Когда занавес поднимается, в ванне, которая стоит в углу сцены, сидит мужчина; рядом, у туалетного столика — молодая женщина в дезабилье.

Между ними, в пустом неосвещённом пространстве расположены биде и раковина. Недалеко, широкая кровать с неубранной постелью, ночной столик и диван, они обозначают спальную комнату.

Элоди. Десять лет назад я была молода. Десять лет назад я была красива. Десять лет назад я всё могла. Что я из этих десяти лет сделала? Можешь ты мне ответить? Нет. Предпочитаешь молчать, так удобней, дружок мой. Никогда я не буду готова! Кстати, шиньон мой не держится, волосы хуже некуда! На кого я стала похожа, я тебя спрашиваю? Мегера, помешанная какая-то, побирушка. Старуха из казино в Монте-Карло. Ривьера, Лазурный берег! Вот куда ты меня никогда не возил! Раньше за мной ухаживали мужчины, а я их не слушала. Какая идиотка! С тобой я погасла, ты меня просто сломал. Каждая печаль — морщина. Жизнь — это счёт, всякий раз, как в булочной, метка. (Восклицая.) Нате, пожалуйста, например, вот! В прошлом месяце её ещё не было!

Обескураженный Адольф в ванне поднимает руку.

Каждое утро я вынуждена два часа красить лицо, как старуха, чтобы но люди показаться. Другая бы убила себя, изменила б тебе. А я верна до сих пор, всё терплю. Никогда этот шиньон у меня не получится! Булавки сыплются из головы. Я наполнена электричеством. Даже расчёска чесать не хочет. Дойти до такого ради мужчины, который меня не понимал никогда! Горгона, медуза! Если мне самой на себя посмотреть страшно, какое же впечатление я произвожу на других? Вчера ещё мне было двадцать лет. Что я сделала с моей молодостью? Никогда меня не повезут танцевать, ни разу у меня не было красивого платья. Ни за что я не сделаю этот шиньон!

Элоди бросает расчёску и щётку.

Адольф (с осторожностью). С кем у тебя встреча?

Адэль (с яростью подбирая щётку). С парикмахером. Но если ты думаешь, что я могу заявиться к парикмахеру не причёсанной… когда ты, наконец, начнёшь понимать женщин? Когда ты поймёшь, что они непрестанно страдают, переживают за всё? Щётка, естественно, грязная. Меня не обслуживают. Адэль — дура. Адэль — неряха.

Входит Горничная.

Адэль. Мадам, девочка хочет, чтобы вы сами заплели ей косички.

Элоди. У меня времени нет! Я делаю причёску. Ванная комната была не убрана, а кофе подоли холодный. Наконец, вы входите, не постучав! Не видите разве, что мсье совершенно голый?

Адэль. Пусть мадам меня извинит, но я не заметила.

Горничная выходит.

Элоди. Не заметила она! Значит, есть привычка. Ты спишь с ней, не так ли? Мой супруг спит с моими горничными. (Ухмыляясь.) Ещё говорю, моими! А у меня никогда за раз больше одной не бывало. У всех знакомых кухарка с прислугой. А у кого и парой живут, и обслуживают, между прочим, людей, как следует. У меня же право только на эту лахудру! И меняй их одну за другой, потому что дела не знают. А м'сьё и рад, ему, таким образом, разнообразие. Вечером, спасибо снотворным, когда я, наконец, обретаю покой и сон, м'сьё встаёт на свои здоровенные, как у барышника голые ноги и, выставляя шерсть икр своих на сквозняк, лезет в ночной рубашке в мансарду. Ах, я буду смеяться! Лучше я посмеюсь! Мне больше нравится засмеяться!

Она разражается нервным хохотом и тут же всхлипывает. Адольф, охая, приподнимается из ванны.

Адольф. Шарлотта! Не в восемь утра! Мы только в два часа ночи закончили!

Элоди. Когда женщина слишком несчастна, знаешь, что она делает, дорогуша? Так вот, она заводит себе любовника!

Элоди идёт в спальную комнату и начинает раздеваться. Когда она почти голая, появляется элегантнейший мужчина, очень джентльмен, в костюме из ткани крестообразного плетения, с цветком в петлице. Он подходит к Элоди и, обняв её сзади, ласкает ей груди. Та, млея, стонет…

Элоди. Адонард!

Адонард (щекоча ей шею усами). Элоди!

При этом Адольф, зашторив занавеску перед ванной, начинает принимать душ. Чуть позднее он выйдет оттуда, закутавшись в банное полотенце.

Гузюзи! Пулюлю! Букаки! Трепетные косульи мои, обе тронуты чувством! Голубки лесные на взволнованных ладонях моих! Вздымаемся в тревоге и удовольствии… Устремимся ль мы прочь? Ни за что.

Элоди (выдыхая с запрокинутой головой). Нет. Никогда! Отданы обе.

Адонард. Извив этих бедёр вливается в железные мышцы моего живота. О, планеты! Солнцестояние! Прошлым вечером на Реальто, когда мы скользили по Гранд-Каналу в гондоле, это жестокое животное — гондольер, тобой овладел.

Элоди (млея). Адонард! Что ты такое говоришь?

Адонард. То был великолепный триестец, редкий самец. Казалось, он, как ни в чём не бывало, молчаливо гребёт, но я за ним наблюдал… раздев тебя в сумраках, он дважды тобой овладел, не отпуская весла.

Элоди. Это чудовищно!

Адонард. Нет. Зная, что ты моя, я даже испытал тайное наслаждение оттого, что этот зверь тебя взял. Натурально, если б он сделал движение (я был вооружён), я бы его пристрелил, как собаку. Но мощное желание этой первобытной твари, тяжёлое, как аромат ночи, сгущавшейся вокруг нас на лагуне, делало тебя, в моих глазах, ещё желаннее… (Лаская её.) Цибуля! Цурррупа! Цацока!

Элоди (лишаясь чувств). Адонард! Мой — для меня! Мяу! Кот! Мой кобель! Я лишаюсь чувств.

Адольф выходит из ванной комнаты. Он идёт через спальню и, как ни в чём не бывало, говорит, драпированный в полотенце, словно римлянин…

Адольф. Что ты там делаешь? Ты простудишься.

Адольф выходит, кажется, ничего не заметив.

Адонард (с хищным оком). Натурально, как только от тебя поступит приказ, я его немедленно застрелю. Иль ты предпочитаешь, чтобы я его разорил? Одно слово на Бирже, и его дела придут в полный упадок. На европейском рынке я могу всё.

Элоди. Нет. Я — мать. Я должна думать о детях. Необходимо оставить ему состояние. Теперь уходи!

Адонард. Я заскочу к цветочнику, чтоб ты вечером была цветком из цветов, возлюбленная моя… ты — самая редкостная!

Адонард исчезает.

Звонит телефон. Закутавшись в постельное покрывало, Элоди берёт трубку.

Элоди (в телефонную трубку). Да, он тут. От имени Фессара-Лёбонза? Хорошо, м'сьё Фессар-Лёбонз. Немедленно, м'сьё Фессар-Лёбонз. (Обезумев, кричит в глубину сцены.) Адольф! Это господин Фессар-Лёбонз!

Адольф (появляясь полуодетый, рубашка свисает на брюки, бледный и босиком). В восемь утра!

Адольф берёт трубку. Грозный голос выкладывает в громкоговорители невразумительные проклятья. Это длится долго, звучит ужасающе и время от времени прерывается ответами Адольфа, который, побледнев, стоит по стойке смирно.

Да, господин Фессар-Лёбонз. Безусловно, господин Фессар-Лёбонз. Прошу прощения, господин Фессар-Лёбонз. Я отдаю себе полный отчёт, в том, что я неправ, господин Фессар-Лёбонз, отныне я сделаю всё. Некий провал в памяти, господин Фессар-Лёбонз. Mea Culpa. Нет! Это по-латыни, господин Фессар-Лёбонз! Вы ошиблись. Я хотел сказать, что это моя вина… Так что, я говорю… по-французски, конечно, господин Фессар-Лёбонз! Моё почтение, господин Фессар-Лёбонз, можете рассчитывать… к вашему приходу всё будет в полном порядке. (Вешает трубку и, как ни в чём не бывало, говорит, обращаясь к Элоди.) Можно ли быть пошлее?

Элоди. Подумать только, вместо того, чтобы стать женой служащего, я могла б выйти замуж за Эмиля Волкогона, сына швейных машинок! Сегодня я была бы супругой капитана индустрии!

Не отвечая, Адольф пожимает плечами.

Неся платья, в чепце и кружевном фартучке, входит щёгольски одетая Служанка.

Служанка. На обед мадам наденет то же платье, что и на скачки?

Элоди. И не думайте, Эрмелина! Я оденусь перед тем, как отправиться на ипподром.

Служанка. Боюсь, у мадам не получится. Мадам, без сомнения, запамятовала, но мадам с супругом принимают на обед его превосходительство консула Оверни.

Элоди. Боже! О чём же я думаю? Сию минуту зовите Альфредо и позвоните цветочнику, пусть займётся цветами в настольную вазу.

Служанка звонит в колокольчик и возвращается, чтобы разложить платья на кровати.

Служанка. Вуаля. Когда мадам решится, тогда и решит. В чайнорозовых кружевах мадам ещё женственней, но она такая великолепная дама в тесном платье из муаровой тафты.

Элоди. Эрмелина, сегодня скачут не на гран-при! Будничные бега.

Служанка. Однако, учитывая положение мадам, мадам полагается быть самой элегантной, мадам хорошо знает об этом.

Входит метрдотель.

Метрдотель. Мадам позвонили отдать приказания?

Элоди устроилась в кресле «бержер (пастушка)» (в стиле Людовика XV); присев, Служанка остригает ей на ногах ногти.

Элоди. Альфредо, у меня совсем выскочило из головы… его превосходительство консул Оверни приедет к нам сегодня обедать.

Метрдотель. Пусть незначительные огрехи памяти никогда не беспокоят мадам. Я самолично не позволил себе забыть об этом. Шеф-повар приготовил мадам два набора на выбор. (Достаёт из кармана две картонки и с достоинством читает.) Рыба Тарб дё Греньер в аберлановом соусе Утиный гриньяс каньятон дё Гран-Дюк Гравелотовый хищный горошек Салат Сыр Грушевый джемазон (или павилдос) по монмашунски Или нечто попроще: Сорб дё Прессэр в кубатосах Грассан дё Премонтре в кобелином соусе Крокетты Мишетт Салат Фрутти Тутти Кванти

Входит Горничная. Она не кажется удивлённой, и довольно грубо спрашивает…

Адэль. Как же, мадам, на остатки телятины я беру на базаре спаржу или горох?

Элоди. Он упал в цене?

Адэль. Кто? Горошек-то? Нет, мадам, пока молодой…

Элоди. Тогда спаржу берите!

Адэль. Но её ни месье не любят, ни дети.

Элоди. Вот и хорошо! Избавимся от лишней покупки, на вечер ещё спаржи останется.

Адэль. Слушаюсь, мадам! Я, конечно, заплачу остатками с кошелька, но предупреждаю мадам, что денег недостанет!

Горничная выходит.

Элоди с улыбкой поворачивается к метрдотелю, который продолжает…

Метрдотель. Сорб дё Прессэр в кубатосах Грассан дё Премонтре в кобелином соусе Сухой корм Мишетт Салат Фротти Тутти Кванти

Элоди (после изящного размышления). Я предпочитаю первое. И скажите, Альфредо, повару, чтобы особенно обратил внимание на грушевый павилдос. В последний раз он не был доведён до совершенства.

Метрдотель. Слушаюсь, мадам. Мадам по-прежнему доверяет мне касательно вин?

Элоди. Да, Альфредо. (С улыбкой светской дамы.) Это мужское дело.

Метрдотель. Благодарю мадам за доверие мадам. Мерси, мадам.

Он выходит, делая шаг в сторону, чтобы пропустить Тото, который вбегает, держа сестру за руку; они оба с портфелями.

Тото. Maman!

Элоди (в кресле «бержер», в то время как Служанка остригает ей на ногах ногти). Да, мой дорогой.

Тото. У меня дырка в заднице! Сын Перпера продырявил карандашом.

Элоди. Скажи Адэль.

Тото. Она ушла на рынок.

Элоди. Ты же видишь, я занята!

Тото. Чем?

Элоди. Почему ты не сказал этого вчера вечером?

Тото. Я сказал, но никто не услышал. Вы ссорились.

Элоди. Надо было Адэль сказать!

Тото. Она сказала, что ей мыть посуду. И косички Мари-Кристине она специально заплела кое-как. Говорит, это твоё дело! Мы к тому же опаздываем. И в спешке-то нам едва хватит в школу успеть.

Элоди. Тогда иди так. В обед Адэль починит штанишки.

Тото. Если учитель скажет, что у меня дырка на заднице, я скажу, что ты в курсе. Может, напишешь записку?

Элоди (расстроенная). Да нет же. Думаешь, у меня есть время записки писать? У меня столько дел!

Тото, разворачиваясь, уводит с собой молчаливую сестрёнку. Элоди, вздохнув, поднимает служанке, присевшей рядом, другую ногу.

Служанка. Нужно быть по-настоящему светской дамой, как мадам, чтобы позволить себе красить ногти на ногах таким цветом. Ах, мадам такая красивая, она всё себе может позволить!

Служанка надевает Элоди чулки.

Элоди (воркуя). Эрмелина…

Служанка. Ножки-то королевские! Ах, если б я не была так мадам предана! На прошлой неделе граф Периколозо Споргерси предложил мне пять луидоров, чтобы я ему ношенные чулки мадам вынесла.

Элоди (жеманясь и притворно гневаясь). Замолчите же, Эрмелина!

Служанка. Я отказалась, разумеется. Двадцать лет у мадам на службе, я слишком ей предана, чтоб не дай бог! Но мадам не должна сердиться… не её же вина, что мадам все сердца покоряются. Ещё у господина вашего батюшки в имении, во время бальных вечеров все мы, толпясь за дверями в прихожей, ссорились за лучшее место у щелки, чтобы только побольше насладиться тем, как мадам в залу появляется. Столько в мадам было всегда изящества, во всём! И так мадам всегда хорошо танцевали!

Доносится едва слышная скрипичная музыка.

Элоди, поднявшись и наклонив голову, начинает вальсировать по комнате в рубашке.

Служанка с платьями исчезает.

Элоди, вальсируя, внезапно оказывается нос к носу с Адольфом, который заходит в комнату.

Адольф. А ты танцуешь?

Элоди. У меня что ли права нет танцевать?

Адольф. Помоги пуговицу в воротничок вправить, не получается. Нагнулся ботинки почистить, она и выстрелила.

Элоди (язвительно). А ты б, в руки-то взяв, ботинки чистил!

Адольф (тоже ядовито). Если б мне кто ещё тут их почистил!

Элоди. Спроси Адэль!

Она пытается вставить ему пуговицу; они с ненавистью стоят лицом к лицу.

Адольф. Не успевает Адэль, она работой завалена, у ней весь дом на плечах.

Элоди. Ах, что ты говоришь! Он усталостью горничной озабочен… она бы уж точно меньше уставала, если б ты ей по ночам спать не мешал! О моей усталости ты подумал?

Адольф. Твоей усталости? Ты собой только занята!

Элоди. Никто мне не помогает! Никто меня не обслуживает! Мне всё самой нужно решить! Надо, чтобы я за всем проследила. Принимаю ли ванну… «Мадам, газовый кран не работает!», ногти ль накрашиваю и сосредоточиться не могу… «Мадам, телятины не осталось, эскалопы за место неё брать? Я, мол, не решаюсь!». Чай сяду пить с подругами… «Мадам, у малышки колики, она с горшка не слезает!» Мне надоело! Надоело! Надоело! Вечно дома, всегда дети! А жизнь — это уж точно не то… великолепное, опасное, может быть, иной раз, но всегда сумасшедшее и волнующее!

Адольф. Тебя дома плохо проинформировали…

Элоди. Дома с родителями я задыхалась, но думала… выйду замуж, поеду в Париж жить, буду свободна, самою собой, наконец, сделаюсь… узнаю радостей столицы… Только в Париже женщина может быть по-настоящему женщиной и цвести! Я ещё красивой была, я всё могла. Солидные мужчины за мною ухаживали, предлагали всякую блестящую жизнь, а я в тебя втюрилась! Почему?

Адольф. Не знаю.

Элоди. У тебя живота ещё не было… вот именно, подбирай-подбирай его, дорогуша, не надуешь! Нельзя сказать, чтобы ты был красавцем!

Адольф (жалобно). Однако я в теннис неплохо играл…

Элоди. Всего-то! В каком-то провинциальном спортклубишке… С тех пор я светских мужчин видела, как те в Рэйсинг-клубах играли.

Адольф. У меня больше времени нет тренироваться, но мой реверс славился…

Элоди (язвительно). В городе Шатодане он славился! Ты был весьма скромный служащий, родители твои, это верно, имели симпатичный домик, который издали смахивал на замок… Но они, царство небесное, померли, и чтобы разделить с твоей сестрой наследство, мы вынуждены были домик продать. Ты тогда говорил, что тебя ждёт будущее!

Адольф. В двадцать пять лет всех ждёт будущее.

Элоди. Вот тебе, пожалуйста, десять лет спустя, влачим жалкое существование, как глисты в этой коробке, почти лишённой удобств, где и солнца-то не видать!

Адольф. Тебе хотелось жить в Париже на Плэн-Монсо, в новом квартале… лифт гидравлический! Кстати, именно эта деталь тебя окончательно убедила, дескать, удобней друзей принимать… К тому же, не очень-то мы и влачим… я заместитель директора Ф.О.З.Р.Ц.!

Элоди (с ухмылкой). Заместитель директора Фермерского Общества За Развитие Цитрусовых! Под начальством гэ Фессара-Лёбонза, который относится к тебе, как к собаке и может в любую минуту выставить вон…

Адольф. Предупредив об этом за полгода! И он уж точно это сделает, если я опоздаю сегодня на работу. Шарлотта, давай прекратим. С тобой невозможно поссориться на скорую руку, на это нам необходимо, по крайней мере, часа два.

Заканчивая одеваться, Адольф, со вставленной в воротничок пуговицей, засовывает рубашку в брюки и, ловя ускользающие подтяжки, нелепыми движениями заправляется.

Дети ушли в школу?

Элоди (занимаясь лицом перед зеркалом туалетного столика). Мне всё равно.

Адольф. Мы принимаем сегодня покупателей из Черногория, я буду, видимо, вынужден остаться с ними обедать. Не приду в полдень.

Элоди. Мне всё равно!

Адольф (стараясь быть доброжелательным, после паузы). Доставит ли тебе удовольствие пойти сегодня вечером в Комическую Оперу? У одного коллеги имеются два пригласительных билета, которые он, по всей видимости, не сможет использовать.

Элоди. Мне всё равно!

Адольф (начиная раздражаться). Если тебе всё равно, то мне хотелось бы не потерять эти места, два кресла по сто су! Так что я пойду с кем-нибудь другим, вот и всё!

Элоди. Вот именно! Иди с горничной!

Она выходит, хлопая дверью, несмотря на то, что её нет в декорации.

Адольф ворчит в ярости, заканчивая бороться с пуговицей в воротничке, которая опять вылетела.

Адольф. С горничной. С горничной. С горничной! И пуговица эта вечно выскакивает, когда я опаздываю! Боже мой, только этого не хватало!

Горничная входит со шваброй и начинает снимать с кровати бельё.

Поди-ка, помоги мне, хохуля). Я не могу вставить пуговичку в воротничок. У меня слишком толстые пальцы, она второй раз стрельнула.

Горничная становится перед ним, стараясь вставить пуговицу; наконец, кричит, шлёпнув его по рукам.

Горничная. Как вы хотите, чтобы я делать могла? Лапы прочь!

Адольф (кладя ей ладони на ягодицы). А если тут лапки, кобылка моя?

Горничная. Как хотите. Но если войдут!

Адольф (гнусаво). Не войдут. Я услышу её в гостиной. Надо просто уметь определять расстояние. Она пошла позвонить подруге и рассказать ей о моём утреннем поведении. На это время потребуется. (Сжимая её сильнее.) Я тебя хочу!

Горничная. Видите себя смирно! Теперь не время. Мне нужно ещё убрать вашу спальную комнату и корсаж её кружевной гладить. Мило, конечно, все эти скла-складочки, но не для прислуги!

Адольф (лаская её). Булочка ты моя сдобная. Я тебя к ночи съем.

Горничная (спокойно). Но не слишком поздно. Нам тоже спать нужно.

Адольф. Наденешь холщёвую рубашку, которая колется, широкую?

Горничная. Если для того только, чтобы её снять…

Адольф. Ты ничего не понимаешь в любви. (Несколько обеспокоенный.) Это ж не только из-за вещиц, которые я тебе дарю? Тебе же нравится, когда я прихожу?

Горничная (спокойно). Знаете, мне… я в тринадцать лет была на место устроена… Вы, по крайней мере, чистый. И молоды ещё.

Адольф (горько). А работник молочника?

Горничная. Что молочника?

Адольф. Не такой он и чистый, но он же моложе меня, нет?

Горничная (просто). Да. Но ему-то я ничего с собой делать не позволяю, он жениться на мне хочет.

Адольф (серьёзно). Ты же знаешь, если консьержка заметит, что ты мужчин к себе водишь… (Адэль, улыбаясь, на него смотрит. Он добавляет в смущении.) Тут другое. Я свой, дело семейное.

Свет разом гаснет.

Когда сцена вновь освещается, это столовая вечером с тем же расположением окон за чёрными шторами, столом и буфетом в стиле ар — деко (Луи Мажорель), шестью стульями; ещё лёгкий тростниковый диванчик, люстра; на заднике декоративное панно с вьюнком).

За столом сидит Элоди, Адольф, дети, и неожиданный Адонард во фраке. Вместе с горничной Элоди прислуживают метрдотель и Служанка, они, молча, вокруг неё крутятся.

Горничная входит с супницей в руках.

Тото. Опять суп!

Адольф. От супа растут.

Тото. Я не хочу расти!

Адольф. Дай мне твою тарелку!

Тото. Пырей? Я не люблю лук-пырей!

Адольф. Будешь есть, как все. Дай тарелку, и сестрёнкину давай. Я тебе налью, Шарлотта?

В рассеянности, Шарлотта не слышит. Она улыбается Адонарду, который держит её руку.

Адольф разливает всем; неловко повернувшись, девочка переворачивает тарелку, которую подал отец.

Ну вот! Этого следовало ожидать! Чертовка, ты можешь, дурёха, быть повнимательнее! (Делая движение, чтобы её наказать, переворачивает графин.) И но тебе, пожалуйста! Тото, позвони Адэль!

Элоди (чопорно). Если бы Адэль прислуживала, как следует… У Рамашу специальная прислуга подаёт и вокруг стол ходит.

Адольф. Мы от Адэли не можем всего требовать! (Появляется Горничная.) Адэль, девочка перевернула суп на ковёр, я хотел наказать, графин и упал.

Горничная уходит и скоро возвращается с ведром и тряпкой. Во время следующей неразберихи метрдотель и Служанка, равнодушные ко всему, продолжают прислуживать потерянной в мечтах Элоди и призраку Адонарда.

Тото. Мне вина в суп попало!

Адольф. Всё равно ешь! Это называется шабро сделать. Некоторые обожают!

Тото. Это отвратительно, я не буду есть!

Адольф. Ты есть будешь или получишь у меня!

Тото. Нет, я не буду есть! Никто не имеет права заставлять детей суп с вином есть.

Адольф. Посмотрим, кто здесь командует. Адэль, когда закончите убирать, принесите ещё тарелку.

Тото. Всё равно не люблю лук-пырей.

Адольф. В твоём возрасте я тоже его не любил, но всё равно ел.

Тото. Почему?

Адольф. Потому что отца слушался!

Тото. Почему?

Адольф. Ты прекратишь задавать дурацкие вопросы? Хочешь получить?

Тото. Я не люблю лук-пырей. У меня от него колики. Ты права не имеешь! Я скажу доктору.

Адольф (как верх нелепости). Хочешь лук-пырей или…

Тото. Ничего не хочу!

Адольф (вне себя). На! (Привстаёт, чтобы наказать сына, но опять опрокидывает графин, орёт.) Адэль! Пойди опять убрать, я ещё графин уронил! (В ярости, обращаясь к Элоди.) А ты всё мечтаешь! Могла б хоть немного заняться своими детьми!

Элоди его не слышит, созерцая Адонарда. Едят.

Минута спокойствия. Потом Тото…

Тото. Пахнет вином.

Адольф. Заткнись.

Тото. Пахнет вином!

Адольф. Я приказываю тебе замолчать!

Во время предыдущих реплик звонит телефон. Горничная возвращается с ведром и тряпкой.

Горничная. Это господин Фессар-Лёбонз. Они хотят с месье разговаривать.

Адольф. Опять? Этот тип сведёт меня с ума! Адольф, бросив салфетку, выходит).

Адонард (продолжая разговор, который нам мешало услышать только присутствие Адольфа). Что хорошо у Максим'с (разумеется, там немного столовка), но чувствуешь себя, как дома. Теперь все эти бистрошки с табачными лавками, куда всякий бежит после спектакля, вот снобизм! А у Максим'с всё-таки простота. Во-первых, безукоризненная обслуга, и потом, на столах всегда цветы изумительные.

Адэль всё ещё вытирает; метрдотель, не показывая вида, продолжает обслуживать, перешагивает через горничную, как ни в чём не бывало.

Метрдотель. Мадам желает ещё икры?

Элоди. Нет, Альфредо, merci.

Меняя тарелки, он принимает из рук служанки следующее кушанье, которое ставит на стол перед Элоди.

Метрдотель. Трюфальдан с трюфелями герцога Ноайского. (Элоди делает отрицательный жест. Смена блюд.) Подавать мадам тут же спаржу жеманную?

Элоди. С'иль ву пле.

метрдотель (подавая). Довольна ли мадам новым бургонским монтрашё?

Элоди. Вы, Альфредо, всегда прекрасно выбираете вина.

Метрдотель. Угождать мадам — одно удовольствие. Улыбка мадам — наивысшая плата.

Элоди (очень светской дамой). Альфредо…

Метрдотель. Говорю со всем уважением, которым обязан мадам.

Метрдотель выходит.

Элоди спрашивает служанку…

Элоди. Что это с Альфредо последнее время? Какой-то он странный.

Служанка (задорно хихикая). Ах, мадам прекрасно знает! Альфредо слишком стильный, чтобы нарушить границы дозволенного, но он влюблён в мадам. Мне все смеёмся над ним в лакейской…

Элоди (воркует, притворно оскорбленная). Эрмелина, я вам запрещаю! Вы заставляете меня расстаться с прислугой, которой я, тем не менее, очень довольна…

Служанка. Мадам такая красивая!

Элоди (строго). Эрмелина, делайте ваше дело и держите пересуды прислуги при себе. (Прибавляет.) В полоскательнице вода едва тёплая.

Служанка (смутившись). Прошу прощения мадам. Я передам замечания мадам на кухню.

Служанка выходит.

Горничная (заканчивая протирать пол). Вот! А следующий, кто стакан опрокинет, я тому по жопке щлёп-щлёп!

Тото. А если папа?

Элоди. Тото, попрошу тебя, замолчи!

Адэль выходит. Адонард продолжает, как ни в чём не бывало.

Адонард. Заметьте, я не пренебрегаю Армнонвилем. Ни Каталанским Лужком. О Каскаде и говорить нечего, там теперь только кокотки, будет неприлично вас туда повести. Однако мне хотелось бы показать вам летним вечером садик в отеле Ритц. Большой ресторанный зал утомителен, но садик изящно прованский. Оркестр — очень как в Маренбаде. И прислуга хорошая. Много иностранцев и, в целом, что сегодня довольно редко (они теперь везде лезут), мало этих деловых людей…

Входит Адольф. Он падает на стул, в ярости…

Адольф. Он унизит меня! Унизит вконец! Подай мне телятины. Знает ведь, что я на милости его состою и ничего не могу ответить. Доставляет ему удовольствие истязать. Вот человек без малейших достоинств. Самоучка! Нуль полный! Ничтожество! Без меня общество раз десять уже в банкротстве бы было!

Элоди. На следующем совете администрации попроси, чтоб тебе зарплаты прибавили, может, мы сможем тогда завести достойную прислугу.

Адольф (мрачно). Зарплаты? Ты их не знаешь. Уверяю тебя, в настоящее время ни о каких прибавках и речи не может идти!

Элоди (после паузы, продолжая свои благородные мечты). Шангаярды няню наняли. Молодую иностранку, немку. Утром, вместе с чаем к Мари-Жозефо приводят детей умытых, одетых и причёсанных. Той остаётся только в лобик деток поцеловать.

Адольф (мрачно ухмыляясь). Няню! Няню! В настоящее-то время! Уверяю тебя, ты размечталась.

Девушка, одетая в голубое с белым входит и принимается, молча, кормить детей.

Элоди. Я, может, и размечталась, но у Шангаярдов дети будут хорошо воспитаны, а у нас нет. Не считая знания языков!

Адольф. Ещё одна персона в доме… никогда! Подай-ка спаржу. Я никогда не посажу за свой стол немчуры. К тому же необходимо будет с

ней разговаривать. «Хлебушка, Fralein, пожалуйте?» «Передайте-ка мне, Fralein, горчицы…» «Стоит хорошая погода, не правда ли, Fralein?» «Danke schon! Bitte schon!» Корнишон! Найн!

Элоди. Кажется, она милая девушка и очень достойная.

Адольф мечтательно наблюдает, как молодая немка грациозно ухаживает за детьми. Она наклонилась над ними и кормит. Слышна мелодия музыкальной шкатулки, дети поют по-немецки:

Alle Vogel sind schon da Alle Vogel, alle Amsel, Drossel, Fink und Star Und die ganze Vogelschar Wunchen dir ein frohes Jahr Lauter Heil und Segen

Поэтическая минута; Адольф вскакивает, крича…

Адольф. И, во-первых, чем ей платить? Знаешь ли ты, что Фессар-Лёбонз только что сделал? Он выгнал меня с работы!

Молодая немка исчезает вместе с прислугой и Адонардом. Они вчетвером сидят в пустой и мрачной гостиной.

Тото (после паузы). Значит, нам больше есть будет нечего?

Молчание царит ещё некоторое время. Затем Элоди с Адольфом принимаются неистово, как обжоры, уплетать всё подряд.

Элоди. У тебя никогда не было амбиций. Ты всегда удовлетворялся зависимым положением подчинённого. Никогда ты не подумал о роскоши, которой обязан был обеспечить свою молодую и красивую супругу…

Никогда ты не чувствовал, что должен ублажать её во всём, окружить множеством дорогостоящих и пошлых безделушек, от которых женщина расцветает по-настоящему… Ах, если бы в этом доме мужчиной была я, я бы только об этом и думала! Посмотри на американских мужей, суровых, ищущих приключений, безжалостных друг к другу — struggle for life! Только жён своих чтобы уважить! Если бы ты не боялся всегда и всего, то бы мог стать капитаном индустрии такого же уровня, что и Эмиль Волкогон!

Адольф. У Эмиля Волкогона на старте имелись папины швейные машинки, которые строчили для него сами! И Эмиль Волкогон, вместо того, чтобы, гадая, ромашку щипать, женился на дочери Ренего!

Элоди. Карга твоя Ренего! Претенциозное чудовище! Теперь он, должно быть, локти кусает!

Адольф. Не до такой степени! У этого претенциозного чудовища было двенадцать миллионов приданого, которые помогли расширить завод.

Элоди. Ты омерзителен! Что ты мне этим хочешь внушить? За мной отец дал имение Шевилет, и заплатил за всю мебель. Всё в ар-деко Мажорель! Целое состояние!

Адольф. Шевилет приносит нам двадцать четыре дюжины яиц, сто килограммов картошки, ягнёнка на Пасху и молочного поросёнка на Рождество… А что касается Мажорель, то это ты потребовала её с твоими современными вкусами, чтобы производить впечатление на подруг… Я предпочёл бы обстановку в стиле Людовика XVI! А что касается Габриэллы Ренего, когда я с ней играл в теннис, она об меня, собирая мячи, тёрлась, она с меня глаз не спускала!

Элоди. Какой глаз? Она косая. Один глаз косил, а другой благоразумно к швейным машинкам приклеился. Она прекрасно понимала, что делает, выходя замуж за Волкогонова сына. Деньга к деньге лезет! Ах, не то, чтобы ты не старался понравится… достаточно ты танцев плясал перед двенадцатью миллионами! Вот, в чём мораль басни о теннисе. И ты на всё был готов! Косоглазие, прыщи на спине, и одна нога другой короче! Только в один прекрасный день объявили помолвку с Волкогоном Эмилем. Ты не смог самую богатую взять, так что взял самую красивую. Я была королевой Кантри-Клуба).

Адольф. Это было, определённо, самой большой глупостью моей жизни, но у меня есть привычка отвечать за свои поступки. Сейчас как-то странно это сказать, но я был в тебя влюблён.

Элоди. Все были в меня влюблены! Эмиль Волкогон написал мне безнадёжное письмо накануне своей свадьбы. Шевельни я только мизинцем!

Адольф (весело). И почему же, скажи на милость, ты им не шевельнула?

Элоди (вскакивая и стараясь его поцарапать через стол, кричит). Чудовище! Монстр! Гадкое чудовище! Ты не знаешь, может быть, что произошло в яхт-клубе, в день страшной грозы?

Тото. Папа, мама, перестаньте!

Они стоят нос к носу и, ничего не слыша, перебрасываются через стол яростными нападками.

Адольф. Знаю! Я прекрасно знаю, что произошло в раздевалке яхт-клуба! Не раздумывая! На мешках из-под парусов! С мальчишкой, который был тебе почти незнаком!

Элоди (задыхаясь от оскорбления). Этим мальчишкой был ты!

Адольф (с чудовищной недоброжелательностью). Это был я, но ты меня едва знала! Что, скажешь, нет? Факт на лицо! И сразу же чувства. Потеря чувств с первым встречным! Если хочешь знать, это отвратительно.

Элоди. Ах, ты мерзавец! (Кричит на грани истерики.) Мерзавец! Тартюф! Убийца!

Тото (опять кричит). Папа, мама, перестаньте!

Адольф. Это могло бы дать мне пищу для размышлений, но я, тем не менее, на тебя женился!

Элоди. Милостыню подал, может быть? Сын повытчика какого-то отставного? Если б я отдалась Норберу дё Ля Пребанду, вместо того, чтоб с тобой пасть, у меня бы теперь старинный замок был, яхта и автомобиль с шофёром!

Адольф. И дети-дегенераты!

Элоди (визжит). Я бы была виконтесса!

Тото (опять кричит). Папа, мама, перестаньте!

Стоя в патетических позах, Адольф и Элоди впервые обращают на сына внимание. Они, молча, садятся и начинают нервно есть.

Адольф (обращаясь к Тото). Ешь спаржу и доедай телятину. (Пауза; они едят в тишине.) Наши ссоры омерзительны. И, конечно же, нелепы. С моей стороны, я прошу у тебя прощения. Я прекрасно знаю, что если ты не стала виконтессой, если отдалась мне, вместо того, чтобы отдаться Норберу дё Ля Пребанду, то только потому, что была в меня влюблена. А я был влюблён в тебя. Мы, может быть, сделали глупость в тот день, но то, что мы сделали в возрасте двадцати лет, в сарае для парусов, всё-таки заслуживает уважения. Любовь — редкая штука. И нужно, при встрече с ней, её поприветствовать. Не часто случается, согласись. (Короткая пауза. Обращаясь к Тото.) Ешь спаржу.

Тото (хмуро). Я не люблю спаржу.

Элоди в слезах встаёт и выходит из столовой.

Тото. Почему вы всё время ругаетесь?

Адольф. Ты слишком маленький, чтобы понять.

Тото. Ты кричишь… ей страшно, она тоже кричит. Думаешь, детям приятно?

Адольф. Нет. Я постараюсь больше не кричать. Но иной раз она первая начинает. Ты же знаешь, что она немного нервная и частенько срывается слишком быстро. Тоже и по твоему поводу. Ешь свою спаржу.

Тото. Почему вы всё время ругаетесь за столом? Когда нас приглашают к сыну Перпера, там никто не кричит.

Адольф. Видимо, потому, что гости. Ты слишком маленький, чтобы понять. Мужчины и женщины всегда ругаются. Ты вот ссоришься же с сестрёнкой.

Тото. Потому, что вы друг друга больше не любите?

Адольф (после короткого колебания). Нет. Это потому, что мы любили друг друга. Ты слишком маленький, чтобы понять. Заканчивай телятину и спаржу.

Тото (твёрдо). Я не люблю спаржу.

Поколебавшись, Адольф поднимает, было, карающую руку, открывает рот, но устало машет рукой…

Адольф. Тогда позвони Адэль. (Тото звенит. Горничная входит.) Можете убрать со стола, Адэль. Принесите для детей вишню и, когда закончите мыть посуду, уложите Кристину. Мадам чувствует себя нехорошо. Она пошла к себе в комнату.

Адольф встаёт, берёт газеты и разваливается на диване. Тото берёт книгу и присаживается в углу на корточки. Кристина, взяв куклу, молча, идёт поиграть рядом с братом. В начале сцены Горничная убирает со стола. Дети занимаются своими делами, в то время как их голоса поют…

Их голоса затихают.

Адольф, глядя в газету, мечтает вслух. Он как бы обращается к  Тото, который его не слушает, погружённый в чтение большой красной книги с золотым срезом .

Адольф (закурив сигару). Можно бы было сколотить баснословное состояние… Нефтяные разработки Канталя упали в цене, из верных источников мне стало известно, что Рояль Датч готовится перекупить их через посредников… Знаешь ты, что такое Рояль Датч?

Тото не отвечает.

Индеец, который сидел на корточках за шкафом, молча, появляется, выпускает неслышную стрелу и исчезает. Пауза.

Тото, не отрываясь от книги, спрашивает.

Тото. Что такое ранчо?

Адольф. Я тебе тысячу раз объяснял… Это дом, рубленный из неотёсанных брёвен, где живут американские пионеры. (Мечтает, наблюдая за дымом сигары.) Ах, Америка… страна немыслимых состояний, которые родятся, как грибы в лесу. Рокфеллер… Вандербильт… Пьерпон-Морган… Начинаешь с того, что продаёшь газеты на улице (это их высшая школа)… а затем, раз — и скачёк! Мне в двадцать пять лет дают место. Я должен был уехать в Америку вместо того, чтобы жениться на маме.

Тото. Ты бы отвёз нас туда?

Адольф. Разумеется. Struggle for life. Там энергичный человек может устроить себе место под солнцем.

Тото. Мы бы увидели индейцев?

Адольф. Может быть.

Тото. Ты бы снял с одного из них скальп?

Адольф. Нет. Мы бы жили в Нью-Йорке, в самом деловом центре. Город-спрут, весь в небесах. Мы живём на двадцать пятом этаже билдинга). Три телефона. Огромный расход электричества! Моё здоровье под угрозой. Я самый сильный. Я царствую над ними над всеми.

Тото. Думаешь, что ты сильнее индейца?

Адольф (продолжая свою мечту). Впрочем, старая добрая Европа, со своей немыслимой экспансивной силой и ещё не разработанными богатствами очень даже способна, опираясь на Африку, стать Америкой завтрашнего дня! Большие концерны диктуют законы! Я руковожу одним из них. Никакой жалости. Дело есть дело. Чтобы сломать конкуренцию, все средства хороши. Я открываю для себя мощь рекламы. Трачу колоссальные суммы на создание надуманных потребностей с единственной целью — завалить потребителя растущей продукцией… Меня считают выдающимся филантропом. Я дарю произведения искусства музеям. Моя роскошь славится. Я им всем рву подмётки! Одинокий, я старею, меня опасаются. В принципе, у меня есть всё, кроме счастья.

Тото. Пожар в прерии, это опасно?

Адольф. Да, если нет воды. (Восклицая.) Я провожу туда воду! Водопровод длинной в тысячи километров! Пожар побеждён. Несмотря на трудную борьбу, цивилизация прогрессирует. Я, разумеется, стригу проценты со всех моих начинаний.

В это время, выкрикивая воинственные кличи и улюлюкая, со всех сторон появляются индейцы; и исчезают.

Тото. Кто прав, индейцы или американцы?

Адольф. Зависит от точки зрения. (Поднимаясь, мнёт газеты, грозно.) Безжалостный! Благодаря мощным дружеским связям и новой международной политике (весьма веской, но, кстати сказать, ложной), я — лидер продаж. Я провоцирую панику на Бирже. Все сходят с ума, продают всё, я всё покупаю. Некоторые из моих конкурентов кончают с собой. Struggle for life.

Появляется Горничная, объявляя…

Адэль. Мсье, господин Фессар-Лёбонз.

Адольф (спесиво выпрямляясь). Ага, этот как раз кстати!

Входит Фессар-Лёбонз, толстый важный мужчина лет шестьдесят, с наградами, повязан салфеткой. Сначала у него вид уверенный, но под взглядом Адольфа он вдруг тушуется, застенчиво снимает с груди салфетку.

Адольф молчаливо и холодно смотрит на того, наконец, восклицает…

Адольф. Значит, друг мой, заявляетесь в такое время?

Фессар-Лёбонз. Имею честь, господин Президент генеральный директор. Приношу свои извинения, Президент генеральный директор.

Адольф (обрывая его). Вздор! Касательно дела, думаю, ничего нового я вам не открою, тут на счету каждая минута. Возможности, которые представляются, нужно ловить на лету. Незначительная задержка в подаче важного рапорта, и одна из таких возможностей просто-напросто улетучится… Короче, такая задержка выйдет нам потерями миллионов! Я должен раз и навсегда знать, могу ли я на вас рассчитывать, мёсьё Фессар-Лёбонз! Я должен знать, подстрахован ли я… да или нет!

Фессар-Лёбонз (бормоча). Но я сделал, что мог, господин Президент генеральный директор!

Адольф. Сообщаю вам, м'сьё Фессар-Лёбонз, что на последнем заседании генеральной ассамблеи совет администрации (принимая во внимание квази священный характер финансовых операций) единогласно принял резолюцию, следуя которой мой пост отныне именуется Президент генеральный директор-епископ. То есть, в дальнейшем меня следует называть именно таким образом.

Фессар-Лёбонз (смутившись). Пардон, господин Президент генеральный директор-епископ!

Адольф (великодушно). Ввиду длинноты, в ежедневных отношениях можете обращаться ко мне просто «ваше высокопреосвященство» или «мон-сеньор».

Фессар-Лёбонз (усложняя выкрутасы). Слушаюсь, ваше высокопреосвященство.

Адольф (в течение паузы наблюдая за ним холодным взглядом). Знаете ли, друг мой, что если вы продолжите ваши игры, то пойдёте ко дну? Я, сударь, разрушу вашу карьеру! Я вас сломаю! (Походя, берёт спичку со стола и ломает её.) Вот так. При поступлении к нам на службу вас должны были осведомить, что я требую от сотрудников полного послушание! Со мной, м'сьё Фессар-Лёбонз, по стойке смирно стоят, лежат! Perinde ac cadaver. С покорностью трупа! Кажется, вы не очень понимаете по-латыни?

Фессар-Лёбонз (смущённо потея крупными каплями). Я человек скромного происхождения, ваше высокопреосвященство, я собственными руками себя делал.

Адольф (с иронией барина). Не очень-то вы преуспели в рукоделье! Ничто не заменит добротного классического образования, мне печально сообщить вам об этом, друг мой…

Адольф произносит ложную латинскую цитату, пробует её поправить, но неудачно, режет…

Ну-ка, дайте-ка мне сигарку!

Фессар-Лёбонз (суетливо доставая из кармана серебряный портсигар). С большим удовольствием, ваше преосвященство!

Адольф (взяв сигару, кладёт себе портсигар в карман). Я вам не предлагаю. Были времена, кажется, когда вы позволяли себе курить в моём присутствии… мне при этом не предлагая.

Фессар-Лёбонз (пришибленный). Этого я никогда больше себе не позволю, господин Президент генеральный директор-епископ.

Адольф (развалившись на диване, продолжая с глуповатым видим курить, в то время как Фессар-Лёбонз смиренно стоит перед ним). Хотелось бы верить! Видите ли, друг мой, колесо вращается… Но я человек, ставящий себя выше вульгарной мести… Если бы вы выучились латыни, я, думаю, смог бы к себе вас приблизить, дать вам интересную ситуацию. К сожалению, вы не учили латынь.

Фессар-Лёбонз (смиренно). Я бы мог выучить, ваше преосвященство…

Адольф (сухо). Изучение латыни требует времени, а ваше время принадлежит организации, которая наняла вас, сударь, и платит. Не причинив себе ущёрба, оно не сможет выделить вам хотя бы малую его часть.

Фессар-Лёбонз (ещё более смиренно). Я мог бы заниматься ночами…

Адольф. Организация, в которой вы служите, полагает, что ночами, м'сьё Фессар-Лёбонз, вы спите, чтобы с утра быть в полной боевой готовности! (Враждебно меряя его взглядом.) Что мне такое сказали? Будто у вас появилась любовница?

Фессар-Лёбонз (задетый за живое, легонько подпрыгивая). Частная жизнь, монсеньор…

Адольф (отчётливо). У вас не может быть частной жизни…

Фессар-Лёбонз. Я вдовец…

Адольф (просверливая его взглядом со злостью). Некая Жозьян, ваша личная секретарша, если я правильно осведомлён? Вы решили, что имеете право позволить себе злоупотреблять своей властью (для подчинённого, к тому же, неслыханно!), чтобы довести девушку до того, что она уступила вашим поползновеньям?

Фессар-Лёбонз (потея, бормочет). Это очень близкая помощница, ваше преосвященство, весьма преданная. И, что касается рабочего места, могу вас уверить…

Адольф (строго режет). Довольно! Эта девушка… несколько бледная блондинка, которая дрожит перед вами, отныне будет моим личным секретарём… Именно ей я буду по утрам диктовать письма. Вы же возьмёте себе мадмуазель Тромп!

Фессар-Лёбонз (сгорбившись). Не имеете права! Она слишком страшная!

Адольф (грозно). Она у вас будет, сударь… с кислым запахом и жидкими волосами, со своими историями про семерых братьев-миссионеров, забитых китайцами, вы услышите про четырнадцать вырванных у неё зубов. День за днём вы будете узнавать всё новые и новые подробности её жизни… что вставная челюсть ей не подходит, что она ест только тюрю. Теперь вам она станет неустанно рассказывать истории своего былого великолепия…

Фессар-Лёбонз (в ужасе). Нет, ваше преосвященство!

Адольф (безжалостно продолжает). Про усадьбу её отца в департаменте Сарта… о монашках, которым её отдали на воспитание, про ужасные несчастья, обрушившиеся на её семью, долгую агонию бабушки… Теперь каждое утро, триста шестьдесят пять дней в году вы будете выслушивать именно это, так как, если ходите работать со мной, отпусков у вас никогда не будет!

Фессар-Лёбонз (падая на колени). Сжальтесь, ваше преосвященство! Растопчите меня, унизьте, возьмите у меня все выходные, понизьте в должности — привратником сделайте, если угодно! Я не достоин, а вы, вы — великий капитан индустрии, только не мадмуазель Тромп!

Адольф (на пределе ярости). Никакой жалости! У меня-то Тромп эта была! Колесо вращается, м'сьё Фессар-Лёбонз… Ах, но…

Она падает на диван и, хватая газету, отмечает своим поведением конец аудиенции. Фессар-Лёбонз, всё ещё на коленях, отступает, умоляя…

Фессар-Лёбонз. Сжальтесь, господин Президент генеральный директор! Сжальтесь, мой генерал!

Адольф. Пощады не будет! Добейте их всех! Бог своих не оставит!

Фессар-Лёбонз исчезает.

Подняв над головой томагавк, кажется, кого-то преследуя, с воинственным кличем через сцену пробегает индеец. Ожесточая маску, Адольф заключает…

Железный кулак. Воля без изъяна. Почти нечеловеческая.

Пауза.

Всё, кажется, опять стало спокойно. Тото, по-прежнему читая, спрашивает…

Тото. Папа, что такое скво?

Адольф. Индейская женщина.

Тото, Индейцы ругаются с ними?

Адольф. Нет. Скво — стройные блондинки, они смиренно служат им, как рабыни. Согнувшись и краснея над пишущими машинками, они слушают своих начальников, пока те расхаживают по кабинету широкими шагами…

Тото. Но у индейцев же нет пишущих машинок?

Адольф. Теперь есть. Американцы им продали.

Тото возобновляет чтение.

Добрые индейцы, молча, появляются и, присаживаясь вокруг него, закуривают трубку мира. Один из них, неизвестно почему, печатает на машинке.

Адольф, расхаживая по комнате, беседует сам с собой…

Естественно, что чудовищная власть над людьми опьяняет и привлекает женщину! После изнурительной борьбы, испытанных опасностей и ударов, которые были даны и получены, утомление воина… (Художественно декламируя.) «Женщины ходят за этими лютыми калеками, вернувшимися из жарких стран» (Несколько мечтательно.) Та светловолосая секретарша была очаровательна и нежна… Под плохо сшитыми платьями она прятала тело королевы, вечерами же, в постели… ласковая наивность, почти нескромная… (Прикуривая сигару, самоуверенный.) Но Эльвиро, это удивительное создание, сотканное из чувственности и роскоши! Она стала любовницей графа Шербаки, военного атташе при Австро-венгерском посольстве. Одного танго в ресторане Максим'с было достаточно. На рассвете, после сабельного поединка на Каталанском лугу, с графом, который будет смертельно ранен, я её увезу… Голубой поезд, сумасшедшие ночи в Монте-Карло, дьявольская игра, каждое утро орхидеи, любовь до изнеможения! Прислуга в Отель дё Пари удивляется… они не выходили из комнаты в течение трёх суток! (Улыбаясь, походя, нюхает цветок и продолжает с непринуждённым жестом.) Прошлое этой редкостной особы не безукоризненно, мне это известно! Говорят, она пела в Лас Вегасе, быть может, даже шпионила в пользу Центральных Империй. И вот эта великолепная тварь с опасными когтями лежит у моих ног… Однако наша беспокойная связь, обострённая рафинированным эротизмом, даёт мне отдохновение после сражений…

Входит Горничная, одетая роковой женщиной (чёрное сатиновое платье в обтяжку, огромная шляпа и длинный мундштук с сигаретой). Он подходит к ней и целует ей руку.

Адольф. Darling!

Адэль (с надменной изысканностью). Darling!

Адольф (опьяняясь её ароматом). Твой аромат!

Она улыбается, странная, берёт его руку и внезапно зверски прокусывает её до крови. Адольф выпускает вопль боли и экстаза.

Ах!

Тото (уткнувшись в книжку). В чём дело папа, ты ударился?

Адольф. Нет! (Зверски прижимая её к себе.) Пантера! Ты моя целиком! Я в тебя упадою! Растерзан!

Издалека доносится музыка.

Их объятья превращаются в страстное мексиканское танго, которое они, выделывая причудливые фигуры, принимаются танцевать вокруг Тото. Индейцы их, кажется, вовсе не видят. Каждый раз, изгибаясь, они шепчут друг другу на ухо, отмечая движения сладострастным рычаньем.

Адольф. Моя левая нога под твоею правой, правая — на плече твоём!

Эльвира. Мой круп у тебя на лбу, а ноги мои — в руках твоих!

Адольф. Твой живот у меня на виду, я кусаю тебя в шею!

Эльвира. Ты — в струнку, а я — в комочек!

Адольф. Ты головой вниз, я же — кренделем!

Эльвира. Оба — прямо!

Адольф (сбившись). Нет, это уже слишком!

Раздаётся пронзительный звонок телефона. В темноте раздаётся смиренный голос Адольфа…

Имею честь приветствовать вас, господин Фессар-Лёбонз!

На сцене опять зажигается свет.

Тото с сестрёнкой читают; нет больше ни индейцев, ни Эльвиры. Адольф, стоя по стойке смирно, говорит с Фессар-Лёбонзом. Тото поднимает голову, ему больно видеть отца столь униженным и напуганным.

Адольф (любезно). Приношу вам свои извинения, господин Фессар-Лёбонз… Я как раз изучаю этот рапорт… Завтра же надиктую его мадмуазель Тромп. Ночи, если понадобится, спать не буду… (Пауза. Выслушав, говорит смиренно.) Всегда буду вам благодарен, господин Фессар-Лёбонз, спасибо, что переменили решение… было целиком продиктовано исключительно моей невнимательностью. Полностью с вами согласен, господин Фессар-Лёбонз. Исполняй ваши обязанности, господин Фессар-Лёбонз, я бы и сам себя выгнал! Mea culpa… Нет! Это не латынь! Только откашлялся, господин Фессар-Лёбонз, простужен… даже с температурой в сорок градусов буду завтра утром на своём месте, господин Фессар-Лёбонз! Моё почтение, господин Фессар-Лёбонз! (Поймав взгляд Тото, он вешает трубку. Обращаясь к сыну, смущенно.) Это господин Фессар-Лёбонз.

Тоже смущаясь, Тото не отвечает и вновь погружается в книгу. Адольф, словно под тяжестью, падает и сворачивается калачиком на диване.

Входит Горничная.

Горничная. Я посуду помыла, пойду малышку укладывать.

Адольф (подходя к ней, сквозь зубы). Как положишь, поднимайся к себе, я приду.

Адольф рассеянно целует дочь, которая выходит вместе с Адэль и, поворачиваясь к Тото, становится важным…

Тото, ты написал сочинение по истории?

Тото (погружённый в чтение). Нет.

Адольф (кричит). Чёрт подери, значит, ты неисправим, мальчик мой? Как же ты собираешься отправляться в жизнь без солидного багажа? Уже десятый час, а ты, вместо того, чтобы делать домашнее задание, всё ещё читаешь книжки про индейцев. Дай мне сюда и бери учебник немедленно!

Тото. Мама должна была меня проверить.

Адольф. Мама приняла снотворные. Она уже спит.

Тото (застенчиво). А у тебя нет времени?

Адольф (уклоняясь). Ты же знаешь, что я завален работой! (От стыда дотрагиваясь до головы мальчика.) Позанимайся ещё полчасика, малыш, этого будет достаточно. Французская революция, знаешь, это несложно. Шестое июня: Собрание Генеральных Штабов. 14 июля: Взятие Бастилии. 4 августа: Ночь на 4-е августа. 21 января: казнь короля. 10 Термидора: казнь Робеспьера. И дело в шляпе, переходим к Наполеону! Это тебе не море выпить! Давай, мужайся! Я тоже пойду, поработаю. Спокойной ночи.

Адольф собирается выйти, Тото его окликает.

Тото. Папа.

Адольф (с порога). Да.

Тото. Думаешь, мы однажды будем счастливы?

Адольф (смущаясь). Какая странная мысль! Конечно.

Тото. Думаешь, вы не будете больше ругаться?

Адольф. Мы сделаем всё возможное.

Тото. Может, нужно, чтобы случилось большое несчастье. У Перперов больше не ссорятся после смерти младшей сестрёнки.

Адольф (смущаясь, немного растроганный). Ох, как тебя! Ты ведь любишь Кристину… не хочешь же ты её смерти, чтобы всё уладилось?

Тото. Нет, конечно!

Адольф (после паузы, с неловкостью). Давай, мужайся. Старайся. Мы попытаемся устроить всё иначе. Я тоже пойду работать. Спокойной ночи. Я тебе только лампу оставлю…

Тото. Спокойной ночи, папа. Спи хорошо.

Адольф (смущаясь). Да. Но я не сразу спать пойду, я…

Не заканчивая фразы, он выходит.

Тото берёт с обеденного стола учебник истории. Обхватив голову руками, мальчик садится спиной к зрителям.

Свет гаснет.

Через некоторое время, под звуки карманьолы появляются, спроецированные на задник сцены иллюстрации учебника (гравюры эпохи французской революции), который читает Тото. В это время из громкоговорителей доносится странный Голос книги…

Голос книги. Процессия, состоящая из базарных баб и женщин Парижа, к которым примкнули беспокойные элементы населения, среди которых находились провокационные агенты герцога Орлеанского и французской гвардии, оставила Париж и двинулась по дороге в Версаль. Начавшись как мирная демонстрация, событие быстро переросло в бунт. Ввиду бездействия маркиза Лафайета, командующего национальной гвардией, король, с фригийской шапочкой (символом свободы) на голове, решился для успокоения народа сам выйти на балкон с королевой и наследником, а затем отправиться обратно в Париж. Неряшливая горланящая толпа окружила королевский экипаж, движущуюся в сторону столицы. Обезумев от радости, женщины, кричали: «Мы ведём булочника, булочницу и подмастерье!»

Тото перелистывает страницу. На заднике появляется новое изображение. Опять раздаётся Голос…

Голос книги. После неудачного побега из Варенны, когда с помощью сторонников король пытался присоединиться к герцогу дё Буйе, королевская семья была отправлена в Париж в окружении всеобщей враждебности, которая выражалась в холодном молчании толпы, толкущейся по обеим сторонам дороги. Людовику XVI-му больше не суждено было вновь обрести доверие и любовь своего народа.

Новое изображение. Тото перелистывает страницу: Тампль.

Заключённый в крепости Тампль вместе с королевой, дофином и юной мадам Руаяль, король перед лицом враждебности доказал удивительное душевное величие. Его мужество и благородство, проявленные в беде, кажется, возродили в сердце королевы чувство любви к своему мужу, которого, с кокетством молодой ненасытной женщины, она имела обыкновение не замечать и даже презирать в более славные дни. Можно сказать, что, в заново обретённой обстановке семейного благополучия, последние дни невезучего Людовика XVI-го прошли относительно счастливо…

Картинка королевской семьи, заключённой в Тампле, остаётся на стене. Входят Адольф, одетый Людовиком XVI и Элоди в платье Марии — Антуанетты. Они держат за руку Кристину, тоже наряженную в костюм того времени. Грубым и безжалостным муниципальным гвардейцем оказывается ни кто иной, как Фессар-Лёбонз.

Скупой свет потихонечку освещает сцену, придавая ей оттенок призрачности.

Муниципальный гвардеец. Сюда, гражданин Капет!

Король. Как вас звать, друг мой?

Муниципальный гвардеец. Фессар-Лёбонз, муниципальный гвардеец! Предупреждаю вас, что я настоящая скотина! Со мной ухо востро нужно держать.

Король. Всё хорошо. Оставьте нас. И займитесь провиантом, дети голодные.

Муниципальный гвардеец. Я постараюсь быть гуманным, но с вашей стороны, гражданин Капет, надо тоже проявить вежливость. Тут вам не Версаль!

Муниципальный гвардеец выходит.

Король (устраиваясь). Тут мило! Мы всё-таки в кругу семьи. Наши дворцы были так просторны, что нам не удавалось встречаться.

Королева (подходя к нему, ласково). Я хотела сказать вам, Луи. Кажется, я была несколько кокетлива и к вам несправедлива. Я постоянно хотела, чтобы меня обслуживали, и вечно в чём-нибудь вас да упрекала… всё говорила-де, могу лучше найти. А вот, видите, с тех пор, как мы в беде, я нахожу вас по-настоящему славным малым. И я хотела сказать вам, Луи, что я вас очень люблю. Вуаля!

Король (после паузы, растроганный). Я тоже, моя Мария-Антуанетта, я горячо вас люблю. Должен признать, с моей стороны, что я слишком громко кричал, но в глубине души, я всегда любил вас необыкновенно сильно. И, несмотря на наше бедственное положение, и их намерение отрубить нам головы, думаю, мы будем счастливы вместе с нашими дорогими детьми в тепле этих скромных и покойных апартаментов… Если б к тому же у меня нашлось времени немного развлечься моим любимым занятием — слесарным делом, то это было бы истинное блаженство!

Он ласково берёт её руку. Королева незаметно смахивает слезу, свет медленно гаснет до полной темноты. В то время как Тото, всё ещё обхватив голову руками, читает прилежной тенью.

Пока свет гаснет, молодые голоса с горечью поют…

С окончанием песенки на сцене становится совершенно темно. Когда свет вновь зажигается, появляется несколько изменённая спальня Адольфа и Элоди. Ванная комната — не белее, чем маленькая остеклённая дверь в глубине, завешенной чёрными занавесками.

В тюлевых занавесях справа угадывается столовая. Сидя за туалетным столиком в рубашке, Элоди заплетает себе на ночь косу.

Адольф (напевая). Пум! Пум! Пум! Ага! Ты ещё не спишь? Я думал, ты спишь.

Элоди (причёсываясь). Долго же тебя не было!

Адольф. Я правил Тото сочинение по истории. Пум! Пум! Пум! Пум!

Элоди (горько). Много времени потратил, надеюсь, Тото запомнит!

Адольф (не поднимаясь, снимает фрак, развязывает галстук и ботинки). Тоже надеюсь. Знаешь, Французская революция — чёрт знает, как её малюют, а собственно, всего-то… 6 июня — собрание Генеральных штабов, 14 июля — взятие Бастилии, 4 августа — ночь на 4-е августа..

Элоди (занимаясь косой). Я тебе не сказала, когда мы ругались… сегодня заходили за ботинками для Тото в Бон-Марше, я там встретила Норбера дё Ля Пребанда.

Адольф (беззаботно). Что ты говоришь! Вот что, пойду-ка я, приму ванну! (Он направляется в ванную комнату, напевая.) Пум! Пум! Пум!

Элоди (каверзно, пока тот уходит). И ты не спрашиваешь, какое впечатление произвела на меня эта встреча?

Адольф (исчезая в ванной комнате, безразлично). Думаю, это доставило тебе удовольствие?

Он исчезает. С загадочной улыбкой Элоди продолжает убирать волосы. Закрутив косичку в пучок, она встаёт в ночной рубашке, идёт к шкафу и меряет шляпы.

Слышно, как из крана в ванной комнате льётся вода. Когда она поворачивается перед туалетным столиком, то почти налетает на очаровательного морского Офицера, который появился в комнате. Это тот же актёр, который играл Адонарда, но без усов. Они с Элоди, кажется, весьма удивлены этой встрече.

Офицер. Вот тебе но, Шарлотта!

Элоди (ошеломлённая). Норбер де Ля Пребанд!

Норбер. Какой сюрприз! Мы так давно не виделись! (Протягивая ей руки, растрогано смотрит на неё.) Элоди! Помните, за ваш романтический вид я окрестил вас Элоди? Вы уже позабыли это имя?

Элоди. Нет. Мой муж и друзья называют меня Шарлоттой, но когда я одна, стою перед зеркалом, то до сих пор называю себя Элоди, в память о вас.

Норбер. Так мило с вашей стороны остаться верной этому имени! Городок Шатодан, как это всё далеко! Проводя жизнь в море, я больше никого почти не встречаю из старых друзей по теннису. Как поживает Адольф?

Элоди (сухо). Хорошо. Вы не женились?

Норбер. Нет. Море, знаете ли, требовательная любовница. У вас есть дети, как мне говорили…

Элоди. Да. Двое. Девочка, Кристина, и старший, Тото. Как раз я его и ищу. Мы пришли купить ему обувь, а он куда-то пропал, думаю, вертится в отделе игрушек.

Норбер (беря её руку). Будем искать его вместе! Вы согласитесь, надеюсь, выпить со мной чашечку чая, мы так давно не виделись! (Глядя на неё с нежностью, шепчет.) Элоди…

Элоди (так же). Норбер… (Скрывая волнение, восклицает.) Ах, я его вижу вон там. Боже, какой он несносный! Меряет индейский наряд! (Бежит за кулисы, крича.) Тото! Положи эти перья, ты их сломаешь, и иди поздороваться с м'сьё дё Ля Пребандом, моим старинным другом, которого я случайно встретила. (Возвращается, таща Тото за руку.) Вуаля. Это старший, Тото. Здороваясь, беретку снимают!

Сначала враждебный, Тото ворчит что-то неразборчивое. Норбер восклицает…

Норбер. Удивительно, как он похож на отца!

Элоди (сухо). Вы находите? В нём есть нечто более тонкое и от меня. К тому же, у него мои руки…

Норбер. Покажи… (Беря руку Тото, неожиданно взволнованный.) Точно. Ваши девичьи руки на рукоятке теннисной ракетки. Знаешь, когда мы дружили с твоей мамой в Шатодане, я был не намного старше тебя, мальчик мой.

Тото (заинтересованно). Вы дёргали её за косички? Клали ей на шею червяков?

Норбер (улыбаясь). Нет. Мы всё-таки уже были не в том возрасте, когда девочки с мальчиками цапаются. Верно, что у него ваши тонкие гибкие руки. Ты умеешь вязать узлы? Знаешь, на флоте существует тридцать семь узлов?

Тото. Тридцать семь… чего связывать?

Норбер. Фалы, шкоты, швартовые… Я тебя научу, если нам представится случай встретиться ещё раз. Пойдёмте, если хотите, до чайной? Если вы не очень торопитесь, мне доставит удовольствие вспомнить приятные моменты нашего прошлого… (Кладя Тото руку на плечо.) Пойдём, мой мальчик.

Тото. Вы один кораблём командуете?

Норбер. У меня совсем небольшое судно, всего две пушки, иначе — да, я один.

Норбер. Вы уже потерпели кораблекрушение?

Элоди. Один раз было, в Индокитае.

Тото. А китайцы коварнее индейцев?

Норбер (улыбаясь). Видимо, да. Главное, многочисленнее. Но в Индокитае — не китайцы, а индокитайцы.

Тото. Вы уже расстреливали бунтовщиков?

Норбер. Это всё грустные истории. Я расскажу тебе лучше, как в Китайском море, в штиль развлекаются акульей охотой. Знаешь, как вкусны акульи плавники!

Они все вместе идут к одноногому столику в спальной комнате, где, худо ли бедно, устраиваются.

Появляется Служанка, превратившаяся в официантку из магазина Бон-Марше. Слышен оркестр.

Служанка. А для молодого человека?

Элоди. Гранатовый сироп.

Тото. Я не люблю гранатовый сироп. Я хочу шампанского!

Элоди. Тото!

Тото. Когда папа встретил старого товарища по полку, он заказал шампанского!

Элоди (смущаясь). На дне рождения отца Тото попробовал шампанского, теперь повсюду его спрашивает. Гранатовый сироп.

Тото (упрямо). Я не люблю гранатовый сироп!

Служанка уходит, приняв заказ.

Они все втроём сидят вокруг одноногого столика. Элоди и Норбер с молчаливой растроганностью смотрят друг на друга. Оркестр играет нечто сентиментальное.

Элоди. В чайной Бон-Марше весьма хороший оркестр!

Адольф (выходя из ванной комнаты в ночной рубашке, с нелепым видом идёт к кровати, напевая). Пум! Пум! Пум! Я почитаю немного газету, а потом выключу свет, я очень устал. Ты ещё не ложишься? Ах, всё-таки приятно принять ванну! Но я ногти не мог подстричь на ногах. Где ножнички?

Элоди (отвечает очень естественно, сидя за столиком). В ванной комнате, второй ящик шкафчика, как обычно.

Адольф. Я искал, но найти не смог.

Элоди. Они там!

Адольф. Как хочешь, но их там не было.

Элоди. Они там, тебе говорю!

Потеряв терпение, Элоди встаёт, идёт в ванную комнату и возвращается с ножницами, бросает их Адольфу на постель.

Возвратившись к одноногому столику, она, как ни в чём не бывало, садиться на место.

А ваша старшая сестра, Норбер? Вы о ней ничего не сказали.

Норбер (высокомерно). Потерял из виду. Она потонула в большом мире. Вышла замуж за одного из той самой семьи Ноайских. Вы же знаете, что я живу, как сыч. Моя трубка, мои книги, море…

Элоди (улыбаясь). Не могу поверить, что вы состаритесь холостяком! Кстати, у вас должны быть романы, любовные приключения, когда вы спускаетесь на берег, у вас, видимо, были любовницы всех цветов… Тото, иди возьми пирожное, спроси там у тёти тарелочку, выбери.

Тото. Я могу взять два?

Элоди. Тото, это нескромно!

Норбер (смеясь). Да нет же! Побудь у прилавка и съешь столько, сколько захочется…

Элоди (несколько коварно, когда Тото отходит). Вы не ответили на мой вопрос, Норбер, у вас было много любовниц?

Норбер. Уверяю вас, Элоди, мне, право, неловко…

Элоди (почти с горечью). Какая доставляет больше удовольствия, чёрная или жёлтая? Воображаю, что когда вы возвращаетесь в Париж, то можете сравнить их и с белыми женщинами. Имеется у вас уютный холостяцкий чердачок?

Норбер. Нехорошо надо мною смеяться, Шарлотта! Я к вам испытываю сильное влечение.

Элоди. Знаю. Я тоже вас хотела.

Норбер. Ваша неожиданная свадьба была для меня, как удар молнии.

Элоди. Знаете, почему я вышла замуж за Адольфа? Потому что отдалась ему в день той страшной грозы, на складе яхт-клуба, где лежали мешки с парусами.

Норбер. Да. Я об этом узнал. Думаете, ему не хватило простодушия сообщить мне об этом?

Элоди. Я никогда не была с ним по-настоящему женщиной. Но изменяла ему только с воображаемыми любовниками, которые всегда немного напоминали вас. И я никогда не изменю ему, даже с вами, потому что я честная женщина. Для меня это важно.

Норбер (после паузы). Ну, так почему же вы тогда это сделали? Пауза).

Адольф (довольный, расправляя простыни). Ну вот! Когда острижёшь ногти, чувствуешь себя значительно лучше. Чем ты там занимаешься? Ты спать-то не ложишься?

Элоди (отвечая Норберу). Потому что выпал тот самый день, когда девушки, которые всегда находятся на высоте, чувствуют, что не смогут дольше сопротивляться, что нужно, чтобы эта неясная мука, наконец, кончилась… выпал тот самый день, когда у любви нет ни лица, ни имени. Мы спрятались в сарае для парусов, чтобы укрыться от грозы, которая застала нас на воде. Руки Адольфа (я их никогда не любила, но находила довольно красивыми), скользнули вокруг моей талии, под юбку… Я, тем не менее, была очень спокойна, и всё это время думала: «В любом случае, Норбер дё Ля Пребанд не женится на дочери коллежского регистратора».

Норбер. Жизнь — это ужасно.

Элоди. Жизнь, да. Когда она у нас есть.

Тото возвращается, бледный.

Тото. Мама, я съел слишком много пирожных. Сейчас меня вырвет.

Элоди (вскакивая в ужасе). Беги в туалет! Потерпи!

Тото. Не могу!

Его начинает нещадно тошнить. Попадает и Норберу на брюки. Хватают салфетки, всё переворачивают. Служанка-официантка бежит с бумажным полотенцем, крича…

Служанка. Ваш сын съел семнадцать заварных с кремом, мадам! Вот уже почти час, как он толчётся один у прилавка! Нельзя бросать ребёнка на произвол!

Свет внезапно гаснет. Потом вновь зажигается. Элоди сидит одна за туалетным столиком в шляпе, смотрится на себя в зеркало.

Адольф (ворчит). Сейчас не время мерить шляпы. Как хочешь, предупреждаю, что я сплю! Я больше не могу!

Он выключает лампу и поворачивается на бок.

Элоди ещё глядится в зеркало, потом снимает шляпу и убирает её. Приближаясь к кровати, она мстительно смотрит на Адольфа, начиная.

Элоди. Как, помню, однажды ты не посмел представить меня президенту Торговой Палаты Каракаса. Он остановил нас на Елисейских полях. Ты пытался острить, а я торчала на тротуаре, как дура.

Адольф. Бред какой-то! Он остановился на секунду и обратился ко мне только из вежливости. И речи не могло быть о том, чтобы представлять кого бы то ни было или поддерживать разговор.

Элоди. Он, должно быть, подумал, что я твоя кокотка! Видела я, как у него глазки-то заблестели. (Ложась, выключает лампу и злопамятно продолжает в темноте.) Тебе меня стыдно. Ты не решаешься признаться, что я твоя жена. В чём ты меня упрекаешь? Я из лучшей семьи, чем ты, деревенщина! Если в двух словах, то моя бабушка по материнской линии была из рода Фессю). Мне удаётся одеваться на те гроши, которые ты мне бросаешь. Все мужчины меня хотят! А твой президент Торговой Палаты, я разглядела это порочное око попугая, мне было достаточно только улыбнуться, чтобы он, бросив тебя на том тротуаре, стал бы со мной говорить!

Адольф (засыпая). Разумеется… все мужчины…

Элоди. В чём ты меня упрекаешь? В том, что у меня слишком короткие ноги? Клевета! Возьми метр, измеряй! Я пропорциональная. У меня романское сложение!

Поднимая рубашку, она в неожиданной ярости встаёт на постели.

Адольф. Я хотел бы поспать. Умоляю тебя, ложись.

Элоди. А мои груди? Самые красивые груди города Шатодана! И, несмотря на детей, они у меня сохранились! (Обнажаясь.) Посмотри! Посмотри на них! Скажи им, в чём ты их упрекаешь? Им лично будет интересно узнать!

Адольф (утомлённый). Закрой грудь и ложись. Это абсурд! Я никогда не говорил, что ты некрасивая.

Элоди. Тогда, почему же ты не испытываешь ко мне никакого влечения? Всякий встречный-поперечный меня хочет, а этот каждый вечер свет выключил и храпит через пять минут без задних ног.

Адольф (которому надоело, засыпая). Не преувеличивай, не каждый же вечер… Нужно признать, что, спустя некоторое время в браке всё представляется не таким, как было вначале… Желание, по большей части, рождается от неожиданности… Если бы ты была менее наивна в этом вопросе, то знала б об этом… Знание друг друга, тесные ежедневные отношения, впрочем, усиливают нежность…

Отяжелённый сном, он мямлит, очевидно засыпая.

Элоди (с горечью, после паузы). Так что ж, я тебя больше не удивляю?

Адольф (мямлит). А?.. Как тебе сказать, ты удивляешь меня по-другому… Ты не перестаёшь меня удивлять, увы… Знаешь, что скоро полночь… нужно бы спать… во всяком случае, мне никогда за тебя стыдно не было… бессмыслица какая-то… о тебе я всегда слышал только одни комплименты… Равашоль, коллега по конторе, говорил мне ещё, недавно говорил мне ещё… ваша, говорит, жена… ваша жена, друг мой… жена ваша…

Адольф больше не может продолжать, голос его пропадает. Он мирно спит. Элоди, бдительно сидя на кровати, после паузы продолжает…

Элоди. Или как в тот день, когда ты не пожелал признаться Фессару-Лёбонзу, что это я написала твой рапорт от начала до конца!

Адольф (внезапно просыпаясь). Что? Телефон? Фессар-Лёбонз! Ты говорила… что ты сказала?

Элоди (непримиримо). Я говорю, что ты не захотел признаться Фессару-Лёбонзу, что это я написала твой рапорт!

Адольф (внезапно проснувшись, поднимается в ярости и включает лампу). Чёрт побери, это недопустимо! Это нелепо! Ты ничего не понимаешь в международной торговле цитрусовыми. Ты не в состоянии дать ни одной цифры, назвать ни одного порта, не знаешь ни один морской маршрут… Я тебе его диктовал, отчасти, этот рапорт…

Элоди. Я исправила все ошибки! Если б не я, этот рапорт нельзя было бы прочесть!

Адольф. Может быть, но у меня не было никакого основания говорить Фессару-Лёбонзу, который является моим начальником и мне платит, что это ты написала рапорт! Что, кстати, неправда, я повторяю!

Элоди. Ты мог бы вставить приятное слово о нашем сотрудничестве, и я бы сама, разумеется, смогла вовремя отступить в тень и занять своё место… Но ты ревнуешь к моему превосходству! Ты ненавидишь мой ум. Тебя оскорбляет, что у меня диплом по английскому, а у тебя только два аттестата о среднем образовании. Ты любишь только своих подчинённых, чтоб перед ними куражиться. Ты б хотел, чтобы я на курицу мокрую была похожа, чтобы легче было надо мной властвовать.

Адольф (орёт, теряя терпение). Я не хочу над тобой властвовать, я хочу спать! Я выключаю свет!

Он выключает свет и вновь ложится.

Элоди (привязываясь). Только и думаешь, как бы меня отодвинуть в тень, оскорбить и унизить, в то время как другие были бы счастливы представить свою жену в лучшем свете. Ты б хотел, чтобы я провела жизнь на кухне, а мои дети висели у меня на фартуке, чтобы я варила тебе и парила день и ночь, носки твои штопала, как жена твоего друга Пиано! Так вот нет же, дружок! Я не мадам Пиано! Я другого класса женщина! Так что распрощайся с хорошей доброй хозяйкой, которую ублажают тем, что говорят, как вкусно пахнет её стряпня, и задирают ей юбку вечерами, когда она вдруг умиляет. Я принадлежу к породе настоящих женщин, которых горячо любят и, как следует, обслуживают!

Адольф (мямлит, наминая подушку). Горячо любят и обслуживают. Горячо любят и обслуживают. Так что спи. Я всегда старался делать так, чтобы у тебя была Горничная, чтобы облегчить тебе жизнь, и я веду себя с тобой достойно, как любой другой нормальный мужчина после двенадцати лет супружеской жизни.

Элоди. А что ты скажешь, если у меня появится любовник, как у любой другой нормальной женщины после двенадцати лет супружеской жизни?

Адольф (уткнувшись головой в подушку, стараясь заснуть). Я не знаю.

Элоди. Ты не знаешь, дружок мой! Легко хочешь отделаться! Знаешь, что я лично честная, так этим и пользуешься!

Адольф (твёрдо). Я знаю, что ты честная. С этим тебя поздравляю и хочу спать.

Он хлопает по подушке, стараясь уснуть. Элоди напевно говорит в темноте…

Элоди. Тоже, помню, однажды ты не захотел купить мне зелёное платье под тем предлогом, что вырез на нём был слишком глубок, и что в нём

я похожа на шлюху. А все до единой жёны твоих товарищей на балу выпускников лицея Карла Великого были в декольте до пупка! Но у других тебе это нравится! На их вымена в арматуре ты с удовольствием таращишься, постоянно скрывая от одноклассников безукоризненные груди своей собственной жены! Святоша!

Адольф (шепчет без сил в полусне). Святоша! Святоша! Не весть что несёшь! Я сплю.

Решив больше не отвечать, он отворачивается ещё больше.

Момент спокойствия, затем в темноте опять раздаётся навязчивый голос Элоди…

Элоди. Тоже помню, как ты однажды смотрел на ту бабу, американку, которая на протяжении всего путешествия показывала в купе ноги… а вечером слишком усердно для меня занимался со мной любовью!

Адольф не отвечает, начинает громко храпеть.

Вызывая жалость, Элоди смотрит на него из тени со злостью и шепчет…

Тоже помню однажды… (Её усталый голос затихает. С видим зловредной девочки Элоди уточняет.) Я тебя ненавижу. Я тебя ненавижу. Я тебя ненавижу.

Всхлипывая, она бросается на подушку. Постепенно всхлипывания успокаиваются. Адольф, со своей стороны, прекращает храпеть. Они оба спят. Слышно их попеременное дыхание.

Ведя детей в парк Монсо, в полутьме появляется молодая немка. Держа за руку Кристину, которая катит палочкой обруч-серсо, она неторопливо проходит через сцену. Тото следует за ними с ангельским видом. Они втроём поют…

Alle Vogel sind schon da Alle Vogel, alle Amsel, Drossel, Fink und Star Und die ganze Vogelschar Wunchen dir ein frohes Jahr Lauter Heil und Segen

Адольф медленно поднимается и садится на кровать. Он созерцает грациозное видение, которое движется по сцене, потом с отвращением смотрит на липкую от слёз Элоди, которая спит рядом.

Адольф вскакивает, берёт трость и шляпу, и всё ещё в ночной рубашке, но с триумфальной тростью в руках идёт следом за девушкой и детьми. Исчезает.

Свет гаснет.

Кровать и шкаф теряются за тюлевыми занавесками. В полутьме устанавливают секретер.

Вернувшийся свет освещает блондинку, похожую на молодую немку (та же актриса играет), иначе причёсанная, она печатает на машинке. Тишина нарушается характерными звуками пишущей машинки, в то время как в глубине сцены, в спальне спит Элоди.

В ночной рубашке, с тростью, придающей много достоинства, в кабинете появляется Адольф.

Адольф. Как, мадмуазель Жозьян, вы всё ещё тут?

девушка. Пока мадмуазель Тромп печатает отчёт общего собрания, меня тоже попросили остаться…

Адольф. Что хочет, то и творит!

девушка (с любопытством). Он начальник.

Молчание. Она печатает.

Колеблясь, Адольф смотрит на неё немного снизу, говорит…

Адольф. Знаете, вы чем-то похожи на молодую немку, которая ходит за детьми наших друзей?

Девушка (печатая). Она хоть симпатичная?

Адольф. Очень симпатичная. (Устраиваясь, набираясь смелости.) Пум! Пум! Пум! Приятно иметь случай немного побеседовать. Когда этот тут, только здравствуй да до свидания в коридоре друг другу и скажешь. Улыбочка — и кончено. И за обитой дверью исчезла. Никак нельзя больше двух минут с вами поговорить.

Девушка (просто, с неким роковым смирением). Я не люблю, когда меня задерживают.

Адольф (язвительно). Он ревнив? (Она не отвечает, продолжая печатать.) Мне бы тоже хотелось кое-когда подиктовать вам что-нибудь.

Девушка (нежно). Мсье Адольф, у вас мадмуазель Тромп есть.

Адольф (с горечью). Смеётесь!

Девушка. Это очень квалифицированный работник. Уверена, что она печатает быстрее меня.

Адольф. Пусть печатает, как угодно, и, если понравится, всё себе при этом оставит! Она уродина просто!

Девушка. Она несколько непривлекательна, но человек очень хороший.

Адольф (после некоторой паузы, с неожиданной неловкостью). Я знаю, что его задержали сегодня на банкете президентов генеральных директоров в Международной палате по цитрусовым культурам, знаю, что он попросил вас остаться на сверхурочные. Поэтому я и пришёл!

Девушка не отвечает; она продолжает печатать, потом, спохватившись и вымарывая опечатку, спокойно говорит…

Девушка. Я из-за вас ошибки делаю.

Адольф (неожиданно жёстко). Тем лучше! Вы прекрасно знаете, что я вас люблю, что не могу представить себе, что вас запирают один на один с этим гнусным типом, за этой обитой дверью, порог которой переступить никто права не имеет!

Девушка (перестав печатать, смотрит прямо перед собой и спокойно, с некой ласковой претензией говорит). Что вы такое делаете, мсье Адольф? Вы меня делаете ещё несчастней, вот и всё.

Адольф. Как вы смогли согласиться стать его личной секретаршей?

Девушка (спокойно, как нечто само собой разумеющееся). Я даже не мечтала стать секретарём дирекции. Это высшая ступень карьеры.

Адольф (почти болезненно). Вам, тем не менее, известно при каком условии в нашем обществе получают этот пост?

Девушка, не отвечая, печатает. Адольф поднимается и, опрокидывая корзину для бумаг, кричит, стуча тростью куда попало…

Я больше не могу! Я больше не могу! Я больше не могу! Я разгромлю его кабинет!

Девушка (вскакивает и кричит в ужасе). Месье Адольф!

Адольф. Всякий раз, когда он включает красную лампу, все в конторе хихикают, от старшего бухгалтера до курьера! Всякий раз, когда он включает красную лампу, я багровею от гнева! Я знаю, что он вас посадил к себе на колени. Или хуже того! Вы лежите на его омерзительном зелёном диване с задранной юбкой.

Девушка (кричит). Нет! Я никогда здесь этого не позволила! (Короткая пауза.) Что вы хотите, это моя жизнь.

Адольф. Это чудовищно! Я знаю, что вы его не любите!

Девушка. Когда мы одни, он способен на неожиданную деликатность. Этот человек, несмотря на свою власть, по существу, очень одинок.

Адольф (орёт, расхаживая туда-сюда по кабинету). Мне наплевать! Вы его не любите! Вы меня любите. И, кстати сказать, все в этом мире одиноки! Я тоже одинок!

Девушка (в ужасе). Не кричите так. Мадмуазель Тромп может услышать.

Адольф. Наплевать мне на мамзель Тромп! Вы меня любите!

Девушка. Нет!

Адольф. Да!

Девушка. Нет! (Вдруг краснея, спокойно.) Зачем мне вас любить? Вы тоже женаты.

Адольф. Я разведусь!

Девушка (после паузы, спокойно). Я у вас этого никогда не попрошу. Мне было бы слишком страшно посмотреть в глаза вашим детям. (Наступает молчание, во время которого они оба не позволяют себе двинуться с места. Она добавляет ровным слабым голосом.) Некоторым приносят счастье на подносе, как завтрак в постель. А я сама должна, как могу, выскребать мою долю, стараясь при этом не очень-то беспокоить других.

Адольф (неожиданно обнимая её). Жозьян! Девочка моя! Любовь моя!

Девушка (после паузы, во время которой они конвульсивно прижимались друг к другу). Ах, как хорошо! Даже если потом хуже будет!

Адольф (покрывая её короткими поцелуями, как сумасшедший). Да! Не важно! Дай мне съесть тебя! Потом будет, как будет! Заплатим, когда рассчитываться время придёт. (Кричит воображаемым людям.) Оставьте нас в покое! Оставьте нас! Принесёте счёт после!

Он увлекает её нетвёрдой походкой, она стонет.

Девушка. Только не на его зелёном диване!

Адольф. Нет. У тебя! Уйдём.

Девушка. Невозможно, там хозяйка квартиры!

Адольф (кричит). Только не в отеле! Не кое-как! Ты моя девушка! Моя невеста! Больше не хочу знать, что он до тебя дотрагивался! Я сниму квартиру.

Девушка (успокоенная, обвив его шею руками, как лианами). Я буду ждать тебя там и никогда не пожалуюсь. А когда господин мой придёт, двери для него всегда будут открыты. Я буду, молча, варить ему кофе, и, присев, с улыбкой ему служить. Я буду плести ему из цветов ожерелья.

Адольф (теряя голову). Я сниму квартиру на Таити!

Девушка (в его объятьях, спокойно). Для тебя я распущу волосы. Я сброшу мой суровый примерный вид, и мои плохо сшитые платья. Нагая, вот увидишь, я очень красивая. И я никому ещё не отдавалась. Так что сможешь учить меня любви…

Адольф (с энтузиазмом рыча). Я могущественный! Я слишком сильный! Я сломаю всё, до чего дотронусь! Я больше никого не боюсь! Я больше не один! Ах, как забавно жить! Надо было предупредить меня об этом заранее!

Во фраке, цилиндре, с тростью под серебряным набалдашником в руке и с сигарой в зубах появляется грозный Фессар-Лёбонз.

Фессар-Лёбонз. Скажите на милость, мсье Адольф, что вы тут делаете во внеурочное время?

Вскрикнув, девушка вырывается из объятий Адольфа. Оба мужчины, молча, встречаются взглядами. Адольф немного помаргивает.

Адольф. Проходил мимо, господин Фессар-Лёбонз… увидел свет.

Фессар-Лёбонз (сардонически). Что вы говорите! Действительно, проходил? В ночной рубашке по проспекту Мессины, в полночь? Вы подняли голову, увидели свет и решили, что последний ваш рапорт ни к чёрт, пестрит ошибками в цифрах и что нужно немедленно сделать поправки? (Внезапно орёт без всякого перехода.) Я вас, сударь, выгоню вон! Я выгоняю вас вон, увольняю, лишаю работы, я вас ломаю, уничтожаю, я выметаю вас к чёртовой матери! Я вас попросту выставляю за дверь. Начиная с этой минуты, вы больше не служите в Ф.О.З.Р.Ц.

Адольф (неожиданно уничижаясь). Господин Фессар-Лёбонз, у меня двое детей. Я всегда был примерным работником. Я работаю, как собака.

Фессар-Лёбонз (глядя на него и радуясь его смятению, с садизмом). Тогда, лежать!

Адольф. Что это значит… лежать?

Фессар-Лёбонз (сложив тонкие губки в чёрствой улыбке). То и означает, что на колени!

Адольф (подскакивая от гордости). Перед вами?

Фессар-Лёбонз. Нет. Перед этой мамзелью… просите у неё прощенья за то, что позволили себе к ней приставать. В изысканных выражениях умоляйте простить вас за дерзкую самоуверенность, с которой вы производили на неё неприятное впечатление вашим хамством.

Адольф (поколебавшись). Хорошо. Я встану на колени. (Встав на колени перед девушкой.) Я вас люблю, Жозьян. А он — хам и невежа. Да, я вас люблю, и вы немедленно уйдёте со мной. Мы оба будем искать другую работу.

Фессар-Лёбонз (ухмыляясь, в то время как девушка стоит, как громом поражённая). Ах! Ах! Ах! Ага! Бунтовать, червь? Вы думаете, видимо, что наступил судный день! Социалист! Мамзель дё Вильтанёз, берите блокнот. Я диктую.

Адольф. Нет!

Фессар-Лёбонз. Что значит нет? Кто здесь хозяин?

Адольф. Нет! Она не возьмёт блокнот! Она вам больше не секретарша!

Фессар-Лёбонз (забавляясь, наблюдает за ним). Сколько вам в точности лет, друг мой?

Адольф (всё ещё на коленях). Тридцать семь, 23 июня!

Фессар-Лёбонз (это его весьма забавляет). Тридцать семь, 23 июня! Пора бы начинать разбираться в жизни… И в женщинах! У вас двое детей, так что, думаю, вы не совсем девственник? Девушка, которая, вынув блокнот, с дрожью на нас смотрит, замечу, моя любовница. Или, точнее, замещает её мне в рабочее время. Так как, разумеется, у меня есть и другие любовницы, блестящие… артистки там мюзик-холла, светские женщины… Я некрасив, но деньги всё могут. Такое удобство в жизни, прозрачная тень, готовая между двух писем, написанных на машинке, на любые мои прихоти, всего-навсего покорный и грациозный предмет кабинета.

Адольф (подползая к нему на коленях, гордо кричит). Вы — чудовище! Она вас ненавидит!

Фессар-Лёбонз. Без всякого сомнения. Но она боится потерять место, что в нашем капиталистическом обществе (боюсь, что и в социалистическом тоже) зачатки мудрости в девушках, которые служат. Вот почему, в обмен на минимальные преимущества, я могу потребовать от неё всего, что захочу. За столом ли, во время диктовки корреспонденции или, если другого захочется, на зелёном диванчике, на вот этом. (Спокойно поворачиваясь к Жозьян.) Мадмуазель дё Вильтанёз, послушайте меня внимательно. Можете положить блокнот. Я даже не буду диктовать вам письмо об увольнении этого идиота, просто приказываю дать ему пощёчину за то, что он посмел вас обнять, а потом приказываю пойти и лечь на диван. (Улыбаясь, поворачивается к Адольфу.) Деньги всё могут, вот посмотрите, друг мой.

Тревожное ожидание. Бледная и дрожащая под грозными взглядами Фессара-Лёбонза Жозьян, кладёт блокнот и идёт, как лунатик к Адольфу, который, по-прежнему стоя на коленях, смотрит, как она к нему в ужасе подходит. Она неуверенно останавливается перед ним, потом наклоняется и целует его в губы.

Фессар-Лёбонз (подпрыгивая на одном месте, орёт). Как! (Те, не обращая на него внимания, продолжают целоваться. Орёт.) Прекратите! Я приказываю вам прекратить! (Бледный, свистит, как змея.) Значит, деньги могут не всё? Общественный порядок в опасности! Полночное вторжение в мой кабинет уволенного служащего. Право на самооборону. Вы этого хотели, дурак!

Достав из кармана вечернего пальто никелированный пистолет, он стреляет несколько раз, но промахивается. Адольф, как мушкетёр, обнажая из трости клинок, прокалывает им Фессара-Лёбонза; тот падает.

Адольф (спокойно). Он всё предвидел, однако, не знал, что в трость мою был вправлен клинок, я тоже имею право на самооборону. Идёмте, любовь моя, я вас увожу.

Адольф привлекает к себе девушку; они оба смотрят на Фессара-Лёбонза, который лежит на ковре.

Девушка. Он был неплохой человек, но с комплексом неполноценности. (Вскрикивает.) Ой, он шевелится!

Фессар-Лёбонз (с трудом поворачиваясь, поднимает бескровную руку). Жозьян… ваш блокнот… хотел бы продиктовать вам мою последнюю волю…

Девушка покорно делает шаг, чтобы взять блокнот, но Адольф, удерживая её, кричит…

Адольф. Ах, нет! Легко отделаться хочет! (Звенит, подходя к Фессару-Лёбонзу.) Вы продиктуете её мадмуазель Тромп!

Минута молчания.

Все трое, глядя друг на друга, отдают себе отчёт в трагичности ситуации. Затем на пороге появляется мадмуазель Тромп, схожая с уже нарисованным портретом. Оцепенев, она созерцает эту сцену.

Адольф (отчётливо). Мадмуазель Тромп, потрудитесь взять блокнот. Господин Президент генеральный директор продиктует вам свою последнюю волю. Срочно. Затем вызовите скорую помощь и полицию. Я только что его убил.

Адольф берёт шляпу, трость и, уводя с собой Жозьян, наиблагороднейшим образом выходит. Фессар-Лёбонз, с ужасом и ухмылкой агонии на лице смотрит, как мадмуазель Тромп приближается к нему с блокнотом в руке.

Свет гаснет.

Тело Фессара-Лёбонза, за которым безжалостно следует мадмуазель Тромп, волокут в кулисы; письменный стол выносят.

Когда свет вновь зажигается, сцена почти пуста, только в глубине до сих пор находится спальная комната, завуалированная тюлем. Адольф и Жозьян, обнявшись, идут по воображаемому ночному Парижу.

Жозьян (продолжая разговор). А наш ребёнок… если это девочка, я бы хотела назвать её Шарлоттой!

Адольф (торопливо). Нет-нет! Только не Шарлотта!

Жозьян. Тогда Полина! Мне нравится Полина. Это нежное имя для девочки. Девочка должна быть нежной.

Адольф (глуповато). Да, любовь моя… девочки должны быть нежными. Когда прикасаешься к ним, когда с ними живёшь…

Жозьян (продолжая). А для мальчика?

Адольф. А у нас будет ещё и мальчик?

Жозьян. Сразу после девочки. Лучше, чтобы девочка была старше мальчика, девочки сообразительней. Для мальчика я обожаю имя Шарль! Он будет высокий красивый, подготовим его в школу Сан-Сир). И ещё я хочу эмалированный кастрюли! Это всегда было моей мечтой!

Адольф (соглашаясь). Договорились! Мальчика будут звать Шарль, он будет учиться в Сан-Сире, и у нас будут эмалированные кастрюли.

Жозьян. Я всегда жила одна, поэтому мне будет так весело воспитывать моего сына! Я буду готовить блюда, которым меня научила мама. Соусы, соусы, вот увидишь! Ты пальчики просто будешь облизывать! Предупреждаю, ты у меня растолстеешь!

Адольф (обеспокоенный). Надеюсь, не очень…

Жозьян (бунтуя). Сколько захочу, сударь! Что поделаешь, если я люблю тебя именно таким? Тебе больше не нужно будет нравиться другим женщинам, у тебя буду я. Предупреждаю, я очень ревнива. (После паузы, во время которой он избегает ответа.) Одно расстройство — мама. Она обязательно почувствует себя немного одинокой. Видимо, нужно будет, чтобы она жила с нами.

Адольф (обеспокоенный). Ты так думаешь?

Жозьян. Это такая скромная женщина. А какая смешная! Анекдотам её просто нету конца. Уверяю тебя, с ней не соскучишься! Слово вставить нельзя. Уверена, что ты её очень полюбишь.

Адольф (смущённо). Несомненно.

Жозьян. Знаешь, она осталась такой молодой… и она ещё очень даже ничего. После смерти отца мама не захотела выходить замуж, чтобы лучше меня воспитывать, но теперь, естественно (у неё же, как и у всех, есть чувства), так что она завела себе приятеля. Он испанец, немного, должна сказать, ограниченный… но тоже очень добрый. Только не подумай! Они не вместе живут! Мама бы никогда из-за соседей не согласилась… Он только приходит на обеды кое-когда. Он парикмахер. Тебе неприятно? Ведь глупых профессий не бывает.

Адольф. Нет, бывают только глупые люди. Но, к сожалению, их слишком много. Может, не стоит уж так часто его приглашать.

Жозьян (уступая). Нет-нет, разумеется… только два-три раза в неделю. И потом, знаешь, они после обеда нас быстро в покое оставят. Тут же запрутся в своей комнате. В их-то возрасте! Такое впечатления, что это просто-таки два голубка. Прям, как мы…

Адольф (прижимая её к себе). Больше не будем говорить о твоей матери! Поговорим лучше о нас… Посмотри, как Париж пуст и красив. Только парижане его портят. Вечером Париж — наш. Город опустел, чтобы оставить нашей любви место для прогулки… Она одна достойна самой стройной и чудной декорации в мире. Посмотреть на неё съезжаются со всего света… площадь Согласия, Королевский Мост, Сена с куполом Института Франции, за островом колокольни Собора Парижской Богоматери…

Они останавливаются, обнимаясь, смотрят.

Жозьян (растроганная, положив голову ему на плечо). Красиво! Я тебя люблю.

Адольф (после паузы). Я тоже тебя люблю.

Жозьян (подумав, проникновенно). Мы любим друг друга.

Адольф (смягчаясь). Хотел тебе сказать… замечаешь, как мы неустанно и безостановочно спрягаем глаголы… Я тебя люблю, ты меня любишь, мы любим друг друга… Постовой, который наблюдает за нами оттуда, спрашивая себя, станут ли они целоваться в общественном месте или нет, и, вместе с тем, думает: они любят друг друга.

Жозьян. Я люблю тебя, ты любишь меня, мы любим друг друга!

Адольф. Чтоб я полюбил бы, ты б полюбила, мы бы любили друг друга!

Жозьян (нежно). Противный! Ты специально выбрал такое глупое время! Я просто люблю… я тебя люблю). В настоящем времени.

Адольф. Да, но оно так скоротечно! Только оно такое, заметила? А, вместе с тем, как прошедшее бывает разнообразно…

Жозьян (кричит, протестуя). А — люби меня! Это что?

Адольф (двусмысленно). Повелительное наклонение!

Свет разом гаснет.

Он зажигается за тюлевой вуалью, в спальной комнате, которая едет в сторону, там по-прежнему спит Элоди. Антуан возвращается туда из глубины сцены. Он принимается, ища что-то, лихорадочно рыться в комнате, потом в шкафу, наводя беспорядок повсюду, вытаскивает вещи из коробок, но не может никак разыскать того, что ищет.

Элоди, просыпаясь, садиться на кровати и, включив лампу, которая делает всё реалистичным, спрашивает…

Элоди. Что ты делаешь в шкафу в ночной рубашке?

Адольф (как ни в чём не бывало). Ищу фрак и цилиндр. Я намереваюсь жениться.

Элоди. Ты бредишь? (Вставая, в ярости.) Думаешь, очень приятно убираться среди ночи только потому, что мужу снятся кошмары? Полюбуйтесь на этот беспорядок! Давай, ложись и спи!

Адольф (медлительно, несколько удивлённый тем, что он в ночной рубашке роется в шкафу). Сколько сейчас времени?

Элоди. Час ночи.

Адольф. Да? Мне казалось, позднее.

Адольф послушно ложиться в кровать.

Элоди, убрав большую часть основных вещей, в ярости укладывается и выключает свет, ворча…

Элоди. Есть женщины, которым всю ночь не дают спать по приятным причинам. А меня будят только для того, чтобы я рылась в старом тряпье!

Она мстительно поворачивается к нему спиной. Он ещё лежит, уставившись открытыми глазами в потолок, шепчет…

Адольф. Мы бы любили друг друга…

Элоди. Что ты там бормочешь?

Адольф (нежно). Заканчиваю спрягать один глагол.

Элоди. Спи лучше. Завтра наспрягаешься).

Он, в свою очередь, поворачивается к ней спиной. Слышно их попеременное дыхание. Минута молчания. Они оба переворачиваются на спину, лежат распростёртые. Адольф шепчет в темноте…

Адольф. Я люблю.

Элоди. Всё спрягаешь?

Адольф (спокойно). Нет. Мне нужно сказать тебе кое-что, Шарлотта. Я люблю одну девушку.

Элоди (спокойно, после паузы). Что ты говоришь! Я её знаю?

Адольф. Личная секретарша Фессара-Лёбонза, в конторе.

Элоди. А, эта бледновитая?

Адольф. Я тебе запрещаю!

Элоди. Белобрысая, если тебе больше нравится. Ты с ней переспал?

Адольф. Пока нет. Почти.

Элоди. Тебе бы хотелось?

Адольф. Да.

Элоди. Не стесняйся, дружок. Секретарша ли — Горничная ли!

Адольф. Ошибаешься. Это не одно и то же. Я не хочу, чтобы она стала моей любовницей, ни на два часа, ни два раза в неделю, прячась от всех. Я хочу с ней жить.

Элоди (после паузы, спокойно). Почему?

Адольф (расстроенный). Что значит, почему?

Элоди. Ты говоришь, что хочешь с ней жить, я тебя спрашиваю, почему? Она, что — хорошо готовит?

Адольф. Чушь! Потому что я её люблю!

Элоди. Это причина?

Адольф (смущенный). Обычно, да.

Элоди. Что тебе в ней нравится?

Адольф. Ты нетактична, Шарлотта.

Элоди. Невероятно, дружок! Если бы Тото хотел жениться, я бы всё разузнала.

Адольф (нелепо). Я не твой сын, я твой муж.

Элоди. Тем более. Мужу не дают возможности вот так просто жениться. Что тебе в ней понравилось?

Адольф (после колебания). Её молчаливость.

Элоди. Понимаю. Ей, видимо, нечего сказать.

Адольф. Нам было, о чём говорить, посмотри, куда это нас завело. Она не кричит никогда.

Элоди. Подожди, поживёт с тобой немного, увидишь! Это всё?

Адольф. Она меня любит.

Элоди. А я? Будешь выдумывать, что со всеми моими к тебе претензиями я тебя не люблю! У неё, что — глаза красивые, рот приятный?

Адольф. Да.

Элоди. Красивые ноги?

Адольф. Да.

Элоди. Красивые груди? Хороший зад?

Адольф. Да. (Проникновенно добавляет.) И, главное, душа.

Элоди. Тартюф!

Адольф (обиженно). Почему Тартюф? Я, что… чувств глубоких, как другие, иметь не могу?

Элоди. Нет. Я тебя, как облупленного, знаю, как будто я сама тебя, дружок, сделала! Ты нам про её душу плетёшь, и сам почти в это веришь, а тебе, видимо, жопа её приглянулась, и всё. Ты не способен любить… ни меня, ни кого другого.

Адольф. Удивительно, как можно жить бок о бок в течение двенадцати лет, и не знать друг друга! Ты ещё не поняла, что я идеалист? Что вопросы тела меня очень мало касаются?

Элоди. Но ты, тем не менее, хочешь с ней спать?

Адольф. Вот этого женщины никак понять не могут… по-другому мы просто не знакомимся, бедная Шарлотта моя.

Элоди. Я не твоя бедная Шарлотта.

Адольф (поправляясь). Дорогая моя Шарлотта.

Элоди. Я не твоя дорогая Шарлотта.

Адольф. Шарлотта.

Элоди. Нужно ли, чтобы ты с нею обязательно знакомился?

Адольф. Да.

Элоди. Почему?

Адольф. Я чувствую себя одиноко.

Элоди. А я?

Адольф. Что, ты?

Элоди. Я здесь или где? Ты не хочешь со мной познакомиться?

Адольф (бедственно). Мы уже знакомы.

Тяжелое молчание.

Элоди (загадочно). Ладно. Я дам тебе ответ завтра. Спи.

Адольф (обиженный). Захочу, тогда и спать буду!

Элоди (саркастически). Ну, пусть тебе сны снятся! Далеко не уедешь!

Опять наступает тишина. Они оба не двигаются, даже дыхания их не слышно. Внезапно Адольф вскакивает и опять принимается рыться в шкафу. Элоди, вроде заснув, включает свет и кричит…

Что ты опять там ищешь?

Адольф. Ищу фрак и цилиндр. Я не засну, пока не узнаю, куда ты их засунула. Ты их прячешь!

Элоди ((в ночной рубашке) грозно поднявшись с растрепанными волосами). Ах, ты фрак ищешь и цилиндр? Ах, ты хочешь жениться, дружок? Пусть будет так!

Элоди вскакивает и, в свою очередь, принимается рыться в шкафу. Они оба, бок о бок, роются, толкаясь и вырывая друг у друга вещи, обмениваясь ими, разбрасывая тряпки по комнате.

Адольф. Что ты делаешь?

Элоди (лихорадочно бросая всё на пол). Сам видишь, тоже ищу!

Адольф. Что?

Элоди. Моё белое платье. И фату. Флёрдоранжи. Я тоже замуж выйду!

Адольф. Флёрдоранжи?

Элоди. Да. Я такую жизнь прожила, что считаю себя ещё девственницей! Я напишу римскому папе. Я получу разрешение. Я выйду замуж в белом, в церкви, в цветках апельсинового дерева.

Разыскав платье (настоящие лохмотья), Элоди лихорадочно напяливает его поверх ночной рубашки и, опьянённая бешенством, восклицает…

Оно мне очень к лицу, это платье!

Адольф. Нелепость.

Элоди. Посмотришь! Где фата? (Ищет, вытаскивает из шкафа чёрную вуаль.) Нет. Не траурная — эта подождёт, это после. (С триумфальным видом вынимает белую вуаль.) Вот она! Нетронутая! К счастью, я отказалась раздать её по кускам твоим тупым шаферам! Тогда уже предчувствовала, что она сослужит мне ещё службу!

Элоди нацепляет её, втыкая куда попало в голову цветки померанцевого дерева. Она похожа на помешанную.

Адольф. Посмотри на себя, ты выглядишь дурно!

Элоди (строго). Я себя вижу, будь уверен. Но платье и фата это ещё не всё, что нужно для свадьбы! (Идёт на другую сторону сцены, хватает телефон.) Алло, алло! Мадмуазель!

Адольф. Что ты делаешь?

Элоди. Видишь — звоню! Мадмуазель, могли бы мне дать, будьте любезны, Пасси, 02–21?

Адольф. Кому ты звонишь?

Элоди. Тёте!

Адольф. В конце концов, ты свободна!

Элоди. Надеюсь!

Адольф (опять лихорадочно ищет, кричит). Где моя жемчужина? Можешь сказать мне, куда ты засунула мою жемчужину на галстук из серого фая?

Элоди (в телефонную трубку). Девицы эти даже не пошевелятся! Жемчужина твоя в верхнем ящике, а из галстука я давным-давно тюрбан сочинила! Аллё, аллё! Пасси, 02–21? Аллё, Норбер? Я вас разбудила? У меня для вас новость. Я выхожу замуж. Да! За кого? Подождите, я перейду с аппаратом в другую комнату…

Эта невеста из кошмарного сна выходит с телефоном из комнаты.

Адольф (ошеломлённо глядя на неё, пожимает плечами). Умно! И с таким сомнительным вкусом. Мне совершенно наплевать. Гоп-ля! Рука проходит..

Он надевает фрак на ночную рубашку. Покрыв голову цилиндром, Адольф аккуратно натягивает перчатки цвета свежего сливочного масла и, бросив взгляд на часы, быстро выходит.

Чёрт! Два часа ночи… я опоздаю в мэрию!

Он выходит. Сцена пуста. Это поле битвы.

Через некоторое время, держа свою сестрёнку за руку, появляется Тото. Дети, молчаливо всё понимая, смотрят на бойню. Вызывая жалость, они стоят спиной к залу. Помолчав, Тото с сестрой, принимаются подбирать вещи, складывают их в шкаф. Слышно, как они потихоньку поют…

Свет на сцене разом гаснет. В темноте раздаётся триумфальный свадебный марш… Свет ослепительно озаряет всю сцену; за тюлем почти не видно декораций. Инструменты звучат отчётливее, слышно, как звенят колокола.

Адольф, всё ещё в ночной рубашке, но во фраке и цилиндре, выходит из церкви. Девушка под фатой и в свадебном платье идёт с ним под руку. Слышен лёгкий сбор колокольчиков, крики: «Да здравствуют новобрачная!» Из-за кулис их осыпают рисом.

Нелепо облачённые пажами, Тото и Кристина держат шлейф новобрачной. Адольф неторопливо, улыбаясь, выступает с невестой, посылая дружеские приветствия знакомым лицам, которые окружают их с обеих сторон.

Разодетая Горничная, встречаясь с ними, осыпает их рисом. Она всё время меняет место. Эта Горничная, по существу, все гости в одном лице. Адольф всё время бросает на неё неловкие взгляды.

Девушка. Такая волнительная минута, любовь моя.

Адольф (растроганный). И единственная…

Девушка. Музыка, благовония и цветы, свечи, растроганные друзья…

Адольф (приветствуя и улыбаясь направо-налево, сквозь зубы). Да. Они нас сегодня почти любят…

Горничная. Да здравствует новобрачная!

Девушка. Так трогательно говорил старый священник, обратил ты внимание, как он был растроган. Во злу препятствие и на всё добро). Вот находка! Думаешь, он это для нас специально придумал? Я уже вижу себя старушкой рядом с тобой. Услада!

Горничная (перед носом). Да здравствует новобрачная!

Девушка. Какая милая! Из твоих?

Адольф (смущаясь). Не знаю.

Девушка (отвлекаясь, восклицает в полголоса). Ах, тётя Анна! Шляпа у неё невозможная! Что это? Никак мак?

Адольф. Нет. Это вишенки. Дядя Лёня надел все награды, гляди-ка, слёзы на глазах.

Девушка. Очи шаферов сверкают, вот-вот пойдут с подружками невесты плясать… довольные…

Адольф. Одеты все как хорошо… подобрели и пахнут славно.

Девушка. Даже попрошайки приоделись и выстроились на крыльце церкви… ах да свадьба, что за великолепие!

Адольф (выходя, растроганный). Да. Следовало бы жениться чаще.

Горничная (когда новобрачные выходят, бросает им, улыбаясь, последнюю пригоршню риса). Да здравствует новобрачная!

Прежде, чем исчезнуть, Адольф бросает на горничную недоброжелательный взгляд. Под музыку и колокольный звон кортеж проходит в ослепительном свете. Колокола и органная музыка доносятся несколько издалека. Из глубины сцены, под руку с новобрачной, которая накрыта фатой, Адольф идёт в спальную комнату, где, кстати, стоит только загадочная кровать, окружённая чёрными занавесками.

Адольф. Наконец-то, мы одни, любовь моя!

Адольф обнимает ей. Она, по-прежнему, покрыта вуалью. Он осторожно, один за другим, выуживает из головы невесты флёрдоранжи, заколки, говоря…

Вот чудный момент бракосочетания… Вот, что весьма хорошо и мудро. Мы за последние дни потеряли так много времени на примерки и выбор блюд, на покупку обручальных колец и пригласительные карточки. Все без исключения должны были заняться надписыванием конвертов… почти не было времени подумать о невесте… теперь, наконец-то, но тебе, пожалуйста — лицо той, которой отдал всю свою жизнь…

Он радостно снимает с неё фату и, делая шаг назад, обнаруживает Элоди. Адольф рычит, отступая…

Как? Это ты?

Элоди (грозно). Да, это я! Кто, ты хочешь, чтобы это был? Это я — твоя жена и всегда ей буду.

Адольф (в желании убежать нелепо кричит). Я отказываюсь! Помогите! Позовите всех! Перепутали церемонии!

Элоди (непримиримо). Нет, дружок мой, ошибки не было. Это именно я.

Адольф смотрит на неё, потеряв дар речи. Она спокойно продолжает…

Не рассчитывал же ты на то, что я дам тебе возможность жениться на этой дуре, чтобы через пару лет ты был с ней так же несчастен, как и со мной? И, кстати, куда бы ты, двоежёнцем, делся? Ты б никогда с этим не справился. Ты об этом подумал? К счастью, есть я.

Адольф (недоумевая, бормочет). Но ты сама собиралась замуж!

Элоди (пожимая плечами). В мечтах твоих, нечестивое существо! Ты бы бросил меня в объятия кого угодно, только б освободиться, я знаю. Не слишком, однако, на это рассчитывай, дружок. Я — честная и умру честной — пусть только для того, чтобы тебе досадить!

Адольф. И, тем не менее, когда ты сказала, что встретила Норбера дё Ля Пребанда в Бон-Марше, ты стала вся розовая… Не надо думать, что я слепой!

Элоди (грозно кричит). Я, может, и была розовая, но честная! И решила, во что бы то ни стало, таковой и остаться, поверь мне.

Адольф. Не будешь же ты отрицать, что была влюблена в него в Шатодане? Весь теннисный клуб чесал языки, говоря о том, что вы поженитесь!

Элоди (опять кричит). Да, в Шатодане я была влюблена! Да, когда сегодня я вдруг увидела его в Бон-Марше, то поняла, что всё ещё влюблена в него. Брошенная, высмеянная и влюблённая в другого, я, тем не менее, твоя жена, и я тебе никогда не изменю! Если ты, чтобы облегчить себе совесть, на это рассчитывал, то пора расстаться с этой мечтой. Может, ты и будешь, дружок, унижен, поцарапан и, как ковёр, истоптан, но можешь спать спокойно, ты никогда не будешь рогат!

Адольф (испустив комический крик безысходности). Ах, это ужасно! Ах, я слишком несчастен!

В цилиндре и фраке Адольф бросается ногами кверху на кровать и разражается нервными всхлипываниями.

Элоди (спокойно на него глядя). Не хочешь же ты, чтобы я успокаивала тебя только потому, что не способна на измену?

Адольф (после паузы, жалобно). Пойми меня, Шарлотта… в жизни бывают такие минуты, когда необходимо отворить окно, когда задыхаешься. Надо выйти на улицу, подышать и размять ноги.

Элоди (двусмысленно). Я никогда не запрещала тебе разминать ног. Я твоя жена. Я здесь именно для этого.

Адольф (стонет). Но это же не одно и то же!

Элоди (грохочет). Именно! У всех то же самое! Ты ведь этого хотел, не так ли? У меня было время убедиться, я не сразу уступила, когда ты, ревя, как олень, меня умолял в сарае для парусов?

Адольф. В яхт-клубе был момент вожделения. Это можно бы было назвать просто флиртом. К тому же, кожа ляжек твоих была такой бархатной, я не мог устоять.

Элоди (холодно). Так вот, эта мелочь завела тебя слишком далеко! Испугавшись, что я забеременею, ты женился, теперь я твоя жена. Что сделано, то сделано. Другой у тебя больше не будет, можешь на меня положиться. (Сухо добавляя.) Хочу тебе заметить, что кожа моих ляжек не изменилась. Это ляжки твоей жены… можешь потрогать.

Адольф (всё ещё стараясь её урезонить). Ты не искренна с самою собой! Тебе хотелось Норбера. И ты, уверен, до сих пор о нём думаешь, когда между нами случается ещё кое-что по ночам.

Элоди (пылая). Тебя это не касается! Я веду себя так, как должна себя вести. И никто упрекнуть меня ни в чём и никогда не сможет. Я женщина, у которой есть долг, не более того! Однако нечего требовать невозможного! Я же тебя не спрашиваю, о чём ты думаешь, когда между нами это кое-что случается!

Адольф (вскакивает, рубашка — по ветру, вне себя, ухмыляясь). Долг. Супружеский долг! И слова-то какие отвратительные! (Орёт.) Хочешь, выскажу тебе самую мою сокровенную мысль? Брак — это мерзость! Только желание и вожделение могут эту гимнастику оправдать! С желанием всё сходит. Любую акробатику вытворяй… всё тогда просто, мило, всё чисто. Но с хладнокровием?!! Вот тебе разница между убийством по страсти и холодной экзекуцией… (Нелепо прибавляет.) Вот почему я, кстати сказать, против смертной казни!

Элоди. Не знаешь больше, что говоришь.

Адольф (расхаживая по комнате в возбуждении). Знаю! Очень хорошо знаю! Женщина, которая всё ещё отдаётся мужчине двадцать лет спустя после того, как кровь или моча ударили ей в голову, только потому, что этот мужчина её содержит и с согласия соседей ежедневно ложится рядом в постель, это проституция! Вот именно! Я, видишь, выражаюсь ясно и чётко! А мужчина, который берёт женщину только потому, что она под рукой и в его распоряжении, что все в курсе их отношений, и это удобно, позволь сказать тебе, что это просто убожество! Или развратник!

Элоди (раскалывается плохим смехом). Видел бы ты себя, как ты расхаживаешь по комнате среди ночи, в цилиндре, в ночной рубашке, неся нелепости, которые даже не сам придумал. Ведь ты прекрасно знаешь, что не тебе первому пришли в голову эти глубокие мысли. Нелеп ты, дружок. Впечатление, что ты играешь в бульварной пьесе!

Адольф (торжественный, как стяг на ветру). Может быть! Вот ты так много читаешь, но если бы кругозор твой был ещё шире, дорогой синий чулок, если бы ты, действительно, всё прочла, ты б давно бросила своих Валери, Жидов и Клоделей, своих Кокто и всех этих молодых как бы глубоких авангардистов! Ты б поняла, что, в конце концов, плохо написанные, с неуместными событиями и неоправданными встречами, словами, словами, словами, только словами вместо мыслей и чувств… только водевили, только они трагичны и похожи на настоящую жизнь! (Вскрикивает.) Только Фейдо говорит о судьбе человеческой! (Прибавляет.) И Паскаль. Я слишком понимаю, настолько я нелеп в настоящую минуту, поверь мне. Но я также осознаю и своё величие. Этот бесцветный фальшивый персонаж, вышагивающий в цилиндре и в трусах по сцене, приложив одну руку к сердцу, а другую к заднице горничной, се человек! (Вдохновенно заявляет.) «Ежели хвастает, принижу его, если унизится — вознесу, и вечно буду ему противоречить…»

Элоди (прерывая его). Перестанешь ты говорить глупости?

Адольф (сбитый на лету, грустно идёт сесть на кровать, и трогательно заключает). Я кончил, не беспокойся. Я был слишком претенциозен. Отрекаюсь. (Добавляет ласково.) Если в этом только жизнь заключается, надо было заранее предупреждать, я б так не волновался. Я выступаю в плохом жанре, да ещё и издержек не оплачиваю. Теряю с каждым спектаклем. Так что предпочитаю молчать. Как-нибудь на днях я прострелю себе голову.

Элоди приближается; она делает непонятный жест, не то добрый, не то злой; спокойно говорит…

Элоди. Какой ты глупый, это тебе не поможет? Если ты и умрёшь, я всё равно буду твоей вдовой. Облачусь в траур и в день поминовения мёртвых пойду рыдать на могилу. И ни одна из тех, кого, тебе казалось, ты любил больше меня, права на это иметь не будет. Потому что я одна была твоею женой.

Адольф (глядя на неё, неожиданно другим тоном, почти человеческим). Я думаю, что в глубине души ты злая, бедная моя Шарлотта.

Элоди (после некоторого молчания, вскрикивая). Да, злая! Но это ты сделал меня такой. Я была хорошая умная понимающая, чувствительная, все друзья из нашего теннисного прошлого тебе это скажут. А теперь я кричу, раздаю пощёчины, я обвиняю, роюсь в твоих карманах, заставляю за тобой следить, я всё время жалуюсь друзьям по телефону… Я лаю утром, когда просыпаюсь, лаю вечером, когда ты подходишь своими толстыми ногами к кровати, в ночной рубашке, такой нелепый. Я показываю зубы, кусаюсь, я веду себя, как собака, которой страшно… Только в этом твоя вина. Нужно было помешать мне такой становиться. (Бросает ему с ненавистью.) Как муж сделает, такой жена его и будет!

Адольф (уставший, после паузы). Никогда мы не сможем спокойно поговорить, чтобы хоть раз понять друг друга?

Элоди (глухо). Никогда. Знаю я твои слова. Ты меня словами своими сперва взял. Когда ты добренький, это означает, что ты лжёшь. Или чего-нибудь приготовил. Я тебя слушаю-слушаю, как дура, а потом вдруг пойму, что ты меня же надул.

Адольф. Нет у меня намерения, как ты говоришь, тебя надувать. Когда я тебя надуваю — и сам надуваюсь. Я смирно работаю, как могу, всю неделю… мне хотелось бы быть счастливым. Старея, когда громкие слова уже сказаны, а красивые жесты сделаны, понимаешь, что в принципе, ничего другого ты и не хотел. Мне бы хотелось быть счастливым.

Элоди (упрямо). Ну, тогда сделай счастливой меня.

Адольф (грустно продолжает). Хотелось бы, чтобы и дети тоже были счастливы. А они беспокойны. Взгляд Тото тревожит меня. Все ночи напролёт ему снятся кошмары. В конце концов, мы их родители!

Элоди (чопорно). Дети хотели бы видеть мать счастливой. Дай мне то, что дают любимой женщине, и дети твои будут счастливы.

Адольф (орёт). А я?

Элоди. Что значит, «а я»?

Адольф. Да. А я?

Элоди (обиженная). Ах! А я?

Адольф. Что, ты?

Элоди. Да. Я! Я! В последние годы молодости, которые мне остались, я что… я не имею права хотя бы на малую долю счастья?

Адольф. Имеешь. Как и все.

Элоди. Так лучше обо мне позаботься, а не о других! Мне хочется, чтобы теперь думали обо мне, только обо мне! Я хочу быть, наконец, обожаемой женщиной, во всём уваженной, ухоженной, женщиной, которая путешествует в первом классе, с роскошными чемоданами! Я хочу увидеть пирамиды, Венецию, Гранд-Канал, Неаполь увидеть — иль умереть! Хочу ехать по авёню дю Буа в автомобиле с откинутым верхом, спуститься по громадной лестнице Оперо во время вечера, на котором присутствует президент республики, хочу быть самой красивой, хочу, чтобы на меня оборачивались. На меня! На меня! На меня!

Адольф (кричит). На тебя! На тебя! На тебя! Только одно сказать можешь: я!

Элоди. Да, я! Немного меня! Я довольно подтирала твоих детей, ворчала на твоих горничных, считала твои деньги! Теперь я хочу думать только о себе! (Кричит, как сумасшедшая, как будто зовёт на помощь.) О себе! О себе! О себе! На помощь!

Адольф (выпрямляясь, черствеет, и, как бы, сделав открытие, кричит). А я?

Элоди. Что, ты?

Адольф. Да, я! Я тоже хочу немного о себе подумать!

Элоди. О себе? Ты только этим и занимался, что о себе думал, эгоист, вместо того, чтобы обо мне подумать!

Адольф. Я?

Элоди. Ты! Да — ты!

Адольф (оскорблённый). Думал о себе, когда сам только о тебе и думал?

Элоди. Ты лжёшь! Ты думал только о себе, а обо мне никогда! Это я думала только о тебе! Но теперь я думаю только о себе!

Адольф. Это круто! Ты думала только обо мне, ты?

Элоди. Да, о тебе. Только о тебе! А ты?

Адольф. Я?

Элоди. Ты-то когда-нибудь обо мне подумал? Так что мне нужно самой, потому что иначе, кто ж обо мне позаботится?

Адольф. Но, чёрт побери, обо мне немного подумай!

Элоди. Нет! Обо мне! Ты обо мне подумай!

Адольф. Обо мне! Обо мне! Ты одно только и можешь сказать, обо мне! А я? Я? Я тоже ведь существую!

Элоди. А я? А я? Я не существую, может быть? Я! Я! Я!

Адольф. А я? А я? А я?

Эта сцена превращается в приступ сумасшествия. Они крутятся друг вокруг друга, даже больше не говорят «я», а лают. В конце концов, они падают на четвереньки, пытаясь укусить друг друга, и лают, как собаки. Только лай и слышно.

Я! Я!.. Я! Йа-йа! Йа!.. Йай-йай-йай!.. Йа! Йа!

Сверху раздаётся голос Тото, он кричит…

Голос Тото. Папа, мама, перестаньте!

В рубашке и с шалью на плечах входит Горничная в бигуди, вне себя…

Горничная (орёт). Да прекратите вы или нет? Дети плачут, опять я должна идти к ним и их успокаивать!

Я посуду закончила мыть в 10-ть часов, а завтра в 7-мь кофе, у меня тоже право на сон имеется — теперь законы есть! Полюбуйтесь-ка, люди добрые! Всё-то у них для счастья есть: и положение, и дети сыты-здоровы… квартира, не болеют они, есть даже Горничная! И вот тебе но — плачут и стенают, по ковру на карачках ползают и лаются друг на дружку, как собаки, ну!

Нужно б мне было уйти и к другим наниматься! Меньше бы времени на рыдания и сетования тратила!

Я здесь только горничная, конечно, и с месье сплю, потому что так всегда было, на всех, где я состояла, местах. Он, впрочем, чистый и ласковый, но я молочнику моему верна! И в доказательство дотронуться ему до меня до свадьбы я не позволяю! А, когда мы поженимся, когда оба накопим денег, годика так через два, я ему суп буду варить и носки штопать, грязь из портков его выколачивать, вот тогда он сможет на меня залазить в своё удовольствие, когда захочет… мой будет мужик, вот и всё!

А если мы кое-когда и обменяемся оплеухами, то дальше этого дело не пойдёт, потому что мы не станем из глупостей каких-нибудь весь дом несчастным делать и соседям при этом спать мешать!

Ну! Идите теперь, успокаивайте чад ваших, они там, по своим комнатам, из-за вашей ругани, как телята ревут. И поживей! Иначе будете со мной иметь дело!

Элоди с Адольфом, бледные, поднимаются и, не говоря ни слова, выходят каждый в свою дверь. Горничная, оставшись одна, в ярости подходит к кровати.

Горничная. Ну не беда это? И опять буду убирать койку за ними, потому что дура набитая! (Мощными ударами она приводит постель в порядок.) Ах, поместить бы их, как меня, годов в тринадцать на место, так они б уж точно хлопот не устраивали! Они бы уж знали, как её на место поставить — любовь-то эту! Я не сентиментальная! И молочник мой тоже. К счастью, слава тебе, господи!

Она выходит.

После паузы с обеих сторон сцены входят Адольф и Элоди. Каждый из них держит за руку ребёнка в ночной рубашке. Они будут разговаривать издалека, холодно, как деловые люди.

Элоди. Так что, договорились. У меня останется Кристина, а ты возьмёшь Тото. Кстати, он так плохо воспитан, что придётся отдать его в пансион. Что касается имения Шавилет, это моё приданое, так что, в естественном порядке, я его забираю. Тебе переходит квартира. Что касается драгоценностей, матерены я забираю, а тебе возвращу то, что ты подарил.

Адольф. А мебель?

Элоди. Будет правильно, если я Мажорель заберу — отец покупал.

Адольф. В течение двенадцати лет всё-таки я на всё деньги зарабатывал! Я даже не говорю о твоих платья, о шубе из выхухоля.

Элоди (поправляет). Под выхухоля. Поднутрия твоя. Надеюсь, что ты понимаешь между прочим, что мне с Кристиной нужна будет Горничная — не эта, разумеется, и алименты, которые ты мне будешь платить должны будут ровняться, по крайней мере, половине твоей зарплаты. В любом случае, в нищете будем жить.

Адольф. Мне, может, тоже жить нужно! У тебя доход будет с имения. И если ты возьмёшь всю Мажорель, что же в квартире останется?

Элоди (спокойно). Ну, тогда, если хочешь, могу поменять мебель на Тото. Натурально, в таком случае, алиментов должно быть побольше.

Свет разом гаснет. Доносится нечто вроде барабанов, варварская музыка во время чёрной паузы, настолько короткой, насколько возможно.

Когда загорается зыбкий свет, все элементы декораций исчезли. Есть только странные перспективы, рождённые игрой тюля на чёрном занавесе, закрывающем задник. Маленькая железная кровать Тото стоит посередине голой сцены. Тото, раздавленный кошмарным сном, спит на животе. Мальчик сначала, молча дёргается, потом стонет. Кричит…

Тото. Папа! Папа! Они едут!

В этот момент в тени появляется индеец, наблюдает, потом ещё один. Тото в тревоге кричит…

Папа, ты — сильный! Папа, тебе не будет страшно?

Появляются ещё индейцы и бросаются на него. Они садятся ему на грудь и, как бывает в кошмарном сне, давят и душат. Тото бьётся, молча, раздаёт пинки, мужественно кусаясь, бьёт кулаком. Индейцы с ним справляются и привязывают его к головным решёткам кровати, предварительно вставив ему кляп; они связывают ему крестом на груди руки. Получается маленькое распятье.

Тото с перевязанным ртом остаётся один на сцены. Издалека слышен там-там и музыка жестокого праздника. Индейцы скоро возвращаются, таща Элоди и Адольфа, одетых в ночные рубашки. Элоди не причёсана. Адольф ранен, он, видимо, дрался до последнего.

Индейцы зверски тащат их и привязывают стоя, как к пыточному столбу, к решетчатой спинке кровати.

Неожиданно, как по команде, воцаряется странная тишина. Входит Фессар-Лёбонз, за которым следуют два внушительных и зловещих индейца. Фессар-Лёбонз одет американским пионером, в широкополой фетровой шляпе тёмного цвета, не бритый, вооружён до зубов. Некоторое время он зло смотрит на Элоди и Адольфа. Тот, взглянув на него, удивляется.

Фессар-Лёбонз. Да, это я, Фессар-Лёбонз — похититель скота. Теперь-то уж точно можно сказать, что ты больше не сможешь вредить человеку, который вот уже десять лет ищет твоей смерти, Адольфус! Ранчо пылает. Всё разгромлено. Кажется, одному из твоих метисов удалось захватить лошадь и избежать бойни, но, даже если он и доберётся до форта Леннокс и осведомит федеральную армию, я успею свести с тобой счёты до прибытия кавалерии. Они обнаружат только трупы и дымящиеся руины, оставшиеся от твоей мощной мечты, от твоего развратного духа, безбожник! Для тебя, Адольфус, всё кончено!

Бледный Адольф плюёт себе под ноги.

Фессар-Лёбонз смотрит на них обоих со злобной улыбкой.

Каждый из нас заработал своё. Красавица, видишь, должна была быть моею. (Он касается пальцем края шляпы.) Мадам неприятно, я сожалею.

Адольф (кричит ему). Я вас презираю, Фессар-Лёбонз! Всегда презирал! Вы на коленях передо мной ползали. А я не сделаю этого! Избавьте меня от ваших речей, и действуйте побыстрее.

Фессар-Лёбонз (с улыбкой). Зачем торопиться. В форт Леннокс скакать целый час, если по самой короткой дороге, у нас есть время. Дайте мне насладиться.

Элоди (внезапно кричит). Почему вы ненавидите моего мужа? Что он вам сделал?

Фессар-Лёбонз (с ехидной ухмылкой). Сожалею, мадам, что приходится сообщить вам об этом, особенно в данный момент. Но дело касается не только скота… Взгляните, он знает, о чём я… (Элоди поворачивается к Адольфу, который со стыдом отворачивается. Фессар-Лёбонз безжалостно продолжает.) Он увёл мою девочку. Никто и никогда не уводил девок у Фессара-Лёбонза, похитителя скота, не заплатив за это собственной шкурой!

Элоди (кричит). Вы лжёте! Мой муж любит только меня, мы никогда не расставались.

Фессар-Лёбонз. Было дело. Месяц назад, на три дня. Скот заганивали. Он провёл их в Мемфисе, как бы для того, чтобы пересчитать поголовье, не так ли?

Элоди (бледная). Так.

Фессар-Лёбонз (улыбаясь). Загонщики, действительно, считали скотину. Он же, тем временем, не выходил из номера гостиницы Мемфис. И совсем другое подсчитывал… Девочка уже заплатила. Теперь его очередь.

Элоди. И вы не пожалеете ребёнка?

Фессар-Лёбонз. Нет. Я сам был ребёнком, и ни у кого ко мне не было жалости.

Элоди. И ничто не сможет вас убедить?

Фессар-Лёбонз. Ничего. (Пытливо глядя на неё, глаза его вспыхивают. После паузы он глухо говорит.) Может быть. Вы красивы, мадам Адольфус, а мне надоели шлюхи. В глубине души мне нравятся только честные женщины. Только они знают толк в любви. Если бы в Мемфисе был публичный дом с честными женщинами, я провёл бы там остаток жизни. Но такого, увы, нет.

Адольф (поняв, жестоко бьётся в безнадёжной попытке освободиться, орёт). Вы — чудовище, Фессар-Лёбонз! Чудовище и трус! Я убью вас. И всё потому, что я навязал вам мадмуазель Тромп! Но я вам отплачу.

Фессар-Лёбонз (спокойно, закуривая сигару). Когда? Комедия вот-вот кончится. (Улыбаясь, добавляет, кивая на сигару.) Я вам не предлагаю. Помните, когда мы в последний раз виделись, в других обстоятельствах, вы мне не предложили сигары. (Тяжёлое тревожное молчание. Затягиваясь, он смотрит на Элоди; наконец, глухо говорит.) Я бы мог вас взять силой, мадам Адольфус. Это право победителя. Но я люблю, когда женщина сама отдаётся. Я человек деликатный.

Ещё пауза. Они обмениваются взглядами.

Фессар-Лёбонз (заключает, между прочим). Так что, вам ясно? На две жизни меньше. Малыша, я как добрый принц, в любом случае, трогать не буду. Хочу, чтобы он всё увидел и рассказал. Если вы согласитесь, я уведу моих людей перед самым прибытием эскадрона. Они не поймут, но я им запудрю мозги и выдам двойную порцию рома.

Адольф (безнадёжно кричит). Скажи нет!

Элоди (после паузы, спокойно глядя Фессару-Лёбонзу в глаза). Нет.

Фессар-Лёбонз. Даю вам пять минут.

Фессар-Лёбонз выходит, индейцы за ним следуют. Адольф, Элоди и Тото, который на них смотрит, остаются одни, привязанные посередине сцены к кровати.

Индейцы разожгли костёр, который озаряет их фантастическим светом. Вдалеке застучали зловещие там-тамы, начались ритмичные танцы.

Адольф (после паузы, мягко). Я прошу у тебя прощения, моя дорогая жена. Её звали Жозьян. Нежная светловолосая официантка, из которой он сделал себе любовницу. Она попросила за неё заступиться… И вдруг, за закрытыми ставнями гостиницы, раздавленной солнцем, уставший от погони, я впервые за долгие годы почувствовал себя совсем молодым…

Элоди (тоже ласково). Я прощаю тебя, мой добрый мужчина. Ты всегда был верным и ласковым. А для мужчины это, видимо, долго (даже под нежными взорами господа), тело одной женщины, всю его жизнь… Я потихоньку теряю красоту, и иной раз думаю, как это несправедливо… он ещё такой красивый и сильный, у него есть право иметь в постели нечто лучшее.

Адольф (мучаясь и плача). Нет! Я любил тебя до конца, Шарлотта! (Тихо добавляет.) Это было что-то другое, несомненно, полное нежности и воспоминаний, но я всегда желал по-настоящему только тебя.

Элоди (после паузы, нежно). Спасибо, мой добрый мужчина. Я верю в это только наполовину, но всё равно очень мило с твоей стороны. Спасибо.

Адольф (наивно, трогательный). Это правда, Шарлотта. Руки мои были так глупы на чужом теле… не узнавали дороги. Достаточно, знаешь, малого — провёл по бедру, думаешь… что я тут делаю?

Элоди (после паузы, с глазами вновь полными слёз). Мерси, мой добрый мужчина. На сей раз, право, любезно. А я такая глупая, что на сей раз, видимо, и поверю… Я лично была с тобой всегда и во всём счастлива. Счастлива, и всё у меня было. Хлеб, которым ты кормил меня всю жизнь, хлопковые платки из Мемфиса, вечерами тяжесть твоего тела. Я бы никогда не смогла представить себе на твоём месте другого. Это всё равно, как если бы мне предложили пойти и отдаться в поле быку.

Там-тамы уже не стучат какое-то время.

Издалека доносится звук губной гармошки, на которой играют My darling Clementine…

Элоди. Слышишь?

Адольф. Да.

Элоди. Думаешь, он играет?

Адольф (с невольной улыбкой). Нет. Это, видимо, кто-то из его людей. Парень, у которого застряло в сердце немного тоски.

Элоди. Пастух, помнишь, играл эту песенку тем утром, когда ты пришёл на ферму просить у отца моей руки. Нам повезло, что этот парень именно сейчас тоже вспомнил свою молодость.

Адольф (с болезненным стеснением). Ты не жалеешь?

Элоди (нежно). Нет. Всё будет хорошо, он обещал, что малыша они не тронут. (Добавляет.) Мне бы только не хотелось на него смотреть. Он на нас теперь смотрит. Он навсегда запомнит привязанных к столбу и исполненных любви мужчину и женщину, которые нежно улыбались друг другу… Потом это станет семейным воспоминанием.

Губная гармошка замолкает.

Они смотрят друг на друга, многозначительно улыбаясь. Оба они становятся очень красивы).

Странное тревожное молчание, за которым издалека доносится звук кавалерийской трубы, трубящей атаку. Адольф выпрямляется.

Фессар-Лёбонз с растерянным видом идёт через сцену с пистолетом в руке.

Фессар-Лёбонз (кричит). Они атакуют! Стреляйте! Стреляйте же, краснокожие такие-сякие! И отступайте к лошадям, прикрываясь беглым огнём! Я сведу счёты и догоню вас!

Фессар-Лёбонз выходит. Адольф и Элоди всё понимают.

Адольф. Элоди. Элоди, не знаю, почему я называл тебя Шарлоттой. Мне всегда так нравилось твоё настоящее имя. Ты была мне доброй женой, Элоди.

Элоди. Ты тоже был мне хорошим мужем, Адольф. Мне бы хотелось дожить с тобой вместе до старости. Я бы нежно ухаживала за тобой.

Отступая и отстреливаясь бесшумными выстрелами, индейцы возвращаются вместе с Фессаром-Лёбонзом. Прежде, чем уйти под огнём, Фессар-Лёбонз подходит к Элоди и Адольфу сзади и стреляет одному, а потом другому в затылок. Он уходит в глубину сцены, отстреливаясь от невидимого врага.

Лица Адольфа и Элоди просто застывают. Привязанные к спинке кровати, они кажутся красивыми и спокойными. Их широко открытые глаза неподвижно смотрят прямо перед собой. Слышно, как труба играет огню отбой, потом, с пистолетом в руке, бегом появляется лейтенант федеральной армии. Он одет в синюю форму той эпохи. Его играет Норбер дё Ля Пребанд. Подбежав к родителям, он видит, что они мертвы. Он отвязывает Тото, который, всхлипывая, бросается к нему в объятья. Прижимая его некоторое время к себе, он с серьёзным видом ласкает ему макушку. Труба вдалеке заканчивает трубить приказ на ностальгической ноте.

Лейтенант. Тото, твой отец был сильным и мужественным человеком. Твоя мама тоже была славная женщина. Они любили друг друга и страдали, как все мужчины и женщины, а теперь они умерли. Ты забудешь об их страданиях — таков закон, и станешь, в свою очередь, мужчиной. Пойдём! Теперь я буду тобой заниматься. Мы будем вместе бороться с индейцами, и я научу тебя вязать морские узлы.

Он берёт его за руку и уводит. Они медленно идут в полутьму сцены. Мёртвые Элоди и Адольф с застывшими лицами остаются стоять, привязанные к ножкам кровати. Вдалеке другая губная гармошка, на сей раз, несомненно, солдата федеральной армии, нежно наигрывает мелодию «My darling Clementine»

Конец

07.09.2009

Ouistreham