Эстер жила в домике под черепичной крышей, уютно расположенном среди сада и виноградника. В комнатах висели неплохие картинки маслом, с изображением прибрежных скал Юго-Восточного Крыма. Обстановка напоминала респектабельные феодосийские квартиры начала века. Женщины вместе приготовили ужин и увлеченно проболтали весь вечер.

— Мой муж очень трудолюбивый человек. И лучший винодел в округе. Это меня и радует и огорчает одновременно. Коля все время в своем подвале, что-то колдует со своим вином, или в саду. Или еще где-то работает. Танечка, видела бы ты его руки, — Таня с Эстер еще на телеге Меджида перешли на «ты», а в домике за столом закрепили брудершафт бокалом кокура. — Они у него, бедняги, грубые, черные всегда, как в саже.

Эстер жаловалась, что очень скучает по городской жизни. Таня вспомнила, как замечательно пела Эстер оперные арии на той вечеринке, когда они с ней познакомились. И когда Таня познакомилась с поручиком Грюнбергом.

При упоминани его имени Эстер вдруг помрачнела.

— Таня, ты знаешь, где он сейчас?

— Понятия не имею. Я уж почти забыла о нем.

— Я тоже не знаю, где он. И знать не хочу. Танечка, я уж не знаю, что и думать. Война ли так повлияла на господина Грюнберга, сам ли он оказался с червоточиной — не знаю. В войну многие приличные люди оказались вдруг такими скотами! Да что я тебе рассказываю, ты и сама, наверное, имела случаи убедиться в этом.

Таня снова испугалась. Эстер словно заглянула к ней в душу и увидела картины той ночевки и последовавшего за ней утра в лесной избушке в двадцатом году.

— Да, Танечка, согласись, что люди самым неожиданным образом повели себя тогда. В семнадцатом, восемнадцатом, девятнадцатом, двадцатом. Иногда простой солдат или крестьянин оказывался благороднее профессора или полковника. Хотя вообще-то большинство местных крестьян повели себя отнюдь не благородно, особенно по отношению к дачникам. О, страшные годы! Знаете, как у нас тут бывало? Едет разъезд, несколько солдат верхом. Проезжают мимо дачи, и непременно лезут в подвал. Напьются вина, поломают мебель, обидят хозяев, а потом еще и бочки им надо обязательно все поразбивать. Чтобы никому не досталось вино. И стоит в подвале вино по колено. Весь двор красный от вина. А иногда и кровь примешивали, вот ведь как! Скачет и палит наугад из винтовки. Ба-бах, ба-бах по стеклам. В дачах у нас целого стекла не осталось, и в Отузах, и в Коктебеле, все повыбили. И не разберешь порой, кто там: красный, белый, зеленый, дроздовец, махновец, эскадронец. Палит, буянит, и никакой управы. Ужас! Генерала Маркса видели?

— Дачу только. У моря.

— Ну, да. Его ведь добровольцы, белые то есть, арестовали за сотрудничество с красными. Максимилиан Волошин выхлопотал ему смягчение, и генерала Маркса после мытарств отпустили домой. После суда. Так что ты думаешь, Таня? Некоторые недовольные этим решением офицеры наезжали в Отузы целыми ватагами, как разбойники, хотели учинить самосуд над генералом. Можешь себе представить этих героев? Слава Богу, их боевой задор держался до первого винного подвала на пути, а там уж они забывали и про генерала Маркса, и про настоящих марксистов, — Эстер грустно улыбнулась.

— Ты говорила, Павел Оттович разочаровал тебя чем-то, — осторожно спросила Таня.

— Разочаровал? — Эстер снова помрачнела. — Стыдно сказать, но я ведь была к нему неравнодушна. Да-да, он мне очень нравился. Такой вежливый, скромный и, однако, амбициозный молодой человек. Ха-ха! Он появился в Феодосии в начале двадцатого года. Я тогда страшно тосковала. Молодость проходит, кругом война, город наводнен чужими людьми, множество знакомых уехали. Мы случайно встретились с ним на Итальянской. Словно мирная жизнь вернулась вместе с его появлением. Он был, как и раньше, вежлив. Но чувствовалось, что в нем засела какая-то гордыня. Он скрывал, но было видно, что он чувствует себя так, будто ухватил Бога за бороду. Его распирало словно бы от какой-то тайны. Я хотела красивого романа, все именно так и начиналось, он угостил меня в хорошем ресторане. Но потом… Я настроилась на то, что все будет, как до войны, красиво, мы будем гулять по улицам, я буду ему петь вечером.

Эстер помолчала. Было слышно как что-то потрескивает в светильнике.

— Грюнберг завел меня в грязную комнату, вонючую, рядом с солдатским борделем. С порога швырнул на кровать и взгромоздился туда ко мне, не снимая сапогов. О, это не была любовь! Это не была даже животная страсть. Это была низость! Он надругался надо мной, унизил меня. Изнасиловал самым подлым образом, Танечка, — губы у Эстер дрожали, затряслось все ее лицо, а вслед за ним и грудь, в черных глазах появились слезы, нос покраснел. Он обращался в тот вечер со мной так, как будто я была его рабой, самой ничтожной из прислужниц, как будто мстил мне за что-то. Это было невыносимо. Я хотела покончить с собой, но Бог спас меня.

Эстер достала платок и спрятала в него раскрасневшееся лицо. Таня не знала, что сказать, как ее успокоить.

— Да ведь не мне одной досталось, Танечка. Многим в эту войну довелось вынести еще и не такое. Я видела, как одной женщине всадник рассек голову шашкой. Вообразите! Мужчина, защитник родины, и шашкой, по женским волосам!! Он же гладить их должен, гладить и целовать, сволочь эдакая, прости Господи, а он… — Через несколько секунд Эстер и сама успокоилась.

— Что толку вспоминать о войне! Мы женщины. Мы должны говорить не о войне, а о мире, творить мир! Быть красивыми! Петь, танцевать, любить и быть любимыми! Ласкать и принимать ласки! Да, Танечка?.. Как же ты все-таки ухитрилась так сохранить свою красоту, милая ты моя, а?! Невероятно! Подруга рассказывала мне когда-то про английскую книжку. Там прекрасный юноша-аристократ обзавелся картиной с собственным изображением. Он жил бурной жизнью, но какими бы ни были его похождения, лицо оставалось по-прежнему юным и прекрасным, и лишь на портрете он старился. Лишь там, на холсте, была печать страстей, след бурных романов. Как тебе удалось пронести свою красоту, Танечка? У тебя есть волшебный портрет? Или ты просто богиня? Я смотрю на тебя, и мне все кажется, что сейчас четырнадцатый год, Феодосия, интеллигетные добрые люди вокруг, с тонкой душевной организацией, деликатные. И никакого этого скотства, этого царства мужской жестокости, убийств… Господи, опять я о том же! Пойдем-ка лучше в сад!

Утром Эстер с Таней отправились купаться к морю. Эстер говорила, не умолкая.

— Прежних хозяев почти совсем не осталось. Английская подданная Зинаида Родэ, фон Княжевич, Кондратовы, да почти все владельцы самых видных имений уехали за границу, их дачи национализированы, переданы новым хозяевам. Вон, видите, с красивыми зубцами, дача Княжевича? Там недавно организовали дом отдыха какой-то важной академии. То ли военной, то ли по линии партии большевиков. Там были иностранные коммунисты. К стыду своему, я почти совсем позабыла французский, и все же познакомилась там с француженкой, смогли объясниться…

Эстер купалась мало, больше сидела, задрапировавшись в белую ткань и глядя на резвящуюся Таню из-под большой шляпы. Тане было весело. Радовали Скалы-Короли на Карадаге, блики солнца на море. Вызвала детский восторг парочка дельфинов, синхронно пропрыгавшая вдоль пляжа от Карадага к Лисьей бухте. Позабавил дядечка в белом мешковатом костюме, с бородкой-эспаньолкой, прошествовавший с каким-то громоздким железно-деревянным прибором, — сотрудник или гость Карадагской биостанции. «Их каждое лето сейчас приезжает тьма, этих ученых, с семьями», — сказала Эстер.

После захода солнца посидели в чудесном саду возле домика Эстер, при красивом светильнике. Прохладный ветер загнал их в дом, там снова полакомились кокуром из графина.

Было уже совсем поздно, посреди ночи, когда Эстер нагрела воду и вызвалась полить Тане, чтобы смыть соль моря и пота и пыль отузской приморской дороги.

Ее пухлая руки, прикасаясь, подолгу задерживались на Таниной спине. Эстер выглядела разгоряченной. Ее черные глаза казались сейчас огромными, она говорила взволнованным голосом, сначала медленно, задумчиво-распевно, потом все быстрее:

— Ах, Таня. Таня! Божественно ты сложена! Гибкая, сильная! Крепкая и статная, как греческий юноша. Гибкая, как пантера. Естественная и грациозная, как антилопа, как Диана-охотница, как богиня. И твоя красота не увядает, как у богини. Признайся, Таня, ведь ты богиня?! Я готова поклоняться твоей красоте, упругости твоих мышц, твоей молодости и силе! Я хочу боготворить тебя! Мой Бог! Мой герой!

Эстер при этих словах выронила мочалку, упала на колени и простерла руки к Тане. Таня от неловкости сделала было попытку наклониться к ней, чтобы поднять женщину, протянула руки, но Эстер растолковала по-своему. Она порывисто вскочила на ноги, обняла Таню обеими руками, не замечая, как намокает от этих объятий ее ночная рубашка на груди. Таня была обескуражена. Она, кажется, привыкла уже ко всяческим неожиданностям, чудесам и чудачествам, но к этому оказалась не готова.

— Мой герой! — продолжала Эстер. — Мой юный витязь киевских холмов! Я люблю тебя! Люблю!

Губы Эстер страстно, с присвистом, шептали эти слова прямо на ухо Тане, пухлые пальчики вцепились в Танины плечи.

— Мой стройный юный богатырь! Я люблю тебя!

Таня одним резким движением отбросила от себя эти руки, отпрыгнула в сторону и схватила большое полотенце, прикрыв бедра. Лихорадочно завертела головой в поисках одежды, увидала свое платье, сгребла в охапку и стремительно бросилась в темноту сада, не замечая колючести сухих веточек под босыми ногами. Остановившись через полсотни шагов, она инстинктивно затаилась, сдерживая одышку и прислушиваясь, не преследуют ли ее. Было тихо. И тут вдруг Таня собразила, что бояться нечего. Шок прошел, и она четко осознала, что жертва здесь — Эстер, а хозяйка положения — она, Таня. Одевшись, она посмотрела пару минут на огромные звезды и направилась к дому. Отвечать на домогательства этой дамы Таня не собиралссь, но и ночевать в саду тоже.

В доме встретила Эстер, глядевшую, как испуганная нашкодившая кошка, не знающая, чего ждать от хозяина: то ли ласки, то ли пинка.

Таня, настолько мягко, как могла, объяснила свою твердую приверженность традиционной сексуальной ориентации. Эстер поплакала, попросила прощения, поклялась не прикасаться к Тане и заклинала всеми святыми не думать о ней дурно.

— Это все война, Танечка, война и эта глушь, удаленность от города. Простите меня великодушно! — Она с испугу и со стыда снова перешла на «вы».

Договорились остаться друзьями и разошлись по комнатам. На рассвете Таня ушла к шоссе и там вскоре поймала попутную телегу, ехавшую на Феодосию через Коктебель.