Надо сказать, что мать играла и играет в его жизни исключительно важную роль: он постоянно возвращается к ней в разговоре, подчеркивает ее значимость для себя; для него, взрослого по годам человека, который совсем не надеется на себя, она главная опора в жизни. Судя по всему, мать (врач по специальности) — волевая и энергичная женщина, занимающая в семье ведущее место. Она руководит и мужем, который постоянно болеет и нуждается в уходе. Можно, следовательно, сделать вывод, что Петров является инфантильной личностью, которая психологически продолжает составлять единое целое с матерью. Мать — главное спасение в вечной тревожности этого великовозрастного ребенка. Однако тестирование показало, что испытуемый бессознательно ощущает свою мать как недостаточно поддерживающую, недостаточно любящую и даже отвергающую его, что не может не усугублять его беспокойство и дезадаптацию.

Тестирование позволило также выявить такие черты личности Петрова, как, с одной стороны, агрессивность, экспансивность, грубость, психопатические тенденции, а с другой — зависимость, бессилие, замкнутость, незащищенность, депрессивность, ощущение неполноценности и неуверенности. Он ориентируется на себя, что вполне естественно при его общей тревожности, бессилии и потребности в защите, в связи с чем он воспринимает окружающих, в том числе свою мать, в зависимости от того, насколько они полезны ему. Особенно заметна у Петрова соматизация тревоги, ощущение своего тела как главного источника бед, из-за чего он отделяет тело от своей личности.

Высокий уровень тревожности наблюдается среди лиц с расстройствами психической деятельности, которые совершили убийства. Тревожность вообще отличительная черта психических аномалий и болезней.

Она наблюдается в рамках большинства психиатрических синдромов (совокупности внутренне связанных симптомов): позитивных (продуктивных) психопатологических, в том числе астеническом (состояние повышенной утомляемости, раздражительности и неустойчивого настроения), депрессивном (подавленное настроение, снижение психической и двигательной активности), деперсонализационном (расстройство самосознания, проявляющееся ощущением измененности некоторых или всех психических процессов — чувств, мыслей, представлений и т.д.), дереализационном (расстройство самосознания, сопровождаемое чувством измененности одушевленных и неодушевленных предметов, обстановки, явлений природы), растерянности (мучительное непонимание ситуации и (или) своего состояния, которые представляются необычными, получившими какой-то новый, неясный смысл), параноидном (особенно бреда преследования), двигательных расстройств (обездвиженность, возбуждение или их чередование), помрачения (расстройства) сознания (клинического определения термина "помрачнение сознания" нет) и т.д., а также ряда негативных (дефицитарных) психопатологических синдромов .

Среди эмоциональных синдромов психиатры выделяют тревожную депрессию, в которой значительное место занимают тоска и тревожные опасения. Для нее характерно более или менее выраженное двигательное беспокойство, а в наиболее тяжелых случаях — резкое возбуждение со стонами, самоистязанием. Депрессивное возбуждение может сопровождаться страхом, боязливостью, различными жалобами или нестойким депрессивным бредом: отдельными идеями осуждения, наказания, гибели, обнищания и т.д. Страх и тревога ярко представлены в депрессии с бредом преследования.

Как мы видим, тревожность и тревога не являются специфическими явлениями, присущими только некоторым синдромам. Они носят более или менее общий характер. Это позволяет предположить, что тревожность и тревога могут рассматриваться в качестве общей синдромальной характеристики большинства психических болезней и аномалий. Небезосновательна поэтому гипотеза, что подобная их значимость связана с тем, что нарушения психики порождают ощущения субъективной дезадаптированности, повышенные, значительно более острые по сравнению со здоровыми, переживания страха, неуверенности, беспомощности, уязвимости. Это иногда вызывает уход в себя или уход из общества, от людей, в том числе "биологический" — самоубийство, "социальный" — систематическое бродяжничество либо активную защиту в виде агрессии и т.д. В подавляющем большинстве случаев источники, природа, смысл названных переживаний не охватываются сознанием, что особенно характерно для лиц с нарушенной психикой.

С другой стороны, тревожность — биологического ли она происхождения или связана с эмоциональной депривацией ребенка в детстве может быть, по-видимому, фактором, благоприятствующим развитию психических расстройств. Еще Э. Крепелин, выдающийся немецкий психиатр, писал: "Тревога перед надвигающимся несчастьем, страх перед неожиданным событием, гнев по поводу совершенной несправедливости, отчаяние под влиянием понесенного убытка могут встречаться нам поэтому чаще всего в качестве причин психических расстройств"(17). В свою очередь такие расстройства обладают значительным разрушительным зарядом. Преступное же насилие способствует расстройствам психики и нарастанию тревожности, последние, в свою очередь, совершению новых актов агрессии и т.д. В целом получается замкнутый круг крайнего нравственного, психического и социального неблагополучия личности. Задачей профилактики, следовательно, является осознание, изучение и оценка этого круга в целом и отдельных его звеньев, принятие в отношении каждого из них предупредительных мер.

До тех пор, пока человек в состоянии осуществлять субъективный контроль над эмоциями опасности и страха, адекватно ситуации проявлять свои защитительные механизмы, его действия обычно не выходят за рамки социально допустимого. Потеря контроля как раз и может приводить к общественно опасным действиям. Такой контроль меньше способны осуществлять лица с психическими аномалиями и именно в силу таких аномалий.

Тревожность наличествует и в отдельных психических болезнях и аномалиях. Она наблюдается при шизофрениях (напомним, что очень небольшая часть шизофреников в состоянии стойкой ремиссии признается вменяемыми), психических расстройствах вследствие черепно-мозговых травм и поражения сосудов головного мозга. Весьма заметны страхи, тревоги, тревожность при психопатиях; в клинической картине психопатии, например, возбудимого типа наблюдается повышенная раздражительность, возбудимость в сочетании со взрывчатостью, злобностью, злопамятностью, склонностью к колебаниям настроения с преобладанием угрюмо-злобного его фона, мстительностью, вязкостью аффективных реакций и бурными проявлениями аффекта гнева в ответ на часто незначительные поводы. Психопаты паранойяльного типа чрезвычайно чувствительны к игнорированию их мнения, склонны к преувеличению значения разногласий, крайне обидчивы и злопамятны. Присущие им эгоизм, бескомпромиссность, желание в любой ситуации поступать по-своему, безапелляционная категоричность суждений, как правило, мешают поддерживать ровные отношения с окружающими и свидетельствуют о высокой тревожности.

 

3. Страх смерти с первого крика ребенка

О своей смертной природе люди знают с тех пор, как начали становиться людьми, и давно признали, что смерть, как и рождение, является фундаментальной вехой человеческого бытия, а очень многие понимают ее как его окончание. Я не буду пытаться дать здесь определение того, что именуется смертью и о чем имеется бесчисленное множество суждений с самых разных позиций — от богословских до обыденных. Но у всех них есть одна общая черта — все они верны, потому что каждый смертен, потому что каждый, кто говорит о ней, даже на самом высоком уровне абстрации, всегда вносит в нее собственное видение и предчувствие своего неизбежного ухода. Тем не менее вынужден в самом общем виде описать ее, высказать свое отношение к ее пониманию. Главную же свою задачу вижу в исследовании феномена страха смерти, который тоже может быть описан и объяснен с разных точек зрения, но не вызывает сомнений, что он имеет самостоятельное научное, мировоззренческое, психологическое, этическое, эстетическое и даже правовое значение. Этот страх способен оказать исключительно сильное, а иногда и определяющее влияние на личность и выступать в качестве одного из ведущих стимулов поведения.

Смерть можно понимать как одно из проявлений небытия, можно и как ведущий в него путь, но иногда смерть приравнивается к умиранию. Между тем умирание — это процесс между жизнью и смертью, т.е. небытием. Последнее поглощает нас и уже поэтому не должно выводиться из бытия, но знание об одном из них разум строит, опираясь на другое. Для сознания небытие существует постольку, поскольку есть бытие как его антипод, и в этом смысле (только в этом!) небытие представляет собой продукт нашей психики. Это точно выразил А. Н. Чанышев, утверждая, что небытие существует, не существуя, и не существует, существуя (45). Небытие — это не состоявшееся бытие, а объективная реальность, предшествующая жизни, функционирующая за ее пределами и следующая за ней. В качестве предшественника небытие первично по отношению к бытию, и вместе они составляют единство противоположностей.

О бытии и небытии всегда говорится только применительно к человеку; "смертный", т.е. побеждаемый смертью, тоже используется лишь в отношении него и никогда применительно, например, к животным. Но боги, начиная с древнейших времен, бессмертны и в этом качестве противопоставляются людям, неизбежно возвышаясь над ними. Однако боги обычно обитают там, что называют небытием.

Можно, подобно теологам, видеть в смерти способ избавления от своего ограниченного Я, от своей личности, от ее подчиненности природе, обществу, реальным условиям жизни. При таком подходе, который обеспечивается религиозной верой, следует надеяться, вопреки наглядной достоверности, на преодоление смерти. Вера, таким образом, позволяет видеть в ней новый цикл бытия. На это прямо указывал С. Кьеркегор, отмечая, что в христианском понимании сама смерть есть переход к жизни. Однако даже вера в загробное бытие не освобождает от страха смерти, о чем наглядно и вполне убедительно свидетельствует обыденная практика.

Смерть, сам ее факт, отношение к ней, размышления о ней и ее предназначении, о том, что потом следует или может произойти, оценка в этом аспекте жизни и ее смысла настолько значимы, что можно утверждать: история человечества есть история развития представлений о смерти. Именно смерть, ее ожидание, мысли о ней, предчувствие смертельной опасности и предупреждение ее составляют трагическую основу бытия, что очень точно выразило искусство. Собственно, эта конечная неизбежность и есть подлинно трагическое. Есть основание считать, что человек и его жизнь находятся в постоянной зависимости от смерти, а это усугубляет трагичность его бытия.

А. Камю отражал европейское сознание, когда считал смерть высшим злодейством. В этих словах заложен бунт против природы, который начат, конечно, не А. Камю, и это противоречит религиозным представлениям о смерти, согласно которым она есть признание абсолютной греховности и богооставленности человека, его главным и самым надежным измерением.

Велико таинство и смысл смерти, этой великой уравнительницы, но они принципиально непознаваемы, хотя по этим проблемам могут быть высказаны самые мудрые и тонкие суждения. Обычная же и очень понятная человеческая реакция на смерть — страх и отвергание ее. Но не будем забывать, что если бы ее не было, то не были бы написаны великие книги, не были бы построены пирамиды, не были бы созданы бессмертные произведения искусства. Даже не мысль, а ощущение или предощущение смерти никогда не оставляет значительную часть человечества — днем и ночью, когда мы спим или бодрствуем, работаем или отдыхаем, беседуем с друзьями или обнимаем женщину. Ее образ с нами, когда мы заботимся о здоровье, избавляемся от вредных привычек или устраиваем свою жизнь, даже когда просто трудимся, а когда на концерте внимаем гимну жизни, то должны понимать, что тем самым пытаемся побороть или хотя бы на время вытеснить идею смерти. Ни в чем человек не достигает такого предельного напряжения всех своих сил, как в раздумье о смерти и ее предчувствии. Подлинно трагическим его состоянием можно назвать то, когда он соприкасается с ней.

Отношение жизнь-смерть — это всегда нечто загадочное, лишенное ясности и всем понятных объяснений. Это — отношение между двумя неразрывными, но несоразмеримыми сущностями. Человек может находить психологическую и моральную опору в смерти, но для этого ему необязательно отрекаться от жизни. Даже служить смерти можно так, чтобы поддерживать и спасать жизнь. Страх смерти — начало всякой мудрости, если он вносит в жизнь человека стремление избежать поведения, могущего привести к неблагоприятным результатам.

Страх смерти — это постоянное ощущение, редко осознаваемое и обычно таящееся в глубинах психики, наступления неизбежного небытия, несуществования, некоего обрыва, за которым не следует ничего. У подавляющего большинства людей образ смерти, мысли о ней вызывают негативные, деструктивные эмоции как нечто неведомое и ужасное. Исключение составляют, возможно, те, которые верят в загробную жизнь, причем в их числе могут быть и нерелигиозные люди. Не вызывает сомнений, что у человечества в целом однозначно негативное отношение к смерти, что способствует формированию аналогичных позиций у конкретных лиц.

Однако были и есть значительные группы людей, главным образом выделяемых по религиозным признакам, которые не усматривали и не усматривают в смерти ничего катастрофического и верят в то, что их жизнь продолжится и за ее порогом. Я бы назвал таких людей счастливцами и, конечно, завидую им. Не буду здесь затрагивать работы Р. А. Моуди, Э. Каблер-Росс, Л. Уотсон и других авторов о жизни после смерти, поскольку это слишком серьезная и сложная проблема, чтобы о ней говорить между делом. Но не могу не упомянуть о коротком примечании редактора к киевскому изданию книги Р. А. Моуди "Жизнь до жизни. Жизнь после жизни" ("София", 1994). Вот самое главное из этого примечания.

"Редактору этой книги в 1981 году довелось во время операции побывать у описанной д-ром Моуди черты. Тогда об этой книге я ничего не знала, и никаких "навеянных" ею впечатлений быть просто не могло. Добавим еще и атеистическое, типичное для нашего времени воспитание. После 22 февраля 1981 г. мое мировоззрение изменилось навсегда... Самое главное — изменившийся подход к жизни и смерти. Смерть, по моему глубокому убеждению, — это самое радостное событие, которое ждет когда-нибудь каждого из нас, не конец, а начало нового уровня развития сущности, — что вовсе не значит, что к ней надо стремиться".

Здесь не все понятно, например, что такое новый уровень развития сущности. Я же хочу лишь еще раз повторить, что редактор книги Р. А. Моуди тоже счастливица. Конечно, не может не смущать то, что большая часть человечества на протяжении тысячелетий представляла себе смерть отнюдь не радостью, а совсем наоборот. Остается надеяться, что в этом люди просто заблуждались, как и во многом другом. Остаются и вопросы: если это радость, то каков смысл в рождении, неужели только в том, чтобы потом умереть; если это радость, почему к ней не нужно стремиться, с какого возраста нужно идти к ней, почему нужно наказывать убийц, этих невольных причинителей радости, и многие другие. Все они, заметьте, отнюдь не ставят под сомнение то, что автор приведенных строк действительно перенесла радостное потрясение.

Кстати, о том, что в случае безболезненности последних мгновений жизни у умирающего наблюдается переживание, граничащее с эйфорией, писал еще Ж. Ламетри, а в наше время ряд психологов — П. Жанэ, В. Милев, И. Слаников. Умирающие, которые вернулись к жизни из "объятий вечности", подчеркивают необходимость в этой жизни любить ближних, как первую потребность существования.

Все-таки я буду исходить из того, что смерть — самое страшное несчастье и высшее злодейство. Смысл и назначение ее по-прежнему неясны, а страх перед ней играет очень важную разрушительную и созидательную роль в жизни людей.

Страх смерти в основном функционирует на бессознательном уровне психики, и это, наверное, одно из великих благ человека, который в противном случае способен каждый раз приходить в ужас, когда его ум предается созерцанию неизбежного конца. Тем не менее, человек не может исцелиться от этого своего вечного недуга, и мудрость его должна проявляться в умении научиться жить с такой болью. Конечно, легче это сделать верующему человеку, например, христианину, если он, как и С. Кьеркегор, думает, что для христианина смерть ничуть не есть конец всего, в ней бесконечно больше надежды, чем в какой бы то ни было жизни, даже исполненной здоровья и силы.

Имеется немало эмпирических данных о переживаниях страха смерти, в первую очередь это рассказы тех людей, которые оказались у роковой черты. Тем более ценны обобщения подобной информации. Вот почему несомненный танатологический интерес представляют работы американского психиатра Р. Нойеса, на которые ссылаются С. Гроф и Д. Галифакс. В нескольких статьях Р. Нойес обобщил отчеты о переживаниях, написанные людьми, соприкоснувшимися со смертью, и проанализировал их с психиатрической и психологической точек зрения. Согласно Р. Нойесу, описания переживаний состояния близости к смерти распадаются на три последовательные стадии: сопротивление, обзор жизни, трансцендентность.

По понятным причинам нас интересует первая стадия, которая, по Р. Нойесу, включает в себя признание опасности с последующим чувством страха либо борьбу с ней и, наконец, признание неизбежности смерти. Последнее активизирует короткую, хотя и отчаянную борьбу с ней, часто сопровождаемую выраженной тревогой. Индивид мечется между стремлением к активному господству над ситуацией и тягой к пассивному уходу. Как правило, до тех пор, пока сохраняется хоть малейший шанс на выживание, осознание опасности ситуации и активное к ней отношение очень велики. При подобных условиях нужно наличие энергии, необходимой как для физической, так и умственной деятельности. Дезорганизующее чувство паники снимается, но оно может возникнуть с новой силой, как только минует непосредственная опасность. Необыкновенное усиление умственной деятельности при угрозе смерти часто находит выражение в полностью осознанной, длительной и сложной череде мыслей и даже эффективной деятельности по спасению собственной жизни.

Как видно, страх смерти отнюдь не всегда парализует человека.

Несколько иной аспект переживаний перед лицом смерти рассмотрен в работах Э. Каблер-Росс, изучавшей психическое состояние безнадежных больных. Она выделила следующие фазы процесса умирания: 1) шок и отрицание приближающейся смерти; 2) ярость, ненависть ко всему окружающему миру; 3) "договорный период", надежды на выздоровление при условии соблюдения соглашения, мысленно заключенного с самим собой или с потусторонними силами; 4) депрессия, тоска; 5) успокоение, примирение с идеей смерти. Особенно тяжело последняя фаза наступает у молодых и сравнительно нестарых (до пятидесяти лет) больных, оставляющих несовершеннолетних детей и семью.

Приведенные данные в определенной мере подтверждают предыдущие, Р. Нойеса, в части того, что переживания периода наступления неизбежного конца порождают не только пассивное ожидание смерти, но и активное, наступательное отношение к миру в виде ярости и ненависти, отрицания неизбежного. Несомненно, в этом тоже проявляется страх смерти. Как можно полагать, активное сопротивление убийце оказывали многие потерпевшие. Депрессия, тоска, успокоение или примирение с неизбежностью скорой кончины скорее наблюдаются у тех, смерть которых наступила не сразу, а уже дома или в больничных условиях.

Подвержены ли страху смерти только взрослые люди? Если согласиться с тем, что он имеет врожденный характер и обусловлен коллективным опытом умирания всех предыдущих поколений, то это бессознательное отношение к неизбежности присуще всем, невзирая на возраст. Если подобная позиция не наследуется указанным способом, а приобретается в индивидуальном опыте, то этот опыт — наличие угрозы здоровью, телу, психике, житейским радостям и т.д., необходимость в связи с этим защиты — начинает осваиваться очень рано, с детства, главным образом путем воспитания, конечно, не только и не столько целенаправленного. Следовательно, страх смерти возникает и у совсем молодых людей. Очевидно, как раз и по названной причине у подростков проявляется жгучий интерес к смерти, ко всему загробному и его тайнам (вспомним знаменитое стихотворение юной Марины Цветаевой "Идешь, на меня похожий..."), их неизбывное стремление заглянуть "туда", что во многом объясняет употребление ими веществ, приводящих в состояние на грани смерти. Этим, я думаю, объясняются и многие случаи юношеского суицида.

Можно предположить, что в случае ненадлежащего отношения к ребенку матери или заменяющих ее лиц, абсолютно бессознательный страх смерти способен испытывать и младенец как состояние брошенности, незащищенности, неполучения необходимой помощи, что рождает ощущение непосредственной угрозы организму. Не исключено, что подобные "раны" сохраняются в глубинах психики и могут быть извлечены оттуда с помощью адекватных методик. Если они впечатываются в психику, то неизбежно должны отражаться на поведении человека, и взрослого тоже.

Неверно думать, что страх смерти не присущ животным. Хотя, конечно, у них это неосознанное чувство и они, конечно, не предаются размышлениям на столь скорбную тему. У животных это инстинкт или эмоция, играющие в их жизни исключительно важную роль, поскольку приводят к формированию способности и навыков избегания смертельной опасности и спасения от нее. Примеров этому множество и среди них особого внимания заслуживают те, которые свидетельствуют о том, что некоторые животные без всякого указания извне или какой-либо специальной тренировки начинают избегать контакта с существами, которые могут погубить их. Отсюда можно сделать очень важный вывод: если их психика наследует такой страх как часть коллективного опыта, то отнюдь не исключено, что подобное происходит с людьми.

Страх смерти способен ощущаться как неукротимая и зловещая сила, как ужасное ничто, что окружает человека со всех сторон и даже сидит в нем самом, что постоянно преследует и сокрушает и от чего никогда не спастись. Это ничто невидимо и неосязаемо, оно всегда куда-то дьявольски ловко прячется, прежде чем схватит за горло, а поэтому, следуя железной логике страха, многие пытаются обнаружить то, что их страшит, и действительно находят его источник — саму смерть.

Если человек живет, постоянно соприкасаясь со смертью, и даже стремится к этому, не нужно думать, что жизнь его неимоверно тягостна. Бессознательное влечение к ней составляет стержень некрофильских натур: они вполне счастливы и в искании смерти даже способны лишить кого-либо жизни, иногда и себя. В небытии они могут увидеть свое бесконечное продолжение, что дает им возможность преодолеть страх перед ним. Точно так же и для мистика в смерти сокрыты огромные перспективы для реализации своей личности и ее основных тенденций. Его размышления в этой связи почти всегда интимны и охватывают наиболее важные узлы его бытия.

Знание о своей обязательной кончине оказывает огромное влияние на жизнь человека, даже глубоко религиозного, который, веря в загробную жизнь, в своем земном существовании готовится к ней. В целом же люди не могут смириться с этой неизбежностью, а потому активно ищут и находят способы преодоления своего страха перед ней — в религии, собственной мудрости, труде, повседневных заботах, попечении родных и близких, даже в преступлениях и т.д. Я полагаю, что это не только снятие страха, но и борьба с самой смертью, причем человек ничего больше попросту не может сделать. Его протест против своей смертной природы возникает тогда, когда он начинает понимать ее.

У религиозного человека есть определенное преимущество перед неверующим в отношении к смерти и особенно в преодолении страха перед ней. Однако вряд ли даже верующему нужно все время думать о ней и готовиться к ней, поскольку так можно превратить свою жизнь только в постоянное, бессмысленное и кошмарное ожидание конца, подвергая себя риску нервно-психического заболевания. Думаю, что вполне достаточно знать о такой неизбежности, учитывать ее, соотносить с ней поступки и всю жизнь, но ни в коем случае не сосредоточиваться только на этом. Не случайно многие теологи (например, протестантские) рекомендуют верующим избегать слишком частого обращения к священным книгам, так как в них постоянно подчеркивается трагический диссонанс человеческой жизни и божественной воли, а надежда на сверхъестественное спасение таит в себе отчаяние. Все это может заронить в душу страх и даже ужас перед смертью.

Излишне доказывать, что нравственно, праведно может жить и атеист, а поэтому было бы несправедливо обрекать его на непреходящий ужас перед небытием только потому, что он не верит в Бога и загробное существование. Человек способен преодолеть страх перед кончиной трудом и творчеством, созданием материальных и духовных ценностей, обеспечением и воспитанием детей и внуков. Ведь многие великие произведения искусства и технические творения создавались людьми, которые тем самым бессознательно преодолевали страх смерти. Поэтому есть основания утверждать, что он обладает огромной созидательной силой. Ниже будет показан его достаточно мощный и разрушительный потенциал.

Необходимо отметить, что люди страшатся смерти не только собственной, но и своих родных и близких. Сказать, что такой страх присущ лишь высоконравственным людям, значит очень существенно упростить и даже обеднить человеческую природу, поскольку эти чувства способны остро переживать и самые отпетые злодеи.

Страх смерти способен оставаться в рамках нормы, всю жизнь незримо сопровождая человека и незаметно влияя на его поступки. Но в некоторых случаях, чаще всего в результате эмоционального отвергания родителями своего ребенка, необеспечения его своим попечением, этот страх может выйти за указанные рамки. Тогда личность начинает острее ощущать, что нечто грозит ему гибелью сейчас и необходимо поэтому что-то предпринять, например, упреждающие насильственные действия. Важно отметить, что острота угрозы далеко не всегда выражается только в том, что индивид начинает чаще думать о неизбежной кончине, ищет и находит ее предвестников, лишь определенным образом объясняет некоторые примеры и события, постепенно подчиняя подобным предчувствиям всего себя. Иногда смертельная опасность представляется ему в отношениях, высказываниях и поступках других лиц, хотя объективно они могут, и не быть таковыми.

Повышенный страх смерти способен создавать соответствующую личностную диспозицию высокой тревожности и негативных ожиданий, причем самому человеку чаще всего не ясно, откуда надо ждать беды, появляется общая неуверенность в себе, в своем бытии, боязнь утраты себя, своей целостности и определенности, даже права на существование. Субъект с переживанием страха смерти совсем иначе видит мир, воспринимает внешние воздействия. Именно у таких людей бессознательная угроза жизни особенно способна преодолеть любые преграды.

С. Кьеркегор придавал страху смерти и другим сходным явлениям тревожного ряда исключительное значение, поскольку они представлялись ему наиболее важным и даже единственным путем обретения "подлинной свободы" — в вере. Именно страх парализует рассудок и приводит к сознанию своего абсолютного кризисного положения, и тогда человек обращается к Богу. Иначе не может быть, поскольку страх смерти и испытываемые в связи с ним отчаяние и безысходность непреодолимы с помощью разума, который здесь совершенно бессилен. Следовательно, успех человеку может принести лишь религия, опора на возможное бессмертие. В подобном аспекте отчаяние и страх, хотя и составляют основу трагического мироощущения, тем не менее исключительно благодетельны.

Хотя атеистическому мышлению трудно согласиться с подобным пониманием значимости страха смерти, не вызывает сомнений, что эта столь высокого уровня человеческая тревожность играет весьма существенную роль в формировании нравственности и нравственного поведения. Однако возникают серьезные сомнения по поводу того, может ли быть нравственным то, что возникает под влиянием страха и, следовательно, носит принудительный характер. Более того, подобные сомнения есть основания отнести к истинности самой веры, в которой, по С. Кьеркегору, страх достигает предельной остроты.

Некоторые культуры, например, в доколумбовой Америке и в буддистской Азии могли прививать способность не бояться смерти, веру в то, что после ее наступления душа обретет новое существование и т.д. И тем не менее все усилия в этой области предпринимались именно потому, что люди от рождения, от своего первого младенческого крика спонтанно боялись смерти, ее боялись и предки человека, как и все животные. Этнологические исследования Д. Д. Фрезера, Э. Б. Тайлора, Л. Леви-Брюля со всей несомненностью свидетельствуют о страхе смерти среди первобытных людей, об их ужасе перед тем, что придется уйти из этого мира, об их боязни крови, покойников и убийц, злых сил, неведомых чар и т.д., а это навеки запечатлелось в пословицах, поговорках, приметах, суевериях, ритуалах и др., разумеется, во множестве мифов, преданий, сказок, легенд.

Страх смерти — это то, что всегда мощно направляло жизнь древнего человека и управляло его поступками. "Мы не верим, мы боимся", — сказал шаман примитивного племени одному исследователю, на которого ссылается Л. Леви-Брюль, и в этой более чем точной формуле отражены все отношения и чувства первобытного человека к тому неведомому, что мы называем смертью.

Даже в средневековой Европе при полном господстве религии и церкви ритуалы, молитвы, вера и даже добрые и богоугодные дела не могли погасить страха перед неизбежным концом. Более того, сама религия давала для него нужную пищу, поскольку никто из умирающих не мог быть уверен в том, что он избежит мук ада. Страх средневекового христианина перед потусторонним миром выражался, в частности, в грубо натуралистических изображениях иссохших скелетов, костей, черепов, а также в символике смерти. Ни тогда, ни потом не было простой веры в продолжение жизни после земной кончины. Близкая к этому уверенность появилась лишь в последние годы в связи с работами Р. А. Моуди и других исследователей, да и то лишь у небольшой части интеллигенции.

Еще одним доказательством того, что религия и вера отнюдь не гарантируют от страха смерти, является тот факт, что в VIII- XII веках в Европе богослужения, даже папой римским, совершались по нескольку раз в день. Молитвенное заступничество сразу за всех усопших (затем был определен один день поминовения усопших), как и многие другие богослужения, преследовало цель по возможности облегчить их муки на том свете, а следовательно, снизить свой страх перед ними. Можно сказать, что это были мольбы о том, чтобы вообще страдания там были не слишком жестоки. Естественно, что просить об этом могли только верующие, во всяком случае верующие в загробную жизнь.

Начиная с VIII-IX веков, как отмечает Ф. Арьес, именно в монашеской среде развилось еще неведомое в миру чувство неуверенности и тревоги перед лицом смерти или, скорее, потустороннего мира'. Ведь как раз для того, чтобы избежать вечного проклятия, люди уходили в монастыри и — что не было характерно для раннехристианского монашества и пустынничества — служили там мессы, как можно больше месс, дабы одна усиливала другую ради спасения душ умерших. Между аббатствами и между церквами сложилась своего рода сеть взаимопомощи и заступничества за мертвых. Люди стремились расположить к себе Бога как можно раньше.

Необходимо признать, что церковь и ее служители всегда делали так, чтобы усилить ужас человека перед смертью, однако, не доводя его до отчаяния и предлагая свое заступничество, а также указывая на всеблагое милосердие божье. Это была небескорыстная эксплуатация самого большого страха в целях укрепления влияния церкви и получения больших материальных средств, например, от тех же многочисленных заупокойных служб.

Во все времена нежелание видеть тело покойника, затем даже гроб его, который стали скрывать в катафалке, покрывать разными тканями, не было продиктовано только стремлением скрыть физическую реальность смерти. Таким путем бессознательно стремились убрать с глаз наиболее полное воплощение смерти, чтобы не травмировать других. Вообще, учитывая исключительную значимость страха смерти в жизни людей, можно прийти к выводу, что этот страх заслуживает особого названия — танатофобии. Противоположное переживание — влечение к смерти предлагаю именовать танатофилией. О ней речь впереди.

Думы о смерти в отсутствие какой-либо опасности весьма мучительны, но никогда не беспричинны, хотя их источник обнаружить бывает очень трудно. Часто он в самом человеке, его соматическом или (и) психическом неблагополучии. Мучительность переживаний в этом варианте связана с диффузностью, глобальностью, недифференцированностью всех ощущений исключительной опасности, непониманием причин таких ощущений. Уход индивида от гнетущих переживаний неминуемого конца (если такие переживания, конечно, есть) зависит от культуры — в которой он воспитан и живет, от его личностных особенностей, в частности, от ригидности, тревожности, мнительности, подозрительности.

Ф. Арьес справедливо пишет, что есть два способа не думать о смерти: один — наш, присущий нашей технизированной цивилизации, которая отвергает смерть и налагает на нее строгий запрет, а другой тот, что присущ традиционным цивилизациям. Здесь нет отвержения смерти, но есть невозможность слишком много о ней думать, ибо смерть очень близка и в слишком большой мере составляет часть повседневной жизни. Отсюда может следовать, что образ смерти наиболее близок сельскому населению, которое значительно более непосредственно наблюдает за всеми циклами смерти и рождения в неживой и живой природе, даже активно включено в эти циклы. Смерть родственников и соседей в силу нефрагментарности общения людей на селе это то, что периодически находится перед их глазами и никак не маскируется. Да и сельское кладбище здесь же, недалеко от деревни или иного такого же поселения. Однако все это вовсе не означает, что крестьянин меньше боится смерти, может быть, как раз наоборот. В терпящих бедствие сельских районах страх собственно смерти неизбежно усиливается беспокойством о пропитании и попечении детей, которые останутся сиротами.

Страх смерти не следует приравнивать к страху божьему, который христианством расценивается как добродетель, как благоговение перед Творцом и его беспредельной святостью, как опасение оскорбить Господа нарушением его святой воли. Это развивает в верующем особенную бдительность, смирение и потребность в непрестанной молитве; благоговеющий перед Богом должен расценивать его гнев как величайшее для себя несчастье. Но при всем этом христианство не считает страх наилучшим путем к Богу, способом самой надежной связи с ним: "Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь" (1-е Иоанна, 4-8); "В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение; боящийся не совершен в любви" (1-е Иоанна, 4-18).

Поэтому не страх, в том числе не страх смерти, а любовь может связать человека с Богом наиболее крепкими узами. Но, как известно, именно к любви не только к Богу, но и между людьми настойчиво призывает христианство. При этом, что очень важно, не любящий ближнего своего (им считается каждый) не любит и Бога. Следовательно, любви религия придает всеобъемлющее значение, и Новый Завет содержит множество прямых указаний на это. Страх — нечто противоположное любви и помеха для нее, а, значит, он не способен привести к подлинной вере.

Я считаю исключительно важным выделить ведущую роль любви в отношениях между человеком и Богом и между людьми. Чем меньше ее, т.е. чем слабее влияет она на каждую индивидуальную жизнь, чем больше человек ощущает себя лишенным заботы и попечения со стороны Бога (если он верующий) и окружающих, чем сильнее его неверие в них и их поддержку, тем выше уровень его тревожности и страха смерти, тем разрушительнее последствия этого страха. Отсюда можно сделать очень важный вывод: переживания страха смерти могут препятствовать, а не способствовать подлинной вере в Бога.

 

4. Источники высокой тревожности и ее разрушительные последствия

Можно исходить из того, что все люди в той или иной мере ощущают страх смерти, но не обязательно сознают его. При этом возникает вопрос, является ли названное отношение врожденным, обусловленным коллективным опытом умирания всех предыдущих поколений и унаследованным психикой данного человека. Если это так, то все люди, очевидно, должны рождаться с примерно одинаковой бессознательной позицией по отношению к своей неизбежной кончине или, возможно, с равными предрасположенностями сформировать такую позицию. В пользу подобного предположения говорит то, что смерть всегда необходима и неизбегаема, в то время как рождение конкретного лица во многом случайно. Если анализируемый страх наследуется, но у разных людей проявляется по-разному, либо вообще исчезает, то здесь следует думать о действии таких факторов, как состояние здоровья, особенно психического, сильное влияние культуры, в первую очередь религии, а также не забывать о роли врожденных биологических особенностей.

Нужно предполагать наличие и другого пути появления у человека высокой тревожности и ее высшего порога — страха смерти — в результате обработки индивидуальной информации, собственного опыта, субъективного освоения знаний. Неизбежно сочетание указанных путей, но в любом случае названный страх имеет весьма важное значение в формировании личности и ее адаптации, на инстинктивном уровне помогая избежать опасности и способствуя социализации человека. Страх смерти способен служить мощным стимулом и великих созиданий, и опаснейших преступлений.

Как показывают мои эмпирические и теоретические исследования, наиболее острое ощущение смерти чаще всего формируется в результате эмоционального отвергания родителями (в первую очередь матерью) ребенка, его психической депривации в семье, лишения эмоционального тепла. Как известно, человек больше всего нуждается в психологической защите, попечении и любви именно в детстве, в период своей абсолютной беспомощности. Если соответствующее отношение родителей отсутствует, у ребенка не возникает уверенности в своем праве на существование, в своей самоидентичности, автономии Я от не-Я, а также, что очень важно, чувства безопасности. Напротив, он бессознательно ощущает себя очень уязвимым и беззащитным, поскольку его оставили те, которые самой природой определены быть главными попечителями. Поэтому начинают вызывать страх самые разные явления и лица, круг которых даже трудно обозначить.

Проведенное мною (совместно с Е. Г. Самовичевым) в 80-х годах исследование личности и поведения убийц показало, что среди них желанным ребенком в семье считают себя 58% опрошенных, в то время как в контрольной группе (законопослушных граждан) таковыми считают себя 82%.

Из обследованных мною (в разные годы) убийц около 80% испытывали дефицит тепла в детстве, в первую очередь со стороны матерей. По рассказам опрошенных, матери редко ласкали их, недостаточно или так сказать формально заботились о них и мало уделяли им внимания, почти никогда не рассказывали и не читали сказок, не всегда интересовались их школьными и иными делами. Но надо отметить, что упреки в адрес матерей лишь иногда носили ярко выраженный характер, хотя в ряде случаев раздавалась очень резкая и даже яростная критика в их адрес. Чаще всего звучали такие фразы:

"Я не знаю, любила ли меня мама"; "может быть, мама и любила меня"; "не уверен, что мог бы найти у мамы понимание"; "у мамы не было на меня времени"; "о ласках говорить не приходится, главное, что она старалась накормить нас"; "са своими детьми я бы обращался мягче, чем моя мать" и т.д. Нередко об отношениях с матерью говорилось только хорошее, однако в результате тестирования выявлялась совершенно противоположная картина. Характерно, что после тестирования и рассказы об отношениях с отцом и матерью становились иными.

Другой особенностью отношений убийц с родителями является то, что у них, как оказалось, были более доверительные и близкие отношения с отцами, чем с матерями. Но такое, конечно, случалось лишь в тех семьях, где был отец и он не пьянствовал постоянно, не избивал сына и не выгонял его из дома. К сожалению, таких отцов в нашей выборке было не более 30%. Еще в некоторой части родительских семей будущих убийц отцы не играли в доме существенной роли и в таком своем мужском статусе не являлись образцом для сына, во всем подчиняясь диктату жены. В этих случаях отношения ребенка (подростка) с матерью были однозначно негативными, а отец не был в состоянии защитить сына от доминирования своей жены. Схема — "доминирующая мать" и "подчиненный, пассивный отец" весьма характерна для раннесемейной ситуации будущих убийц.

Проведенное в 80-е годы под нашим руководством исследование" сексуальных убийц, совершивших внезапные нападения на незнакомых женщин, показало, что большинство из них как раз и состояло из тех, у кого была властная, доминирующая мать. Мотивация насильственных действий подобных лиц заключалась в бессознательном стремлении "скинуть" груз прошлого психологического давления, освободиться таким путем от ее суперопеки.

Высокая тревожность и особенно страх смерти могут приводить к распаду целостного ощущения Я. Поэтому внешние факторы, порождающие такой распад, отвергаются ребенком, который оказывается неспособным их принять, включить в свое Я, поскольку он сам недостаточно включен в структуру той социальной среды, которая это Я создает, и прежде всего семьи.

Отвергаемые семьей ребенок и подросток ощущают себя ненужными и непринятыми, и этим закладываются основы их дезадаптации в будущем. Особенно тяжелым оказывается положение несовершеннолетних, страдающих психическими аномалиями и болезнями, поскольку такие расстройства психической деятельности сами по себе являются серьезным дезадаптирующим фактором. В сочетании с эмоциональной депривацией в семье они способны привести к катастрофическим последствиям, в том числе к тягчайшим общественно опасным действиям и преступлениям.

Отвергание ребенка родителями в детстве порождает реакцию тревожности и страха, что-связано со стремлением психики приспособиться к таким условиям, которые никак не соответствуют потребностям данного периода развития. Напротив, в этот промежуток времени человек, как и другие виды живых существ, максимально нуждается в поддержке и защите, без чего не может быть обеспечено его нормальное развитие и функционирование. Со временем, если отношение родителей к нему не изменяется, ребенок начинает приспосабливаться к данным обстоятельствам, но это не снимает тревоги и страха, которые в связи с отверганием не принимают социализированной формы. Срыв в виде насильственных действий, даже в детстве, как раз и свидетельствует об этом. Можно сказать, что период совершения подобных действий характеризуется крайним истощением субъективных адаптационных возможностей.

Эмоциональное отвергание родителями ребенка порождает крайние и наиболее опасные формы страха смерти. Именно эти формы порождают кровавое насилие.

Особо тяжкие последствия наступают тогда, когда эмоциональное отвергание дополняется физическим, т.е. ребенка (подростка) постоянно бьют, оскорбляют, унижают, лишают пищи, выгоняют из дома. Я изучил немало фактов, когда такие поступки родителей через много лет породили ответную реакцию — "возвращение ударов", когда взрослый сын (чаще всего это был он) убивал своих родителей.

Бочаров, двадцати пяти лет, ранее привлекавшийся к уголовной ответственности за хулиганство и нанесение телесных повреждений, был осужден за убийство своих родителей и жены. О нем известно, что он постоянно пьянствовал, конфликтовал с женой и родителями (они жили все вместе), бил жену. О себе Бочаров рассказал следующее:

"Моя жизнь проходила трудно. Во всем. С жильем, с работой, с женой. Отец работал токарем, домой денег приносил мало, из-за чего они с матерью ругались почти каждый день. Меня били часто, даже очень часто: мать ремнем, отец за уши таскал, хотел меня куда-нибудь сплавить, даже в психбольницу. Отец еще бил мать, а мать его. Меня они не ласкали, сказок не рассказывали, подарки, правда, дарили, пару раз водили на елку. О том, что родители неродные, мне сказала жена, на что я ответил: "Я чувствовал это". Они участкового подговаривали, чтобы он меня куда-нибудь дел; жена была с ними заодно. Она мне много раз говорила, что изменяет мне, а говорила потому, чтобы посадить меня, поскольку за такие признания я ее бил.

В милицию меня брали часто, один раз дали десять суток, когда пожаловались родители. Я предлагал жене разойтись и уйти к своим родителям, но она отказалась. Думаю, что так сговорилась с моей матерью.

В тот день родителей дома не было. Мы с женой легли в постель, а когда встали, она сказал, что найдет себе другого парня. Я разозлился, схватил топор и ударил им ее по голове. Вскоре пришли мои родители, я и их зарубил.

Теперь мне все равно, все надоело. И суд не хочу смягчать".

Отвергание родителями ребенка не всегда приводит к появлению бессознательного страха смерти. Зависит это, по-видимому, от силы негативного отношения родителей, его конкретных форм и способов реализации и в не меньшей степени от прирожденных качеств индивида, состояния его здоровья, прежде всего психического, от его устойчивости. Но во всех случаях тревожная личность, а тем более переживающая страх смерти, совершенно иначе видит мир, воспринимает внешние воздействия и реагирует на них. Можно полагать, что тревожность может быть разного уровня. Если она достигает уровня страха смерти, то человек начинает защищать свой биологический статус, свое биологическое существование — отсюда совершение насильственных преступлений как способ защиты от мира, субъективно воспринимаемого как опасный. Тревожность может сформироваться и сохраниться на уровне беспокойства и неуверенности как свойств, внутренне присущих данной личности. В этих случаях она может защищать свой социальный статус, социальное существование, свою социальную определенность путем совершения корыстных и корыстно-насильственных преступлений.

Опасность постоянного ощущения страха смерти заключается не только в том, что он включает в себя крайнее беспокойство, субъективное ощущение своей уязвимости, незащищенности, личностной неопределенности. Этот страх детерминирует и специфическое, точнее, соответствующее мироощущение, восприятие окружающей среды — тоже как неопределенной, расплывчатой, неясной, чуждой и даже враждебной. Поэтому непонятны и чужды ее нормы, предписания и запреты, перестающие играть регулирующую роль. Именно совокупность этих двух моментов образует высокую тревожность не только как состояние, но и как устойчивую психологическую черту, личностную позицию, формирующую в конечном итоге дезадапти-рованность индивида как его отношение к миру. Очень важно подчеркнуть, что тревожная личность со страхом смерти бессознательно проецирует свои состояния и переживания на среду и воспринимает ее уже таковой.

Конечно, многие будущие убийцы не были лишены родительского тепла и не изгонялись из семьи даже психологически. Такие лица дома с детства наблюдали насилие и "принуждение, которые они усваивали в качестве естественного и правильного пути разрешения всех проблем и противоречий. Сфера другой жизненной практики за рамками семьи у детей и подростков по понятным причинам сужена, родители являются главным образцом для подражания, особенно если с ними есть необходимый эмоциональный контакт. К тому же чаще всего у соседей, знакомых и товарищей в том же социальном слое общества нравственно-психологическая атмосфера в семье примерно та же, т.е. очень многие люди вокруг ведут себя аналогичным образом.

Будучи вытолкнуты из семьи, подросток естественным образом стремится к обретению иного круга общения и признания, иных групп, которые могли бы взять на себя функции его социально-психологической защиты. Их он находит среди таких же, как он, сверстников, либо отвергнутых семьей, либо воспитывающихся в антиобщественной семье. Они, объединенные в группы, начинают играть для него роль коллективного отца, тем более, что группами чаще всего руководят молодые люди старших возрастов. Отныне он полностью предан этому своему неформальному окружению, ценности последнего становятся правилами его поведения. Здесь кулак, грубая сила являются наиболее веским аргументом в любом конфликте, и к ним он будет прибегать тем чаще, чем сильнее у него желание идентифицироваться с группой и занять с ней прочное положение.

Прочное положение в группе способно снизить общую тревожность и даже страх смерти, если подобные переживания есть у подростка. Участие в совершаемом группой убийстве может мотивироваться стремлением отдельных ее членов полностью идентифицироваться с группой, либо снизить высокую тревожность и страх смерти, либо тем и другим.

Проблема страха смерти — проблема огромного нравственного значения, но не потому, что, страшась ее, человек воздерживается от аморальных поступков. Вряд ли такое вынужденное поведение может быть названо безупречно нравственным, и в данном случае не играет существенной роли, религиозен человек или нет. Мне представляется прежде всего необходимым рассмотреть названную проблему в аспекте того, что страх смерти способен выступать в качестве мощного стимула самых безнравственных действий, в том числе тягчайших преступлений.

Как уже говорилось выше, у личностей, испытывающих угрозу бытию, страх смерти способен преодолеть любые нравственные преграды. Именно потому, зная о нравственных запретах, человек попросту не принимает их во внимание, не реализует их в своем поведении. Социальные нормы, регулирующие отношения между людьми, в силу указанных особенностей и отсутствия целенаправленного воспитания не воспринимаются ими. Конечно, в принципе возможна компенсация указанных черт с помощью целенаправленного, индивидуализированного воздействия с одновременным, если это нужно, изменением условий жизни. Если такое воздействие имеет место, оно снимает страх смерти и общую неуверенность в себе и своем месте в жизни. Однако чаще всего этого не происходит, и поэтому преступное поведение отчужденных личностей становится реальностью. Воспитание может быть неэффективным и по той причине, что оно, в частности, не дает возможности преодолеть страх смерти и тревожность в целом.

Сказанное позволяет считать, что защита своего бытия является глубинным личностным смыслом преступного насилия. При этом не имеет значения, действительно ли имело место посягательство (в любой форме и любой силы) на это бытие, важно, чтобы какие-то факторы субъективно воспринимались как угрожающие. Значимо в первую очередь то, что, совершая убийство, субъект таким способом защищает самого себя.

Сказанное прежде всего относимо к убийцам потому, что для них особенно характерны импульсивность, ригидность, застреваемость аффективных переживаний, подозрительность, злопамятность, повышенная чувствительность в межличностных отношениях. Они бессознательно стремятся к психологической дистанции между собой и окружающим миром и уходят в себя. Эти данные можно интерпретировать как длительное разрушение отношений со средой, которая начинает выступать в качестве враждебной, разрушительной в то же время часто непонятной силы, несущей угрозу для данного человека. С этим, несомненно, связаны подозрительность, злопамятность, повышенная чувствительность к внешним воздействиям, непонимание среды, что повышает и поддерживает общую высокую тревожность и страх смерти.

Этот страх заставляет быть постоянно готовым к отпору, причем очень часто угроза нереальна и существует лишь в представлении субъекта. Но главное — это защита от того, что угрожает его существованию, а поэтому допустимы все средства обороны, причем желательно, чтобы действия обороняющегося носили упреждающий характер.

Жестокость при применении насилия тоже берет свое начало в страхе смерти, который, как отмечалось, порождает неуверенность и беспокойство по поводу своей определенности и своего статуса. Поэтому жестокость выступает в качестве средства утверждения и самоутверждения. Терзая, пытая, уничтожая другого, принося ему неимоверные страдания, без остатка порабощая его, преступник ощущает всю полноту и значимость своей личности, подтверждает свое место в жизни. Жестокие пытки, применяемые, например, при вымогательстве, часто мотивируются не столько желанием получения ценностей, сколько потребностью утверждения своей безраздельной власти.

Сейчас, уничтожая другого, иногда в буквальном смысле слова пытаясь втоптать его в землю или сжечь, т.е. стереть без остатка, субъект стремится компенсировать все те страдания, а подчас и унижения, которым ему, как он субъективно ощущал, пришлось подвергаться ранее. Он, не думая об этом, мстит всем своим обидчикам, тем, которые заставляли его пережить свое бессилие, а поэтому хотел бы доказать свою силу, в которой другие, как им чувствовалось, очень сомневались. Он таким путем хотел бы преодолеть и свой страх смерти.

Существенно еще раз подчеркнуть, что в большинстве своем убийцы — это в детстве отвергнутые своими родителями люди, их страх берет свое начало именно в том периоде. Но это страх, выходящий за рамки нормального, т.е. присущего всем индивидам, как живым существам. Как раз по этой причине он и приводит к кровавому насилию.

Можно предположить, что самоубийц, как и убийц, отличает особое, присущее только им отношение к смерти, которое непонятно им самим. Вообще самоубийцы входят в довольно обширную категорию лиц, которых притягивает смерть. В эту категорию в ходят религиозные и политические фанатики, готовые ради идеи принять любой мученический венец, люди — "снаряды" типа камикадзе, лица, склонные к чрезмерному риску в спортивных и военных делах, те, кто игнорирует опасность смертельных заражений или, тяжко заболев, не обращается за медицинской помощью, кто длительное время злоупотребляет алкоголем или наркотиками и т.д. Но нет оснований думать, что смерть несет самоубийце какие-то надежды, что он всегда ценит ее выше, чем жизнь, и что смерть для него привлекательна только потому, что несет в себе утешение и освобождение от мирских страданий. Другие, не менее мощные силы, толкают его к роковом шагу.

Оценка личности, прожитой жизни и конкретных поступков самоубийц позволяет предположить, что среди них весьма значительна доля лиц, отличающихся постоянной и повышенной тревожностью, которая является проявлением субъективного неблагополучия. Она состоит в неизменной склонности испытывать беспокойство в самых различных жизненных обстоятельствах, в том числе и таких, которые объективно к этому совсем не располагают. Поскольку тревожность представляет собой беспредметный страх, обусловленный также неосознаваемостью источника опасности, она побуждает к поиску и конкретизации этого источника — в поступках окружающих и своих собственных, в общей атмосфере в обществе, даже в своем теле, в каких-то третьих, потусторонних силах и т.д. Тревожность может проявляться как ощущение беспомощности и бессилия перед неопределенной, но мощной силой. Одиночество, переживания безысходности и несостоятельности, тупиковости и бессмысленности существования, весьма характерные для самоубийц, есть порождение их неадаптированности и отчуждения от жизни. Но все эти тяжкие переживания постоянно повышают уровень тревожности, доводя его до критической точки.

Предметная неопределенность тревожности субъективно выражается в ее мучительности и непереносимости. Но как бы мучительная она ни была, как бы ни опустошала человека, он, как уже говорилось, стремится не к покою, а к его противоположному психологическому состоянию — к установлению источника тревожности, т.е. к ее опредмечиванию. Логика развития тревожности состоит в неудержимом влечении к страху, в результате чего обнаруживается причина тревожности.

Что конкретно может искать самоубийца, вновь и вновь переживая тревогу? Логично предположить, что такие всеохватывающие, постоянные и изнуряющие состояния рождаются и нарастают в том случае, если существует нечто, субъективно воспринимаемое как реальная угроза основам существования, самому бытию индивида. Этим "нечто" выступает смерть. Самоубийца, пытаясь обнаружить источник тревоги, неизбежно находит его в смерти, ведь страх перед ней и есть причина тревоги. Он прячется в смерти, как в безопасном месте, где нет конфликтов и ничто ему не угрожает, где не нужно искать свое место в жизни и где можно избавиться от изматывающего переживания тревоги. Многие самоубийцы зачарованы смертью, и именно этим объясняется то, что некоторые террористы, которые после покушения остались в живых, продолжали стремиться к гибели.

Зачарованность смертью и мощное влечение к ней позволяют понять повторные суицидальные попытки — ведь повышенная тревожность осталась. Однако есть и такие, которые после первой попытки не возобновляют усилий окончательно расстаться с жизнью:

скорее всего, оказался чрезмерным шок от того, что человек заглянул в бездну.

К особо разрушительным последствиям приводит страх смерти в тоталитарном обществе, которое можно назвать таким и по той, в частности, причине, что страх в нем носит тотальный характер и является одной из главных его черт. Парализующий страх пронизывает здесь все слои населения и все сферы жизни. От кровавого насилия не огражден никто: ни на вершине власти, где могут убить ради ее упрочения или чтобы продемонстрировать силу и тем самым устрашить соперников и врагов, ни на самой низшей ступени социальной иерархии, где могут уничтожить в ходе реализации какой-нибудь человеконенавистнической программы. Страх смерти в тоталитарном обществе можно назвать страхом убийства.

Всеохватывающий страх убийства при тоталитаризме становится причиной крайней деморализации людей, таких деструктивных явлений, как эпидемия доносительства и готовность идти на самые крайние унижения и на самые отвратительные подлости ради сохранения собственной жизни. Пятаков, охваченный паническим ужасом перед грозящей ему расправой, просил разрешить ему лично расстрелять "врагов народа" и в том числе свою жену.

Тоталитаризм выпустил на свободу еще одно чудовище, дитя страха убийства — дремлющую в некоторых людях страсть к убийству ради убийства. Отсюда та многочисленная банда палачей, которая смогла уничтожить в большевистском СССР и в нацистской Германии несколько миллионов людей. Многие стали душегубами, чтобы не погибнуть самим. В охваченной жаждой крови толпе тех, кто требовал уничтожения "врагов народа", "изменников Родины", "вредителей" и т.д., были и простодушные идиоты, искренне верившие в их вину, и те, которые таким путем пытались построить свою карьеру, и те, которые своим участием хотели отвратить от себя расправу. Все они не отдавали себе отчета в том, что следующей жертвой обязательно должен быть кто-нибудь из них.

Страх смерти в массовом сознании способен к удивительным превращениям. Например, в тоталитарном обществе (фашистском или большевистском), где все подчинено служению Системе и Идее, официальная доктрина пытается снять или хотя бы нивелировать, снизить этот страх, пытается сделать его излишней роскошью миллионов. Это тоталитаризму не удается даже отчасти, поскольку в деспотическом государстве страх носит тотальный характер и его наведение относится к числу главных целей политики. Но в этой Системе всегда находится множество фанатиков, постоянно переживающих экстатические состояния и готовых сложить голову ради Идеи или Вождя, ее носителя. Однако дело, наверное, не только в специфике их психики или массированном наступлении на нее тиранического государства. Можно высказать догадку, что, жертвуя собой, подобные люди тем самым очень смутно надеются на субъективно и своеобразно понимаемое бессмертие — в глазах толпы или близких, или тех, чей авторитет для них весьма значим. А это означает не что иное, как попытку преодоления все того же своего страха смерти. Разумеется, подобную попытку вряд ли можно назвать расчетом, с ним она имеет мало общего, и соответствующее поведение чаще конструируется на бессознательном уровне.

В том тоталитарном обществе, которое создали большевики, для страха смерти вроде бы оставалось мало места и по той причине, что основная масса людей терпела острую нужду и на абстрактные раздумья у них не оставалось ни времени, ни сил. Это кажется тем более верным, что одновременно изгонялась религия. Однако страх смерти отнюдь не плод раздумий, он имманентно, спонтанно присущ людям, его не изгнать никакой идеологической или психологической подготовкой, ни резким снижением уровня и качества жизни.

У массы населения в силу государственного разбоя и реальной угрозы жизни в условиях разгула беззакония такой страх неимоверно возрос.

Подводя итоги анализа столь сложного явления, как страх смерти, хотелось бы отметить следующее.

Как ни велика роль смерти в жизни, все-таки не она должна определять наше бытие. Ее значимость не надо ни абсолютизировать, ни преуменьшать, перед ней не следует испытывать панического, парализующего страха или, напротив, влекущего к небытию благоговения. Естественное для человека стремление к познанию таинства смерти обязано стать стимулом жизни и не должно вести к мистике, часто рождающей новые страхи, или превращаться в засасывающее и вечно тревожащее болото, в темной и густой массе которого якобы как раз и лежит то, о чем так страстно хочется узнать. Впрочем, эти пожелания в полном объеме вряд ли реализуемы применительно к современному цивилизованному человеку, особенно если он воспитывался в западной, европейской культуре. Ее блага, в том числе материальные, велики, а религиозность, включая веру в загробную жизнь, скорее формальна, чем реальна и во многом представляет собой дань традиции. Поэтому западный человек страшится смерти, при наступлении которой он теряет все.

Разумеется, не все так просто, поскольку не только урбанизированный западный человек, но и любой бедняк теряет все. Но люди, живущие в странах с низким уровнем развития, в традиционных ("глубинных") сельских районах, а тем более в первобытных культурах, действительно больше привержены религиям магиям, примитивным верованиям, почти каждое из которых содержит концепцию о жизни после смерти, причем жизни, намного лучшей, чем нынешняя земная. Эти счастливые люди значительно ближе к природе, между нею и ими меньше барьеров, и с ней они общаются не урывками и фрагментарно, а все время и всей своей личностью.

Можно сказать, что люди всегда, а теперь особенно старались и стараются изменить неприемлемый порядок вещей, пытаясь продлить жизнь путем повышения ее уровня и качества, развития медицины и других сопричастных с ней наук, улучшения медицинской помощи населению, охраны природной среды и т.д. Возможности продления жизни неисчерпаемы, хотя люди с помощью войн, убийств, разрушения природы, массовых болезней и голода, казалось бы, делают все наоборот. Однако вера в такие возможности отнюдь не означает убежденности в конечном преодолении смерти и, следовательно, страха перед ней. Образно говоря, он появился с первым человеком и уйдет с последним. Никаких оснований думать иначе не дает ни история человечества, ни современная наука, ни даже религия, если иметь в виду земную жизнь человеческой плоти.

Несмотря на самое гуманное и оптимистическое просвещение по поводу смерти, несмотря на все религиозные схемы о бессмертии души, воздаянии в иной жизни или переселении душ, невзирая на любые попытки и обещания увековечения памяти за труды, подвиги или творческие свершения, человек все равно будет бояться смерти. Ибо такова его смертная сущность и особое отношение к своей неизбежности он унаследовал от бесконечной вереницы невспоминаемых предков, которые тоже так страдали, иногда надеялись и в конце концов ушли. Но страх индивида в предвидении необходимой кончины должен быть нравственным в том смысле, чтобы не толкал его на аморальные поступки. А это достигается воспитанием, отношением к нему прежде всего родителей, других людей, заботой и защитой со стороны, обеспечением его психического здоровья и жизненного благополучия.

Каждая культура вырабатывает свою систему ценностей, в которой осмысливаются проблемы жизни и смерти и отношения к ним. Тем самым создаются нужные психологические механизмы обеспечения стойкости людей перед лицом извечной неизбежности. Они черпают в этих механизмах необходимые для себя представления и стандарты, среди которых наиболее важно знание о смысле и предназначении жизни, о недопустимости ее сведения к уходу в небытие. Как раз это позволяет снизить до минимума (или, скажем, до цивилизованного уровня) страх и особенно ужас перед смертью, создавая в психологии конкретного человека систему образов и идей, поддерживающих его земное существование. Его психологическое равновесие нуждается в постоянном подкреплении и поддержке. Чем индивидуализированное человек, чем выше его ценность как личности и чем больше он оторван от среды, тем сильнее может ощущаться им хрупкость своего существования и огромность потери всего при наступлении кончины. В тех общностях, где утверждены противоположные взгляды, конечная неизбежность способна восприниматься как то, что не очень резко отличается от жизни, и даже как ее продолжение.

Очень важным в любой культуре является формирование должного отношения к самому факту собственной смерти. Взгляды и правила на этот счет имеют несомненное мировоззренческое, этическое и психологическое значение. Они учат достойно встретить свою кончину, без унижения и напрасной мольбы. Известны руководства по наиболее полной реализации процесса умирания и встречи с вечностью ("Египетская книга мертвых", "Тибетская книга мертвых"). Особенно нужны они тем, кто верит в загробную жизнь.

Э. Фромм считал, что есть только один способ действительно преодолеть страх смерти — это не цепляться за жизнь, не относиться к жизни как к собственности. Страх смерти это не страх, что жизнь прекратится, поскольку, говорил Эпикур, смерть не имеет к нам никакого отношения, ибо "когда мы есть, то смерти еще нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет" (Диоген Лаэртий). Можно, конечно, бояться страданий и боли, которые, бывает, предшествуют смерти, но этот страх отличен от страха смерти. Страх смерти — это страх потерять то, что я имею: свое тело, свое Я, свою собственность и свою идентичность; это страх "потерять себя", столкнуться с бездной, имя которой — небытие. Даже в смертный час он может быть ослаблен, если воскресить чувство привязанности к жизни, откликнуться на любовь окружающих ответным порывом любви. Исчезновение страха смерти начинается не с подготовки к смерти, а постоянных усилий, уменьшить начало обладания и увеличить начало бытия. Советы о том, как умереть, — это фактически советы о том как жить (39).

Ведь можно же верить, что смерть всего лишь бесконечный сон без сновидений... Эти слова не очередная попытка дать афористическое определение смерти, хотя выраженный в них подход вполне возможен, как, впрочем, и юмористический, который я считаю в данном случае, как ни покажется странным на первый взгляд, самым здоровым. Смех над смертью — разве можно представить себе ее более полное поражение!

 

5. Чувство вины

Чувство вины можно отнести к числу основных двигателей человеческого поведения. Согласно Г. Маркузе, который опирался на фрейдовскую структуру личности, чувство вины возникло следующим образом.

В ходе развития Я появляется другая психическая "инстанция" — сверх-Я. Оно возникает из длительной зависимости ребенка от своих родителей, и родительское влияние остается его ядром. Впоследствии, восприняв множество общественных и культурных воздействий, сверх-Я сгущается в могучего представителя устоявшейся морали и того, что принято называть высшими ценностями человеческой жизни. Теперь внешние ограничения, сначала налагавшиеся на индивида родителями, а затем другими социальными инстанциями, интроецируются в Я и становятся его сознанием. С этого момента в душевной жизни постоянно присутствует чувство вины — потребность в наказании, возникающая в результате нарушений или желания нарушить эти ограничения (в особенности в Эдиповой ситуации). Обычно Я приступает к вытеснениям по заданию и поручению своего сверх-Я. Однако скоро вытеснение и чувство вины становятся большей частью бессознательными, иначе говоря, автоматическими.

У личности, страдающей нервными расстройствами, неумеренная суровость сверх-Я, бессознательное чувство вины и бессознательная потребность в наказании, по-видимому, несоизмеримы с действительно "греховными" побуждениями индивида. Закрепление и усиление чувства вины на протяжении зрелости нельзя удовлетворительно объяснить, исходя из еще острой опасности индивидуальных побуждений. Пережитое самим индивидом не может дать достаточного объяснения индивидуальным реакциям на ранние травмы. Г. Маркузе, ссылаясь на работу 3. Фрейда "Человек Моисей и монотеистическая религия", считает, что индивидуальные реакции отклоняются от индивидуального опыта способом, гораздо лучше отвечающим прообразу некоего филогенетического события и сплошь да рядом допускающим объяснение через влияние такого события. Следовательно, анализ психической структуры личности необходимо продолжить за черту раннего детства и вернуться от предыстории индивида к предыстории рода. Г. Маркузе приводит высказывание О. Ранка о том, что в личности действует "биологическое чувство вины", которое отвечает потребностям рода (25).

Таким образом, согласно упомянутым авторам, чувство вины не может быть понято, только если исходить из индивидуальной истории данного человека, и объяснительная конструкция неизбежно должна опираться даже не на историю, а на предысторию рода, на отзвуки первобытного человека. Развитие цивилизации, по Г. Маркузе, все еще определяется ее архаическим наследием, и это наследие охватывает не только предрасположенности, но также и содержания, следы памяти о переживаниях прежних поколений. Чувство вины рассматривается здесь в качестве решающего психологического момента, отделяющего первобытную орду от цивилизации и кладущего ей начало. Важность чувства вины заключается в том, что оно становится внутренним свойством человека и регулятором его поведения, поскольку сохраняет главные запреты, ограничения и отсрочивает удовлетворение. На этом стоит цивилизация.

Эти мысли подводят к естественной необходимости различения роли чувства вины в истории человечества и становлении цивилизации и его же роли в жизни отдельного человека. Говоря об этом втором уровне, который в данной работе интересует меня прежде всего, нужно отметить, что чувство вины не следует выводить главным образом из эдиповых ситуаций (вообще эдипов комплекс чудовищно преувеличен 3. Фрейдом), поскольку в жизни человека должны быть и другие ситуации, которые неизбежно могли породить самоупрек, сознательный или неосознанный. Следовательно, важно выделить онтологический, индивидуальный уровень рождения и функционирования чувства вины. У конкретного индивида это не только совокупность интериоризированных, усвоенных им правил и запретов, но и то, что может вызывать у него угрызения совести в связи с тем, что он их нарушил.

Иногда переживания вины весьма туманны и неопределенны, поскольку человек не понимает, что, собственно, его мучает, поскольку обстоятельства, в той или иной мере связанные с каким-нибудь важным запретом, могли иметь место в далеком прошлом, например, в детстве, и были вытеснены. Это может порождать тревожность, которая тем выше, чем непонятнее причина появления чувства вины. Тот, кто активизирует переживания, связанные с чувством вины, рискует стать объектом агрессии данного лица. При этом чем тяжелее переживания вины, чем больше они затрагивают наиболее значимые представления индивида о самом себе и снижают его самооценку, что всегда тяжело, тем вероятнее насилие. Дело в том, что в определенных случаях человек не может принять самого себя, поскольку снижается его самооценка, его начинают мучить поиски причин такой внутриличностной ситуации и выхода из нее.

Одним словом, наказан может быть тот, кто демонстрировал данному человеку, что он плох потому, что нарушил какую-то очень важ-ную норму, или действовал, не принимая во внимание очень существенный запрет, который он декларировал сам для себя.

Очень остро переживал чувство вины Позднышев — герой рассказа Л. Толстого "Крейцерова соната". По-видимому, данное переживание относится к числу ведущих мотивов поведения этого литературного персонажа, в первую очередь убийства жены. Обстоятельные, часто гневные и обличительные размышления Позднышева о сексуальной жизни людей отражают идейные и нравственные позиции и искания самого Л. Толстого, о чем он прямо поведал в своем послесловии к рассказу. Но эти же размышления раскрывают мучения Позднышева по поводу своей вины перед женщинами, имея в виду прежде всего плотский, сексуальный аспект. Причем все связанные с этим психотравмирующие переживания носят исключительно бессознательный характер, он ни разу о своем чувстве вины не сказал прямо, но тем не менее постоянно, хотя и очень приглушенно, звучит горький упрек самому себе.

И до женитьбы Позднышев был склонен к серьезным самообвинениям в связи со своей сексуальной жизнью. С самого начала семейные отношения у него стали складываться весьма неудачно, что он был склонен приписать своим неправедным добрачным сексуальным связям. Это способствовало и усилению чувства вины, и концентрации, персонификации такого чувства на жене. Враждебное отношение к ней возникло и спонтанно развивалось постольку, поскольку она все время демонстрировала ему его вину, и ее убийство носило субъективный смысл уничтожения психотравмирующего фактора.

Именно это я считаю действительным, хотя и бессознательным мотивом совершенного Позднышевым убийства, а отнюдь не ревность на фоне постоянно нарастающей неприязни и даже вражды между супругами. К этой мысли подводит, быть может, и не желая того сам Л. Толстой: никаких объективных, видимых данных измены жены у Позднышева не было, она лишь ужинала со скрипачом у себя дома в отсутствие мужа, правда, в поздний час. Отнюдь не случайно, что поведение Позднышева на суде было понято так, что он хотел реабилитировать честь жены.

Весьма информативны в свете сказанного следующие слова в рассказе убийцы: "Если бы явился не он, то другой бы явился. Если бы не предлог ревности, то другой". Я особенно выделяю слова "если бы не предлог ревности, то другой", поскольку они свидетельствуют о том, что у него сформировалось устойчивое желание уничтожить жену (об этом же говорит и она: "Добился своего, убил..."), для чего был достаточен любой повод. Это желание возникло только из-за переживания чувства вины.

Сам Л. Толстой говорит устами Позднышева, Л. Толстой, которого мучило чувство вины и в аспекте общения с женщинами. Это отчетливо вытекает из "Послесловия к "Крейцеровой сонате", отсюда призыв писателя даже к супругам заменить плотскую любовь "чистыми отношениями сестры и брата". Его вообще всегда мучило чувство вины, и это во многом определяло его размышления и сомнения, мощно стимулировало его поступки, особенно во второй половине жизни, в том числе последний трагический уход из дома. Чувство вины по отношению к женщинам совсем необязательно должно было появиться в результате донжуанского поведения самого Л. Толстого, даже если оно имело место. Вина могла бессознательно ощущаться им как следствие грехов всех мужчин перед всеми женщинами, но персонифицированных в нем самом. Если чувство вины это не только то, что пережито конкретным человеком, пусть и в далеком детстве, но и всем человечеством и сохранилось в архаичных слоях психики, почему не предположить, что такой механизм мог действовать и в данном случае.

В ситуации с Позднышевым, как и в других аналогичных историях, не имеет значения, обоснованы ли, жизненны ли те ценности, которые данный персонаж определил для себя как исключительно важные. Главное, чтобы они представлялись ему таковыми. Непонятно, конечно, почему у Позднышева сформировался запрет на сексуальную жизнь. Вполне можно предположить, что связанное с ней чувство вины у Позднышева есть следствие эдиповой ситуации, выражаясь в терминах 3. Фрейда и Г. Маркузе.

Некоторые психиатры, в частности Ю. Л. Метелица, обратили внимание на то, что некоторые люди становятся жертвами насилия потому, что они оказались беспомощными, неспособными произвольно осуществить какие-то защитные действия в опасной для них ситуации. Иными словами, они проявляют жизненное бессилие, что часто бывает следствием мазохизма. Как точно подметил Э. Фромм, мазохист нуждается в "дополнении" себя другим существом, он ищет симбиотические взаимоотношения, в частности с садистом или с лицом с "просто" доминантным или авторитарным характером. Происходит это потому, что мазохист недостаточен для самого себя, но то же самое можно сказать и о садисте. Поэтому поиск тем или другим "партнера" вполне естествен.

У истоков пассивности лежит чувство вины, которое вызывается не каким-либо поступком, действительно совершенным человеком, а бессознательными деструктивными влечениями. Чувство вины может, с одной стороны, вести к бессознательному стремлению быть наказанным и совершению субъектом таких действий, которые влекут за собой наказание. В развитии ребенка бывают опасные ситуации, характеризующиеся тем, что проявляются желания удовлетворить свои инстинктивные влечения, которые воспринимаются как нарушение запретов. Это приводит к тому, что подобные ситуации запечатлеваются как такие, которые связаны с наказанием, исходящим от других людей или впоследствии со стороны сверх-Я. Создание опасных ситуаций, таким образом, приводит к повышенной уязвимости человека, повышает его виктимность. Ребенок бессознательно провоцирует наказание своим поведением, хотя может избежать его, воздерживаясь от удовлетворения предосудительных инстинктивных потребностей. Наказание ведет к прощению, в результате которого субъект, испытывая чувство собственного ничтожества, морально слабеет, преисполняется ненавистью и презрением к самому себе, а значит, становится готовым к совершению поступков, влекущих за собой наказание, и, таким образом, порочный круг нарастающей пассивности субъекта замыкается.

Со времен 3. Фрейда вина в психоанализе в основном понимается как иррациональная и бессознательная управляющая сила. Концепция бессознательной вины сама по себе стремится отвлечь внимание от вины как от психического состояния, актуально переживаемого человеком и связанного с конкретными ситуациями и его действиями. Поскольку психическая жизнь индивида даже в детстве неотделима от социальной, это дает возможность предположить, что стыд и вина — ранние универсальные аффективные состояния, функция которых — поддерживать и восстанавливать последующие аффективные связи.

Как и при переживаниях тревожности и вины, переживания стыда создают свою защитную стратегию, основное место в которой — стремление избежать "стыдных" положений, т.е. таких, в которых могут проявиться субъективные особенности, вызывающие у индивида стыд. Когда стыд интериоризируется, прочно усваивается, чувство стыда, как и чувство вины, может актуализироваться без внешних провокаций, по твоим внутриличностным закономерностям. Стыд выявляет крайнюю уязвимость лица по поводу тех своих черт, которые необходимо скрывать, стыдясь их, либо в связи с тем, что появились влечения, мысли или потребности, даже действия, которых нужно стыдиться. Вот почему убийцами могут стать как из чувства вины, так и из чувства стыда за свои какие-то очень психотравмирующие недостатки.

Детерминацию насилия чувством стыда можно обнаружить у сексуальных убийц, многие из которых тяжело переживают свою сексуальную ущербность, недостаток мужественности и т.д., которых они стыдятся. Женщина, которая намеренно или без злого умысла вызвала на поверхность названное чувство, рискует стать жертвой нападения. Чувства вины и стыда способны привести и к самоубийству.

Религия всегда поддерживала в человеке и обществе высокий уровень переживаний чувства вины — перед Богом, святыми, церковью, иногда даже перед собственной совестью. Это делало людей покорными и даже беззащитными, тем более, что внушалось им с детства. Поэтому всеобщее насаждение чувства вины было очень выгодно церкви.

Правда, сейчас, по мнению Г. Маркузе, материальный и интеллектуальный прогресс ослабил силу религии настолько, что она уже не может быть достаточным объяснением чувства вины. Агрессивность, повернутая против Я, угрожает стать бессмысленной: индивид, лишенный возможности уединения и, следовательно, способности сопротивляться манипулированию, не обладает достаточным мыслительным пространством для того, чтобы развить в себе противостояние своему чувству вины, чтобы жить с собственной совестью (25). Думается, однако, что Г. Маркузе преуменьшил силу и возможности религии привить и поддержать чувство вины. К тому же материальный и интеллектуальный прогресс далеко не везде масштабен. Что касается уединения, то оно возможно в самом людном и шумном месте, что, в частности, подтверждается феноменом одиночества в толпе. Церковь, конечно, уже не может, как в прошлом, манипулировать чувством вины, толкнуть человека на любой поступок, но это уже связано не только и не столько с материальным и интеллектуальным прогрессом.

Мастерски эксплуатировали чувство вины тоталитарный режим и тоталитарная идеология, в частности, коммунистические. В людях, начиная с детей и подростков, постоянно культивировали чувство вины — перед Государством, Партией, Светлым будущим. Родиной, Трудовым коллективом. Родным заводом и т.д. — в различных формах: долга, патриотизма, ответственности, обязанности. Неисполнение предписанного сверху грозило болезненным обострением заложенного тысячелетиями чувства вины, еще сформированного страхом и трепетным почтением перед Великим Отцом, образ которого приняло на себя всевластное и всепроникающее государство. Именно государство и система представали подлинными подвижниками и мучениками, а маленький человек с его слабостями и ничтожными влечениями был, лишь препятствием к реализации грандиозного плана переустройства мира да и решению всех каждодневных экономических и социальных задач.

Каждый человек обязан был чувствовать, что он в чем-то виноват, причем совсем необязательно было знать, в чем именно, а, так сказать, просто виноват. Так для системы было намного выгоднее, поскольку четко очерченная вина неизбежно ставила вопрос о возможностях реального человека и порождала сомнения, а этого режим никак не мог допустить.

Угроза актуализации чувства вины не только бросала простодушных и одномерных людей на бессмысленные "всенародные стройки", массовое самопожертвование во время войны. Она их толкала на доносительство, предательство и убийство: многие палачи НКВД призывались на такую службу посредством эксплуатации их чувства вины. Не вызывает сомнений, что "разоблачения" одних "врагов народа" другими диктовалось не только страхом убийства, но и потребностью исполнения долга перед партией, т.е. тем же чувством вины.

В 80-х годах Е. Г. Самовичев и я исследовали репрезентативную группу убийц с помощью шестнадцатифакторного личностного опросника Кеттелла. У 71% из них наиболее выраженным оказался фактор, обозначаемый как "склонность к чувству вины". Это, казалось бы, противоречит распространенному мнению о том, что у таких людей снижена способность к переживанию чувства вины. Но это противоречие лишь внешнее, поскольку непризнание вины имеет смысл психологической защиты от внешнего обвинения, нежелания осознать себя виновником наступивших последствий.

Во втором же случае оценивается не отношение к своему поступку, а определенная личностная черта. Р. Кеттелл понимал ее как способность переживать чувство вины после совершения поступка. Я думаю, что соответствующее переживание, которое чаще бывает неосознанным, представляет собой упречное в целом отношение человека к самому себе по поводу нарушения, уже совершенного или еще только возможного, какого-либо запрета. Из этого чувства человек черпает ответы на различные импульсы и влечения, оно может возникнуть при одном лишь помысле совершить что-то, что субъект считает постыдным и предосудительным.

Для убийц переживание вины скорее реакция не слабость собственных сдерживающих, контролирующих психических механизмов, но не реакция на внешнее обвинение. Люди с высокой склонностью к чувству вины находятся в постоянном конфликте со сдерживающим влиянием своих моральных убеждений. В связи с этим для них любой безнравственный шаг, убийство в том числе, весьма травматичен. Поэтому отрицание своей вины в совершенном выступает в качестве психологической защиты от очевидности своей нравственно-психологической несостоятельности.

Чувство вины первоначально формируется в семье. Если ребенку свойственно переживать это чувство, то это означает, что у него образованы определенные представления о должном, допустимом или недопустимом, т.е. нравственные ориентации и ценности. Поэтому в нашем с Е. Г. Самовичевым исследовании обеим группам респондентов (убийцам и правопослушным) был задан вопрос: "Если вы совершали какой-либо проступок в детстве, то часто ли испытывали при этом чувство вины?" Результаты опроса показали, что названное чувство более свойственно правопослушным гражданам, чем преступникам. Так, почти всегда его переживали 52% будущих убийц и 70% правопослушных людей, очень редко соответственно 11,5 и 3,0%, никогда — 9,5 и 0,7%. Поэтому есть основания думать, что среди убийц намного больше тех, кто, сознавая свое действие как тяжкий проступок, при этом не испытывает вины. Здесь есть знание нарушения некоторой нормы, но нет переживания этого нарушения.

Исследование показало также, что для правопослушных респондентов характерна связь чувства вины с повышенной чувствительностью к телесным наказаниям, а для убийц — к словесным упрекам. Отсюда можно сделать осторожный вывод о том, что убийцы меньше идентифицированы со своим телесно-физическим статусом, а это проявляется в том, что действия, направленные против тела, не воспринимаются ими как ущерб личности. Возможно, что такое отношение к телу проецируется на жертву и это обстоятельство способствует посягательству на нее. Оно же, по-видимому, является одной из причин того, что некоторые насильственные преступники склонны совершать самоповреждения, а некоторые убийцы после убийства кончают жизнь самоубийством.

Как показало названное исследование, в детстве к убийцам телесные наказания применялись чаще, чем к правопослушным людям. Однако эти наказания неадекватны переживаемому ребенком чувству вины, а поэтому не снимают его. Еще более важен тот факт, что у убийц не обнаружено субъективного чувства самонаказания, т.е. чувство вины не является переживанием нарушения некоторого внутреннего запрета, что должно прививаться семейным воспитанием. Скорее это следствие нарушения запрета чисто внешнего, что порождает убеждение опрошенных в необходимости большего наказания в детстве. Скорее всего, это убеждение представляет собой не потребность в наказании, а потребность в контакте с родителями, причем эта потребность в контакте именно словесном, так как телесные наказания, как было замечено, у этих детей чувства вины не снимают.

У правопослушных респондентов наблюдается противоположная картина: с возрастанием интенсивности переживаний чувства вины у них снижается потребность в усилении частоты наказаний со стороны родителей. Здесь в структуру чувства вины включено чувство самонаказания, самоосуждения, что свидетельствует о сформированности соответствующих внутренних запретов и компенсирует необходимость в наказании извне.

Был осуществлен корреляционный анализ чувства вины у убийц с другими чувствами — страдания, стыда и страха. Оказалось, что наиболее тесная связь существует между чувствами вины и страха. Это означает, что, если убийца достаточно остро переживает чувство вины, у него резко снижается интенсивность чувства страха, т.е. порог чувствительности к опасности. Снижение упомянутого порога не только затрудняет предвидение возможности оказания сопротивления со стороны потерпевшего или очевидцев. Он не ощущает также неотвратимости кары, не испытывает страха перед наказанием, что активизирует его агрессивные действия. Это означает, что состояние, в котором убийцы остро переживает свои уже совершенные или потенциально возможные "неправильные", запретные действия, легко может приводить к их совершению. Если же у некоторых убийц интенсивность чувства страха высокая, то это понижает порог чувствительности к виновным действиям и тем самым резко облегчает их совершение. Это согласуется с приведенным выше утверждением, что характерной чертой убийц является ощущение опасности извне и постоянная готовность ее отразить.

Среди убийц связь чувства вины с чувством стыда слабая, хотя переживание вины, казалось бы, должно порождать переживание стыда. Противоположная картина зафиксирована среди обследованных правопослушных граждан: у них переживание чувства вины, как правило, сопряжено с ясным осознанием предмета вины, т.е. с осознанием собственных действий как виновных. У убийц хотя и низкая, но положительная связь чувства вины с переживанием стыда свидетельствует о том, что совершение виновных действий порождает у них хотя и слабо выраженную, но все же имеющую место тенденцию уйти от обнаружения своей вины другими. Ведь чувство стыда есть не что иное, как ситуация, в которой человек боится, чтобы нечто не стало достоянием гласности и не вызывало бы осуждения других в виде насмешки, презрения и т.д. Стыд позволяет человеку ориентировать свое поведение на нормы общественной морали, соизмеряя с ними возможную степень открытости своей личности, давая себе оценку.

В детстве будущие убийцы чаще переживали чувство стыда, чем представители контрольной группы. При этом оказалось, что, чем чаще в детстве будущие убийцы переживали чувство стада, тем больше событий детства входит в их сознание и сохраняется там, т.е. тем шире для них фактуальная сторона биографии, тем актуальнее переживания детства. Поскольку в детстве убийцы чаще правопослушных переживали чувство стыда и больше событий детства сохранилось в их сознании, то они чаще вторых попадали в ситуации, актуализирующие у них чувство стыда. Иными словами, среди убийц оказывается в целом намного больше таких состояний (поступков, влечений, мыслей, желаний и т.д.), которые они не хотели бы демонстрировать, поскольку они не соответствуют нормам их социального окружения. Следовательно, сфера адекватной адаптации убийц значительно уже, чем для законопослушных респондентов.

Чувство стыда, фрустрируя личность, способствует концентрации ее внимания на себе и делает собственные состояния предметом оценки. Поскольку убийцы чаще находятся в конфликте с окружающими и, главное, с самими собой, психотравмирующие переживания способны вызвать агрессию как способ защиты от "обвинений" среды и недопущения повышения уровня состояний, обусловленных чувством стыда.

Как показало исследование, и у убийц, и у правопослушных респондентов высока степень связи чувства стыда с частотой наказаний в детстве, а также с отношением родителей к ним. Последнее проявляется в следующем: чем чаще родители справедливы к детям и правильно понимают их, тем чаще дети испытывают чувство стыда. Причем эта связь оказалась значительно сильнее у убийц, чем у правопослушных. Первые оказались намного более чувствительными к справедливости, чем вторые, и реагировали на нее чувством стыда, причем здесь справедливость понимается сугубо с позиций этих людей.

Интенсификация стыда в условиях понимания и справедливости означает, что он обнаруживает несоответствие индивидуально-психологических особенностей убийц специфике названных условий, что порождает необходимость в психологической защите. Стало быть, ситуация понимания и справедливости психотравматичная для этих лиц. Оказывая на них большое эмоциональное воздействие и делая восприимчивым к воспитательным мерам, названная ситуация, порождая стыд, тут же вызывает защитное поведение, нивелирующее воспитательное влияние. Поэтому мы пришли к выводу, что убийцам более свойственна тенденция уйти от справедливости, хотя они часто декларируют противоположное стремление. Последнее выражается в многочисленных попытках объяснить свои поступки потребностью утверждения справедливости.

Названное противоречие — фактический уход от справедливости и в то же время стремление к ней — можно объяснить как субъективное неприятие общесоциальной справедливости, закрепленной в нравственных и правовых нормах. Убийца ищет некую абстрактную справедливость, о которой у него весьма смутное представление. Не случайно в беседах обвиняемые (осужденные) в убийствах не могли, как правило, объяснить, что такое справедливость, какая именно справедливость им нужна, какое отношение к ним, как к убийцам, было бы справедливым и т.д.

Обобщение полученных психологических данных позволило прийти к выводу, что ситуация, которая актуализирует у убийц чувство стыда, почти не затрагивает других эмоциональных состояний (как у правопослушных), делая состояние стыда как бы автономным психологическим образованием. Возможно, стыд для них не является "прорывом" какого-то прочного психологического запрета, он провоцируется извне, т.е. убийцу скорее стыдят другие люди, чем он сам способен переживать стыд. У представителей контрольной группы иная картина: они очень сильно переживают стыд, и в это переживание обязательно включены эмоции страдания и страха.

Обычно стыд порождается действием некоторого сильного внутреннего запрета, что прежде всего говорит о наличии такого запрета и влечет за собой чувство вины. Сильный эмоциональный дискомфорт является следствием не страха, а именно стыда. У правопослушных граждан, как показало изучение, переживание стыда содержит более сильный потенциал для его преодоления или снятия этого состояния путем изменения ситуации или путем изменения своего состояния. У убийц такой потенциал значительно ниже.

В ситуациях, вызывающих страдание, у преступников резко снижается переживание вины. Я это наблюдал практически у всех убийц, совершивших посягательства на чужую жизнь в условиях острого конфликта, действительно порождающего страдания у них, например, в связи с изменой жены или тяжким унижением. Надо сказать, что само состояние страдания у убийц носит более автономный характер и не порождает потребности его скрыть, т.е. здесь не обнаруживается связь со стыдом. Наоборот, здесь, вероятно, есть тенденция к его демонстрации, выставлению вовне, с чем, как можно полагать, связаны попытки самоубийства после убийства, поскольку такие попытки не доводятся до конца.

В ситуациях переживания чувства вины у убийц наблюдается снижение интенсивности переживания чувств страдания и страха. У правопослушных респондентов, кроме того, снижается чувство страха. Когда возникает страх у убийц, у них снижается чувство вины, у представителей контрольной группы наблюдается та же тенденция, но при этом значительно усиливается стыд, что дает им возможность лучше контролировать свое поведение.

 

6. Неудержимое влечение к смерти (некрофилия)

В истории науки можно обнаружить немало фактов, когда изменялось содержание теоретических понятий и ими стали обозначать иные, но сходные явления и процессы, а не только те, для которых эти термины вначале вводились. Я бы сказал, что это наиболее "счастливые" понятия не только в силу их точности, но и перспективности, внутренней возможности дальнейшего самостоятельного движения, охвата более значительного круга проблем, чем те, ради которых они формулировались. К их числу относится некрофилия, т.е. влечение к трупам, их осквернение, любой безнравственный контакт с ними.

Одним из первых, кто подробно описал это из ряда вон выходящее нарушение, был Р. Крафт-Эбинг (16), который рассматривал некрофилию в качестве патологического полового влечения. Он считал, что в отдельных случаях все может сводиться к тому, что неудержимое половое влечение не видит в наступившей смерти препятствия к своему удовлетворению. В других случаях, по мнению Р. Крафта-Эбинга, наблюдается явное предпочтение, отдаваемое трупу перед живой женщиной. В том случае, если над трупом не совершаются такие действия, как, например, его расчленение, причину возбуждения нужно, по всей вероятности, искать в самой безжизненности трупа. Возможно, что труп единственно представляет сочетание человеческой формы с полным отсутствием воли и поэтому некрофил удовлетворяет патологическую потребность видеть объект желания безгранично себе подчиненным без возможности сопротивления.

Р. Крафт-Эбинг детально рассказывает историю жизни сержанта Бертрана, случай которого стал в сексопатологии хрестоматийным. Поэтому приведу его описание полностью.

"Сержант Бертран — человек нежного телосложения, странного характера, с детства замкнутый, нелюдимый, любящий уединение.

Состояние здоровья его родных недостаточно точно известно, но достоверно установлены случаи душевных заболеваний в восходящем поколении. Еще ребенком он обнаруживал ничем не объяснимую наклонность к разрушению и ломал все, что попадалось под руку.

Уже в раннем детстве он без всякого постороннего внушения стал заниматься онанизмом. На девятом году начал испытывать склонность к лицам другого пола. В тринадцать лет в нем пробудилось сильное стремление к половому сношению с женщинами; в это время он сильно предавался онанизму, причем воображение рисовало ему каждый раз комнату, наполненную женщинами, с которыми он имел сношение и затем мучил их. Вслед за этим он представлял себе их трупами, которые он подвергал осквернению. Иногда при этом в фантазии его возникало и представление о сношении с мужскими трупами, но картины эти вызывали в нем отвращение.

С течением времени он стал испытывать стремление проделывать то же самое и с настоящими трупами.

За отсутствием человеческих трупов он доставал трупы животных, распарывал им живот, вырывал внутренности и при этом мастурбировал, что доставляло ему чувство несказанного наслаждения. В 1816 году он перестал уже довольствоваться трупами и стал убивать собак, проделывая с ними вышеназванные манипуляции. К концу того года в нем впервые пробудилось страстное желание воспользоваться для своих целей человеческими трупами. В начале он, однако, боялся этого, но в 1847 году, когда случайно заметил на кладбище только что засыпанную могилу, желание это, при явлениях головной боли и сердцебиения, овладело им с такой силой, что, несмотря на близость людей и опасность быть застигнутым врасплох, он вырыл труп. За неимением подходящего орудия, которым можно было бы рассечь труп, он схватил могильную лопату и с яростью стал наносить трупу удары.

В 1847-1848 годах примерно через каждые две недели у него, при явлениях сильной головной боли, пробуждалось желание надругаться над трупом. Невзирая на большие опасности и преодолевая величайшие затруднения, он около пятнадцати раз удовлетворил эту потребность. Он вырывал трупы руками и под влиянием испытываемого возбуждения не чувствовал даже получаемых при этом повреждений. Овладев трупом, он разрезал его саблей или карманным ножом, вынимал внутренности и при этих условиях мастурбировал. Пол трупа, по его словам, не играл для него никакой роли, хотя следствием было установлено, что этот современный вампир выкопал больше женских трупов, нежели мужских.

Во время совершения этих актов он испытывал неизъяснимое половое возбуждение. Изрезав труп, он каждый раз снова закапывал его.

В июле 1848 года он случайно добыл труп шестнадцатилетней девушки. Тут впервые его охватило страстное желание совершить coitus на трупе. "Я покрывал его поцелуями и бешено прижимал его к сердцу. Все, что можно испытать при сношении с живой женщиной, ничто в сравнении с полученным мною наслаждением. Через четверть часа после этого я, по обыкновению, рассек тело на куски, вынул внутренности, а затем опять закопал труп".

Лишь после этого преступления Бертран, по его словам, почувствовал потребность, перед тем как рассечь труп, совершить с ним половое сношение. Так он и начал делать, но неизменно после совокупления с трупом рассекал его или какой-либо другой труп.

Р. Крафт-Эбинг совершенно справедливо связывает некрофилию с садизмом, и связь между ними прослеживается, по-видимому, на двух уровнях. Во-первых, на уровне разрушения живого и, во-вторых, удовлетворения таким образом актуальной сексуальной потребности. Конечно, здесь остается открытым вопрос, почему названная потребность удовлетворяется именно этим, а не другим путем, и эта загадка представляется наиболее существенной. В то же время вслед за Р. Крафтом-Эбингом необходимо обратить особое внимание на то, что и субъективная тенденция к разрушению, и влечение к трупам, в том числе с целью соития с ними, часто носят неодолимый, компульсивный характер. Человек попадает в жесткую психологическую зависимость от таких своих желаний, причем их причина и корни ему совершенно неясны, более того, не осознаваемы им. Разумеется, ком-пульсивный характер носит далеко не только некрофилия.

Сексуальная некрофилия обычно проявляется в соитии с трупами, убийстве женщин, детей и подростков, расчленении их, иногда высасывании крови у умирающих или только что умерших, заглатывании отдельных, частей тела и т.д. Например, небезызвестный Чикатило, не помня себя, резал, колол, бил не только жертву, но и ее одежду, деревья, кусты, траву, срывал и ломал ветки, разбрасывал части тела, иногда долго носил их по лесу и только потом закапывал, уносил с собой нос, груди, кончик языка, матку, яички (у мальчиков), соски, куски женских грудей и другие части тела, имевшие какое-либо отношение к сексуальной жизни. Мучения и страдания жертв, их агония доставляли преступнику острое половое наслаждение, и хотя он уже много лет был импотентом и эрекция у него не наступала, но всегда отмечалось семяизвержение, точнее, как он пояснил в беседе со мной, семявытекание. Можно полагать, что расслабление всех мышц тела жертвы после активного сопротивления и наступления смерти усиливает сексуальное возбуждение и убыстряет наступление оргазма, поскольку знаменует ее полное подчинение. Интересно, что импотент Чикатило ни с одной жертвой не совершил "нормального" полового акта: их страдания и конвульсии, нанесение им множества телесных повреждений, вид крови и раскромсанного тела вполне заменяли ему такой акт.

Одинцовский вампир Головкин вначале лишь фантазировал о том, как обижавшие его одноклассники голыми жарятся на сковородке, извиваются, сгорают на кострах; мечтал об эксгумации трупа, его расчленении; в возрасте десяти-двенадцати лет поймал кошку, повесил ее, а затем отчленил голову, от чего наступила "разрядка", "возникло душевное облегчение"; продолжал фантазировать, как он садистски расправляется с подростками; даже и тогда, когда заканчивал Тимирязевскую академию, искал в толпе мальчишек двенадцати-четырнадцати лет и получал половое удовлетворение от одной мысли, как он их будет мучать; в 1982 году пытался убить в лесу мальчика четырнадцати-пятнадцати лет, такие неудачные попытки дважды повторил в 1984 году; первое убийство совершил в 1984 году, перерезав мальчику горло, совершал с ним сексуальные действия; второго ребенка он убил, повесив на дереве, отрезал половой член с мошонкой, разрезал грудь до лобка, затем отсек голову, ее и половые органы унес с собой; еще одному мальчику он нанес тридцать пять ножевых ранений, другого, десяти лет, повесил за шею в своем гараже на скобе, затем вынес труп в лес и там расчленил его, отрезав руки, ноги, голову; в последующем специально для убийств вырыл в гараже погреб, в котором полностью забетонировал пол, стены обложил бетонными плитами, вбил в потолок лестницу, в стены прочно укрепил кольца, скобы, провел свет; одну из своих жертв в подвале после совершения актов мужеложства повесил, расчленил тело, спустил кровь в ванну, ампутировал половой член с яичками, пытался съесть мясо, срезанное с бедра; примерно таким же путем совершил еще ряд убийств мальчиков с расчленением тела, вырезанием внутренностей, снятием кожи, отрезанием полового органа, а одного несчастного пытал, подвесив на дыбе и опаляя лицо и лобок паяльной лампой; убил сразу трех тоже на глазах у других, пытал их, убивал долго и мучительно, стремясь продлить страдания и умирающего, и тех, кто на него смотрел, расчленял при них убитых. Во всех случаях Головкин совершал сексуальные манипуляции и получал половое наслаждение. Но оргазм наступал не всегда.

Видный немецкий психиатр Э. Крепелин к числу некрофильских проявлений отнес такой, например, случай, когда мужчина при половом акте проявлял стремление вырвать у девушки зубами кусок мяса, потом он это произвел на самом себе. Названный ученый приводит и такой факт, когда вырыватель мертвецов целовал гениталии раскопанных им женских трупов, унес один труп к себе, чтобы осквернить его, так как живые не желали иметь с ним дело (17).

Легко заметить, что все некрофильские проявления можно четко разделить на две группы: вступление в сексуальные контакты с уже мертвым человеком (чаще с женщиной) и убийство в этих же целях либо получение сексуального удовлетворения в процессе самого убийства, агонии жертвы, расчленения трупа, вырезания внутренностей, съедения отдельных кусков тела и т.д. Во втором случае потерпевшими выступают не только женщины, но и несовершеннолетние, как, например, в преступлениях Головкина. Некрофилией вначале называли факты сексуальных посягательств на тех, кто умер не от рук некрофилов, большинство из которых являются психически больными людьми. Можно назвать данную парафилию (извращение) "истинной" некрофилией, другие ее виды отличаются от нее, иногда резко.

Нет нужды доказывать, что некрофилы, подобные Чикатило и Головкину, даже если они невменяемы, представляют собой исключительную опасность. Она определяется главным образом тем, что совершаются ужаснейшие, выходящие за пределы всего мыслимого злодеяния, и, как правило, с особой жестокостью. Если же брать все такие парафильные сексуальные деяния, то они еще и грубо подрывают наши представления о живых и мертвых, об отношении к усопшим, к вечному таинству смерти и, разумеется, о контактах между полами. В сексуальной некрофилии наиболее очевидно и ярко проявляются некрофильские тенденции — влечение к трупам, к разлагающемуся, к тому, что противостоит жизни, к тому, что вызывает страх и трепет у большинства людей, при некрофильском убийстве — разрушение живого.

Сексопатологи обычно исходят из того, что главную роль в формировании "истинной" некрофилии играет психопатологическая почва, именно она способствует закреплению в личности патологического влечения и его реализации. Названный вид некрофилии чаще встречается у психически больных с выраженным слабоумием или эндогенным процессом, а также в рамках "ядерной" психопатии. Возможно, что в формировании этого извращения некоторое значение имеет и садизм, что дает возможность достичь абсолютного господства над трупом и осуществить любые манипуляции с ним, в том числе унижающие, как если бы это был живой человек. В ряде случаев в половые сношения с трупами вступают люди, у которых крайне затруднены обычные контакты с женщинами и которые много раз терпели поражения в своих попытках добиться у них взаимности. Но даже тогда некрофилия обычно развивается на фоне того или иного расстройства психической деятельности. Вообще эта парафилия, как и многие другие личностные свойства и тенденции (например, агрессивность), носит нейтральный характер и может реализовываться как в уголовно наказуемых, так и в социально полезных формах. Вполне допустимо предположить, что некрофильские влечения могут быть у некоторых патологоанатомов и служителей моргов, но оставаться лишь на психологическом уровне и носить полностью бессознательный характер. Нет нужды доказывать, что такие лица заняты общественно полезной деятельностью.

Трудно с высокой степенью достоверности утверждать, в силу каких причин субъект вступает в соитие с покойником, умершим, скажем, естественной смертью, или убивает специально для того, чтобы совершить половой акт. Можно предположить, что во втором случае это чаще всего происходит потому, что психотравмирующие переживания в связи с блокированием сексуальной потребности и постоянными провалами в межполовых отношениях переплетаются с высоким уровнем агрессивности и в целом женщина или подросток предстают враждебной и неумолимой силой. Ее нужно сокрушить и привести к абсолютному повиновению либо отомстить за все прошлые обиды. Именно это отчасти объясняет и такие факты, когда после половой близости с трупом убийца начинает кромсать тело, глумиться над ним, отрезать отдельные куски и т.д. К тому же само убийство часто совершается с особой жестокостью, а все это позволяет говорить о переплетении некрофилии с садизмом — во время совершения преступления и после этого.

Как бы не были опасны случаи сексуальной некрофилии, даже те, когда совершается убийство для получения полового удовлетворения, какой бы гнев не вызывали, все-таки подобных фактов мало. В этом смысле (только в этом) сексуальная некрофилия не идет ни в какие сравнения с асексуальной, теория которой разработана Э. Фроммом, выдающимся современным психологом и философом.

Э. Фромм определял некрофилию "как страстное влечение ко всему мертвому, разлагающемуся, гниющему, нездоровому. Это страсть делать живое неживым, разрушить во имя одного разрушения. Это повышенный интерес ко всему чисто механическому. Это стремление расчленять живые структуры". Это — исходное определение, которое автор дополняет весьма существенными особенностями: влечение к мертвым и разлагающимся объектам наиболее отчетливо проявляется в сновидениях некрофилов; некрофильские побуждения порой явственно прослеживаются в непроизвольных, "ничего не значащих действиях", "в психологии обыденной жизни", где, по мысли Фрейда, проявляются вытесненные желания; на все жизненные проблемы некрофил всегда, в принципе, отвечает разрушением и никогда не действует созидательно, осторожно, бережно; в общении он обычно проявляет холодность, чопорность, отчужденность, реальным для него является прошлое, а не настоящее; у такого человека специфическое выражение лица, неподвижное, маловыразительное, каменное, он обычно не способен смеяться; наиболее употребимыми в некрофильском лексиконе являются слова, имеющие отношение к разрушению или же к испражнениям и нечистотам; некрофильские личности преклоняются перед техникой, перед всем механическим, предпочитая живой природе и живым людям их изображения, отрицая все натуральное (40).

Как мы видели, Э. Фромм имеет в виду не только и даже не столько некрофильские поступки, сколько некрофильский характер, соответствующую личность, которая может реализовать в поведении заложенные в ней тенденции. Наверное, не у каждого человека, склонного к разрушению и ко всему мертвому, имеется полный набор перечисленных качеств, достаточно, чтобы в нем присутствовали наиболее важные из них. Точно так же далеко не каждый душегуб всегда движим ненавистью к своим жертвам. Э. Фромм в этой связи приводит более чем красноречивый пример с фашистским преступником Эйхманом. "Он был очарован бюрократическим порядком и всем мертвым. Его высшими ценностями были повиновение и упорядоченное функционирование организации. Он транспортировал евреев так же, как транспортировал уголь. Он едва ли воспринимал, что речь в данном случае идет о живых существах. Поэтому вопрос, ненавидел ли он свои жертвы, не имеет значения" (41). Такими же убийцами без страсти были и многие начальники фашистских и большевистских концлагерей, которые делали то, что "поручала им партия". Конечно, среди подобных служителей смерти были и есть садисты, которые наслаждаются мучениями жертв и относятся к тому же племени некрофилов.

Э. Фромм на примере Гитлера блестяще доказал наличие некрофильских личностей и некрофильского характера. Совершенно очевидно, что такой личностью может быть не только преступник типа Головкина или убийца, стреляющий по толпе, но многие преступные правители, которые организуют разрушения и уничтожение людей. Подобно Гитлеру, некрофилом был и Сталин. Он страстно тяготел к смерти, ко всему гибнущему, разлагающемуся, активнейшим образом разрушал и уничтожал, отчего испытывал величайшее удовлетворение. В отличие от Гитлера, наш "вождь" намного больше уничтожал свой народ, спокойно, планово, безжалостно, своих бывших соратников и свое ближайшее окружение, родственников своей первой жены и своей второй жены, жен своих подручных и верных слуг, был совершенно равнодушен к голоду и страданиям народа. Подобно возбудимым психопатам, этот преступник создавал и провоцировал взрывоопасные, конфликтные ситуации либо просто выдумывал их и "изобретал" всевозможные заговоры и многочисленных врагов, чтобы потом реагировать на них, с наслаждением физически уничтожал "виновных". Последних было очень много, причем в их роли могли выступать целые народы или отдельные социальные группы. Ради этого строились интриги против других стран и совершались нападения на них под демагогическими призывами псевдозащиты интересов собственного народа.

Сталин остановился лишь на очень короткое время, когда немецко-фашистские захватчики напали на нашу страну. Но это был лишь миг растерянности. Вскоре его некрофильская натура взяла свое, и поиски и уничтожение врагов были продолжены с прежним, даже с большим усердием, поскольку теперь, ссылаясь на чрезвычайные обстоятельства военного времени, можно было выбросить последние жалкие остатки законности. Безмерная жестокость проявлялась в отношении простых солдат, которых гнали на верную и, главное, бессмысленную гибель. Те, которые побывали в немецко-фашистском плену и вернулись домой, были подвергнуты свирепому преследованию у себя на Родине по приказу Сталина, хотя в плен они попадали по большей части, особенно в первые месяцы войны, по вине именно "гениального полководца". Иными словами, война с собственным народом продолжалась и в годы Великой Отечественной войны.

Советский фюрер уничтожал не только людей, но и идеи, мысли, образ жизни и уклад жизни, привычные отношения между людьми и нормы, в течение веков регулировавшие их поведение. Объектом сталинской ненависти были и здания, особенно если они выполняли идеологическую, религиозную функцию, вспомним хотя бы храм Христа Спасителя. Даже то, что было создано по его инициативе и под его руководством, стройки, заводы, фабрики, колхозы, электростанции, каналы и т.д., несло на себе печать гниения и смерти, потому что возникало на костях людей, на их страданиях и неимоверных лишениях. В этом смысле и победа в Великой Отечественной войне не была исключением.

Весьма информативны короткие рассказы и "шутки" Сталина: в них явно звучит похвала насилию и смерти. Об одной из встреч со Сталиным М. Джилас рассказывает: "Сталин перебил с улыбкой: "А наш один конвоировал большую группу немцев и по дороге перебил их всех, кроме одного. Спрашивают его, когда он пришел к месту назначения: "А где остальные?". "Выполняю, — говорит, — распоряжение Верховного Главнокомандующего: перебить всех до одного — вот я вам и привел одного". Во время другой встречи Сталин поведал следующую историю: "Тут был интересный случай. Майор-летчик пошалил с женщиной, а нашелся рыцарь-инженер, который начал ее защищать. Майор за пистолет: "Эх, ты, тыловая крыса!" — и убил рыцаря-инженера. Осудили майора на смерть. Но дело дошло до меня, я им заинтересовался и у меня на это есть право как у Верховного Главнокомандующего во время войны — освободил майора, отправил его на фронт. Сейчас он один из героев. Война, надо понимать" (11).

С улыбкой рассказанная история о расстреле безоружных пленных. Интересный случай... Майор, убийца и насильник, явно заслуживший высочайшую похвалу... Презренная тыловая крыса, посмевшая заступиться за женскую честь. И весь плоский казарменный юмор.

Этот диктатор страшился смерти, чем и объясняется его повышенная и постоянная подозрительность, ранимость, мстительность, не покидающие опасения за свою жизнь. Он боролся так со смертью, но только со своей, в то же время активно насаждая ее, однако здесь нет противоречия, поскольку таким путем Сталин стремился преодолеть страх перед ней. Поэтому он все больше приближал ее к себе, делал своим повседневным занятием и ремеслом, отчего она становилась не столь страшной. Психологически в этом нет ничего неожиданного: можно найти множество примеров, когда страх перед чем-то преодолевается приближением этого "чего-то", включением его в свое эмоциональное пространство. Например, страх высоты иногда пытаются снять тем, что выходят на какие-то высокие места, страх перед женщинами — усиленным ухаживанием за ними, освоением способов завладения их вниманием и расположением и т.д.

Преодоление в себе страха смерти путем сеяния смерти подобно попыткам снятия своей высокой тревожности с помощью алкоголя или наркотиков. Как известно, такие попытки чаще всего оказываются неэффективными и вновь наступают состояния тревожности и психической дезадаптации, а поэтому требуются все новые дозы дурманящих веществ. Правители-некрофилы, как, например, Сталин, тоже не могут успокоиться, постоянно и неуклонно требуя новых доз жертв. Поэтому история почти не знает случаев добровольного их отказа от власти, поскольку они лишились бы источников удовлетворения потребности в смерти и разрушении и способов преодоления своего страха перед ней. Так, невозможно представить, чтобы Гитлер или Сталин сами отказались от неограниченной власти или согласились бы даже на небольшое ее ограничение. Здесь единственный путь — смерть тирана или насильственное отстранение его от власти.

Поистине главным врагом Сталина была сама жизнь. Он всегда был движим страстью к разрушению, превращению живого в мертвое даже тогда, когда в этом не было никакой объективной необходимости. Это была глобально деструктивная, некрофильская натура, сжигаемая ненавистью. Даже собственная смерть должна была принести ему удовлетворение, поскольку на его похоронах погибло немало народа и многие получили увечья. Большевистский диктатор действительно может считаться триумфатором, но только в своих, сугубо некрофильских границах.

Э. Фромм пишет: "Влияние людей типа Гитлера и Сталина покоится на их неограниченной способности и готовности убивать. По этой причине они были любимы некрофилами. Одни боялись и, не желая признаваться в этом страхе, предпочитали восхищаться ими. Другие не чувствовали некрофильного в этих вождях и видели в них созидателей, спасителей и добрых отцов. Если бы эти некрофильские вожди не производили ложного впечатления созидающих защитников, число симпатизирующих им вряд ли достигло бы уровня, позволившего им захватить власть, а число чувствующих отвращение к ним предопределило бы их скорое падение" (38).

Я столь подробно останавливаюсь на Гитлере и особенно на Сталине потому, что их личность и неслыханные по масштабам жестокости ни в коем случае не должны исключаться из числа объектов самого пристального внимания криминологов. К глубочайшему сожалению, отечественная криминология фактически никогда не занималась Сталиным и ему подобными. В силу этого образовался недопустимый пробел в наших знаниях о влиянии их личностных особенностей на преступления тоталитарного режима.

Однако спустимся на другой уровень — "обыкновенных" убийц, насильников, поджигателей. Конечно, далеко не каждый убийца или поджигатель может быть отнесен к некрофильским личностям. Среди убийц немало тех, кто совершил преступление в состоянии сильного переживания, из мести или ненависти к другому человеку, под давлением соучастников или иных сложных обстоятельств своей жизни и при этом горько сожалеет о случившемся и т.д. Некрофил же — это человек, который все проблемы склонен решать только путем насилия и разрушения, которому доставляет наслаждение мучить и заставлять страдать, одним словом, тот, который не может существовать, не превращая живое в неживое.

Я думаю, что среди насильственных преступников достаточно много некрофилов, и к их числу в первую очередь надо отнести тех, кто не видит никакого иного выхода из своей жизненной ситуации, кроме убийства и разрушения, кто постоянно прибегает к ним, даже невзирая на то, что уже наказывался за это.

В данном смысле специальный рецидив насильственных преступлений весьма показателен, особенно если в их цепи присутствует убийство. Если же будет позволительно сказать об уровнях некрофильности, то наивысший из них будет представлен теми, которые убивают детей или совершенно незнакомых людей, с которыми не сводят личных счетов и к которым не могут испытывать ненависти или вражды (например, стреляя по толпе или убивая при разбое случайного прохожего), наемными убийцами, которым все равно, кого убивать, лишь бы за это платили и была удовлетворена жажда разрушения, наемниками-авантюристами в войнах и в межнациональных конфликтах, политическими и религиозными террористами, среди которых много фанатиков, наконец, сексуальными убийцами, наиболее ярко представленными такими фигурами, как Чикатило и Головкин. Разумеется, это не полный перечень некрофилов-убийц.

Многие из таких преступников полностью соответствуют описанию некрофильских личностей, которое приводит Э. Фромм. В 1993 году я обследовал некоего М., который в результате длительных конфликтов с женой убил ее и их двухлетнюю дочь, обоих — ударами головой об пол. Это — отчужденный, очень нудный, неинтересный человек, весьма склонный к абстрактному мудрствованию, а также к аккуратности и упорядоченности; у него маловыразительная внешность, монотонный, слабомодулированный голос, недостаточно социализированное чувство стыда, и поэтому он спокойно и свободно рассказывает об интимной жизни с женой.

Один из парадоксов влечения к смерти состоит в том, что конкретный человек может не только стремиться к ней, но одновременно бояться ее. Очевидно, что у таких людей складывается по отношению к ней двойственное, амбивалентное отношение "тяготения — отвергания". Я думаю, что это свойственно многим некрофилам, в том числе державным, таким, например, как Сталин и Гитлер. Они страшились смерти, поэтому везде видели врагов, были мнительны, подозрительны, злопамятны и очень жестоки, в то же время, как истые некрофилы, стремились к ней, превращая все живое в мертвое. Не лишено оснований предположение, что уничтожая других, человек тем самым подавляет в себе страх смерти, поскольку делает ее понятной и близкой, а себя начинает ощущать могучим вершителем чужих жизней. Это неизбежно снижает свойственную подобным людям неуверенность в себе и высокую тревожность, отодвигая смерть, точнее — предощущение ее — подальше от себя, куда-то в неведомую даль.

Можно сказать, что некрофилия, наиболее ярко выраженная среди убийц, представляет собой тяготение к смерти, причем я, конечно, имею в виду убийц всех уровней — от Гитлера до Чикатило. Следующий пример, достаточно развернутый, дает представление об этой наиболее опасной разновидности людей.

Этот случай достаточно уникален для криминальной практики. Уникальность заключается прежде всего в том, что этот преступник (Лукьянчук, двадцати шести лет) убил четверых мужчин и покушался на убийство пятого, но тот, несмотря на нанесенные ему ранения, смог убежать, причем ни одно из этих преступлений не мотивировано сексуальными переживаниями, столь характерными для серийных убийств, только одно связано со стремлением завладеть имуществом жертвы, причем таким, которое не представляло никакой ценности, что вызывает сомнение в наличии корыстной мотивации. Здесь — необычные факты, требующие по этой причине нестандартных подходов.

О каждом убийстве и пояснениях о нем самого Лукьянчука будет сказано отдельно. Все преступления были совершены в г. Туле.

. 10 октября 1994 г. вместе с Криулиным убил неизвестного мужчину, задушив его веревкой, причем инициатором убийства был именно Лукьянчук, он же стягивал веревку на шее жертвы. Криулин помог ему тем, что держал потерпевшего. Труп вдвоем спрятали в канализационном люке, где он был обнаружен в процессе предварительного следствия.

По поводу этого эпизода Лукьянчук рассказал следующее: "В тот день около семнадцати часов я пошел за водкой, а когда вернулся, моя сожительница Таня сказала мне, что во время моего отсутствия к нам в форточку стучался какой-то мужик. Сели пить водку вчетвером с Криулиным и матерью Тани. В это время раздался стук в дверь. Таня посмотрела в глазок и сказала, что пришел тот самый мужик, который стучал в форточку. Я взял веревку, Криулин — нож. Открыли дверь. Криулин сразу ударил рукояткой ножа по голове, тот даже сказать ничего не успел, и я так до сих пор не знаю, что этот человек хотел. Мы сняли с него куртку и повалили на пол, я накинул ему веревку на шею, с Криулиным выбросили тело в канализационный люк".

. 7 декабря 1994 г. Лукьянчук и Криулин выпивали в доме дяди Лукьянчука, где присутствовал их общий знакомый Лосев. Во время выпивки Лукьянчук нанес Лосеву несколько ударов ножом в шею, от чего тот скончался на месте. Вместе с Криулиным труп бросили в тот же канализационный люк, что и тело неизвестного мужчины.

Об этом эпизоде Лукьянчук рассказал: "Когда выпивали, Лосев сказал, что он судим. Я подумал, как бы он не ударил меня ножом. Поэтому я схватил кухонный нож и два раза ударил Лосева в шею. Я хотел ему голову проткнуть, самого его я как бы и не заметил. Голова его меня интересовала, голова его мне не понравилась. Злость у меня была. Тогда все было неясно. Против Лосева я ничего не имел. У Лосева, может, сердце доброе, он человек хороший".

. В конце декабря 1994 г. Лукьянчук, Криулин и брат убитого Лосева Анатолий Лосев снова пьянствовали в доме дяди Лукьянчука. Никакой ссоры между собутыльниками не было. Анатолий Лосев, захмелев, лег на диван и заснул. Лукьянчук стащил его на пол и убил тремя ударами ножом в шею. Вместе с Криулиным труп сбросили в тот же люк.

Об этом убийстве Лукьянчук дал следующие разъяснения: "После первого убийства я носил с собой складной нож. Я его взял с собой, чтобы защищаться от друзей убитого мною Лосева. Анатолий меня ни в чем не подозревал, хотя и говорил о желании найти убийцу брата. Как убил Толика, не помню хорошо. Я не подумал, зачем его убиваю. Сам он ниже травы, тише воды. Как объяснить, не знаю".

. 7 января 1995 г. в доме дяди Лукьянчука в очередной раз была устроена пьянка, в которой приняли участие Лукьянчук, Криулин и Потапов. Лукьянчук начал ссору с Потаповым и нанес ему несколько ударов ножом в шею. Труп с помощью Криулина и своего дяди спрятал в подвал дома последнего. Об этом преступлении убийца сказал:

"Лева (Потапов) был дядин сосед, у него я увидел черно-белый телевизор и захотел его взять себе. Поэтому я Льва убил. Телевизор оказался неисправным, и я его выбросил".

. 10 января 1995 г. вновь на квартире дяди Лукьянчука пьянствовали Лукьянчук, Криулин и Перепелкин. Последний сказал, что знает об убийстве Потапова — об этом дали показания Криулин, дядя Лукьянчука и сам Лукьянчук. Он ударил по голове Перепелкина гвоздодером несколько раз, но тот сумел вырваться и убежать.

Итак, пять опаснейших преступлений, четыре трупа. Лукьянчук убивал сразу, не задумываясь. О первом неизвестном мужчине убийца абсолютно ничего не знал, даже не поинтересовался, зачем тот приходил. У первого из братьев Лосевых, как сказал сам Лукьянчук, было "доброе сердце", а второй "ниже травы, тише воды". Потапов был убит потому, что преступник хотел завладеть его дешевым телевизором, который был неисправен, и он его выбросил, даже не попытавшись отремонтировать. Только Перепелкин представлял реальную опасность для него, но, как ни странно, именно ему удалось убежать. Чтобы понять скрытые механизмы и смысл преступных действий Лукьянчука, необходимо проследить его жизнь, раскрыть его личностные особенности и ведущие мотивы.

Об этом преступнике известно, что в возрасте семи и девяти-десяти лет он лечился в детской психоневрологической больнице по поводу невроза навязчивых состояний. В школу пошел с восьми лет, проучился всего восемь лет. Служил в армии, после демобилизации некоторое время работал, потом бросил, стал употреблять наркотики и свой дом превратил в притон для наркоманов. Продавал вещи, даже мебель. Года через полтора перестал употреблять наркотики, стал пить спиртные напитки, умеренно, но практически каждый день.

Лукьянчук родился и выросв полной семье, но вскоре после рождения младшей сестры родители разошлись. Через некоторое время мать вторично вышла замуж. Когда он служил в армии, в 1989 г., мать заболела раком, в 1990 г., учитывая данное обстоятельство, его отпустили на неделю из армии повидать мать. "Мать была сильно похудевшая, — рассказал мне в беседе Лукьянчук, — я с горя напился и уснул. В это время пришел мой отец повидать меня, стал стучать в дверь. Тогда отчим взял на кухне нож, открыл дверь и убил отца ножом в сердце. Отец был судим два или три раза, отчим тоже был судим, сколько раз, не знаю. Мама вскоре умерла. Она была одинокий человек, не любила гостей и в гости не ходила. Не знаю, была ли она ласкова со мной. Может, она меня любила, а потом разлюбила. Когда был ребенком, она меня любила, заботилась".

Свою квартиру Лукьянчук отдал родственникам, точнее — они настояли на этом, а он перешел жить к Тане. Она, по словам Лукьянчука, женщина со странностями, "писала очень большими буквами и была очень наивна. Она много пила, хотя я ей и не разрешал, а ее мать была пьяницей, пила все время и еще была инвалидом, у нее нога сломана и не сгибается. Криулин был ее сожитель, он два раза судим, без определенного места жительства, поэтому жил с ней. С соседским дедом они ловили собак, снимали с них шкуры и продавали, а собачье мясо ели за милую душу. Меня тоже угощали, один раз я попробовал, но мне стало плохо — желудок не принимал. Дед тоже был судим".

Весьма информативны рассказы Лукьянчука о себе как о личности, о своих переживаниях, о своем понимании собственного поведения, в том числе преступного. Его высказывания и материалы тестирования дают возможность представить исчерпывающее объяснение столь необычных поступков этого человека.

"Не люблю больших компаний, один-два друга и все. Одному лучше. В школе за партой сидел один во всех классах, так мне нравилось. Меня часто били на улице, ломали ребра, нос, изуродовали лицо. Место, где я жил, было такое, одна пьянь. Пытался убегать от них, но не всегда удавалось. Били меня в основном после армии. Оружие не носил с собой, потому что знал, что пырну кого-нибудь. Все нервные какие-то, все стараются притеснить. Я не мстил никому, руки у меня тонкие, не для драки. Наркотики стал потреблять потому, что мне было неспокойно, потом они перестали помогать, и я перешел на вино и водку. Все ждал что-нибудь нехорошее, кто-то придет что ли, или вызовут, напряжение постоянное. Казалось, что забыл выключить газ, не знал, по какой дороге идти, то автобус подозрительный чем-то, то люди были за деревьями. Во сне снилось, что милиция бегает за мной, я убегаю, постоянно убегал. Ребенок в утробе матери ведь не понимает, что он родится, а то бы он отказался это сделать. В утробе хорошо, его там кормят, там тепло. Жизнь выталкивает в другую жизнь. Жизнь вне утробы есть смерть.

Мне давно хотелось убить человека. Все случая не было, а тут он сам пришел (имеется в виду убийство незнакомого мужчины. — Ю.А.). Я сказал Криулину, что его надо задушить, а Криулин хотел зарезать. Человек он мне неизвестный, он пришел, чтобы его убили, и его надо было убивать. Я после спать хотел.

Когда делаешь то, что хочешь, это — зло. Оно сильное, большое, с ним хорошо. Ваше "Я" очень маленькое, зло его затопляет. Голова так работает, чтобы сделать зло, даже не убить обязательно, а нанести удар. Таню я придушивал и мать ее, но останавливался. На улице пьяных душил, за это меня били. Смерть — это когда исчезает фактор времени. Она мне интересна, я бы ее исследовал, но у меня сейчас нет наркотиков, а то бы я их принимал и приближался к смерти. Я помогал смерти. Мне помогало зло, и мне с ним было хорошо. Мне страшно без зла, кто я, в сущности, без него? Зло давало мне покой на воле, а здесь оно надо мной смеется. Постоянно зло где-то рядом, оно сильное, я не знаю, как от него оградиться. Когда злые мысли звенят в голове, я только иногда мог их утихомирить. Мне стало интересно со злом, я слушался его призывов убивать. Не знаю, где мера, где край, я стал под защиту зла. Зло внушало мне убивать, оно внушало мне ясные, понятные и убедительные мысли. Зло посещает, когда в газетах криминальная хроника, радость берет, душевный подъем. Когда читаю про убийства, радуюсь, а потом думаю, что это плохо. Радость эта вызывается злом.

Надо прятаться, чтобы никто не знал, где ты находишься. В тюрьме безопаснее, чем на воле, тебе минимум дают, охраняют, кормят. А кто меня будет охранять на свободе?!"

Какие выводы можно сделать из описания жизни Лукьянчука, анализа совершенных им убийств, его размышлений и пояснений?

Прежде всего, Лукьянчук является, по-видимому, душевнобольным человеком, судебно-психиатрическая комиссия констатировала у него шизофрению. У этого человека четко сформирован бред преследования, он очень боится всего и сам не знает, чего именно, поэтому страх носит глобальный характер и, по существу, представляет собой страх смерти. Одним словом, это фобическая, крайне тревожная личность.

Это четко просматривается в продолжении незаконченных предложений. Например: "Если бы я занимал руководящий пост... я обеспечил бы себе безопасность"; "знаю, что глупо, но боюсь... жить"; "сделал бы все, чтобы забыть... страх"; "большинство моих товарищей не знает, что я боюсь... их самих". Применение методики "Нарисуйте человека" показало, что Лукьянчук является незрелой, инфантильной, регрессивной личностью. Этот тест позволил выявить у него грубость, черствость, инфантильную агрессию, осторожность и скрытность, желание мужественности, а также деперсонализацию (он жаловался врачу, что руки у него меняют длину) и озабоченность наплывом мыслей. Он незащищен, зависим, неуверен в себе, постоянно испытывает тревогу.

Особенно показательны слова Лукьянчука о требуемой безопасности в утробе матери и нежелании рождения, которое он расценивает в качестве смерти. Свои соображения по этой проблеме высказывали многие ученые, в частности С. Гроф, но то, к чему они пришли в результате своих исследований, было интуитивно сформулировано безграмотным шизофреником, который испытывал жгучую потребность укрыться в материнском лоне. Психологически тюрьма, тюремная камера играют для него ту же роль. Именно поэтому психологическое тестирование выявило его зависимость от матери. Можно сказать, что Лукьянчук настолько страшится жизни, что хочет уйти из нее.

Сейчас мы можем подойти к определению личности и мотивов поведения Лукьянчука. Это — некрофильская, замкнутая, самодостаточная, дезадаптированная личность, исключительно близко стоящая к смерти, которой она, с одной стороны, страшится, а с другой — непреодолимо стремится к ней. Лукьянчук сказал: "Я помогал смерти... Мне страшно без зла... Я слушался его призывов убивать". Он дал афористическое, просто блестящее определение смерти: "Смерть — это когда исчезает фактор времени", — и ощущал себя ее слугой. Причем в его больном воображении она принимала образ всеобщего и всепоглощающего зла, однако это зло у него не было с безусловным знаком минус, напротив, судя по его рассказам, оно не обладает зловещими чертами, с ним ему хорошо и оно ему давало покой. Зло, т.е. смерть, "постоянно где-то рядом", и он был под его защитой.

К смерти его тянуло всегда, поэтому он придушивал пьяных, свою сожительницу и ее мать, но тогда еще мог контролировать себя и по этой причине не носил с собой нож. Обращает на себя внимание, что Лукьянчук убил четверых людей и покушался на убийство в течение довольно короткого промежутка времени — за три с половиной месяца. Ясно, что потребность убивать стала компульсивной, приняла характер вынужденного влечения. Он убивал ради убийства, само убийство было мотивом его действий.

Социальное окружение Лукьянчука никак не могло компенсировать его болезненные состояния, а, напротив, лишь усугубило их. Он находился на самой низшей ступени общества среди алкоголиков, бродяг и преступников, среди всеобщего насилия и пьянства, среди людей, которые убивают и съедают собак.

К числу преступных некрофилов можно отнести не только людей типа Лукьянчука, сексуальных или наемных убийц, но и многих других, например,- наемников на больших и малых войнах. Последних обычно влечет не возможность получения законного и немалого вознаграждения или даже добыча, которая может быть получена путем разбоя, а главным образом возможность убивать, играя со смертью, участвуя в эмоционально насыщенных и острых ситуациях. Они ищут войну и не могут прожить без нее, точнее — без тех почти идеальных возможностей почти легальных убийств. Поэтому они кочуют с одного фронта на другой, причем не всегда имеет значение, какие цели преследует данная армия (или иная вооруженная группа) и во имя каких идеалов она сражается. Главное — простор для убийства.

Это не те люди, участники кровавых событий, которые потом долго и тяжко переживают свою вину и стремятся к покаянию. Для них война и убийство на войне есть "обычная" работа, это профессионалы своего дела, они знают все его тонкости, в том числе и способы ухода от какой-либо ответственности. Среди них есть и борцы за свободу своего народа, но это никак не изменяет того бесспорного факта, что они некрофилы. При этом убийства могут совершаться под благородным флагом освобождения, хотя в очень многих случаях такие поступки не вызываются военной или иной необходимостью и совершаются только потому, что так угодно некрофилу. Например, гнусный убийца Басаев, который в 1995 году во главе чеченской террористической группы захватил г. Буденновск, приказал расстрелять там нескольких попавших ему в руки безоружных людей.

Поистине безграничные возможности открываются для некрофилов, когда в их власти оказывается мирное население. Это наблюдалось во все времена человеческой истории, практически во всех войнах, гражданских в том числе, причем иногда зверели и те, которые прежде никак не проявляли себя в качестве агрессоров. Германский вермахт, призванный завоевать весь мир, на временно оккупированных восточных территориях довольно скоро превратился в банду насильников и убийц. Очень часто мирное население уничтожалось по приказу сверху: так делала гитлеровская верхушка, так делал Чингисхан, так делали тысячи других завоевателей до него. Но каждый раз для исполнения таких указаний были нужны "верные" люди, всегда ими оказывались некрофилы.

Если нет возможности убивать на войне по причине, скажем, инвалидности или возраста, бывшие боевики могут уйти в криминальные или полукриминальные формирования, где вновь смогут испытать сладостный трепет близости смерти и получат возможность еще убивать. Но лучше всего, конечно, продолжать воевать, поскольку здесь обеспечена внешняя защита и самозащита, самооправдание некрофильских влечений. По данным М. Решетникова ("Литературная газета", 1995 г., № 55-58), до 12% бывших участников боевых действий в Афганистане (выборка 1991 г. — 2000 человек) хотели бы посвятить свою жизнь военной службе по контракту в составе любой воюющей армии, независимо от страны, предоставившей им такую возможность.

 

7. Извечные мотивы убийств

Когда исследователь предпринимает попытку решить такую сложную проблему, как мотивы убийства, он поневоле должен рассмотреть и те концепции на этот счет, которые уже имеются. Поскольку же убийство от начала веков всегда привлекало к себе внимание, то и концепции эти (представления, взгляды) тоже насчитывают столь же длительную историю. Разумеется, прежде это были обыденные толкования, которые затем незаметно, но прочно вошли в научный оборот, подчас сохранив, к сожалению, то содержание, которое вкладывалось в них в обычной жизни и в рамках определенной культуры. В первую очередь я имею в виду такие наиболее признанные современной наукой мотивы убийств, как корысть, ревность и месть.

Впрочем, называть их мотивами в чистом виде, наверное, не очень точно, вернее, совсем не точно. Это, скорее всего, мотивировки, устоявшиеся штампы, которыми в силу привычки продолжают пользоваться как в судебно-следственной деятельности, так и в науке. При этом не очень задумываются над тем, что такое, собственно, мотив, каково содержание каждого из вышеперечисленных мотивов, а руководствуются лишь тем, что он по своим внешним признакам подходит к данной ситуации и к конкретному лицу. Как правило, игнорируются следующие очень важные обстоятельства: мотив есть субъективный смысл поведения, включающий в себя психологический выигрыш от определенных поступков; поведение часто полимотивировано, причем полимотивированность следует понимать и как одновременное функционирование разных мотивов, и как существование последних в различных пластах психики — в сферах сознания и бессознательного; мотивы не лежат на поверхности, их нельзя вывести из анализа только поступков, не вникая в сущность данной личности, в структуру ее психологических особенностей, в прожитую данным человеком жизнь, не рассматривая совершенное убийство в цепи других действий.

Возвращаясь к корысти, мести и ревности, следует отметить, что это настолько распространенные и настолько "житейские" понятия, что в них можно вносить самое различное содержание, в том числе и с позиций здравого смысла, а не научно взвешенных критериев. Еще более неконкретно понятие хулиганских побуждений, которое тоже часто называют мотивом убийства.

Необходимо знать, какую функцию (или функции) выполняют названные мотивы в отношении личности, какую "службу ей служат", в чем для нее психологическая "выгода" от совершения убийства. Этот момент я считаю наиболее важным для понимания мотивов убийств, поскольку любое субъективное побуждение должно освещаться с позиций личностного смысла, личностной значимости. Но к такому пониманию я вернусь несколько позже, а сейчас следует рассмотреть, что такое корысть, месть, ревность и так называемые хулиганские побуждения.

В словарях русского языка корысть определяется как выгода, материальная польза, в чем на первый взгляд вроде бы нельзя видеть что-то очень дурное. Однако в советское время, когда насаждалась убогость и материальная необеспеченность большей части населения, слово "корысть" стало пользоваться у нас плохой репутацией. В нем усматривали только жадность и накопительство, стремление к наживе и достатку, сведение всех людских отношений к материальной выгоде, абсолютизацию личного интереса. Наши идеологи исходили из той общей утопической идеи, что советские люди, наподобие первых христиан, менее всего должны думать об имущественных благах и преследовать личные интересы. Их задача — служить государству и партии. Поэтому объявлялось, что корысть — это пережиток, в буржуазном обществе — основная движущая пружина действий людей в сфере общественной деятельности и личных взаимоотношений.

Вот что писал о корысти криминолог Б. С. Волков: это одно из самых сильных побуждений, толкающих людей на совершение преступлений; она порождает больше всего зла на земле и возникла вместе с частной собственностью. Корысть становится при капитализме основным стимулом, а в советской стране справедливо рассматривается как отрицательное моральное качество. По мере развития социалистического общества место этого мотива в структуре преступности будет постоянно уменьшаться, уже сейчас в судебной практике не найти случаев совершения преступлений из-за нужды, голода, материальной необеспеченности и по другим подобным мотивам (?!). По мнению Б. С. Волкова, в советской действительности не только не встречаются, но становятся просто немыслимыми некоторые формы проявления корысти, с .которыми сталкивается судебная практика в условиях капиталистического общества.

Б. С. Волков и другие почтенные авторы, писавшие в те годы о корысти, не только перевернули с ног на голову движущие силы человеческого поведения в любом обществе, не только представили искаженную картину разных социальных систем, но и попросту перепутали корысть с корыстолюбием, что далеко не одно и то же. Однако корыстные мотивы действительно могут иметь место при совершении убийств, но не всегда даже в тех ситуациях, когда убивают при завладении имуществом. Здесь следует различать следующие основные варианты: захват принадлежащих другому вещей (предметов) возможен лишь в случае его убийства; убийство не является необходимым условием завладения ценностью, это могло бы произойти путем устрашения, обмана, приведения в бессознательное состояние и т.д.; независимо от того, как могло бы осуществиться посягательство на чужое имущество, убийство диктуется потребностью обеспечения безопасности нападающего (нападающих) и его безнаказанности.

Лишь в одном из этих трех вариантов мотив собственно убийства носит корыстный характер, хотя все они переплетаются с посягательством на чужое имущество. В первой и третьей ситуациях убийство выступает в качестве обеспечивающего способа либо завладения ценностями либо избегания ответственности, причем любой, не обязательно судебной. Во второй ситуации незаконный захват имущества порождается корыстными мотивами, а само убийство совсем иными побуждениями, чаще всего утверждения и самоутверждения. Психологический выигрыш в таком, казалось бы, ненужном лишении жизни как раз и состоит.

Во всех названных случаях убийство становится тем центром, вокруг которого строится все остальное. Это так происходит даже тогда, когда жизнь жертвы не представляет для убийцы абсолютно никакой ценности, но ее ценность всегда несомненна для общества, что и придает убийству особую значимость. Иногда отсутствие корыстного мотива совсем неочевидно даже для самого преступника, особенно если для него мучительны переживания своих жизненных неудач, непризнания со стороны непосредственного социального окружения, ощущения своей неполноценности и ненужности, причем сами переживания во многом носят бессознательный характер. Переплетение корыстного мотива с некорыстным может быть столь сложным и внешне противоречивым, что выявление и понимание их соотношения возможно лишь в результате специального анализа.

Что такое месть? Это ответное намеренное действие в отплату за зло, возмездие за что-нибудь, например, за оскорбление, обиду, страдание, материальный убыток. В прошлом она считалась важной общественной добродетелью и одним из регуляторов отношений между людьми, хотя христианская мораль осуждала и осуждает месть. В современной нравственности месть в основном расценивается как порок, в чем нельзя не видеть завоевание цивилизации. Действительно, она не может считаться эффективным и человечным способом разрешения конфликтов, подчас создает лишь видимость восстановления справедливости, но не может обеспечить ее, так как по большей части зиждется на агрессии и грубой силе. Одна месть влечет другую, одно насилие — другое и в целом это порождает атмосферу вражды, ненависти, настороженности и недоверия между людьми или группами. Национальные конфликты, во многом складывающиеся как индивидуальные мщения, можно представить себе как бесконечную цепь местей, в общем-то бессмысленную.

Очень трудно дать хотя бы перечень ситуаций, вызывающих месть, или ситуаций, в которых она реализуется, хотя такие ситуации могут быть типологизированы. Это действия, начиная с насилия в ответ на устное оскорбление до уничтожения целых народов. Она может быть направлена как против личности, так и против имущества в связи с ущербом, причиненным самому убийце или (и) его близким. Вызвавшие ее поводы могут "быть совершенно неадекватны характеру порожденных ими ответных действий, и здесь все или очень многое зависит от субъективного восприятия виновным сложившейся ситуации, от его собственных возможностей, от принципов и требований той культуры, в которой действует мстящий человек. Поэтому так важно выяснить все обстоятельства, породившие месть.

Однако все сказанное отнюдь не раскрывает того, что же представляет собой месть как мотив убийства. Прежде чем пытаться решить эту проблему, поставим вопрос: всегда ли отомстивший человек получает удовлетворение именно от мести, т.е. от уничтожения другого человека. Думается, что в очень многих случаях это далеко не так и особенно тогда, когда отмщение предписывает ему окружение, причем сама месть выступает в качестве одной из важнейших норм ценимой или навязываемой ему культуры. Я имею в виду в первую очередь кровную месть, когда виновный стремится не только, а иногда и не столько получать удовлетворение от предпринимаемого насилия, сколько исполнить обычай, который лично ему может быть даже неприятен. Предписанная месть не носит поэтому сугубо личный характер, а приобретает общественное звучание, нередко достаточно широкое, приобретает, если можно так выразиться, экстравертный характер. Реализация подобной мести может быть "по достоинству" оценена при ее реализации в закрытых сообществах, например, среди преступников. В их среде жестко предписывается, что определенные действия, в том числе даже словесные оскорбления, обязательно должны вызывать ответное насилие. В противном случае, как и при неисполнении кровной мести, человек отвергается сообществом и в связи с этим подвергается различным санкциям, подчас весьма унизительным и жестоким.

Поэтому можно утверждать, что иногда месть носит вынужденный характер и о личном удовлетворении приходится говорить не в связи с тем, что убийца причинил смерть потерпевшему, а потому, что он исполнил обычай. Впрочем, и в этом аспекте удовлетворение, по-видимому, испытывают далеко не все. Но правомерно ли подобную месть назвать местью, если она навязана извне, а ее личностный смысл состоит в конформном подчинении среде? Представляется, что по внешним признакам это все-таки месть, но она не может оцениваться в качестве мотива соответствующих действий. Им выступает стремление утвердиться, сохраниться на социально-психологическом уровне, т.е. в глазах группы, подчас очень большой, например, национальной, или иного сообщества. Неподчинение способно вызвать катастрофу, низвергание вниз, утрату всего наиболее ценного, социального положения, авторитета, уважения окружающих, иногда имущества и даже жизни, изгнание из общности, а, значит, небытие, несуществование, чаще всего социальное. Таким образом, здесь мотив подчинения культуре как бы защищает личность и он отражает главным образом отношения не с жертвой мести, а со своей средой и с самим собой.

Следовательно, "конформная" месть служит целям социального и социально-психологического утверждения (подтверждения), что само по себе может стать мощным стимулом насилия. Поэтому и такая месть входит в мотивационный комплекс смертельной агрессии.

Рассмотрим другой вариант: месть осуществляется по инициативе, по желанию самого преступника, его никто на это не толкает и к этому не принуждает; если давление извне и есть, то оно минимально, не носит характера ультиматума и уж во всяком случае не расходится с его собственным стремлением.

Имеет ли здесь место месть? Думается, что да, поскольку как раз в нанесении ущерба другому состоит смысл насилия, которое призвано принести удовлетворение мстящему. Однако он не только получает от этого психологический комфорт, но и тем самым психологически защищает себя, цельность и значимость своего "Я", свое представление о себе, восстанавливает справедливость, иногда понимаемую весьма субъективно; он психологически компенсирует утраченное, что относимо и к случаям кровной мести. Вместе с тем тот, кто мстит, может защищать и свой собственный социальный статус, т.е. утверждать себя в глазах среды. Следует заметить, что смысл мстящих действий складывается не из одного слоя.

Рассмотрим еще один вариант мести — в аспекте восстановления справедливости. Здесь объектом насилия выступает человек или группа людей, которые представляются носителями опасных пороков или они совершили тяжкие преступления, причем совсем необязательно, чтобы тем самым они причинили ущерб тому, кто собирается мстить. Само восстановление справедливости носит характер выполнения общественного долга, вернее, представляется так тем, кто мстит, что может играть роль и самооправдания. Я сейчас имею в виду, например, орудовавшие в 70-80-х годах в некоторых латиноамериканских странах так называемые эскадроны смерти, которые без суда и следствия уничтожали преступников, в том числе весьма опасных.

Известны случаи убийства проституток лицами, которые называют себя социальными санитарами, и уничтожение несчастных женщин представляют как восстановление справедливости, поскольку последние растлевают нравы и являются носителями опасных болезней. Естественно, что не может быть и речи о такой мести проституткам, как требование общественной справедливости, но несомненно наличие им мести как женщинам (символе женщины), выступающим в качестве источника тяжких сексуальных переживаний убийцы. Проституток же выбирают потому, что они наименее защищены и их убийство как бы легче оправдать, в том числе в собственных глазах.

Когда агрессия совершается с тем, чтобы на психологическом уровне отстоять представление о самом себе или поднять его, отразить посягательства на свой биологический или социальный статус, мотивом выступает не месть, а утверждение (подтверждение) себя в среде, а также самоутверждение. Здесь, как и при вынужденном подчинении давлению окружающих, определяющая роль принадлежит повышенной тревожности, которая окрашивает все возникающие эмоции, связи и процессы в соответствующие тона. Мотив же отражает отношения не столько с жертвой мести, сколько со всей средой и с самим собой, причем тревожность часто мешает адекватно воспринимать действительность. Конечно, одни и те же поступки могут быть полимотивированными, порождаться и мотивами мести, и мотивами утверждения, что сделает их еще более целеустремленными и фатально предопределенными.

Месть бывает связана с ревностью. Последняя представляет собой недоверчивость, мучительные и тягостные сомнения в чьей-то верности и любви, в полной преданности. Это и желание владеть чем-то, неприязненно-враждебное чувство по отношению к успехам, достоянию или популярности другого лица,, к его самостоятельности в действиях и чувствах. Ревнующий человек стремится к тому, чтобы все наиболее, по его мнению, ценное принадлежало ему. Поэтому очень часто ревность является следствием эгоизма, себялюбия, тщеславия, зависти. Однако проявление этого чувства не следует всегда расценивать в качестве анахронизма, ибо ревность представляет собой механизм соревнования между людьми и, следовательно, один из путей их успехов в жизни.

Зависть к чужим успехам, страстное стремление владеть всем тем, что человек видит у других и что в его глазах представляет значительную ценность, могут побуждать к убийству ради завладения имуществом или кары тому, кто им владеет, вызывая жгучую ненависть.

Ревность (и зависть) способны возникнуть не только в связи с материальным достатком другого, но и потому, что этот другой (другая) красив, обаятелен, умен, легко завоевывает расположение окружающих и особенно женщин (мужчин), ему всегда везет и т.д. Но почему такие переживания неумолимо толкают одних людей к безнравственным поступкам, а у других даже не возникают, для чего "нужны" личности все эти чувства, что она выигрывает от этого и соответствующего поведения?

Те, которые испытывают ревность в связи с чужими удачами и успехами, чувствуют острую и непреходящую зависть, беспокойство и неуверенность в себе и своем социальном существовании, поскольку не они владеют вожделенными ценностями или столь важными личностными чертами. Вот если бы все это было в их руках, тревожность и беспокойство значительно снизились бы или вообще исчезли, они перестали бы ощущать эту травмирующую, изматывающую угрозу своему бытию, этот неясный и глубоко лежащий страх за себя. Но такого рода надежды напрасны, поскольку повышенная тревожность, как фундаментальная черта их личности, вновь и вновь будет порождать зависть и ревность по самым разным и неожиданным поводам.

Страх остается, как и желание удержать достигнутое и одному наслаждаться им, одному пользоваться вниманием, расположением и приязнью другого лица. Поэтому ревность можно понимать как порождение страха при стремлении обладать какой-то ценностью и удержать ее. Ревность всегда питается боязнью потери этой ценности или невозможностью обрести что-то очень значимое, причем для ее возникновения не имеет значения, вызвано ли это чувство действительными или ложными причинами.

Как мы видим, не сама ревность всегда, когда она, казалось бы, лежит на поверхности, в действительности является мотивом поведения, а то, что лежит в ее основе и ее же в определенной мере порождает, — стремление утвердить себя, подтвердить свое бытие путем овладения новыми благами, которые есть у других. Этот мотив может порождать и корыстные убийства, выступая, в частности, в качестве инструмента мести тому, кто демонстрировал, обычно не желая того, его, виновного, несостоятельность, незначительность, несущественность, поскольку не он, а "обладатель" имел ту самую ценность и распоряжался ею. Тем самым убийца утверждает себя, в первую очередь, в собственных глазах.

Подобного рода мотив имеет гораздо большее распространение при совершении убийств, чем нам представляется сейчас. Очевидно, что такой мотив достаточно часто можно обнаружить в насильственных действиях молодых людей, завидующих чужому достатку, общественному положению или признанию, испытывающих жгучую ревность к тем, кто имеет престижную одежду, автомобиль, мотоцикл или магнитофон либо пользуется расположением девушек и т.д. Именно этим во многом объясняется особая жестокость, цинизм и разрушительность действий убийц при совершении некоторых разбойных нападений, когда, например, потерпевший подвергается, на первый взгляд, бессмысленному избиению, уничтожаются его вещи и т.д.

В том, что я сейчас сказал о ревности, не выделен один очень важный аспект, который связан с отношениями между полами. Этот аспект не может не вызывать повышенный интерес, поскольку многие убийства совершаются из ревности. Здесь на первый план выходит неосознаваемое ощущение своей неполноценности, ущемленности, угрозы своему бытию, утраты его смысла и значимости. Указанное ощущение вызывается тем, что лицо, вызывающее ревность, демонстрирует другому его неполноценность, недостаточность как мужчины (женщины), поскольку предпочитает ему какого-либо иного человека. Эта демонстрация, часто совсем невольная, может быть чрезвычайно травматичной и невыносимой, именно в ней обычно бывает заключено названное предпочтение. По-видимому, в такие моменты тревожность достигает наивысшего уровня и насильственные действия представляют собой, образно говоря, попытку защитить, спасти себя. Естественно, что в таких критических состояниях теряют силу нравственные и иные запреты.

Из числа изученных мною убийств из ревности я хотел бы выделить те, когда убийца точно знал, что жена (сожительница) изменяет ему, однако не предпринимал никаких действий, если не считать вялых оскорблений по адресу женщины. Но все это продолжалось до тех пор, пока она открыто не говорила ему, что у нее есть некто лучше, чем он. Вот тогда она подписывала себе смертный приговор, причем после убийства часто предпринимались попытки сожжения жертвы, что имело смысл полного уничтожения той, которая демонстрировала убийце его биологическую и (или) социальную несостоятельность.

Иногда ревность носит инфантильный характер, когда ревнующий взрослый человек очень напоминает ребенка, ревнующего к своему брату или сестре, которых, как ему кажется, больше любят родители. Подобное же чувство способны испытывать, например, чиновники, ищущие благорасположение своего начальника и отчаянно ревнующие к другим, которые смогли добиться такого счастья.

Часто в поведении ревнивца нет ни безмерного эгоизма, ни просто стремления во что бы то ни стало обладать человеком, который любим, к которому влечет и т.д. Скорее имеет место месть судьбе, реакция на тяжкое унижение, когда смертельной опасности подвергается все то, что составляет основу жизни. Именно под влиянием такой опасности зреют ненависть и злоба, придающие защите своей личности особую динамичность и разрушительность.

Неверно принимать за ревность месть за поруганное доверие, за бесчестное поведение и обман, поскольку они не связаны с эгоистическим стремлением любой ценой пользоваться расположением и любовью другого человека, удержать его, с болезненной и преувеличенной подозрительностью, с мелочной мнительностью. Не следует считать ревностью все то, что похоже на нее лишь внешне. Не нужно думать, что, например, супружеская или иная измена либо угроза ее наступления всегда вызывают только ревность в традиционном ее понимании, рамки которого я пытался расширить. В то же время ситуация, например, супружеской измены отнюдь не всегда порождает убийство из ревности, из такой ситуации есть другие, нравственно приемлемые выходы. Ни месть, ни ревность ни в коем случае не являются специфическими мотивами убийства.

Ревность проявляется вовне, отражая отношение к, потерпевшему, обиду и недовольство его (ее) действиями, досаду, гнев, негодование. Вне отношений с ним (с ней) она попросту не может существовать. В некоторых случаях поведение жертвы, особенно если оно носило аморальный характер (например, не вызывающая сомнения супружеская измена), может порождать состояние сильнейшего душевного волнения.

Самыми любимыми "мотивами" отечественных юристов, когда у, них не хватает знаний, чтобы объяснить причины убийств, являются хулиганские побуждения или хулиганские мотивы. Обычно на них указывают при анализе и хулиганства, т.е. исходят из того, что хулиганские действия совершаются по хулиганским мотивам. Иначе говоря, сам мотив вроде бы уже преступен, но это мало кого смущает, ведь все становится просто, особенно когда надо установить субъективные причины необычных или внешне непонятных убийств, в том числе тех, которые в действительности совершены в связи с сексуальными переживаниями. Так удобно все "списать" на эти самые хулиганские побуждения, и совсем не нужно ломать голову...

Хулиганские мотивы, равно как и корысть с местью появились в научном и практическом обиходе юристов не в последнюю очередь потому, что на эти субъективные стимулы указывал уголовный закон. Однако закон имел в виду вовсе не мотивы, а отягчающие ответственность обстоятельства.

Сторонники концепции хулиганских побуждений никогда не объясняют, почему в одних случаях подобные побуждения приводят к убийствам и тяжким телесным повреждениям, а в других — к хулиганству. Поэтому понять, чем отличаются указанные побуждения при совершении убийств от таких же побуждений при учинении хулиганских действий, практически невозможно. Получается, что о различиях между ними можно судить лишь по характеру и тяжести ущерба человеку.

Хулиганскими побуждениями принято называть стремление в вызывающей форме проявить себя, выразить пренебрежение к обществу, другим людям, законам и правилам человеческого общежития. Такие побуждения предполагают отсутствие личных отношений вражды, зависти, неприязни и т.д. между виновным и потерпевшим. В основе хулиганских побуждений, по мнению некоторых исследователей, обычно лежат эгоизм, озлобленность и неудовлетворенность, доходящие до тупой злобы, вызванные явным расхождением между уровнем притязаний человека и имеющимися возможностями их удовлетворения. Обычно притязания завышены по сравнению с возможностями, которые бывают ограничены личными способностями и объективными обстоятельствами. Выбор именно хулиганской формы преодоления указанного противоречия определяется условиями нравственного формирования личности, ее бескультурьем, невоспитанностью.

Хулиганские побуждения часто проявляются по внешне, казалось бы, незначительному поводу, когда ситуация и в том числе будущий потерпевший не дают субъекту преступления объективного предлога для учинения преступных действий, в частности расправы над ним. Поэтому жертвами часто становятся совершенно случайные лица, что не означает отсутствия глубинной личной детерминации хулиганских действий.

Итак, хулиганские побуждения — это стремление в вызывающей форме проявить себя, выразить пренебрежение к обществу и его установлениям... Но в вызывающей форме можно проявить себя, отнюдь не преступая уголовный закон (например, манерами, одеждой). То же самое можно сказать и о пренебрежении к обществу, формы и способы которого столь многообразны, что перечислить их попросту невозможно. Возникает вопрос, почему в одних случаях, желая проявить себя в общественно нежелательной форме, один человек использует нецензурные выражения в общественных местах, а другой может лишить кого-то жизни.

Если хулиганские побуждения диктуются стремлением бросить вызов обществу, почему такими побуждениями объясняются действия убийцы, который глубокой ночью и без свидетелей совершает убийство ранее незнакомого человека, находящегося в нетрезвом состоянии, причем без каких-либо попыток завладеть его имуществом. Если, далее, в основе хулиганских побуждений лежат бескультурье и невоспитанность, почему насильственные действия по таким мотивам совершают люди, получившие хорошее воспитание и отличающиеся достаточным уровнем культуры. Совершенно очевидно, что желание проявить себя в вызывающей форме является производным от чего-то очень важного для личности, и в этом состоит субъективный смысл подобного поведения.

Чтобы понять мотивы внешне беспричинных действий, которые, к сожалению, привычно относят к совершаемым по хулиганским побуждениям, необходимо найти ответ на неоднократно ставившийся выше вопрос: ради чего субъект поступает так, что он от этого выигрывает в психологическом отношении. Я полагаю, что в этих случаях мотивы носят глубинный бессознательный характер и связаны с психотравмирующими переживаниями неуверенности, страха, беспокойства, боязни за свое существование, место в жизни. Причем тревожность столь велика, а переживания достигают такого уровня, что человек, чтобы защитить себя, действительно начинает пренебрегать всеми людскими законами.

Совершая же хулиганские поступки и в их рамках убийство, человек демонстрирует себя, доказывает себе и другим — "вот он я, я есть", тем самым утверждая себя. То, что утверждение и самоутверждение происходит в общественно опасной форме, уже зависит от уровня культуры данного лица и от интенсивности субъективных переживаний, требующих показать, проявить себя во что бы то ни стало.

Поэтому я считаю, что в природе не существует никаких хулиганских побуждений или хулиганских мотивов, а есть истероидное стремление защитить, обеспечить свое бытие, подтвердить себя в качестве социального и биологического существа, т.е. все тот же мотив утверждения. Конечно, возникает вопрос, почему подобное утверждение происходит за счет других и притом обычно в разрушительных формах.

В этой связи отметим, что если человек ощущает себя живущим в угрожающей атмосфере (а как раз таких людей я и имею в виду), то снять свою бессознательную боязнь можно, только потеснив других, как бы отодвинув от себя, а еще надежнее — уничтожив носителей угрозы себе. Именно последний путь субъективно наиболее выгоден в том смысле, что, идя по нему, можно, казалось бы, сразу решить все свои психологические проблемы, приобретшие бытийный смысл. Правда, при учинении хулиганских действий не всегда страдают люди, иногда происходит вандалическое уничтожение вещей — мебели, стекол, зеленых насаждений и т.д., а также животных. Это имеет место потому, что если мир в основном ощущается как враждебный и несущий угрозу, то и его менее существенные части, т.е. не люди, тоже враждебны, чужды, непонятны. Поэтому они тоже должны быть уничтожены.

Насилие в руках агрессивного и жестокого человека приобретает самостоятельное, самодовлеющее значение как орудие установления его власти. В сам момент применения насилия, терзая, пытая, уничтожая другого, причиняя ему особые страдания, убийца ощущает наконец-то, что он тоже силен, он способен проявить всю полноту своей власти. Быть может, именно в этот момент, без остатка порабощая свою жертву, он живет наиболее яркой жизнью. Поэтому жестокие пытки, применяемые сейчас многими рэкетирами и разбойниками при вымогательстве денег и других материальных ценностей, часто мотивируются желанием не только получения этих ценностей, но и причинения особых страданий и мучений как средства утверждения своей власти в данный момент.

Почему же так важно иметь власть, показать ее себе и другим? Я думаю, что во всех стремлениях к власти (к любой власти!) лежит возникшее еще в глубочайшей древности опасение за себя, за свою жизнь, если человек не в состоянии управлять окружающими. Он должен руководить ими, властвовать над ними, поскольку именно они несут угрозу его бытию. Это не всегда были люди другого племени и рода, но в целях безопасности надежнее подчинить их себе, т.е. завоевать. Врагами могли быть и соплеменники.

Воля к власти бесчисленное количество раз передавалась из поколения в поколение как гарантия личной безопасности и благополучия, постоянно меняя формы, но совсем не утрачивая своего главного содержания и предназначения. Демонстрируя власть, утверждая себя в среде, человек наливался силой от ощущения обладания ею. Ее негативные внешние проявления весьма разнообразны — от оскорблений самодурствующего чиновного начальника до уничтожения целых народов к вящей славе тирана.

В целом можно считать, что большинство убийств имеет субъективный, как правило, неосознаваемый, смысл защиты от внешней угрозы, которой в действительности может не быть. Здесь страх перед вероятной агрессией обычно мотивирует совершение упреждающих поступков. О происхождении эмоции страха я уже говорил ранее, он ведет свое начало с первых дней жизни индивида. Напомню только, что изначально она формируется психическим лишением ребенка в детстве, эмоциональным отверганием его родителями, что затем способно приводить к отчуждению личности, характерному для большинства убийц. Это не означает, что эмоция страха фатально приводит к убийству, но недостаточно социализированные ее формы могут иметь такие последствия. Поэтому мотивом многих убийств выступает защита от агрессии среды и мотивов утверждения.

Поскольку утверждение личности занимает столь заметное место в мотивации убийств, есть необходимость вкратце остановиться на этом явлении и его разновидностях.

Утверждение индивида на социальном уровне означает стремление к достижению определенного социально-ролевого положения, связанного с трудовой, профессиональной или общественной деятельностью, часто без ориентации на микроокружение, мнение и оценки которого могут не иметь существенного значения. Выдвижение на социальном уровне обычно связано с завоеванием власти, престижа и авторитета, с карьерой, обеспечением материальными благами.

Убийство как средство утверждения на социальном, а тем более на общесоциальном уровне используется редко, в условиях современной цивилизации — чрезвычайно редко. Я не говорю о красно-коричневых тоталитарных режимах, которые не имеют к цивилизации никакого отношения, но и в рамках таких режимов всегда пытались скрыть или хотя бы оправдать кровавые злодеяния.

На социально-психологическом уровне утверждение предполагает стремление к приобретению признания со стороны личностно значимого ближайшего окружения, т.е. на групповом уровне. Он включает в себя утверждение в глазах семьи или эталонной группы, даже такой, с которой в данный момент субъект и не имеет необходимых контактов. В таких случаях безнравственное поведение может выступать в качестве способа его включения в подобную группу и признания ею. Утверждение на социально-психологическом уровне может осуществляться и вне зависимости от социального признания в широком смысле, от карьеры, профессиональных достижений и т.д. Для многих людей, особенно молодых, потребность в утверждении на групповом уровне является вполне достаточным основанием для совершения тяжкого насилия против личности.

Под самоутверждением следует понимать желание достичь высокой оценки и самооценки своей личности, повысить самоуважение и уровень собственного достоинства и вызванное этим поведение. Однако это часто реализуется не путем требуемых оценок со стороны других групп или общества, а изменением отношения к самому себе благодаря совершению определенных поступков, направленных на преодоление своих внутренних психологических проблем, неуверенности в себе, субъективно ощущаемой слабости, низкой самооценки. Причем все это чаще всего происходит бессознательно.

Из всех трех названных уровней утверждения два последних имеют первостепенное значение в генезисе насилия в обыденной жизни; утверждение на социальном уровне велико в ситуациях тоталитарного режима. Разумеется, в действиях одного человека вполне может наблюдаться мотивация сразу на всех трех уровнях.

Следовало бы отметить особую роль самоутверждения. Самоутверждаясь, человек чувствует себя все более независимым, он тверже стоит на земле, раздвигает психологические рамки своего бытия, сам становится источником изменений в окружающем мире, делая его более безопасным для себя же. Это дает ему возможность показаться в должном свете и в глазах ценимой группы, и в глазах общества, и в своих собственных.

Ярко проявляет себя самоутверждение в качестве мотива при Сексуальном насилии, особенно изнасилованиях, сопровождаемых убийствами. Субъективные причины сексуальных убийств в первую очередь связаны с особенностями представлений человека о самом себе, с Я-концепцией, самоприятием. В этом аспекте сексуальное нападение есть попытка изменить имеющееся, нередко психотравмирующее представление о самом себе, которое в большей степени человеком обычно не осознается, и тем самым повысить собственное самоприятие. Неприятие прежде всего проявляется в негативном эмоциональном отношении к самому себе и собственным действиям. Но в некоторых случаях человек, как ему кажется, примет себя при некоторых специфических условиях, являющихся порождением его Я-концепции. Например, самоприятие может быть осуществлено, если будет преодолено, прежде всего в психологическом плане, доминирование противоположного пола или если будет осуществлено самоутверждение в мужской роли, которое, естественно, трактуется весьма субъективно.

В других случаях перед насильником и сексуальным убийцей стоят чисто защитные задачи. Изнасилование выступает формой защиты имеющегося представления о себе и самоприятия от угрозы, связанной с определенным субъективно унижающим данного человека поведением женщины, которое наносит удар по его самоприятию и оценке себя в мужской роли. При этом поведение женщины объективно может и не быть таковым, более того, она может и не знать об этом. Представление насильника о себе есть отражение в его глазах женщины как некой абстракции, но во взаимоотношениях с конкретными женщинами.

Особенности межполовых взаимоотношений только в том случае угрожают самоприятию, если они в силу определенных личностных дефектов становятся субъективно наиболее значимыми, переживаемыми, что и определяет фиксацию на сексуальной сфере и повышенную восприимчивость к любым элементам отношений с женщинами. Сексуальный убийца Кузнецов убивал изнасилованных им женщин в тех случаях, если ему представлялось, что они своими словами, жестами, даже интонацией голоса унижали его.

Утверждение себя в требуемой сексуальной роли для таких мужчин равносильно тому, чтобы существовать, т.е. на бытийном уровне. Совершая изнасилование, они как бы подтверждают свое право на собственное существование в собственных глазах в первую очередь, ибо их бытие зиждется на роли и поведении в сексуальной сфере. Конечно, все такие внутриличностные тенденции, как правило, не осознаются человеком, от него ускользает их личностный смысл.

При изнасилованиях убийства совершаются в следующих случаях: когда убийца считает, что он, подобно Кузнецову, унижен данной женщиной; когда, убивая жертву, он мстит как бы всем женщинам за то, что они стали источником его тяжких переживаний, причиной его непризнания в межполовых отношениях, его неуверенности в себе как мужчины; когда необходимо скрыть следы преступления и избежать ответственности.

В заключение хотел бы обратить внимание еще на один мотив убийства, сравнительно редко встречающийся: речь идет о так называемом убийстве из любви. В эту группу я хотел бы объединить те случаи, когда убивают родственников или мужа, чаще жену, о которых тем самым хотят проявить заботу, защитить их, т.е. действуют из любви к ним. Убивая, их спасают от чего-то, что представляется страшным. Известны случаи убийства своей семьи, когда ей грозит голодная смерть или реальная опасность попадания в руки безжалостного врага, в том числе во время войны.

Мне известны несколько случаев убийства из любви. В одном из них отец, страдающий шизофренией и периодически поэтому попадавший в психиатрические больницы, убил своего девятимесячного сына. На следующий день ему предстояло в очередной раз лечь туда. Ребенка он спасал от повторения собственной трагической судьбы.