Клад из дубовой рощи пропал бесследно. Наследство Грюнберга растворилось в Реке Времени. Но Таня совсем забыла о том, что Грюнберг был не единственным ее знакомым четырнадцатого года, кто дерибанил румынские сокровища и прятал клады. Таня забыла, а Глеб Сергеевич и Андрей, оказывается, помнили, и приберегли этот вариант в качестве запасного: старый железнодорожник. Семен Терентьевич. Вместе с Грюнбергом он урвал свой кусок румынских ценностей, и тоже не возил их долго с собой, припрятал. Но где припрятал? Это еще предстояло узнать.
Зато Андрей выяснил, что Семен Терентьевич посещал Крым в 1925 году. Его постаревшая, но узнаваемая физиономия обнаружилась на двух фотографиях коктебельского лета-1925, в каком-то писательском архиве. А уже в 1929 году Семен Терентьевич скончался в больнице небольшого городка на Волге. Удалось проследить основные вехи его биографии двадцатых годов. Предпринимателем в эпоху нэпа он не стал, никаких явных инвестиций не делал. Судя по всему, свою долю румынской добычи он не тратил до самой смерти. Глеб Сергеевич загорелся идеей пересечься с железнодорожником в Коктебеле в 1925 году и выудить сведения о местонахождении клада.
Октябрьским днем Таня и Андрей вошли в пещеру посреди заповедника и вновь оказались лицом к лицу с Пирамидой. Глеб Сергеевич только подвез их до леса, остался в современном Крыму. Путешествий во времени он почему-то избегал. Через несколько часов они уже шли обратной дорогой, но не в октябре, а в июне, да еще и 1925 года. На северном плато Чатыр-Даг, как и на шоссе Алушта-Симферополь, ничто не указывало на власть большевиков. Такая же яйла, такие же пучеглазые автомобили с пассажирами в белых панамах.
И только в Симферополе эпоха дала себя знать.
На пъедестале екатерининского памятника стоял, вместо знаменитой царственной дамы, мощный мачо с кувалдой, занесенной над шаром, символизирующем планету Земля. Шар был опутан цепями, которые и разбивал удалой молотобоец, как бы освобождая мировой пролетариат от буржуазных оков. Молотобоец, будь он во плоти да в осьмнадцатом веке, понравился бы, верно, царице, питавшей известную слабость к атлетически сложенным крупным мужчинам. Комсомолкам Симферополя и гостьям-москвичкам герой-молотобоец тоже наверняка нравился — во всяком случае, нравился больше, чем пышнотелая царица. Место изваяний сподвижников Екатерины Второй по бокам пъедестала заняли бюсты Ленина, Маркса и Энгельса.
На вывесках смотрелись экзотикой, по сравнению с четырнадцатым и двадцатым годами, уже не твердые знаки в конце слов, а двуязычие: многие надписи, особенно на государственных учреждениях, дублировались на крымско-татарском языке. Эпоха заалела бесчисленными коммунистическими транспарантами и знаменами, замелькала беспогонными френчами. Изменился фасон женских платьев, среди мужчин появилось много одетых в куртки-толстовки, стало гораздо больше тюбетеек, но в основной своей массе курортники были очень похожими на прежних, довоенных. А вот изобилие деликатесов и разнообразной одежды в магазинах было почти такое же, как в четырнадцатом году.
Как и тогда, в первом путешествии, устроили шоппинг, и Андрей расплачивался приобретенными на антикварном рынке начала XXI века купюрами, только уже не с двуглавыми орлами, а с серпом и молотом.
В Феодосию отправились на такси. Сидевший в этом открытом автомобиле рядом с усатым водителем Андрей, в свежекупленной белой фуражке, напоминал Остапа Бендера из «Золотого теленка». Таня в своей одежде по моде двадцатых годов чувствовала себя тоже литературным персонажем. Только не знала точно, каким. Зосей ли Синицкой из Одессы-Черноморска, Маргаритой ли из арбатского особняка? Как-то скуповата оказалась советская литература тех лет на ярких женщин-современниц. Герои-офицеры, герои-комиссары, герои-ученые, герои-аферисты — это сколько угодно, а героини все больше на втором плане. Разве что та москвичка, ставшая ведьмой…