На следующий день наша эскадрилья, скрипя ремнями полевой формы, выстроилась на рулежке. Справа от нас стояла первая, слева — третья эскадрилья. Дул сильный северный ветер. Временами начинался мелкий моросящий дождик. Я дрожал от холода в своем легком полевом кительке. Пару раз в мою голову приходили малодушные мысли о нижнем белье, которое я принципиально не носил. Оно лежало сейчас в тревожном чемоданчике, стоящем возле моих ног и так и просилось в дело. Однако после некоторых сомнений эти мысли были с негодованием отвергнуты — настоящие мужчины никогда не меняют своих решений.

Речь комэска была краткой. Обводя строй своим тяжелым немигающим взглядом, он еще раз напомнил нам об итоговой проверке и о лежащей на нас ответственности. В конце, Паханов добавил, что если члены комиссии спросят о жалобах или предложениях, нужно отвечать так: «Жалоб нет. Всем довольны. Спасибо Родине за заботу!». После этого эскадрилью перестроили в несколько шеренг, с большими интервалами между отдельно стоящими офицерами. Тотчас же после перестроения, к нам приблизились незнакомые подполковник, майор и капитан. Как я догадался, это и были представители дивизии.

Первым вдоль строя двинулся майор. Переходя от одного к другому, он задавал всем тот самый вопрос, о котором только что предупреждал Паханов. Когда майор дошел до меня, я от всей души поблагодарил Родину за предоставленное мне место в гостинице. Тот быстро взглянул на меня и лишь кратко кивнул в ответ.

Следом за ним шли подполковник вместе с капитаном. Вскоре они поравнялись с Гусько, стоящим в шеренге впереди меня. Первым делом подполковник заметил, что у Юры отсутствует тревожный чемоданчик.

— А где ваш чемоданчик? — строго обратился он к моему товарищу.

Тот суетливо полез в карман, извлек из него видавшую виды, разлохмаченную зубную щетку, завернутую в газету, и протянул ее проверяющему.

— И это все?! — изумился подполковник.

— Почему, все, — дернул шеей Гусько и начал расстегивать ворот у кителя.

Все то время, пока он боролся с крючком, оба офицера стояли с выпученными глазами и, не отрываясь, смотрели на Юрины руки, как будто бы тот показывал фокусы. Наконец Гусь справился с задачей.

— Вот, смотрите, — двумя руками он широко распахнул ворот. — Вот, две пары белья. Чистая, как положено, одета сверху. Когда одна из них станет грязней относительно другой, можно будет поменять их местами. Опять же, тепло. Десять рублей показать?

— Фамилия? — только и смог выдавить проверяющий, когда пришел в себя.

— Лейтенант Гусько, — бодро отрапортовал Юра. Он искренне не понимал, что произошло.

Капитан мгновенно схватился за свой блокнот и сделал запись.

— Вот, этого вот…, — подполковник ткнул пальцем в Юрину грудь и повернулся к своему помощнику. — Обведи фамилию пожирнее!

Они отошли от Гусько. Я покрутил головой по сторонам. Слева от меня стоял старший лейтенант Славка Шувалов. Он любил и умел носить форму. Поэтому Шувалов шил ее в специальном ателье, даже сапоги. Они были из отлично выделанной кожи, со слегка притупленными, по тогдашней моде носами. Выглядел Славка, как на картинке — весь из себя подтянутый, наутюженный, перепоясанный тугой портупеей.

Продолжая дрожать на холодном ветру, я задумался, и не сразу заметил, как проверяющие дошли до меня. Гордо выпятив грудь, расправив плечи и выставив вперед свою начищенную до блеска обувь, я вытянулся по стойке «смирно». Подполковник оглядел мой наряд, потом обошел вокруг и, поморщившись, спросил:

— Что это на вас, товарищ лейтенант, форма висит, как мешок? И дырка, вон, на груди. Вы, что свой китель с убитого сняли? И, опять же обувь. Вам что не говорили, что ее сзади тоже нужно чистить? Каблук, он ведь тоже сапог!

Капитан, стоявший за спиной подполковника, продолжал строчить что-то в блокнот. Между тем, старший проверяющий перешел к Шувалову и сразу же уставился на его сапоги. Лоб члена комиссии наморщился. Видно было, что он никак не может сформулировать свою мысль. Наконец, подполковник бросил через плечо капитану:

— Запишите, острота носов туповата!

После построения я подошел к Юре и поинтересовался:

— Юрий Яковлевич, что у тебя опять произошло? Тревожный чемоданчик оказался не уставного размера?

Мой товарищ лишь досадливо отмахнулся рукой:

— Слушай, в чем проблема? Это же рацпредложение. За это награждать нужно. Вот, тупари армейские! Скажи, что они от меня хотят? Чего им всем надо?

— Человеком тебя хотят сделать. Придешь из армии — будешь первый парень на деревне. Все девчонки твои будут. Видишь, сколько тут преимуществ: кормят, поят и даже воспитывают бесплатно.

Юра ничего не ответил, только беззвучно пошевелил губами и протер мокрые от дождя очки.

— Ну, шо, змерзли, двухгадюшники? Ниче, вечером отогреетесь!

Мы обернулись. Мимо нас проходили несколько техников первого звена, во главе со своим начальником Шуваловым. Юра молча отвернулся, сделав вид, что не расслышал. Мне пришлось отвечать за двоих:

— Привет пэтэушники! Давай, проходи, не задерживайся. Без вас разберемся.

В ответ на множество обидных прозвищ, придуманных кадровыми офицерами для нас, мы, в свою очередь, называли их «пэтэушниками». Ведь даже высшее военное училище, все равно — только училище.

Однако брошенная мимоходом фраза напомнила мне, о запланированном сегодня на вечер эскадрильском мероприятии. Мероприятие было печального плана — поминки.

Четыре года назад, тягач с техсоставом второй эскадрильи, возвращался после ночных полетов и на «Y» — ом перекрестке, ему в бок врезался топливозаправщик. Удар пришелся прямо в бензобак «Урала», который тотчас же взорвался, и машина вспыхнула как факел.

Три человека, которые сидели ближе всех к выходу успели выскочить из горящего тягача. Первая реакция — бежать отсюда, как можно скорее, пока не взорвался заправщик. Он хотя и отлетел от удара на пару метров, но пламя с тягача могло перекинуться на него в любую секунду. Однако эти люди имели советское воспитание. Из-под объятого пламенем брезента доносились крики и стоны. Это у них на глазах заживо сгорали их товарищи. Офицеры бросились назад в огонь и успели вытащить несколько человек, уже потерявших сознание. Той же ночью, всех кто еще был жив, срочно отправили в госпиталь в Таллин.

Через несколько дней эскадрилья подвела страшный итог: из семнадцати человек, ехавших в кузове тягача, выжило только двое. Эти двое счастливцев были теми, кого их друзья, вытащили в бессознательном состоянии из горящей машины. Сами же спасители, хотя и имели только небольшие ожоги, умерли, не доехав до госпиталя. Вскрытие показало: пары бензина сожгли их легкие дотла. За одну ночь, мы потеряли почти половину технического состава.

С этого дня, в эскадрилье появилась традиция — каждый год, в этот день, справлять поминки по своим погибшим товарищам. Мероприятие обычно проводили в «Охотничьем Зале». «Зал» представлял собой небольшую поляну в лесу, неподалеку от гостиницы. На поляне стоял вкопанный в землю длинный деревянный стол и такие же скамейки. Ради такого дела, инженер не поскупился и выкатил трехлитровую банку спирта. Летчики принесли несколько бутылок водки. Первый жучара эскадрильи, старший лейтенант Филонов был заслан в пищеблок. Будучи любимцем завстоловой Александры Ивановны, он легко договорился с ней забрать сегодняшний эскадрильский ужин сухим пайком. Теперь на столе живописно возвышались тарелки с отбивными, копченым салом, вареной картошкой, луком, малосольными огурцами и прочей снедью, столь милой мужскому сердцу.

Первый тост произнес комэск, держа в руках стакан, на четверть наполненный водкой:

— Ну, за ребят! Пусть будет им земля пухом!

Все встали и выпили залпом. Я отпил маленький глоточек и чуть не задохнулся — для меня спирт оказался слишком слабо разбавлен водой. Юра стоял рядом со мной. Он искусно сымитировал, что пьет, и тут же поставил стакан на стол. В полном молчании разлили снова. В этот раз, я предусмотрительно добавил жидкости в свою тару, из стоящей на столе банки с водой.

Слово взял замполит эскадрильи:

— Я еще раз хочу выпить за наших погибших товарищей! Я прекрасно всех их знал, как, наверное, и большинство, из вас, сидящих за этим столом. Они были хорошими специалистами, отличными коммунистами и комсомольцами, прекрасными друзьями, мужьями и отцами! Многие из их семей еще и сейчас живут в гарнизоне. Каждый из нас готов всегда придти им на помощь. Давайте выпьем за то, чтобы такое больше никогда не повторилось в нашем полку!

Офицеры выпили снова. Я тоже приложил стакан к губам. В нос ударил резкий запах разбавленного водой спирта, но холод оказался страшнее. Закрыв глаза, я заглотил, сколько смог, этой слегка мутноватой жидкости. Огненная струйка побежала вниз до самого желудка, постепенно разгоняя тепло по всему телу. Эскадрилья суетливо зашевелилась, накладывая еду в тарелки. Начали закусывать, появились первые негромкие разговоры. Налили и выпили по-третьей. Дальше уже пили без тостов.

Я повернулся к Гусько. Тот ничего не пил, зато его челюсти работали со страшной скоростью. Пространство на столе, в радиусе вытянутой Юриной руки, сильно смахивало на лунный пейзаж.

Шум и разговоры, между тем, становились все громче. Общее мероприятие разбилось на отдельные группки. Послышался смех. Начали рассказывать анекдоты. Удивительное свойство живых — нежелание и неумение долго скорбеть о мертвых. Сколько раз я был свидетелем поминок, которые к своему концу, по накалу веселья превосходили иную свадьбу. Хорошо это? Плохо? Наверное, нормально. У живых своя дорога, у мертвых — своя, и они никогда не пересекутся. Отдавая дань покинувшим нас, оставшиеся, тем не менее, инстинктивно стараются держаться подальше от этого чужого и страшного для них мира.

Я, наконец, первый раз за день, согрелся. В моей голове зашумело и появилось много умных мыслей, которыми мне не терпелось поделиться с окружающими. Так как Юрин рот был постоянно занят, я присоединился к разговору спецов, сидевших по другую сторону от меня.

Их было двое: Филонов и Телешов. Они оба входили в группу радиооборудования. Абсолютно разные и по характеру и по виду, Филонов и Телешов были неразлучными друзьями.

Младшему лейтенанту Телешову было около сорока. Флегматичный, с практически седой головой, с большими и печальными, как у коровы глазами, он имел болезненную зависимость от спиртного. Эта зависимость создавала ему много проблем по службе. Телешов неоднократно подвергался дисциплинарным взысканиям, вплоть до снижения звания. Хотя из армии техника не выперли, но звание младшего лейтенанта, позорное в его возрасте, служило последним предупреждением.

Филонов тоже был не дурак выпить, но всегда знал меру, службу не пропускал и в употреблении в рабочее время замечен не был. Его жуликоватое лицо, с прищуренными, как у китайца глазами, мелькало то там, то здесь, по зоне эскадрильи. По широкому от уха и до уха рту Филонова постоянно блуждал окурок сигареты. Его девизом было: «Уходя с аэродрома, возьми что-нибудь для дома»! В мятом берете, промасленной куртке и технических тапках, с прикрученной проволокой подошвой, он был больше похож на сантехника ЖЭКа, нежели на офицера ВВС. Удивительно, но у него была очень симпатичная жена. Высокая, с длинными светлыми волосами и необыкновенно прямой осанкой — настоящая русская красавица. В дополнение к этому, она еще закончила консерваторию по классу пианино и преподавала в местной музыкальной школе.

Я вклинился в разговор со своим анекдотом и был принят в компанию. Уже заметно опьяневший Телешов, хлопал по плечу своего друга:

— Филон, давай после этого поедем к тебе, добавим?

— А че, можно, — кивал головой, почти трезвый Филонов.

— А попросишь жену, чтобы сыграла?

— Да, пожалуйста, все что хочешь.

— Нет, мне все не надо. Пусть мою любимую сыграет — «Полонез Огинского»!

— Можно, — снова соглашался Филонов.

Внезапно глухой шум на другом конце стола, взорвался криком:

— Что? Что ты сказал?!

Все повернули головы и увидели вскочившего со своего места капитана Яковлева, командира первого звена.

— То, что слышал, — огрызнулся Шувалов, старший техник того же звена.

— Да как ты можешь? Я же твой командир!

— Мы здесь все сейчас — просто собутыльники.

— Да я… Да я… Я посажу тебя! — срывающимся от злости высоким голосом завопил капитан.

— Если еще проживешь хоть немного! — вспыхнувший, как порох Славка, выскочил из-за стола, пытаясь достать до противника.

Сразу несколько человек повисло у них на руках. Так и стояли они, бешено вырываясь, друг напротив друга. Голубая летная куртка, против черной технической — великое противостояние.

— Вы что, совсем с ума посходили! — изо всех сил рявкнул комэск. — Ну-ка, немедленно прекратить! И вообще, — он обвел глазами стол, — давай, сворачивай все это. Не умеете пить, будете сосать молоко через тряпочку!

Вот всегда у нас не так, как у людей. Начинаем за упокой, заканчиваем за здравие.

Славка Шувалов — коренной русак, благодаря своим темным волосам и смуглой коже, был больше похож на жителя Кавказа. Сходство еще больше дополняли взрывной темперамент и с большой горбинкой нос, перебитый в драке пряжкой курсантского ремня. В связи с этим, прозвище «Абрек» прилипло к нему намертво.

Шувалов происходил из семьи потомственных военных. Его отец, летчик-истребитель, был человеком прямым, любящим резать правду-матку и презиравшим дураков. По этой самой причине карьеры он не сделал и вышел на пенсию в небольших чинах, окончательно осев в Риге. Славкина мать, Елена Станиславовна, была полной противоположностью своему мужу. Спокойная, рассудительная женщина, она обладала врожденными дипломатическими способностями и всю жизнь занималась тем, что урегулировала конфликты созданные мужем, а впоследствии и сыном. Рафинированная эстетка, она закончила факультет журналистики Минского Университета, но ни одного дня не проработала по специальности. Однако, обладая деятельною натурой, и в отдаленных гарнизонах Елена Станиславовна хваталась за любую возможность работать и общаться с людьми. Она преподавала русский язык и литературу, а также искусствоведение.

Таким Слава и получился, унаследовав от отца прямоту характера и мощный интеллект, и тонкий художественный вкус от матери. С детства он мечтал стать летчиком, как отец, но не прошел медкомиссию, из-за недостаточно хорошего зрения. Однако Шувалов все равно мечтал служить в ВВС, и поэтому поступил Высшее Авиационное Инженерное Училище в Риге.

Первый год обучения, стал для него самым тяжелым и вовсе не из-за учебы, которая давалась ему очень легко. Проблема состояла в его взаимоотношениях со старшекурсниками, часто заканчивающимися жестокими потасовками. Среди его врагов было несколько сынков высокопоставленных военных, поэтому виноватым в инцидентах, как правило, выставляли Славку. Наказание, следовало за наказанием. Наряд вне очереди, за нарядом. Дело шло к отчислению из училища, но тут, неожиданно, за него вступились несколько самых старых и уважаемых преподавателей. Они прямо заявили: разбрасываться такими кадрами — преступление! И это являлось чистой правдой. Все знали, что слушатель Шувалов, был самым способным на курсе, а может быть и во всем училище.

Однажды, (уже на четвертом курсе) он, вместе с товарищем, случайно оказался на одной из маленьких площадей старого города, неподалеку от Домского Собора. Здесь друзья увидели небольшую выставку картин, предлагаемых для продажи. Из любопытства, курсанты подошли поближе. Неожиданно, Слава поймал взгляд одной из художниц. Она смотрела ему прямо в глаза, совершенно не смущаясь, взглядом красивой, уверенной в себе женщины.

Нормальный, средний мужик всегда старается обходить стороной такие экземпляры, опасаясь почти стопроцентного фиаско. Однако Шувалов никогда не был средним и принял вызов. Он подошел и сделал вид, что интересуется ее работами. Разговор не заладился с самого начала. Девушка отвечала неохотно, косо поглядывая на его военную форму. Только к концу разговора, удачной шуткой Слава, смог вызвать у нее легкую улыбку.

На обратном пути он был вне себя от ярости: «Гордая, да? Монмартр доморощенный! Ну, ничего, еще поглядим. Да быть не может, что человек, который способен сделать газодинамический расчет турбины реактивного двигателя АЛ-21Ф, не справится с какой-то там художницей с куриными мозгами и бездарной мазней».

В следующее воскресенье, одевшись в гражданскую одежду, Славка снова появился на той же площади. Девушка опять стояла на прежнем месте, возле своих картин, в компании двух молодых парней — коллег по цеху. Шувалов подошел и вклинился в разговор. Поначалу приняв его за покупателя, парни замолчали, но, быстро разобравшись, что тот больше интересуется их подругой, стали вставлять шпильки. Слава тоже в карман за словом не лез и поэтому очень скоро был приглашен отойти в сторонку для приватной беседы.

Они зашли в небольшой закуток, образованный щитами с рекламой театров и кино с одной стороны и стеной дома с другой. Абрек сразу стал спиной к стене, а ребята расположились напротив выхода, отрезая путь к отступлению. Хорошо утоптанная земляная площадка была усыпана окурками, пивными пробками и битым стеклом. Резко пахло мочой. Парни молчали, думая с чего начать. Славка, улыбаясь, спокойно ждал. Наконец, тот из двоих, что был здоровее, сделал шаг вперед.

Высокий широкоплечий, с русыми, длинными волосами, он почти на полголовы возвышался над Шуваловым. Его коричневый беретик художника, нелепо контрастировал с массивной фигурой грузчика. С сильным латышским акцентом, здоровяк процедил сквозь зубы:

— Эй ты, залетный, давай-ка вали отсюда поживее. И предупреждаю, если я увижу тебя, здесь хотя бы еще один раз, то сделаю тебе очень больно!

Вместо ответа Славка поднял с земли кусок разбитой бутылки — зеленую полуцилиндрическую стекляшку и сжал ее в руке. Закапала кровь. Все, также продолжая улыбаться, он сжал сильнее. Раздался хруст, стекло треснуло, из кулака посыпались осколки. Полилась быстрой тонкой струйкой кровь, заливая руку и, затекая под манжету рубашки.

— Слушай, — сказал по-латышски второй из парней, — оставь его в покое, разве не видишь, что это псих! — и первым вышел из закутка.

Немного поколебавшись, его товарищ последовал за ним. Славка, как мог, перевязал руку носовым платком и вернулся на площадь. Не теряя времени на пустые разговоры, он сразу же предложил девушке свидание в следующее воскресенье. Ожидая ответа, Шувалов видел, как в ее глазах, презрение к нему, как к тупому солдафону, борется с любопытством. Глядя на перевязанную Славкину руку, с обильно проступившей кровью, она понимала, что должно было случиться что-то очень серьезное, что заставило ее ухажеров, так быстро покинуть поле боя. Наконец, художница ответила согласием.

Шувалов начал готовиться к свиданию, по всем правилам военного искусства. Он прекрасно понимал, что второй попытки, завоевать расположение надменной красавицы у него не будет. Надо бить прямо в точку, с первого раза.

Самым трудным оставалось угадать — о чем они будут разговаривать. К этому нужно было основательно подготовиться, чтобы блеснуть эрудицией и интеллектом. Попытаться навязать ей свою любимую тему: «Использование истребительно-бомбардировочной авиации в локальном конфликте средней интенсивности», казалось делом совершенно бесперспективным. Что тогда? Проницательный Славка, почти безошибочно догадался, что художница постарается заставить его бороться по своим правилам. Значит, скорее всего, она выберет тему живописи, в которой, безусловно, разбирается. Несомненно, с ее точки зрения, это лучший способ показать — для него приглашать такую девушку на свидание, все равно что, залезать со свиным рылом в калашный ряд.

Слава пошел в библиотеку училища и с трудом нашел там довольно заумную книжку по живописи, без единой картинки с голыми женщинами. Книжка называлась: «Деградация и упадничество западного искусства или путь в никуда». «Вот, это то самое, что доктор прописал!», — подумал Шувалов и взялся за изучение.

При встрече все получилось почти так, как он и предполагал. Холодно кивнув вместо приветствия своей красивой головкой с короткими светлыми волосами, художница с места в карьер спросила его, как он относится к искусству. Слава осторожно ответил, что положительно. И началось…

Она говорила и говорила, помахивая пальчиком в такт своим словам, все больше поднимаясь в своих собственных глазах над раздавленным оппонентом. Абрек, как опытный карточный шулер, который дает своему неискушенному партнеру выиграть одну-две партии, чтобы потом раздеть его до нитки, молчал. Он, открыв рот, с глупым видом слушал ее словоизлияния, всем своим видом показывая полную ничтожность.

Дождавшись, когда девушка окончательно расслабилась и потеряла осторожность, Слава начал действовать. Для начала он бросил фразу, будто считает, что ее информация не точна — предшественником сюрреализма был скорее дадаизм, нежели кубизм.

Что тут началось! Он считает?!!! Да кто он вообще такой, чтобы высказывать какое-то мнение, лапая чистое искусство своими немытыми руками. Однако Шувалов начал аргументировать свои мысли, ссылаясь на Бретона, Арагона и Элюара. Он обильно пересыпал свою речь названиями картин Сальвадора Дали и Макса Эрнста, свободно рассуждая об автоматическом письме — творчестве без контроля сознания, опирающемся только на подсознательные импульсы. Художница вначале сильно упиралась, но тогда Абрек стал цитировать целые страницы из книжки, которые услужливо предлагала его великолепная память.

Очень скоро они поменялись местами. Теперь уже девушка, глаза которой открывались все шире и шире, не имела ни малейшей возможности вставить хоть слово. Славка вошел во вкус и, в конце уже так обнаглел, что небрежно бросил:

— А как звать то тебя, Муза?

— Я не Муза. Я — Инга, — растерянно пробормотала она.

Первый раунд остался за ним.

В следующие выходные, Слава пришел на свидание в твердой уверенности, что отбил у Инги охоту разговаривать на заумные темы, раз и навсегда. Однако он жестоко ошибся, девушка предложила обсудить произведения Кафки и поэзию Рембо. Счет стал — 1:1.

Теперь Шувалов готовился к каждой встрече основательно. Его кругозор возрастал в геометрической прогрессии, но каждый раз он не был уверен, за кем останется победа. Правда, нельзя сказать, что они только спорили. Их взаимоотношения также же успешно развивались во всех других областях, и однажды ЭТО случилось.

Абрек, мужчина весьма горячий и выносливый в сексуальном плане, был снова поражен совершенно нелатышским темпераментом своей новой подруги. Казалось, и здесь они не столько получали удовольствие друг от друга, сколько соревновались, кто кого вперед замучает до смерти. Порой, едва расползаясь в разные стороны, после очередной битвы любовники через каких-нибудь полчаса начинали все сначала.

Славка не мог больше учиться, с трудом сдавая зачеты и экзамены. Он думал только о том, когда в следующий раз сможет опять завалиться с Ингой в кровать. Это было как наркотик, Шувалов уже совсем не мог обходиться без нее. Утешало одно — было очевидно, что и с ней происходят аналогичные процессы.

Сейчас уже и не вспомнить, кому первому из них пришла в голову мысль пожениться, только вскоре это произошло. Славкины родители отнеслись к этому довольно спокойно — тебе жить сынок. С родителями Инги сложилась совершенно иная ситуация. Довольно известные в Риге, представители латышской творческой интеллигенции, любимой «кухонной» темой которых было обсуждение оккупации Латвии Советским Союзом в 1940-м году, впали в шок. Свой собственный оккупант в доме — такое им могло присниться лишь в кошмарном сне!

Таким образом, у молодых с самого начала возникла проблема, где жить. Родители Инги не хотели видеть Славку у себя, а Инга не желала находиться под одной крышей со свекровью. Тогда они стали искать квартиру для съема и скоро нашли, в районе, недалеко от морского порта. Квартира была однокомнатной, зато отдельной, да и просили за нее недорого.

И началась у них новая жизнь. Все время, которое Шувалов был не на учебе, молодожены проводили в постели. Ели, пили, разговаривали там же, чтобы не терять времени. В своей крохотной квартирке, среди натасканной от друзей и родителей рухляди, они были абсолютно счастливы, подтверждая хорошо известную истину — с милым рай и в шалаше. Но это если только с милым!

Увы, ничто не вечно под луною. Первая трещина в уютном Славкином мирке, появилась после окончания училища, когда он, вместе с новехонькими лейтенантскими погонами, получил назначение на авиационную базу Дурасовка. Инга категорически отказалась ехать с ним в «отдаленный гарнизон» (ха, ха, ха — в 60-ти км от Таллина). Она не видела себя вне искусства. Напрасно Шувалов убеждал ее, что настоящий художник может творить где угодно. Все было бесполезно. В сильном разочаровании Славка уехал один, но не терял надежды, в один прекрасный день забрать с собой и супругу.

Естественно, при малейшей возможности, он бросал все и несся сломя голову в Ригу. Супруга также, неоднократно навещала его, но даже, несмотря на это, встречаться чаще, чем два-три раза в месяц, не получалось. Примерно через полтора года, после его переезда в гарнизон, Инга объявила, что она беременна. Шувалов был счастлив. Скорее всего, это, так или иначе, должно положить конец их раздельному проживанию. Потом наследник, (а Славка не сомневался, что родится сын) - это было так чудесно, что не в силах сдержаться, он закружил Ингу по комнате. Когда Шувалов снова поставил ее на пол, девушка мягко отстранилась, и немного подумав, бросила странную фразу: «Впрочем, еще посмотрим…»

Славка тогда не обратил внимания на ее слова и на то, что жена, как будто ждала от него совсем другой реакции. Он просто летал на крыльях. Его разумная мама, после получения известия, что-то быстро подсчитала в уме и осторожно спросила:

— Славочка, а ты абсолютно уверен, что это твой ребенок?

Сын побледнел и отрезал:

— Все дети, которых рожает моя жена — мои дети!

Мама только молча покачала головой.

Шувалов, через день уехал назад в часть, мечтая, как будет играть с сыном в футбол и запускать воздушных змеев, а на следующий свой приезд узнал, что ребенка больше нет. Инга сначала долго выкручивалась, говорила, что просто ошиблась, поторопилась сказать ему. Однако, в конце концов, призналась, что сделала аборт. Славка был вне себя от ярости — избавиться от ребенка, даже не посоветовавшись с ним! Тогда, первый раз в жизни, Шувалов ударил ее. В ответ Инга закричала, что он полный идиот и ничего не понимает. Ведь она сделала это для его же собственной пользы и теперь никогда не простит. В это время Славка был уже на лестнице. Трещина между ними стремительно расширялась, угрожая перерасти в глубокую пропасть.

Стараясь унять душевную боль, Шувалов стал больше внимания уделять службе. К счастью, здесь все складывалось лучше некуда. С самого начала его направили в ТЭЧ полка. Вскоре, благодаря своим способностям, он, практически вместе с погонами старшего лейтенанта, был продвинут на должность замначальника. Его непосредственный начальник, капитан Колесников, имел сильно волосатую руку, на уровне командования ВВС Прибалтийского Округа. Поэтому Слава понимал, что тот здесь долго не засидится, освободив свое место для него. Перед Шуваловым открывались перспективы неплохой и вполне заслуженной карьеры.

С Ингой, после того злополучного вечера, прежние отношения установить не удалось. Славка, как раньше, приезжал, правда, уже намного реже. Они делали вид, что ничего не произошло, даже продолжали спать вместе, но оба чувствовали холодок отчуждения, идущий друг от друга. Шувалов утешал себя, что время лечит и не такие раны и, конечно же, у них еще будут дети. Однако в ответ на эти самоутешения, он постоянно слышал рассказы друзей, что Ингу видели (Рига — город маленький), то в одном ресторане, то в другом, и все время в сопровождении разных мужчин. Слава посылал всех подальше, говоря, что это не их дело. Но куда деваться от себя самого? Себя самого то не пошлешь!

Сколько веревочке не виться, а конец все равно будет. Все произошло, как в пошлом анекдоте. Однажды Шувалов приехал в будний день и поздно ночью — хотел сделать сюрприз. Любой умудренный жизненным опытом мужик сказал бы ему: «если хочешь, чтобы жена встречала тебя с новой прической, ужином на столе и бутылкой в холодильнике — позвони заранее. Если хочешь сюрпризом, что ж будет тебе сюрприз». Господи, да когда он с кем в жизни советовался!

Славка открыл дверь в их рижскую квартиру и зашел в прихожую. В квартире царила полная тишина. Сначала Шувалов решил, что никого нет дома, удивляясь, где же может быть Инга в столь поздний час. Он зажег свет, снял куртку, потом пошел по направлению к спальне и замер на пороге, как вкопанный. В полумраке комнаты прекрасно различалась светлая головка его жены, уютно примостившаяся на чьей-то мощной волосатой груди. Оба безмятежно спали. Славка схватился за косяк двери, чтобы устоять на ногах. Через доли секунды внезапная слабость сменилась вспышкой ярости.

Абрек кинулся на кухню и рывком выдвинул ящик стола, где у них лежали столовые приборы. Стол был заставлен пустыми и полупустыми бутылками, вперемешку с остатками еды.

«Хорошо погуляли, суки! Ну что ж, сейчас появится официант со счетом!» — со злостью думал он, перебирая ножи и вилки.

Шувалов намеренно громко шумел, в глубине души надеясь, что этот шум разбудит Ингу. Проснувшись, она кинется к нему на шею со слезами и просьбами простить, и тогда ему не придется выполнять то страшное дело, что он замыслил. Однако в спальне по-прежнему крепко спали. Видимо спиртного накануне было выпито немало.

Наконец Славка достал самый большой нож и даже, для верности, попробовал пальцем лезвие. Черт! Он дернулся от внезапной боли. Из порезанного пальца потекла кровь. Задетая локтем, со стола упала недопитая бутылка пива, и ее содержимое потекло ему прямо на ногу. В ботинке моментально захлюпало. Абрек, матерясь, бросил нож на стол. Затем снял обувь, вылил оттуда пиво и отжал носок. Сидя на стуле с одной босой ногой, он внезапно почувствовал себя участником не трагедии, а какого-то дурацкого фарса.

Обувшись, Шувалов поискал глазами, что бы ему выпить и последовательно опустошил все бутылки, где еще оставалось спиртное. После этой маленькой мести (посмотрим, чем они утром будут опохмеляться) он закурил, глядя в окно. Злость куда-то улетучилась, уступив место смертельной усталости. Его кровожадные недавние мысли теперь казались просто невероятной глупостью.

На улице стояла непроглядная темнота, только на углу тускло горел фонарь, да было видно, как под ним ветер кружит упавшие листья. Прямо напротив окна, над булочной, горела красно-синяя неоновая надпись «ХЛЕБ», с двумя последними перегоревшими буквами. Надпись часто моргала, как будто изо всех сил старалась компенсировать свой недостаток.

«Смотри-ка», — думал Слава. — «Половины слова нет, а оно все равно живет и даже еще чего-то там ерепенится. Моргает, как может. И ведь это очень правильно — потеря части не должна приводить к смерти целого. А может хрен с ним, и я тоже какое-то время обойдусь без «еб»"?

Он пошарил на холодильнике и нашел там лист бумаги и ручку. Немного подумав, Шувалов написал: «Заявление о разводе (прошу рассмотреть без моего присутствия)…». Поставив дату и подпись, Абрек взял со стола нож и со всей силы загнал его в столешницу, намертво пригвоздив, ни в чем неповинный листок.

На следующий день Инга приехала в гарнизон, но Шувалов не открыл дверь. Она звонила — он бросал трубку. Постепенно звонки прекратились, и спустя несколько месяцев пришло письмо из райсуда с официальным бланком. Так его развод стал свершившимся фактом.

Теперь служба стала для Славки смыслом существования. Он проводил там дни и ночи, совсем не появляясь в Риге. Все складывалось удачно. Колесников уже начал намекать о своем скором переводе, все чаще поручая Шувалову свои обязанности начальника — тренируйся мол.

Все рухнуло в один день. На очередных полетах разбился, только что вышедший из ТЭЧ самолет. Летчик катапультировался. Комиссия по расследованию аварии обнаружила, что причиной является грубое нарушение правил проведения регламентных работ на топливной системе. Фактически, в этом случае должен был полететь с должности, начальник технико-эксплуатационной части. Однако тот задействовал свои связи, и стрелочником сделали Шувалова. В результате Абрека перевели с понижением — старшим техником во вторую эскадрилью. Колесников, правда, тоже, пострадал. Ему зарубили перевод на хорошую должность в одной из жарких стран, где советским авиаспециалистам платили твердую валюту за помощь в борьбе против империализма.

Тут Славка и сломался. Считая себя несправедливо обиженным, он уже не горел на службе, как прежде, а просто валял дурака и, кроме того, начал серьезно увлекаться спиртным.

В гарнизоне продажа крепких спиртных напитков была запрещена, но пиво продавали свободно. Теперь в его комнате после службы почти каждый вечер, собиралась теплая компания. Офицеры брали пиво ящиками и гуляли от души. Только когда приятели доходили до хорошей кондиции, в Славке просыпался прежний Шувалов. Он вдруг становился серьезным, уединялся где-нибудь в укромном углу и начинал лист за листом покрывать расчетами, графиками, формулами. Над ним сначала смеялись, но скоро привыкли и оставили в покое, лишь молчаливо крутя пальцем возле виска.

Взаимоотношения с руководством второй эскадрильи, тоже не сложились. Он и его непосредственный командир, капитан Яковлев, невзлюбили друг друга с самого начала. Чистенький, аккуратный командир звена, особенно не выбирал средства для достижения карьерных высот. Он усердно лизал зад начальству, активно выступал на партсобраниях, выжимал все соки из подчиненных. Славка на дух не переносил таких карьеристов и очень скоро передал свои чувства капитану. Яковлев, в свою очередь, считал, что его старший техник слишком много о себе мнит, втайне завидуя его интеллектуальным способностям. Они и до дня поминок, частенько пререкались друг с другом. Однако сегодня впервые, их взаимная неприязнь вылилась в открытое столкновение.

Когда эскадрилья разошлась, после неудачных поминок, комэск попросил участников конфликта задержаться и поговорил с глазу на глаз с каждым из них. После беседы, Яковлев был сразу же отправлен в отпуск, а Шувалов почти две недели даже не притрагивался к спиртному.

* * *

Вскоре обнаружилась одна неприятная вещь. Оказалось, что Дятел, когда распинался о конспектах по марксистско-ленинской подготовке, нисколько не шутил. Их писать было нужно, и это касалось также нас — двухгодичников. Более того, времени оставалось в обрез. Повздыхав и повозмущавшись, мы купили себе по толстой 96-листовой тетрадке, взяли в гарнизонной библиотеке несколько томов марксистско-ленинского наследия и принялись за дело.

Посторонний наблюдатель мог бы сделать превосходный психологический портрет, немного понаблюдав за работой каждого из нас. Алик писал добросовестно. Он аккуратно заполнял страницу за страницей, выбирая ключевые мысли и подчеркивая их красным фломастером. Кроха, первую страницу очередной ленинской работы, писал красиво и чисто. Зато последующие просто покрывал быстрыми каракулями, которые в случае чего можно было бы выдать за скоропись. Мой стиль находился где-то посредине между ними. Я брал какую-нибудь статью и быстро, но достаточно аккуратно записывал все подряд, пока не набиралось необходимое количество листов. Потом подчеркивал фломастером, что попало, лишь бы визуально выглядело красиво.

Когда писал конспекты Юра, не видел никто. Он приходил со службы, потом садился на пол, подогнув под себя ноги и впадая в долгое оцепенение. Это называлось у него «уходить в астрал». Мы уже привыкли, что он ищет там свой миллион и вскоре перестали обращать на него внимание. Только неутомимый Кроха, иронично интересовался об успехах.

— Ну, чуваки, я уже почти у цели! — информировал нас Гусько, когда возвращался на землю. — Сегодня я видел свой заветный чемоданчик так же ясно, как вас сейчас. Левый замок у него слегка поцарапан. А номер упаковщика на пачках — «10».

После этого он обессилено падал на койку, или сразу засыпая, или уставившись в телевизор. Смотрел он в основном финское телевидение, которое, особенно в пасмурную погоду ловилось в гарнизоне довольно прилично. Естественно, по-фински он ничего не понимал, но говорил, что ему все равно, что смотреть, лишь бы не совковую дребедень.

— Юра! — звали мы его. — Иди, пиши конспекты. Не успеешь!

— Ничего, — обычно отзывался тот. — Еще много времени. Посмотрите лучше, какой классный мультик.

Мультфильм был без слов и поэтому вполне понятен даже для техника самолета. Первый кадр показывал американский центр управления. Взад-вперед сновали люди, мигали лампочки многочисленной аппаратуры, крутились бобины суперкомпьютеров. На огромном экране, во всю стену, была видна ракета с американским флагом, стоящая на стартовой площадке. Изображение погасло, и появились цифры. Это начался отсчет времени: 9,8…2,1. Пуск! Ракета, в облаке дыма, отрывается от земли и, пролетев метров десять, с оглушительным грохотом взрывается.

Кадр второй, снятый, как бы с вертолета. Бескрайнее море тайги. Камера наплывает все ближе и ближе и, наконец, становится видна длинная прямая просека. По просеке, десятка два бородатых солдат в папахах, как бурлаки тянут на веревках огромную ракету. Работой руководит офицер, с такой же, лопатой, окладистой бородой. Время от времени он, из-под ладони смотрит на солнце и, послюнявив палец, поднимает его вверх, чтобы определить направление ветра. Наконец, командир тычет пальцем в землю. Солдаты тут же начинают поднимать ракету. Они ставят ее вертикально и подпирают с нескольких сторон, срубленными соснами. Офицер поджигает, торчащий снизу фитиль и все бросаются врассыпную.

Кадр третий. Бесконечная гладь мирового океана, посреди которой, сиротливо качается на ветру одинокая тростинка. Из-за горизонта появляется ракета, с красной звездой на борту. Быстро приближаясь, она попадает точно в центр тростинки. Взрыв! Конец мультфильма. Наша техника побеждает американскую даже на финском телевидении! Посмеявшись, возвращаемся к нашим прозаическим делам.

Однажды Юра, в очередной раз, переключил наше внимание на телевизор. Начинался какой-то американский фильм. Титры гласили: «Last tango in Paris». Кинчик шел на английском языке с финскими субтитрами. Оба языка мы знали примерно одинаково, поэтому, вначале не проявили сильной заинтересованности. Однако вскоре пошли такие кадры, что нам стало не до конспектов. Безобразия, которые творили на экране Марлон Брандо и Мария Шнейдер, были понятны без всякого перевода. Такого, советские люди еще не видели!

Когда фильм закончился, мы еле-еле отлепились от экрана. Проникаться марксизмом-ленинизмом не было уже никакой возможности. Каждый пытался собраться с мыслями, но не получалось. Однако на Юру кино оказало совершенно противоположное воздействие, нежели на нас троих. Он внезапно вскочил с койки, выдрал откуда-то несколько листов бумаги и с бешеной энергией начал их пачкать. Так как наш друг не заглядывал при этом ни в один первоисточник, мы пытались догадаться, какую же ленинскую работу он конспектирует. На все наши вопросы, Гусько только отмахивался, тщательно прикрывая свое творение рукой.

К концу дня тайна раскрылась. Отложив ручку, Юра горделиво приосанился, обвел нас торжествующим взором и провозгласил:

— Уважаемые дамы и господа! Предлагаю вашему вниманию, первый на территории СССР, порнорассказ. Прошу оценить по достоинству.

Мы отложили в сторону свои тетрадки и впились глазами в рукопись. Перед нами предстала полная энциклопедия сексуальной жизни. В свое короткое произведение Юра умудрился вместить все мыслимые и немыслимые способы плотской любви. Однако, странное дело. Чем дальше мы читали, тем слабее было наше вожделение и тем громче, становился смех.

Конец рассказа совпал с нашими финальными конвульсиями. Мы, совершенно обессилев, лежали на кроватях, держась за животы. Гусько был по-своему очень талантлив и вполне бы мог писать миниатюры для Райкина или Петросяна. Я не имею возможности воспроизвести этот шедевр в полном объеме, но один небольшой кусочек, врезался мне в память очень хорошо. Звучало это примерно так: «…Я поцеловал ее в губы. От возбуждения она так сильно сжала ноги, что у меня треснули очки».

Юра, Юра! В неудачное время и в неправильном месте ты родился. Ох, будут у тебя проблемы из-за конспектов. И не только из-за них!

* * *

Раздался рев двигателя, это ушла на взлет спарка — разведчик погоды. 20-ка и 19-ый стояли на ЦЗ рядом, а мы с Женькой между ними. Наши машины были полностью подготовлены к вылету, и мы неторопливо толковали за жизнь.

Через какое-то время возле моего самолета появился летчик. Поздоровавшись с нами за руку, он обошел вокруг самолета и постучал ногой по колесу. Потом зачем-то засунул палец, в выступающую вперед, как пушка, трубу приемника высокого давления, скептически хмыкнул и полез в кабину. Я последовал за ним и помог ему пристегнуться. Через пару минут прозрачная капля фонаря закрылась. После запуска и проверки работоспособности самолетных систем, 20-ка вырулила со стоянки. Обдав нас удушливой струей керосиновых испарений, она ушла в сторону ВПП.

Откуда-то выскочил Панин, как чертик из коробочки:

— Ну, шо панове? Как тут у вас? Все чудово?

— Нормально. Давай, бугор, расписывайся! — я протянул своему начальнику журнал подготовки.

Панин размашисто расписался в ЖПС, потом снял у меня с головы берет, и засунул мне за пазуху, молча, показывая пальцем на свой. Оказалось, что его головной убор был привязан тонким фалом к воротнику куртки.

— И у тебя должно быть также, — объяснил старший техник. — Иначе ветер снесет с головы — и в двигатель! Ничего не поделаешь, авиационная специфика. Ты заметил, что в авиации, в отличие от других родов войск, на одежде нет пуговиц? Одни только молнии и заклепки. Вот, по этой же самой причине — пуговицы имеют обыкновение отрываться.

— Понял, до следующих полетов сделаю, — пообещал я.

Тезка между тем повернулся к Петрову и укоризненно поинтересовался:

— Женька, а ты что такой небритый сегодня? Знаешь, что настоящие мужчины, я, кстати, к ним принадлежу, бреются два раза в день? Первый раз перед службой, а второй раз вечером, когда ложишься…

— Под комэску, — перебил его Петров на полуслове. — Отсталый ты человек Панин.

Мой напарник провел тыльной стороной ладони по своей щетине и продолжил свою мысль:

— Если ты настоящий мужчина, то ты должен быть выбрит до синевы и слегка пьян. Но если ты еще и техник самолета, то ты должен быть слегка выбрит и пьян до синевы. Понял?

Панин уже открыл рот, чтобы ответить, но не успел. Мимо проходил Птицын в летной кожаной куртке. Мы вытянулись и отдали честь. Дятел лениво ответил и пошел дальше своей дорогой.

— Вот, кожедуб! — бросил ему вслед Женя, когда Птицын отошел на порядочное расстояние.

— Почему Кожедуб? — удивился я. — В смысле, летчик-ас?

— Нет, в смысле, замполит в кожаной куртке.

— Женя, думай, что говоришь! — старший техник опасливо покосился на меня. — Это же руководитель партийной жизни полка, — тезка вдруг заговорил словами из газеты «Правда».

— Ну, да, — не унимался Петров. — Руководитель — это кто руками водит. Много здесь таких. Особенно среди летчиков.

— Жека, ну не трогай ты летунов. Летчик — профессия героическая, рисковая! — улыбнулся Панин, чтобы разрядить обстановку.

Однако сегодня Петров явно был настроен критически и не желал оставлять последнее слово за начальником:

— Какой там героизм? Вот моряки — это, да. Уважаю!

— А почему моряки? — удивился Панин.

— Да потому, что в отличие от кораблей, истории еще не известно ни одного случая, когда бы самолет на землю не вернулся.

Старший техник лишь безнадежно махнул рукой:

— Я вижу Женька, тебя все равно не переспоришь. Ладно, я побежал на 21-ый. Надо приглядеть за нашим клоуном — Гусько. Пока еще не случилось чего.

Панин, как шарик ртути, выкатился из поля нашего зрения.

Вскоре приземлился мой самолет и зарулил на ЦЗ. Прежде всего, нужно было заменить тормозной парашют. Делать это приходилось после каждого вылета, потому что использованный парашют летчик сбрасывал на землю сразу после приземления и съезда с ВПП. Там его подбирали, снова укладывали и упаковывали в специальный брезентовый чехол. Потом, готовый к повторному применению, он опять возвращался к техникам.

Я залез на самолет, засунул тяжелый брезентовый цилиндр в парашютную гондолу, затем закрыл ее створки. Дальше — заправка. Хорошо автомобилистам! У них одна заправочная горловина и один бак. А у самолета иногда более десяти баков, расположенных в разных местах фюзеляжа и крыльев. Каждый из них, естественно, нужно залить до верха.

На старых самолетах это отнимало немало времени и требовало известной сноровки. Я вспомнил, как еще во время учебы в институте был на военных сборах в Тарту, в Эстонии, где базировался полк дальних бомбардировщиков Ту-16. В этом же городе располагался штаб дивизии. Комдивом являлся некий генерал-майор Джохар Дудаев, наводивший страх на весь гарнизон, но мало кому известный за его пределами.

Так вот, заправку этого старенького самолета я запомнил очень хорошо. Он имел (дай бог памяти) целых четыре заправочные горловины. Процесс кормления топливом производился сверху, с помощью заправочного пистолета. Особенно, мне нравилось этим заниматься после ночных полетов, в темноте. Заправочные пистолеты не отключались автоматически при наполнении бака, поэтому нужно было соблюдать крайнюю осторожность. Это потом я научился заправлять на слух, а поначалу…. Льешь себе, льешь. Изо всех сил таращишь глаза, пытаясь разглядеть уровень залитого топлива. А оттуда, как даст фонтан — все, прозевал!

Миг-27 принадлежал уже к самолетам нового поколения и был оборудован системой централизованной заправки. Ничуть не хуже, чем в «Жигулях». Всего одна горловина, расположенная с левой стороны фюзеляжа — заправляются все баки одновременно. Заправка прекращается автоматически после наполнения. В общем, сплошное удовольствие. Такие случаи, когда можно облиться керосином, как на Ту-16 просто и представить невозможно.

С улыбкой, вспоминая события ушедших дней, я открыл лючок заправочной горловины. Затем скрутил крышку бака, которая повисла на тонком металлическом тросике, соединяющем ее с корпусом самолета. Подтащил заправочный шланг, заканчивающийся на конце специальным приспособлением, с двумя ручками, называемым «присоской». Вставил ее в пазы горловины и повернул вправо до упора. Все, можно заправляться. Я постучал в окно кабины топливозаправщика. Водитель включил подкачивающие насосы, и длинная змея шланга начала толстеть прямо на глазах. Я вернулся к горловине, попробовал, хорошо ли закреплена присоска и посмотрел на топливомер, расположенный рядом с горловиной. Стрелка, дрогнув, поползла вверх, и … мощная струя керосина ударила меня в живот, едва не сбив с ног.

С матом и криками «стой!» я отскочил в сторону. Из места, где присоска соединялась с резиновым шлангом, хлестало топливо. Боец, наконец, сообразил, что произошло, выключил насос и теперь обескуражено осматривал место повреждения. Мой самолет стоял в центре огромной лужи, но хуже всего пришлось мне. Ниже пояса, я был весь насквозь пропитан керосином. Хлюпало даже в технических тапках.

К месту происшествия неспешно подошли Петров с Дедом. У Женьки на голове красовался зеленый технический шлемофон, свернутый набекрень. Одно ухо шлемофона было поднято вверх, как у деревенского деда — чтобы лучше слышать. Капитан, с руками, засунутыми в карманы и, надвинутой на глаза беретке напоминал хулигана. Женя посмотрел на керосин, капающий с моей одежды.

— Эх, сейчас бы спичку на него зажженную кинуть. Правда, Дед? — мечтательно произнес Петров.

— Нет, не вспыхнет. Это же не бензин, — сомнительно покачал головой Борзоконь.

— А если его несколькими слоями бумаги обернуть? Для поддержки горения.

— Ну, тогда может и подпалится, — согласился ветеран техслужбы.

— Какие же вы все-таки козлы — военные! — не выдержал я и побежал искать другой топливозаправщик.

— Чего это с ним? — удивился Женька. — Керосину что ли надышался?

— Обиделся, дурилка, — беззлобно констатировал Дед, глядя мне вслед. — Аналогичный случай произошел прошлым летом в городе Конотопе…

Заправив, наконец, свой самолет я разделся до трусов и отжал одежду. Однако мне стало уже не до работы — все мое тело горело и чесалось после керосинового душа. К счастью, полеты закончились, и пришло время возвращаться домой.

Естественно, чтобы вытащить на ЦЗ такое количество самолетов для полетов или отбуксировать назад в зону, одних только эскадрильских тягачей было недостаточно. Поэтому использовали весь пригодный для этого автотранспорт: заправщики, передвижные электрогенераторы и прочую спецтехнику. Однажды инженер полка показал, что для этого можно использовать также маломощные машины и приволок самолет с помощью собственного «Уазика». Но, это уже для экстремалов.

В этот раз после полетов для буксировки мне достался передвижной электрогенератор. Он был установлен на шасси «Урала», как и наши тягачи, и являлся вполне пригодным для такого рода работ.

Приехав в зону, машина развернула 20-ку хвостовым оперением к входу в укрытие. Я выпрыгнул из кабины, снял закрепленный на буксировочном водиле длинный рычаг и вставил его в поворотный механизм передних колес. С помощью этого нехитрого приспособления теперь было можно поворачивать колеса самолета вручную.

— Давай помалу! — крикнул я водителю.

«Урал» начал движение. Судя по всему, водитель был неопытный — машина шла рывками, виляя из стороны в сторону. Я изо всех сил налегал на поворотный рычаг, выравнивая самолет и пытаясь компенсировать погрешности вождения. Наконец МиГ, подпрыгнув широкими пневматиками на направляющем рельсе створок, заехал внутрь укрытия и остановился. Я вытер пот со лба. Ноги мелко и противно дрожали от напряжения.

Теперь нужно было закрыть створки. В принципе, для закрывания укрытий предназначались стационарные электролебедки, которые располагались рядом с входом. Но это только в принципе. На самом деле, ни на одной стоянке они не работали, не выдержав суровых условий эксплуатации и отсутствия запчастей. Поэтому обычно укрытия закрывал тот же тягач, что буксировал самолет в зону.

Я накинул петлю троса на шкворень, приваренный к двери одной из створок, затем продел его через блок, расположенный на другой. Второй конец троса был закреплен на буксировочном крюке машины. Обматерив водителя за его манеру езды, я попросил его двигаться равномернее. «Урал» тронулся, створки поехали навстречу друг другу. Однако машина по-прежнему шла рывками, то, ускоряясь, то, внезапно останавливаясь. Стальной трос при этом, то ослабевал, то резко натягивался, как струна.

Откуда-то со стороны раздался громкий свист. Я обернулся. К нам бежал вездесущий Панин.

— Стой! Едрит твою, три раза налево! — кричал он водителю.

Старший техник добавил еще несколько крепких выражений. Крайне редко я видел его таким раздраженным. Обычно он никогда не опускался до того, чтобы орать матом на солдат.

Сашка вскочил на подножку машины и, распахнув дверцу, резким рывком схватил водителя за ворот и выбросил из кабины. Тот, хлопая глазами, жалобно просил:

— Куда вы? Я же не имею права, никому давать садится за руль!

Но Панин не слушал его. Он включил передачу и осторожно двинулся с места. Створки плавно тронулись, и медленно набирая скорость, сошлись посередине, захлопнувшись с легким щелчком. В очередной раз я посмотрел на своего начальника с уважением — и все то он умеет!

— Никогда! Слышишь, никогда не делай так! — возбужденным голосом обратился ко мне Панин, выбираясь из машины.

— А что случилось?

— Ты что не видел, что этот горе-водитель чуть трос не порвал?

— Да, ладно. Поменяли бы. Небось, государство не обеднеет, — пытался отшутиться я.

— А башку бы мы тебе тоже поменяли? Ты когда-нибудь видел, как лопается натянутая струна? А тут толстенный трос…. Отрубит руку или ногу в момент и фамилию не спросит! Понятно?

Я лишь молча кивнул головой, возразить было нечего.

Вернувшись в гостиницу, я первым делом снял с себя одежду и, как сумел, помылся в раковине холодной водой (горячая, в тот день, как обычно, отсутствовала). Теперь нужно было решить, что же делать с моими штанами. Они почти высохли, однако издавали резкий запах керосина. В конце концов, я открыл окно, повесил брюки на одну из рам, чтобы быстрее выветрились на воздухе, и завалился в кровать.

Часа через полтора я проснулся от стука собственных зубов. Подоконник и моя одежда были подернуты тонким слоем инея. Это ночью начался заморозок.

«Нет, так нельзя!» — подумал я. — «Играть в генерала Карбышева мы не договаривались!» — после чего встал и закрыл окно.

Через часик я проснулся снова, оттого, что кто-то душил меня за горло. Это было густое облако керосиновых паров. Я мгновенно поменял свое предыдущее решение.

«Нет, так нельзя! Лучше умереть на морозе героем, чем задохнуться, как таракан в газовой камере!» — и распахнул окно настежь, жадно глотая свежий воздух.

Кинув поверх одеяла шинель и куртку, чтобы не замерзнуть, я опять заснул. Вскоре мне приснилось, что меня ослепили. Я вскочил. Глаза на самом деле не открывались. Я в ужасе заметался по комнате, наталкиваясь на стол и кровати, опрокидывая стулья. Мне потребовалось несколько минут, чтобы понять, что это смерзлись ресницы. С трудом, глаза, наконец, удалось открыть.

«Нет, так нельзя!» — подвел я черту в своих сомнениях. — «Нужно принимать решения взвешенно и спокойно, отбросив эмоции. Сколько человек в истории человечества замерзло насмерть от холода? А сколько задохнулось от керосина? Ну, то-то!»

Рамы снова были плотно прикрыты. Однако через полчаса меня стало тошнить…

Так я пробегал всю ночь, то, открывая, то, закрывая окно. Такая простая мысль, что грязную одежду можно просто постирать, пусть даже и в холодной воде, так и не пришла мне в голову. Невыспавшийся, кашляющий, с плохо сгибающимися в суставах пальцами и веками без ресниц, я появился на следующий день на службе.

От расстройства я даже не сразу заметил, что произошло историческое событие — из комнаты ушли клопы. Навсегда!

* * *

Нам крупно повезло. Проверять марксистско-ленинскую подготовку нашей эскадрильи пришел лично замполит полка. Мы сидели в классе летной подготовки, по стенам которого были развешаны схемы выхода из атаки в зоне действия натовских зенитных ракет «Хок». Неподалеку от входа в класс, стоял стол, где важно расположились Птицын и замполит нашей эскадрильи — капитан Гундосиков. Я сидел вместе с Гусько и нервно теребил корешок своей тетрадки с конспектами первоисточников, в то время как офицеры эскадрильи один за другим подходили к замполитам и предъявляли свои работы. Каждый имел несколько толстых тетрадей, красиво оформленных, с аккуратно отчерченными полями и разукрашенных фломастером. Видимо, это были конспекты, как минимум, за несколько лет.

Наконец очередь дошла до меня. Я поднялся со своего места, подошел к Птицыну и протянул ему свою тетрадку. Она была хотя и толстая, но единственная. Подполковник начал медленно перелистывать конспект, одновременно читая мне лекцию. Из нее я понял, что для первого раза сойдет, но вообще-то маловато. Затем мне предложили еще очень много стараться, учитывая мой неоплатный долг перед классиками марксизма-ленинизма, заветами которых я был вскормлен и вспоен. Я согласно кивал головой, дожидаясь, когда же замполит закончит, и с облегчением вернулся на свое место.

— Лейтенант Гусько, — вызвал Гундосиков следующего.

Юра встал. По дороге сюда, я, глядя на пустые руки своего четырехглазого друга, спросил, где его конспект. Вразумительного ответа не последовало. Из этого мной был сделан вывод, что он так ничего и не написал. Теперь, я с интересом ждал, что же Гусь будет врать в свое оправдание.

Однако все было не так плохо — дело обстояло значительно хуже. Подойдя к председательскому столу, мой товарищ полез за пазуху и вытащил оттуда сложенную вдвое тоненькую школьную тетрадку стоимостью в две копейки. Ее зеленую поверхность покрывало несколько жирных пятен. На лицевой стороне, с претензией на аккуратность, красовалась надпись: «Конспекты». Выполнена она была шариковой авторучкой.

Птицын, глядя на протянутый ему предмет, сначала побледнел, потом позеленел и, наконец, побагровел. В его груди что-то забулькало, и небольшое помещение класса прорезал истошный крик:

— Гундосиков! Что все это значит?!!

Наш замполит, который и сам сидел ни живой, ни мертвый, наконец, пришел в себя и попытался придти на помощь:

— Гусько, где ваши конспекты? Вы, наверное, забыли их в гостинице?

Не заметив брошенную спасительную соломинку, Юра удивленно приподнял брови.

— Как? Вот же они, — и положив свое тонкое зеленое чудо на стол, ногтем подвинул его поближе к Птицыну.

Подполковник взял себя в руки:

— Ты что издеваешься над нами, лейтенант? Это все, что ты сделал? Это что, весь объем?

— Зря вы так, товарищ подполковник, — обиженным голосом произнес Юра, поправляя очки. — Я с одной такой тетрадкой пять лет в институте проучился. Неужели, здесь всего на два года не хватит?

Гундосиков наклонился и что-то быстро зашептал на ухо Птицыну. Непонятно, как он убеждал своего старшего коллегу, но тот начал потихоньку успокаиваться. Гусько был отпущен живым. Ему дали три дня на устранение недостатков.

В конце Птицын разразился грозной речью:

— Вы что же себе, товарищи офицеры, думаете? Не понимаете политической важности момента, когда империализм кругом расширяет свои границы. А у нас все хорошо. А у нас все в порядке. Поразительное благодушие и похеризм! Все ждете, пока вас жареная муха задом укусит! А как вы думаете проводить марксистско-ленинские занятия с, извиняюсь за выражение, солдатами? Тут ведь дело особое, тонкое. Нужно быть простым человеком, чтобы солдатская масса потянулась за вами. А сделать это мы обязаны. Потому что, если не вбить в солдатскую голову марксизм-ленинизм, то она заполнится другим мусором!

* * *

Очередная летная смена. Пилот уже в кабине моего самолета, сейчас будет запуск. Внезапно фонарь открывается. Я выдергиваю шнур внутренней связи и приставляю стремянку обратно.

— Что случилось?

— Похоже, летать сегодня уже не будем, — летчик выглядит озабоченным. — Там с нашей спаркой какие-то проблемы.

Он быстро спускается вниз и устремляется в сторону КДП. Я слышу, как один за другим затихают двигатели. Вслед за летчиками на контрольно-диспетческий пункт тянутся техники. Рядом с его входом, уже собралась порядочная толпа. Из висящего сверху небольшого динамика слышны переговоры руководителя полетов с находящимися в воздухе самолетами.

Покрутившись немного среди оживленно обсуждавших ситуацию офицеров, я начал понимать, что происходит. На спарке нашей эскадрильи сразу после взлета, заклинило рычаг управления двигателем (РУД). Переводя на нормальный, житейский язык, это, как если бы на машине утопленная до отказа педаль газа отказалась возвращаться в исходное положение.

Учебно-боевой самолет пилотировал командир первого звена капитан Яковлев, только что вернувшийся из отпуска. Во второй кабине, в качестве инструктора, находился замкомэска — капитан Титаренко.

Пока руководитель полетов решал, что предпринять, на ВПП один за другим садились все еще находящиеся в воздухе МиГи. Это расчищались воздушное пространство и взлетная полоса для аварийной машины. После долгих переговоров с землей, опытные пилоты приняли решение сажать самолет. Две пожарные машины и скорая были приведены в состояние полной готовности. Спарка в это время кружила над аэродромом, вырабатывая горючее.

Уже более тридцати минут она находилась в воздухе, а на земле каждый пытался определить, что же произошло. Мнения, как всегда разошлись, но было, похоже, что какой-то посторонний предмет попал под тягу РУДа и теперь не позволяет сдвинуть его с места. Консилиум, состоящий из руководителей инженерной службы полка, передал свои рекомендации руководителю полетов. Запрокинув вверх головы, мы смотрели, как самолет начал выполнять в воздухе фигуры высшего пилотажа, пытаясь вытряхнуть возможную помеху из-под тяги.

Через некоторое время стало ясно, что эти попытки не увенчались успехом. Топливо между тем было выработано и, сделав последний круг над аэродромом, спарка вышла на глиссаду, начиная снижение. Все разговоры стихли, лишь неслись из динамиков короткие, отрывистые фразы переговоров.

Все ближе и ближе самолет. Уже хорошо видны выпущенные шасси, две яркие фары, горящие под фюзеляжем, открытые тормозные щитки. Было ясно, что при такой высокой посадочной скорости, самое главное, это постараться сесть на самый край полосы, чтобы обеспечить, по возможности больший пробег. Еще секунда и…

Черт! Спарка промахивается мимо края полосы и садится на бетонку примерно метрах в двухстах-трехстах дальше. Из-под широких пневматиков шасси, вылетают синие облачка дыма. Хлопок. Вышел и затрепетал позади бело-оранжевый купол.

«Ох, ептыть!» — тут же прокатывается по толпе, наблюдающей за посадкой. Это из-за слишком высокой скорости тормозной парашют отрывается и отлетает в сторону. Теперь за самолетом тащатся лишь несколько коротких строп. Летчики отчаянно давят на тормоз. Из-под резины колес поднимается уже не синий, а черный дым. Вижу, как рядом Тихон хватается за голову: — Пневматики перегрелись! Сейчас взорвутся к чертовой матери!

Самолет, между тем, продолжает катиться, но всем уже ясно — длины полосы ему не хватит. Он быстро пересекает ВПП и попадает в заранее поднятую сетку аварийного уловителя. Какое-то мгновение, кажется, что произошла его полная остановка, но сила инерции слишком велика. МиГ прорывает сетку и выезжает на грунтовую полосу безопасности. Однако теперь его скорость невелика, и он начинает останавливаться. Ну вот, кажется и все!

Возле диспетчерского пункта — единый вздох облегчения. Присутствующие весело переглядываются, поздравляя друг друга. В этот момент, передняя стойка шасси, внезапно наскочив на какое-то, невидимое нам препятствие, подламывается, как спичка. В ту же секунду самолет зарывается носом в землю и вспыхивает.

К месту происшествия с ревом несутся пожарные машины и скорая помощь. Следом за ними, не думая об опасности взрыва, мы тоже бежим к упавшему самолету.

Наконец, фонарь задней кабины открывается и оттуда на землю вываливается замкомэска. Титаренко быстро поднимается на ноги и бежит прочь от горящей машины, но через пару десятков шагов спотыкается и падает на колени, протягивая руки к бегущим навстречу людям. Комбинезон на нем дымится. Он кричит, срывая с головы серый от копоти защитный шлем:

— Я не мог! Вы понимаете? Я ничем не мог помочь! У Яковлева от удара фонарь заклинило. Я ничего не мог!

Две мощные пенные струи быстро сбили пламя. Однако мне все еще казалось, что где-то там, под оплавившимся стеклом передней кабины, обгоревшая человеческая фигурка корчится от невыносимой боли, из последних сил пытаясь открыть фонарь.

Полеты были прекращены. Мы растащили свои самолеты по укрытиям и теперь маялись от безделья в эскадрильском домике, в ожидании дальнейших указаний. Никто не травил баек, как обычно, не забивал козла в домино. Техники вполголоса переговаривались, настороженно оглядываясь по сторонам.

Мне стало душно, и я решил выйти на улицу. Перед выходом из домика, над дверью, висел плакат. Плакат был скучно озаглавлен: «Меры по повышению безопасности полетов». Мне приходилось видеть его каждый день, и я практически не обращал на него никакого внимания. Однако сегодня что-то зацепило. Я быстро пробежал глазами длинный список мер, состоящий примерно из тридцати с лишним пунктов. Прочитал и понял, что показалось мне необычным.

Пунктом первым, а значит и самым важным, там значилось: «Улучшение марксистско-ленинской подготовки летно-технического состава».

Маленькая легкая снежинка упала на мое разгоряченное лицо. Еще несколько ее подружек опустились на рукав и плечи моей технической куртки. Белые чистые пятнышки на черной грязной поверхности. Пришельцы из другого мира. Мира, где не служат в армии, не обливаются керосином и не травят клопов.

Я огляделся по сторонам. Снег — довольно необычное явление для начала ноября в Прибалтике. Вначале редкий он становился все сильнее и, наконец, повалил густыми тяжелыми хлопьями. Наше безделье закончилось. Поступил приказ для технической части эскадрильи — брать лопаты и начинать очищать рулежки.

А в это время, у летчиков шел суровый разбор полетов. Рапорт о происшедшем полетел в дивизию, затем в армию и оттуда в Штаб ВВС в Москве. Естественно, никто из руководства полком, ничего хорошего для себя в этом не видел. Все знали крутой нрав Главкома ВВС, аса Великой Отечественной войны — Павла Кутахова.

На место происшествия прибыла аварийная команда. Полусгоревшая спарка, откуда уже извлекли и увезли останки капитана Яковлева, была перевезена в специально освобожденное укрытие, для проведения расследования. Теперь личный состав команды, в буквальном смысле этого слова, рыл носом землю, доставая из смеси грязи со снегом все, что могло иметь отношение к самолету. Найденные куски обшивки, узлов, агрегатов и оборудования кабины доставлялись в то же укрытие. Здесь они аккуратно раскладывалось на полу, примерно в тех местах, где находилось на «живой» машине. Как финальный аккорд дня, пришло сообщение, что для расследования причин катастрофы создана специальная комиссия. Она прибывала в гарнизон незамедлительно.

В ожидании этого радостного события все силы были брошены на уборку и обустройство территории Дурасовки. Мы убирали с глаз долой эскадрильский мусор, подрезали кусты и деревья, косили траву под снегом, там, где она поднималась выше поверхности покрова.

Работы шли практически круглые сутки, когда накануне приезда высокопоставленной комиссии, объявили полковое построение. Сначала выступил Птицын, освятив проблемы бдительности. За ним взял слово инженер полка, подполковник Смирнов, который вкратце прошелся по причинам аварии. Что он сказал, как обычно, не понял никто. Но вопросов не возникло, все уже привыкли. Ведь именно из-за своей «внятной» дикции инженер и получил прозвище — «Логопед». Последним держал речь Нечипоренко, которого предстоящий визит московских ревизоров настроил на философский лад:

— Мне докладывают: личный состав полка жалуется, что приходится работать по 15-16 часов в сутки, — мрачно начал командир, оглядывая грязную, замерзшую толпу технарей, стоящих в строю позади летчиков.

Выдержав мхатовскую паузу, Артист театральным жестом поднял палец вверх и продолжил свою мысль:

— А знаете ли вы вообще, что такое счастье? Да ни хрена вы в нем не понимаете, если жалуетесь. Вы, наверное, думаете, чтобы сделать человека счастливым, нужно улучшать его жизнь? Давать ему поблажки и идти ему во всем навстречу? Это — в корне неверно. Это — типично гражданский подход. А между тем, офицеру надо сначала закрутить гайки до отказа. Закрутить так, чтобы он только кряхтел и пищал. А потом, через некоторое время, вернуть все, как было раньше. Вот тогда он и поймет, что такое настоящее счастье!

Нечипоренко обернулся к замполиту, как обычно стоящему за его спиной, посмотреть, не хочет ли тот что-то добавить. Птицын стоял молча, нахохлившись. Он был углублен в свои мысли. Тогда командир закончил свою речь без помощи архитектора человеческих душ:

— А вообще то, мы — не звери. По случаю воскресенья, сегодня у вас выходной с 17:00 до 23:00. Вопросы? Да, чуть было не забыл. Это кажется, в первой на днях собирались играть свадьбу? Что ж, не вижу препятствий. Но в свете итоговой проверки, старшим по свадьбе назначаю командира эскадрильи подполковника Долгих. Разойдись!

В понедельник утром на авиабазе Дурасовка приземлился пассажирский Ту-134. На его киле, в отличие от голубых эмблем «Аэрофлота», красовалась большая красная звезда. Снег к этому времени почти стаял, превратившись в мокрую слякоть. Разбрызгивая в разные стороны грязь, небольшая колонна, состоящая из двух черных «Волг» и нескольких армейских «Уазиков» увезла прибывших в неизвестном направлении.

Несмотря на уже ставшую главной версию катастрофы — попадание постороннего предмета под тягу РУДа, это никак не удавалось подтвердить реальными доказательствами. Спецкоманда, почти как археологи, по крупицам просеивала землю на месте аварии, но так и не могла найти ничего подозрительного. Весь инструмент, принадлежащий самолету, также был в наличии.

На всякий случай проверили инструмент во всей эскадрилье, но и это не дало никаких результатов. Техник самолета Обручев и старший техник звена Шувалов, которые непосредственно выпускали спарку в тот трагический вылет, неоднократно допрошенные, также не прояснили ситуацию. ЖПС и прочие самолетные документы находились в идеальном порядке.

Через некоторое время расследование зашло в тупик и начало перетекать в обычную в таких случаях плоскость противостояния армии и Министерства Авиационной промышленности. Комиссия ВВС, в конце концов, родила пространное заключение. В нем министерство недвусмысленно обвинялось в заводских дефектах, повлекших за собой разрушение самолета и гибель личного состава. Министерство, в свою очередь, не осталось в долгу и издало приложение к результатам расследования. Там в категорической форме, отклонялась версия о заводском браке при изготовлении тяг рычага управления двигателем, как бездоказательная. В конце документа делался вывод о нарушении условий эксплуатации самолетов и двигателей в нашем родном полку.

Чем закончилось это перетягивание каната, мы так и не узнали. На полковом же уровне, крайним сделали командира батальона обеспечения. Его вина состояла в том, что злополучный булыжник оказался в пределах полосы безопасности аэродрома. По результатам короткого разбирательства, комбат был снят с должности.

Между тем, после похорон Яковлева, оставившего после себя молодую вдову с пятилетним ребенком, жизнь постепенно возвращалась в свое прежнее русло. Казалось, о происшествии можно было забыть. Однако история этим не завершилась. Кто-то вспомнил о поминках в нашей эскадрилье и о происшедшей на них ссоре. И пошла гулять по гарнизону народная версия. Активно распространяемая сарафанным радио, она стремительно обрастала все новыми и новыми подробностями. Получалось, что Шувалов угрожал убить Яковлева и, дождавшись удобного случая, выполнил свое обещание. Здесь существовало два варианта. По первому, Славка, зная о дефекте тяги, вынудил Обручева молчать и выпустить неисправный самолет в воздух. По другой версии, старший техник, пробравшись ночью на стоянку, подсунул под тягу легкоплавкий металлический стержень, который впоследствии полностью сгорел во время пожара. Еще поговаривали, что комиссии удалось выяснить истинные причины авиакатастрофы, но Москва дала приказ замять дело. Произошло это, потому что Шувалов, якобы, приходится внебрачным сыном одному высокопоставленному генерал-полковнику ВВС.

Наконец, эти разговоры дошли до Рекуна. Он вызвал главного героя слухов к себе, для личной беседы. Напрасно Славка оправдывался, что никого он убить не обещал и не собирался. Особист продолжал колоть его, на предмет, как и что, тот подложил под тягу (прекрасное знание авиационной техники Шуваловым, не было секретом ни для кого в полку). В случае чистосердечного раскаяния, начальник первого отдела обещал значительно скостить срок. В противном случае, если он до всего докопается сам, то минимум, что ждало старшего техника — это расстрельная статья.

На дворе стоял ноябрь 83-го года, а не 37-го, поэтому гэбист был сильно ограничен в средствах воздействия на подследственного. Сорок шесть лет назад он запросто смог бы доказать преступную деятельность, вступивших в сговор техников Шувалова и Обручева. Как и то, что она проводилась с молчаливого попустительства инженера полка, которому было приказано совершить убийство советского летчика и уничтожение дорогостоящей техники. Приказ, в свою очередь, отдавали враги народа, пробравшиеся в технические службы дивизии. Они же в свою очередь руководились из единого центра, созданного правнуками белых офицеров, окопавшимися в штабе округа.

За раскрытие вредительской сети подобных масштабов полковничьи погоны начальнику первого отдела были практически гарантированы, но зловредный техник твердо стоял на своем. В конце концов, после нескольких бесед с глазу на глаз, особист временно отступился. Однако Шувалова напоследок предупредили, что дело не закрыто. Это значило, что стороны еще вернутся к этому разговору. Рано или поздно.

* * *

Через некоторое время на вторую койку в моей комнате поселили нового жильца. Он был офицером «братского» полка. Звали его Иван Арно. Полурусский-полуэстонец, он одинаково свободно говорил на обоих языках. Еще более странной, чем сочетание его имени и фамилии, являлась его должность — начальник солдатского клуба. В связи с этим, он имел свободный график службы: когда хотел — начинал, когда хотел — заканчивал. Более того, он имел в своем распоряжении машину ГАЗ-66 с водителем и постоянно катался в командировки в Таллин, Вильнюс и Ригу. Мы потеряли дар речи, когда пообщались с ним и выяснили, что в Советской Армии можно служить и таким образом.

Особенно переживал Кроха. На какое то время, он потерял покой и сон, при каждом удобном случае пытаясь выяснить у Вани, как можно попасть на такую должность. Новичок отделывался общими фразами, не давая никакой конкретной информации, что приводило бывшего комсомольского вожака в еще большее уныние. Сергей вместо того, чтобы мерзнуть на стоянке, тоже бы с удовольствием крутил фильмы про Великую Отечественную войну, пропагандирующие насилие и жестокость в доступной для солдат военно-патриотической форме. Однако зона (первой эскадрильи) цепко держала его за горло своими холодными пальцами.

Я перенес сведения о такой синекуре довольно спокойно. Что ж, каждому — свое. Или, как любил говорить Панин: кто, на кого учился. Вместо этого, я радовался окончанию моего двусмысленного положения в своей собственной комнате. Похоже, было, что Адам здесь больше не появится никогда.

Обстановка в полку оставалась напряженной, шансов отпроситься в Ригу не было никаких. Поэтому я дождался, когда Ваня в очередной раз уехал в командировку и сам пригласил Полину в гости.

И вот она сидит напротив меня в моей маленькой комнатенке в гостинице и с интересом оглядывается по сторонам. Я не слежу за ее взглядом, потому что и так знаю — ничего особенного она не увидит. Две металлические койки с панцирными сетками. Старый платяной шкаф в углу, да стол возле окна, с обглоданными краями, вследствие открывания об него бесчисленного количества пивных бутылок. Картину дополняла пара небольших тумбочек и желтые, выцветшие на солнце занавески на окнах.

Единственное, что оживляло казенную обстановку, это купленный по случаю приезда жены букетик цветов, стоящий в наполненной водой бутылке из-под молока. Полина между тем начала распаковывать свою сумку. Она доставала из нее одну за другой уже порядком забытые мною вещи: пирожки с капустой, домашние блинчики, консервированные огурчики и грибочки.

Я сорвал крышку с бутылки приторно сладкого ликера «Бенедиктин». Она была заранее приготовлена для торжественного ужина. Два больших граненых стакана играли роль хрустальных бокалов. В это время руки моей благоверной быстро мелькают в воздухе, накрывая, нарезая и накладывая. Несмотря на это, она еще и умудрялась разговаривать без перерыва.

— Как там мои родители? — я едва успеваю вставить слово.

— Хорошо все.

— А как брат? Не деретесь?

— Нет, все в порядке. Бывают, конечно, недоразумения, но в целом у тебя замечательный брат!

— Не курит больше? — поинтересовался я.

Полина рассмеялась в ответ.

— После того разговора, больше нет.

Мы оба прекрасно поняли, о чем идет речь. Мой младший брат Федор учился во втором классе. Перед самым моим уходом в армию, я узнал, что он начал курить. Пока эта информация не дошла до отца, я решил поговорить с братом сам. После долгих разъяснений о вреде курения на детский организм, Федя пообещал завязать с этим делом, но в самом конце разговора второклассник, тяжело вздохнув, посетовал:

— Мне же теперь, наверное, так трудно будет бросить!

Вкратце поделившись последними новостями о моих родственниках, Полина перескакивает на личную жизнь подружек. Затем плавно переходит к странным событиям, которые начали твориться в Риге после моего призыва в армию.

С тех пор, как почти год назад умер Генеральный Секретарь ЦК КПСС и четырежды Герой Союза — Леонид Ильич Брежнев, над страной повеяли ветры перемен. Пришедший к власти новый Генсек и бывший Председатель КГБ Юрий Владимирович Андропов, выдвинул новую программу экономического и социального развития СССР. На бумаге, там было все самое передовое, что только существовало в мире: от промышленных роботов до биотехники и космических технологий. Но как это уже часто бывало в истории нашего государства, оздоровление советской экономики началось с борьбы за трудовую дисциплину, порядком ослабевшую за время правления добрейшего Ильича.

И началось. Маститые академики со страниц центральных газет приводили выкладки о том, сколько товаров и услуг недополучает общество, если только один советский человек потеряет всего лишь час рабочего времени. А если посчитать за год. А если в масштабах страны. Цифры получались просто катастрофические (академики не зря ели свой хлеб). Было от чего взяться за голову. Действительно, это же так здорово, вот он скрытый резерв! Не нужно тратить деньги на новые технологии, модернизацию производства и компьютеры. Улучши дисциплину, и страна сразу же начнет двигаться вперед семимильными шагами.

Однако, задачи такой сложности и масштаба по плечу не абы кому, поэтому за дело взялись неподкупные и неутомимые чекисты. В рабочее время начали проводиться летучие рейды по кино, магазинам, баням и паркам. У задержанных людей требовали объяснительные записки, почему они не на работе. Была введена система увольнительных. Твой непосредственный начальник каждый раз подписывал бумагу, куда и зачем он тебя отпустил. Причем отпустил в то время, когда весь советский народ, как один человек, в едином порыве строит светлое будущее страны. В тюрьмы, слава богу, никого не бросали. Правда сообщали на работу, и административные меры иногда принимались довольно суровые.

Советский народ гудел, как растревоженный муравейник. Откуда-то опять повеяло могильным холодом. Старики начали вспоминать о прежних временах, о серьезных сроках за опоздание на работу и загадочных черных машинах, разъезжающих по городу в ночное время.

Полина между тем продолжала щебетать, не останавливаясь:

— Знаешь, я ведь тоже чуть не залетела!

— Что? Что ты чуть не сделала? — я отвлекся от размышлений, услышав подозрительное слово.

— В смысле, чуть не попалась. Представляешь, сижу я как-то на скамейке в парке, в обеденный перерыв и книжку читаю. Вдруг двое молодых людей подсаживаются ко мне. Один справа, другой слева, и сразу так, в лоб: «А что вы девушка здесь делаете в рабочее время?» Я испугалась. Дрожащим голосом объясняю, что у меня обеденный перерыв. Начинаю увольнительную в сумочке искать, а они только смеются, причем нехорошо как-то.

— А потом?

— Сую им записку от начальства, а они ржут еще сильнее и спрашивают, как меня зовут. Я говорю: «Полина».

— Ну а они?

— Они говорят: «Красивая ты, Полина. Даже сажать жалко!» Потом спросили телефон домашний.

— Дала?

— Как же им не дать, они же органы!

— И чем все закончилось?

— По вечерам и выходным, говорят, из дома никуда не выходите, мы вам звонить будем. Пригласим для собеседования. Потом ушли. Причем идут и чуть со смеха не умирают. Я так и не поняла, что же тут смешного?

— А ты у них хотя бы спросила удостоверения?

— Да какие удостоверения, я чуть со страху не умерла! Думаешь, будут звонить?

Я смотрел на Полину через налитый в стакан тягучий ликер. Зеленая жидкость размывала очертания, делала их призрачными, нереальными. Неужели, я женатый человек? Почти два года в браке, а все никак не могу поверить.

Полина Углова, коренная сибирячка из Новосибирска происходила из семьи, назвать которую простой советской было очень сложно. Когда-то в стародавние времена, через деревню, где проживали предки ее отца, проезжал сосланный в Сибирь декабрист. С этого дня (а, точнее, ночи) Угловы стали вести свое дворянское происхождение. Правда об этом в семье говорилось только шепотом, по причинам вполне понятным в стране, руководимой партий рабочих и крестьян.

Но порода дала себя знать. С тех давних пор все мужчины в роду Угловых обладали прямым древнегреческим носом и имели склонность к наукам. Папа Полины, выбился практически в академики и являлся секретным химиком. Настолько секретным, что любая бумажка, выходящая из-под его пера, тут же получала соответствующий гриф. Даже мусор за ним выносили специально подобранные уборщицы в звании не менее майора КГБ. В общем, было только известно, что он продолжает работы средневековых алхимиков, пытавшихся получить золото из свинца или олова. Так как СССР испытывал недостаток даже этих металлов, ЦК Партии решил сделать ход конем и издал секретное постановление. Оно касалось разработки специальных технологий, позволяющих добывать золото прямо из обыкновенной грязи, благо этого стратегического продукта у нас было больше, чем во всех остальных странах мира вместе взятых. Удачное завершение исследований давало реальную и быструю возможность СССР осуществить свои давние планы — догнать и перегнать Америку. Денег на эту программу страна не жалела, поэтому семья химика не бедствовала.

Полинина мама тоже являлась достаточно неординарной личностью. Дело в том, что все женщины ее семьи обладали сильными паранормальными способностями. Какую-то их прабабку, бывшую польской цыганкой, даже сожгли на рыночной площади в Кракове за умение вызывать дожди и засухи. Вероятно потому, что все предки испокон веков специализировались на проблемах климатических явлений, мама окончила соответствующий институт и пошла работать в метеорологическую службу Новосибирской области, где быстро выдвинулась в начальники отдела прогнозов.

Понятное дело качество метеопрогнозов оставляло желать лучшего, но на материальное состояние работников отдела это никак не влияло (как впрочем, и везде в СССР). Беда пришла, откуда ее совсем не ждали. Однажды первый секретарь обкома поехал на охоту, естественно проверив перед этим прогноз погоды. Ожидался ясный солнечный день. Вместо этого, попав в лесу под проливной дождь, большой человек стукнул кулаком по столу. «Привязать премии этих шарлатанов к качеству прогнозов», — кричал он. — «Не будут угадывать погоду — пусть лапу сосут!».

Естественно весь отдел знал о природных способностях своей начальницы. Когда прогноз не оправдывался (а это бывало часто) у нее в кабинете постоянно толпились сотрудницы с заплаканными глазами.

— Галина Степановна! — умоляли одни. — Совсем обувка у детишек прохудилась. Нам никак нельзя без премии. Разгоните облака!

— Нет, не могу больше, — упиралась Степановна. — Это столько энергии отнимает. Я потом три дня болею!

— Ну, пожалуйста! — плакали другие. — Ну, в последний раз! Ну, хотя бы только над обкомом партии.

Доброе сердце Полининой мамы, в конце концов, сдавалось, и она делала, то о чем ее просили. Во всей области шел дождь, и только над серой бетонной коробкой областного комитета КПСС сияло солнце через огромную дыру в облаках. После этого отдел получал очередную премию на радость всем: и беспартийным, и коммунистам. Хотя справедливости ради, настоящие партийцы могли бы и отказаться от денег, потому что вышеуказанных явлений, согласно канонам социалистического материализма, просто не существует в природе.

Школьные подружки Полины тоже, как на подбор, были яркими личностями. Они все, как одна, мечтали стать звездами: кто-то знаменитой актрисой, кто-то популярной певицей, в крайнем случае, диктором центрального телевидения. Одна Полина категорически не хотела звездить.

У нее была мечта, совершенно странная для девушки-подростка (хотя и очень неглупая для женщины зрелых лет). Полина хотела быть Музой. Да, да, именно так — Музой с большой буквы. Как Лиля Брик у Маяковского, как Гала у Сальвадора Дали или Маргарита у Мастера. Гений показывал бы ей свои работы, делился планами на будущее, а она критиковала его и так бы они вместе вошли в Историю. Навечно вдвоем: Гений и Муза, Муза и Гений.

Однако ей не везло. Вместо вхождения в историю она обычно в них просто влипала. К тому же в школе все пацаны были сплошной серостью — просто глаз не на кого положить. Чтобы приблизиться хоть немного к своей мечте, Полина решила после окончания десятого класса стать критиком. Театральным или литературным, каким получится. Главное начать вращаться в обществе молодых талантов, а там уж она сумеет не проглядеть того единственного, о ком она мечтала всю свою жизнь.

Как обычно, мама испортила все. Хотя она и разгоняла мыслью облака, но обеими ногами твердо стояла на земле.

— Ты с ума сошла! — замахала Галина Степановна руками. — Сколько этих самых критиков нужно на всю страну? Десять, двадцать? Опять же профессия, сродни летчику-испытателю, даже опаснее. Чуть что не так сказал или написал и все — враги сбили. А парашютов критикам не выдают.

Полина пыталась что-то возразить, но мама даже не дала ей открыть рот.

— Иди-ка ты лучше на дошкольное отделение — будешь заведующей детсадом. Представь, выйдешь замуж за офицера и уедешь с ним на дальнюю точку. Ну, какая там для женщины работа? А детские садики, они везде есть. И детишки твои собственные вместе с тобой под присмотром и вся семья в сытости.

Девушка представила себе, как она толстая в белом халате ходит и покрикивает на детей, а потом ворует у них еду с кухни. При одной мысли об этом ее передернуло от отвращения. Нет, что угодно, только не дошкольное! И за офицера она тоже замуж не выйдет никогда!

И тут, случайно появилась информация, что в далекой Риге существует институт инженеров Гражданской Авиации. Она представила себя в голубой облегающей форме Аэрофлота, а главное, где-то очень далеко от маминых советов и поехала в Прибалтику поступать.

В институте поиск непризнанных талантов, из которых благодаря ее любви и заботе могли бы вылупиться новые Эйнштейны, продолжался. Полина была девушкой очень красивой и недостатка в мальчиках не испытывала. Однако и в Риге выявить потенциального гения оказалось очень не просто. Тогда рамки поисков решено было сузить. Теперь явное предпочтение отдавалось иностранным студентам. Иностранцы казались ей особенными, очень романтичными, загадочными и, соответственно, более способными и одаренными, чем соотечественники. Что поделаешь, перефразируя известную поговорку: «Нет таланта в своем отечестве».

В конце концов, остались три кандидатуры: мужественный и сказочно красивый, похожий на Христа, ливанский партизан, здоровенный, как буйвол иранский принц и белобрысый прибалт. Естественно, все трое учились в том же институте. Полина чуть не сломала голову, пытаясь сделать правильный выбор, но, в конце концов, все решилось само собой.

Первым отсеялся ливанец. Как оказалось, он у себя на родине партизанил против наших. В смысле, против прогрессивных сил. Будучи настоящей комсомолкой и патриоткой Полина решительно прервала все контакты. Следом пошел иранец, который в реальности оказался простым туркменом, проживающим неподалеку от иранской границы. А кличку «Принц» ему дали студенты в общежитии из-за его любви к иностранным шмоткам и презрения к честному труду в любой его форме. Оставался один прибалт, но с ним тоже было не все так просто.

Познакомились они на танцах в родном институте. Первоначальный контакт прошел успешно, и на следующий день было назначено свидание. Полина пришла, но внезапно обнаружила, что совершенно не помнит имя своего нового знакомого. После приветствия она спросила:

— Ну, куда пойдем, Сережа?

— Вообще то, я — Саша, — смутился тот.

— Да? А выглядишь, как Сережа, — сострила Полина.

Прибалт шутку оценил, и они стали встречаться. Саша имел довольно таки заурядную внешность и не блистал физическими данными, но зато его рот практически не закрывался. Он так и сыпал интересными историями, шутками, анекдотами. «Наверное, у него есть какие-то недостатки», — думала Полина, — «но, по крайней мере, скучно с ним не будет. Это уж точно. Ладно, похожу пока, а там глядишь, что-то поинтереснее подвернется».

Перелом наступил, когда ее ухажер по секрету поведал ей, что работает на английскую разведку — «Интеллиженс Сервис». Оказалось, что он получает двойную стипендию, одну в рублях, другую, в фунтах стерлингов ему переводят на личный счет в швейцарский банк. Якобы у него уже прикуплен на Западе уютный домик и когда-нибудь наступит такое время, когда они вместе полетят в страну небоскребов и шикарных машин. Такой авантюрный поворот привел Полину в восхищение. Решено, она станет подругой Джеймса Бонда. В конце концов, чем Бонд хуже Маяковского? Да ни чем! Она начала готовиться к шпионским приключениям.

Тем не менее, все опять случилось не так, как рассчитывала девушка. Время шло, Саша продолжал разглагольствовать о своих подвигах, но на «настоящее дело» ее брать не спешил. В реальной же жизни он искусно маскировался под советского студента, все время ходил с бумажкой, где рисовал какие-то плюсики-минусики, и постоянно лез целоваться.

К тому времени, когда Саша сделал ей предложение руки и сердца, Полина окончательно поняла, что все эти его рассказы и обещания не более чем лапша на ее широко оттопыренные уши. Никогда ей не держать в руках твердой валюты и никогда у нее не будет собственного домика в Британии, даже на самом краю империи, где-нибудь в забытой богом Канаде.

Однако теперь изменить что-то было сложно. Красавчик ливанец окончательно продался империалистам, и после получения диплома, женился на богатой американке, укатив за океан. Бугая-туркмена выгнали из института за фарцовку. И что теперь прикажете делать? Ну, что ж, решила Полина, может у Саши талант сказочника? Ведь тот еще, Андерсен! Его бы байки, да на бумагу. Может быть, удастся из него хоть какую-нибудь небольшую книжонку выжать. Ладно, схожу замуж. Где наша не пропадала. Тем более что во всех газетах пишут: война с Америкой вот-вот будет. Помирать, так хоть женщиной!

Едва супружеская жизнь началась, как у Саши (а это был, конечно, я) тоже появились претензии к своей дражайшей половине. Дело обстояло так. Полинины родители были людьми строгими и скупыми на похвалу. Им всегда казалось, что ребенок может добиться больших успехов, надо только суметь их из него выжать. Несмотря на то, что достаток семьи был гораздо выше среднего, они не особенно баловали дочку, считая, что дорогие вещи или игрушки только портят ребенка. Одним словом, она ни в чем не должна отличаться от своих сверстниц, обыкновенных советских детей.

В таких спартанских условиях Полина росла, пока однажды серьезно не заболела. Заболев, она обнаружила удивительное изменение отношения к себе со стороны взрослых. Куда только подевались их строгий тон и требовательность. Они внезапно стали бесконечно добрыми и предупредительными. Теперь можно было смотреть телик после десяти вечера и есть конфеты пригоршнями, а новую куклу не нужно выпрашивать — ее покупали тут же без звука. Пытливый детский ум сделал необходимые выводы. Хочешь, чтобы люди относились к тебе хорошо, нужно чтобы тебе не завидовали, а наоборот, жалели. Если хочешь, чтобы жалели — нужно быть больным человеком.

Вместе с тем, Полина являлась законченной перфекционисткой, у которой все должно быть только идеальным. В детстве она плакала над каждой четверкой в школе, повзрослев, возненавидела малейшие отклонения своего организма от нормы. Даже на простой насморк, который другие люди не замечают, она бросала все силы, и средства пока не побеждала его. Полина отдавала борьбе за здоровье столько сил и времени и так гордилась достигнутыми результатами, что даже придумала собственную поговорку. Когда она хотела подчеркнуть полную никчемность человека, Полина говорила: «Он даже вылечиться не может!»

Таким образом, здесь присутствовало явное противоречие между желанием быть абсолютно здоровой и желанием болеть, чтобы тебя все жалели. После мучительных раздумий Полина нашла для себя новую формулировку, способную примирить непримиримое. Звучала она так: «Быть совершенно здоровой, но выглядеть, как смертельно больная».

Беда была в том, что и эта формула в жизни не работала. Полина мечтала об идеальном здоровье, но, несмотря на все ее усилия внутри что-то время от времени скрипело, хрустело, кололо. С другой стороны, она хотела выглядеть, как поэтесса серебряного века: худая, бледная, с чахоточным румянцем на щеках и длинной пахитоской в тонких пальцах. Из зеркала же на нее смотрела полная сил и здоровья, кровь с молоком, молодуха. Ну, кто поверит, что она болеет? Это приводило Полину в отчаяние.

Точно в такое же отчаяние ситуация приводила меня. Я начал понимать, что первое и самое главное требование, которое предъявлял к своей будущей жене — хорошее здоровье, увы, горело синим пламенем. Теперь я постоянно являлся свидетелем одной и той же сцены. По утрам, Полина, еще лежа в постели, сосредоточенно ощупывала себя со всех сторон, тщательно прислушиваясь к ощущениям собственного тела, потом шла к телефону. «Светка (Ирка, Ленка), а у тебя такое было?» — слышалось мне через закрытую дверь. — «Когда вот тут режет, а здесь, как бы чешется. Я думаю это…». Далее следовал диагноз.

«Боже, до чего же бывает обманчивой внешность», — думал я. — «А на вид — такая здоровая. Или, может быть на самом деле — здоровая, а просто прикидывается больной? Ничего не понимаю!». В это время Полина лихорадочно листала подшивку журнала «Здоровье» и медицинскую энциклопедию. Затем, следовал визит к врачу. Далеко не все из них могли подтвердить диагноз или даже найти у нее хоть какое-нибудь заболевание. Однако пациентка проявляла фантастическое упорство и ходила к специалистам до тех пор, пока не находила такого, кто бы подтверждал, что она абсолютно права. Полина была полна решимости вылечиться, не смотря ни на что, мечтая умереть совершенно здоровым человеком.

В вопросах семейной жизни моя супруга проявляла достаточную гибкость и склонность к поиску взаимоприемлемых решений. Однако существовали принципиальные моменты, когда Полина стояла насмерть и не шла ни на какие компромиссы. Одним из таких краеугольных камней, как раз и являлся этот непрекращающийся процесс лечения. Ее несгибаемое упорство и моя неудовлетворенность существующим положением должны были рано или поздно привести нашу молодую семью к серьезной размолвке. И однажды, это произошло.

Когда Полина в очередной раз «смертельно» заболела, то выяснилось, что от этой болезни ей может помочь только мумие. Она потащила меня с собой на базар, где, как рассказали ей подружки, можно было раздобыть это чудо-лекарство. Пока моя супруга ходила по базару поступь ее была быстра и упруга, а глаза горели каким-то фанатическим блеском. Я обреченно тащился вслед за ней, считая эту идею абсолютно идиотской. «Да, такое интенсивное лечение может выдержать только железное сибирское здоровье», — мелькали мысли у меня в голове, но скандалить не хотелось, и я помалкивал.

Наконец, мы остановились возле какой-то толстой тетки. Перед ней на прилавке лежала расстеленная газета, а на газете, что-то разложенное маленькими кучками. Это «что-то» сильно напоминало куриный помет.

— Вот! — радостно ткнула в ближайшую к ней кучку Полина. — Покупаем?

— Сколько стоит? — без энтузиазма спросил я продавщицу.

— Двадцать пять рублей, — не моргнув глазом, отвечала та.

— Сколько?! — закашлялся я. Стоимость этого куска явного дерьма равнялось почти четверти моей зарплаты инженера. — А это точно мумие? Что-то не похоже.

Тетка смерила меня презрительным взглядом с головы до ног и процедила сквозь зубы:

— Молодой человек, если вы не разбираетесь, то лучше помолчите. Мне брат привозит из Киргизии. Он там живет и сам его лично в горах собирает. Так что, двадцать пять — это еще дешево. И вообще, когда речь идет о здоровье жены, цена не должна играть никакой роли. Если вы, конечно, любите ее и счастья ей желаете.

Эти слова упали на хорошо удобренную почву. В глазах у Полины блеснули слезы. Она резко развернулась и пошла прочь. Возле выхода с рынка скучал пожилой мужчина, продававший лотерейные билетики. Моя жена уже прошла мимо, но вдруг вернулась и подошла к нему.

— Один, — сказала она, протягивая деньги.

Продавец счастья покрутил ручку. Пестрые билетики начали весело пересыпаться перемешиваясь. Когда барабан остановился, мужчина открыл маленькую дверцу. Полина решительно засунула руку внутрь и вытащила билетик. Я с недоумением наблюдал за происходящим. Моя супруга, между тем, разорвала защитную оболочку и достала небольшую бумажку, которая находилась внутри. Кинув на нее взгляд, она удовлетворенно кивнула головой, довольная результатом.

— На, подавись! — с этими словами, клочок бумаги перекочевал из ее рук в мои.

Все еще до конца не понимая, что происходит, я развернул смятый билетик. Там значилось: «Выигрыш — 25 рублей».

Всю дорогу до дома мы молчали, а потом Полину прорвало:

— Ты сегодня совершил очень подлый поступок. Ты пожалел денег для самого близкого человека, когда он находится в таком тяжелом положении… Ты просто не любишь меня! Это хорошо, что я умираю. Все равно, не хочу жить с таким жадобой!

— Ты умрешь, конечно! — не выдержал я. — Такие, как ты, стонут, болеют постоянно… Потом, глядишь, уже здорового мужа похоронила, затем детей. Вот уже и внуки на подходе, а она все болеет и болеет… Да ты со своим здоровьем нас всех еще переживешь. Но если все-таки такое чудо случится, не волнуйся, я тебе хорошую надгробную надпись придумал: «Саша, а ты не верил, что я болела!». Нравится?

— А я тебе напишу на памятнике: «Он прожил дешево!».

Мы отвернулись в разные стороны. «Идиот!» — со злостью думал я про себя. — «Экзаменационную зачетку у нее перед замужеством проверял. Надо было лучше спросить справку от врача!».

Полина в это время смотрела в окно. Ее взгляд был устремлен куда-то в даль. По щеке катилась большая слеза. «Я больше уже никогда не буду счастлива!» — тихо шептали ее губы.

* * *

Неожиданно наступила ясная теплая и солнечная погода, около +15 градусов. Никогда бы не поверил, что на дворе конец ноября.

Сегодня — день предварительной подготовки, время — сразу после обеда. Мы, с Женькой Петровым сидим на самолетных подвесных баках, неторопливо беседуя. Разговор крутится вокруг сцены, которую я наблюдал сегодня.

Перед обедом возле эскадрильского домика появился мотоцикл особиста. Рекун подошел к инженеру и о чем-то спросил. Они перебросились несколькими фразами, и затем Тихонов зашел в домик. Через некоторое время он вернулся обратно, неся в руках трехлитровую банку с некой прозрачной жидкостью. Начальник первого отдела радостно заулыбался, осторожно погрузил хрупкий груз в коляску мотоцикла, затем пожал инженеру руку и уехал. Я догадался, что в банке был технический спирт и возмутился:

— И все-таки Женька, не понимаю. Спирт в полку в дефиците. Почему Тихон дает его Рекуну? Он же никак особисту не подчиняется. Да и в друзьях у него явно не ходит.

— А что тут понимать? Особист, он и в Африке — особист. Любому жизнь может испортить. Что там, Тихону. Хоть и самому Нечипоренко.

— Служи честно, тогда и Рекуна бояться не нужно.

— Да ты как не старайся, все равно где-нибудь проколешься. И тогда во многом от него будет зависеть, как твой промах классифицировать. Ведь одно и то же можно расценить, как служебную халатность, а можно, как умышленное вредительство. Чувствуешь разницу? Даже если ты и совсем без греха, все равно однажды захочешь поехать послужить в какую-нибудь там страну Лимонию. А без согласования с начальником первого отдела, тебя могут послать только в Забайкалье. Эх, неплохая у Рекуна должность. Я бы и сам сейчас от такой баночки не отказался!

— Выпить захотелось? В это воскресенье у Шувалова день рождения. Придешь? Он приглашал.

— Нет, не могу. Вечером в наряд заступаю — начальником гарнизонного патруля, — вздохнул Петров.

— Ну, попатрулируешь немного и давай подваливай.

— А бойцов я своих патрульных куда дену? Нет, рисковать не хочется. Лучше похожу, подышу свежим воздухом. Может быть, какую-нибудь молодую красивую и временно свободную бабенку удастся задержать. За нарушение форм… одежды.

— Откуда в гарнизоне свободные бабы? Пара незамужних официанток, да школьницы. Все остальные — жены офицеров и прапорщиков.

— Я сказал не «свободную», а «временно свободную».

— Что ты имеешь в виду?

Женька посмотрел на меня, хитро прищурившись, потом нараспев проговорил:

— ВПП — одна, а полка — два…

— А причем здесь это? — не понял я.

— Чего тут непонятного? Полеты в основном ночные, так? Оба полка летают по очереди. Сегодня братский полк работает, а мы в это время пасемся у их жен. Завтра ночью летаем мы, так они окучивают наших. Хорошо, что я холостой!

— Ты что это, серьезно? — я смотрел на Петрова, стараясь понять, шутит он или нет.

— Куда уж серьезнее. Зато, все довольны. Мужики думают, что они самые хитрые — двух мамок сосут. Женщины от двойной ласки расцветают. Процент разводов в гарнизоне самый низкий по ВВС. Сам подумай, ну какой смысл разводиться. Сейчас у тебя и муж, и любовник. Оба, заметь, герои-авиаторы! А разведешься, то останутся только сладкие воспоминания.

— Ну, ты и загнул!

— Загнул или не загнул, а только…. Шухер!

За разговорами мы не заметили, как к укрытию подъехал эскадрильский тягач. Из его кабины вылез Тихонов и направился к нам. Мы встали с нагретых солнцем баков.

— Петров, Анютов, какого хера вы тут расселись? Что, в Сочи на пляже? Почему не работаем? — еще издали заорал капитан.

— Предварительная подготовка на девятнадцатом самолете выполнена, — бойко отрапортовал Женька.

— Чего? Петров, не компостируй мне мозги! Я сам — бывший техник самолета. На авиационной технике хоть 24 часа в сутки работай, все равно мало будет, однозначно.

— А у меня все в порядке, — заупрямился мой коллега.

— Я тебе покажу порядок! Дай мне свой ЖПС. Хочешь, я тебе сейчас запишу десяток дефектов, однозначно, стопроцентно? Даже не подходя к твоему самолету!

— Записывайте, — Женька был спокоен, как удав. — Я их устраню также — не подходя к своему самолету.

Инженер выматерился:

— Погоди, доберусь я до тебя! А ну, вы оба, по укрытиям бегом марш! Чтобы через секунду я вас здесь не видел, однозначно!

Славкин день рождения праздновали в гостинице. Собралась почти весь техсостав второй эскадрильи, без инженера. Из первой, был только друг Шувалова — Лихоткин. Из третьей эскадрильи не пригласили никого.

Мы быстро накрывали на стол. Вместо скатертей стелили газеты, открывали банки с консервами, расставляли водку. Славка подготовился к празднику основательно. Чтобы удивить приятелей, он где-то раздобыл жуткий дефицит: баночку черной икры и немного малосольной семги.

Светило в окно заходящее солнце и у всех было прекрасное настроение, располагающее к интеллигентной беседе.

— Шувалов, — подкалывал Славку радист Филонов, — ты, что хочешь сказать, что это настоящая икра? Скажи честно, наверное, просто купил несколько банок кильки и выковырял из нее глазки.

— Точно, Филон! — поддержал друга Телешов. — А вот это — не красная рыба, — офицер ткнул пальцем в семгу. — Это — селедка, вымоченная в марганцовке.

Шувалов сделал вид, что жутко обиделся:

— Эй, орелики, быстренько отошли от стола! Дед, проследи, чтобы ни одна сволочь им не налила.

— Да и водки, маловато будет! — встрял Лихоткин. — Зажался Шувалов проставиться по-человечески. Зажался!

— О, еще один тормоз появился. Так, уже три человека не пьют. Теперь уж всем точно хватит, — парировал именинник.

— Это все из-за того, что в плохом месте служим. На самолете всего только 3 литра спирта. Да и тот, инженер керосином разбавляет, чтобы не сливали, — сокрушенно покачал головой Борзоконь.

— А ты дружи с начальником группы радистов и все у тебя будет, — посоветовал кто-то.

— Ладно вам, ребята. Сами знаете, спиртом Тихон заведует. Я только разливаю, что дадут, — скромно опустил глаза главный радист эскадрильи.

— А что, и так сойдет. Правда, Телешов? — снова подал голос Филонов, который после Славкиного замечания подвинулся еще ближе к столу. — Спирт с керосином, — начал он, довольно правдоподобно копируя голос Птицына, — лучшее средство от глистов и империалистической пропаганды.

Офицеры дружно рассмеялись.

— Помню, мы как-то раз, летели на учения и сели в Барановичах — там перехватчики МиГ-25 базируются. Вот где лафа! — мечтательно произнес Телешов. — Почти 200 литров чистого спирта на самолет! Представляете? Там для заправки спиртом ездит такой же заправщик, как у нас керосином, с вечно пьяным прапорщиком за рулем. Технота ее так и называет — «пьяная машина».

— Аналогичный случай на тему спирта произошел лет семь примерно назад, — поддержал разговор Борзоконь, как обычно делая ударение на букве «а» в слове «случай». — Служил я тогда в полку, где на вооружении стояли истребители-перехватчики Су-15. Есть такой маленький городишко в Латвии, Вайнеде — называется, с ну о-о-о-чень большим аэродромом первого класса.

— Дед, где ты только не служил! — удивился Шувалов. — И в Забайкалье, и на эстонщине, и на латвийщине…

— А тянет все равно к женщине! — невозмутимо продолжил фразу капитан. — Я сейчас не об этом. Так вот, в самолет заливается примерно 40 литров спиртеца. Не МиГ-25 конечно, но тоже приятно. То есть, спирт у нас водился. Следили за ним, конечно, контролировали, но понемногу все имели. Однако служил у нас технарь Славик, со странной фамилией Слюнявый. Так этот кадр тащил нагло, по-крупному. И была у него традиция — как в отпуск едет, обязательно с собой канистру спирта тащит.

Присутствующие внимательно слушали, а капитан тем временем продолжал:

— Короче, собирается он как-то раз в очередной отпуск и вызывает его к себе командир эскадрильи. Предупреждает Славу, что сам лично придет проверить его самолет накануне. И если хоть одного грамма спирта не досчитается, то переведет Слюнявого из нашего полка на Новую Землю — снег убирать. Тот, мол, так точно, все понял, разрешите идти. На следующий день, поздно вечером, перед самым отъездом со стоянки, заявляется комэск. Ну что, говорит, как обещал, пошли твой самолет смотреть. Пошли они. Забрался командир наверх, смотрит — все печати целы. Покачал комэска головой и стал печати срывать. Старый был, опытный. Много видел на своем веку. Снял печати, открывает горловину — спиртовой бачок полный. До самых краев! Только комэска тоже, не пальцем деланный. А вдруг там вода? Наклоняется, нюхает. Нет, все в порядке — спиртом пахнет. Может, разбавлен чем-нибудь? Сует палец в горловину, затем достает и облизывает. Чистяк! Никаких сомнений. Ну что тут делать? Закрывает, опечатывает бачок и уходит. А назавтра вся гостиница видит, как Славик тащится на автобусную остановку, сгибаясь под тяжестью канистры. Мы: как же ты это умудрился? А он только ухмыляется и молчит. Да, не сразу мы догадались, как он это делал…

Рассказчик замолчал, делая эффектную паузу.

— Не тяни кота за хвост. Рассказывай! — выкрикнул кто-то.

Дед ухмыльнулся:

— А делал он это очень просто. Там, на заправочной горловине спиртового бачка, стоит съемный фильтр. Представляете, как он устроен? Небольшой сварной стакан из металлической сетки, в виде усеченного конуса. Он вставляется в горловину и фильтрует заливаемую жидкость. На Су-15, его диаметр около четырех, а длина где-то сантиметров двадцать. Так вот, наш изобретатель, после того, как слил спирт из бачка, вытащил фильтр и надел на него презерватив с обратной стороны. Потом засунул фильтр с одетой на него резинкой обратно и залил туда спирт до краев…

Взрыв хохота прервал рассказ капитана. Телешов рухнул на койку, как подкошенный. По щекам Филонова текли слезы. Лихоткин изо всех сил стучал кулаком по газете «Красная Звезда», покрывающей стол.

Минут через пять все, наконец, успокоились.

— Ну что, пить-то будем? — поинтересовался Шувалов.

— Ты — именинник. Ты и банкуй, — народ с вожделением столпился возле стола.

Славка начал сдвигать стаканы вместе, чтобы обеспечить одинаковую разливку. Внезапно раздался стук, и в дверь пролезла голова начальника штаба первой эскадрильи — капитана Самохина. Он медленно обвел глазами комнату, словно разыскивая кого-то, пока не встретился взглядом с Лихоткиным. Короткое мгновение они смотрели друг на друга. Вдруг техник резко вскочил и вскрикнул:

— Секундочку!

Он поднял вверх указательный палец, плеснул себе с полстакана водки и залпом выпил. На все это у него ушло не более пары секунд. Начштаба, не успев войти, торчал из-за двери, открыв рот.

Когда стакан опустел, Лихоткин поднес зеленый рукав кителя к своему носу. Он шумно и смачно потянул воздух и затем расслабленно опустился на кровать. По лицу техника медленно расплывалась идиотская улыбка.

— Что-нибудь случилось, товарищ капитан? — спросил Лихоткин своего начальника штаба.

— Нечипоренко только что отстранил старшего лейтенанта Костина от обязанностей дежурного по полку, — отозвался Самохин, — за нарушение формы одежды. Ну и все такое… Нужно его срочно заменить кем-нибудь из нашей эскадрильи.

— Ну что вы, товарищ капитан, какой наряд? Вы же сами видите, я уже пьяный.

Не прощаясь, голова скрылась за дверью. Через секунду из коридора послышался отборный мат. Своды гостиницы вздрогнули от хохота во второй раз.

— Лихота — сукин сын! Как ты догадался, что он тебя в наряд хочет запрячь?

— Так это же, элементарно Ватсон! Начштаба, в воскресенье, в наш клоповник просто так, для удовольствия, не припрется. А дальше — дело техники. Я ведь среди вас один из первой эскадрильи….

* * *

Первого декабря, в первый день зимы, как по расписанию, выпал снег. Шувалов шел в гарнизонный военторг за пивом, которого, как обычно, не хватило. Будучи в плохом настроении, по причине недопития и паскудной жизни, он со злостью пинал кусочки льда, попадающиеся ему на дороге.

В тесном помещении продуктового отдела магазина, несмотря на поздний час, стояло несколько женщин. Находились они здесь постоянно, то ли в ожидании привоза колбасы, то ли проводя очередное собрание женского клуба. Скорее всего, дамы совмещали и то, и другое.

Славка начал пробираться поближе к прилавку, с пьяным нахальством отвечая на просьбы не толкаться:

— Пропустите бабоньки, пропустите. Я не за колбасой. Мне без очереди, у меня дети маленькие плачут. Пивка пососать просят.

На полпути к цели, его вестибулярный аппарат внезапно дал сбой. Абрек споткнулся и непременно упал, если бы не успел ухватиться за что-то. Восстановив равновесие, он обнаружил, что держится за чью-то необъятного размера грудь. Представив, как должна выглядеть со стороны эта забавная сценка, он пьяно ухмыльнулся и уже собрался принести свои глубочайшие извинения, но не успел. Помещение магазина огласил возмущенный женский крик. От сильнейшей оплеухи Шувалов отлетел в сторону и упал на кого-то. Снова раздался крик, теперь уже детский, затем, громкий плач. Звякнуло разбитое стекло.

Слава начал встать на ноги, возмущаясь:

— Вы что? Сдурели совсем!

Ответом ему был многоголосый хор:

— Вот же, сволочь, какая!

— Ты не в свинарнике!

— Нечипоренко нужно пожаловаться, пусть примет меры!

Сориентировавшись в пространстве, Шувалов увидел молодую женщину, стоящую к нему спиной и поднимающую с пола плачущего мальчишку. «Это должно быть на него я упал», — сообразил Славка. Рядом с ними лежала авоська с разбитой бутылкой молока и какими-то пакетами из серой оберточной бумаги.

— Извините. Это не я…. В смысле, я не хотел. Я сейчас помогу.

Женщина повернулась, и Славка поперхнулся последним словом. Это была Наташа Яковлева — жена его погибшего командира. Тот человек, с которым он хотел бы сейчас встретиться меньше всего.

— Ненавижу! Ты всю жизнь мне поломал! — медленно произнесла Яковлева, глядя прямо в глаза офицера.

Слава физически почувствовал на своем лице каждое из ее слов, как будто это были плевки. Хмель мгновенно выветрился из головы. Мозги сделались кристально чистыми, и только в висках что-то стучало, как тяжелый колокол. Пятясь задом, он добрался до выхода.

— Смотрите, угробил человека, а сам гуляет в свое удовольствие!

— Паразит! И как только таких земля носит! — неслось ему вслед.

Голоса вдовы не слышалось в этих выкриках, но и того, что она сказала, было уже более чем достаточно.

На ватных подгибающихся ногах Шувалов зашел к себе в комнату и зажег свет. Из зеркала, что висело напротив двери, на него смотрело мертвенно бледное, как у покойника лицо. Сквозь пряди черных волос обильно проступала седина.

«А ведь мне еще нет и тридцати!» — подумал Слава. — «Все, с завтрашнего дня завязываю со спиртным. И вообще, пойду к командиру, упаду ему в ноги. Пусть переводит в другой полк. Куда угодно, хоть к черту на рога, только бы подальше отсюда!».

В ожидании тягача, технический состав столпился возле длинного стола, где происходило нешуточное сражение между двумя признанными мастерами игры в домино — Паниным и Шуваловым.

— Четыре-шесть. У тебя такие есть? — издевательским тоном интересовался Славка.

— В Греции все есть. А чего нет в Греции, есть во второй эскадрилье. Пожалуйста! — как обычно не лез в карман за словом Панин.

— А если мы вот так зайдем? Что, жарко стало? — Шувалов с насмешкой оглядел соперника. Тот был одет в два свитера, теплые ватные штаны, доходящие до середины груди и валенки.

— А я работаю под девизом: «Детям нужен здоровый отец». Тебе холостяку этого не понять. Три-один.

— Дублюсь. Что ты на это скажешь?

— Все, Абрек, ты приплыл! — азартно выкрикнул Панин и с силой впечатал в стол костяшку домино. — Рыба!

Глядя на своего озадаченного соперника, он добавил:

— Потренируйся сначала в ясельной группе детсада, прежде чем садиться играть с профессионалами. Это тебе не пуп консервной банкой чесать. Тут думать надо!

Шувалов бросился грудью на столешницу, пытаясь схватить Панина рукой. Но тот, ловкий, мгновенно среагировал и отпрянул в сторону. Умирая со смеху, офицеры смотрели, как выигравший, будто бы в страхе, убегает от проигравшего. Они бегали вокруг стола до тех пор, пока Панин не вписался головой прямо в живот, выходящего из своего кабинета инженера. Тихон охнул, но устоял на ногах.

— Вы что, еще на стоянке не набегались? Хотите вторую смену? — поинтересовался капитан, откашлявшись.

— Нет, не хотим! — раздалось со всех сторон.

— Ладно, выходи строиться. Тягач пришел.

В этот момент, он заметил чью-то личную печать, валяющуюся на полу.

— Вот, раздолбаи! Кто потерял? — грозно вопрошал Тихонов, поднимая находку. — Ты, Панин?

— Никак нет, товарищ капитан, — проверил свое имущество Сашка. — А какой там номер? Покажите-ка…. А, так это Женькина. Петров? Где Петров?

— Убыл уже. Он сегодня ответственный в казарме, — подсказал кто-то.

Инженер протянул печать Панину:

— Передать Петрову, однозначно. Сегодня же! — и повернувшись к остальным, продублировал ранее отданную команду: — Выходи строиться!

Во время посадки в машину, тезка обратился ко мне:

— Слышь, Санек, ты сейчас на ужин?

Я кивнул головой в знак согласия.

— Не в службу, а в дружбу. Занеси Женьке печать. Там тебе от столовой недалеко.

После ужина я тронулся в сторону казармы, где Петров выполнял обязанности «ответственного». Обязанности эти были мне уже известны. Каждый вечер одному из офицеров эскадрильи, полагалось ночевать вместе с солдатами подразделения, чтобы контролировать порядок. Как он мог его контролировать, а главное, зачем, для меня оставалось загадкой. Ведь в казарме уже находились: старший сержант, старшина эскадрильи, дежурный по полку и еще много кого, кто должен был выполнять те же функции. Зачем там еще нужен какой-то «ответственный»? Но, как говорится, в чужой монастырь со своим уставом не ходят.

Женьку я нашел в коридоре казармы рядом с каптеркой. Это было небольшое помещение, где хранилось постельное белье, обмундирование и инвентарь нашей эскадрильи. Петрова со всех сторон обступали пятеро солдат — азербайджанцев. По красному, как у рака лицу моего напарника, я понял, что тот находится в крайней степени возбуждения.

— Ключи от каптерки! Быстро, я сказал! — требовал он, протягивая руку к стоящему перед ним младшему сержанту Мамедову, заведующему каптеркой.

— Зачэм вам? — упрямо повторял тот, опираясь на молчаливую поддержку земляков.

— Я тебе сейчас покажу, «зачэм»! Чтобы после отбоя в каптерке водку не жрали!

— Какая водка? О чем говорыте? Зачэм обижаетэ?

— Ты еще не знаешь, как я могу тебя обидеть! Ключи!

— Это ви так говорытэ, потому что ви офицэр. Потому что я вам отвэтить нэ могу.

— Что, ты сказал? Ты это серьезно? А ну пошли, — Женя сразу повеселел. Кожа на его лице снова приобрела нормальный оттенок.

— Ага, а завтра командыр жаловаться побегишьте?

— Кто, я? Сам, смотри, не побеги. Открывай, давай, каптерку, — Петров потянул Мамедова за рукав к двери. — Или ты испугался?

Каптерщик, почти на голову возвышавшийся над офицером, презрительно посмотрел на него сверху вниз.

— Кто ыспугался? Я ыспугался? Я ныкого нэ боюс! — и стал открывать дверь.

Я растерянно смотрел на земляков Мамедова, не совсем представляя, как нужно вести себя в таком случае. Они, в свою очередь уставились на меня.

Вначале в каптерке было тихо. Потом послышался шум возни, звуки падающих предметов, сдавленные крики. Еще через пару минут появился Женя, прижимающий к губе носовой платок:

— Вот же, черт длиннорукий. Достал все-таки…

Увидев переминающихся с ноги на ногу солдат, он ткнул пальцем в сторону каптерки:

— Ну что уставились? Идите, забирайте своего придурка. И предупреждаю, это только начало. Если еще жалобы услышу, что вы кого-то хоть пальцем тронули, буду разбирать с каждым отдельно!

Сказав это, Петров устремился к туалету. Когда он уже удалился от меня шагов на двадцать, я внезапно вспомнил, зачем приходил и бросился ему вдогонку.

* * *

Металлическая передняя кромка снегоуборочной лопаты противно скребла по бетонке. Снег валил крупными белыми хлопьями, и я уже с трудом различал Петрова, который невдалеке, как и я, чистил подъездную рулежку к своему укрытию.

Не знаю, за что получают деньги наши метеорологи, но сегодня опять вытащили самолеты для полетов впустую. Приближался крупный снежный заряд — пришлось возвращаться назад в зону. Он не заставил себя долго ждать и вскоре воздух наполнился миллиардами белых мух, атакующих землю. Немедленно поступила команда техникам на уборку снега. И вот, обеспечивая круглосуточную боеготовность полка, мы гребем свои рулежки, в то время, когда батальон обеспечения бросил все свои силы на очистку взлетной полосы.

«Вжик-вжик». Методично ходит взад-вперед моя лопата. Дело продвигается медленно — снег падает почти с такой же скоростью, что я работаю. Стоит очистить рулежку с начала до конца, а на ней уже лежит почти такой же слой. «Вжик-вжик». Сгреб-кинул. Сгреб-кинул. Сгреб-ки….

Внезапно мою поясницу пронзила резкая боль. Казалось, будто кто-то загнал в позвоночник раскаленный гвоздь. Согнувшись почти пополам, я оперся на лопату, пытаясь найти наиболее безболезненное положение. Что произошло, мне стало понятно сразу.

Однажды, когда я еще был студентом 2-го курса института, нас послали в колхоз на картошку. Несколько дней пришлось поползать на четвереньках по полю под проливным дождем. Поэтому когда возникла потребность выделить двух человек на работу в картофелехранилище, я с радостью вызвался. Работа была не сложной — наполняй мешки картошкой, да складывай в гурты.

Поначалу все было здорово, пока после двадцатого мешка у меня не произошел тот самый, первый в моей жизни прострел поясницы. Я согнулся и медленно сполз на землю прямо там, где стоял. Меня тут же на попутке отвезли в колхозную гостиницу, где я благополучно пролежал на койке в позе зародыша почти целую неделю. Только после этого мне удалось встать и потихоньку двигаться. Опыт был короткий, но достаточно запоминающийся. С того раза я понял, что при приступе радикулита существуют только два лекарства: время и тепло.

Однако к сегодняшней ситуации этот опыт мало подходил. Лечь прямо на снег на холодную бетонку — настоящее самоубийство. Уже через полчаса от меня останется только окоченевший занесенный снегом труп. Я решил постоять немного, потом потихоньку доползти до своих товарищей и попросить о помощи в уборке моего участка.

Черное изваяние в технической одежде неподвижно застыло посреди рулежки — малейшее движение или даже вздох отдались по всему телу сильнейшей болью. Снег между тем шел все сильнее и сильнее и, наконец, сделался таким густым, что в двух метрах уже ничего невозможно было разглядеть. Стало ясно, что ждать помощи бесполезно. Дело не в том, что кто-то не захотел бы мне помочь, а в том, что в таких условиях техники вряд ли успевали очищать даже свою собственную территорию.

Я повис на лопате. Оставалось только надеяться на какое-нибудь чудо. Однако чуда не происходило, а ситуация между тем продолжала ухудшаться. Через некоторое время я понял, что стоять неподвижно больше не могу. Мою поясницу начинал сковывать холод, даже в перчатках немели руки. Ногам в валенках было чуть легче, но надолго ли хватит и их? И что делать со снегом? Ведь кроме меня, его некому чистить. Я огляделся вокруг — моя рулежка была покрыта толстым белым слоем. Можно начинать все сначала!

От полной безысходности, меня захлестнула волна гнева. В этот момент я ненавидел свое собственное тело. Ведь это из-за него приходилось сейчас стоять в чистом поле, как полному идиоту. Ну, ничего, я тебе покажу! Сейчас узнаешь, как издеваться надо мной! Я продвинул лопату на пару сантиметров, сгребая снег. Невыносимая боль яркой вспышкой отозвалась в мозгу, в глазах потемнело. Практически вслепую я снова немного двинул лопатой, в ярости приговаривая: «Вот так! Так тебе, получи!»

Я чистил бетонку в состоянии какого-то умопомрачения, при каждом новом движении ожидая боли и одновременно желая ее. Слезы ручьями текли по моим щекам. Сначала я пытался вытирать их, потом перестал, и теперь они застывали ледяной корочкой на моих щеках. Я греб, подчиняясь придуманному мною ритму: маленький гребок — еще один — потом, еще один — несколько секунд отдыха — отвалить снег в сторону. Сердце мое ухало, как колокол, пытаясь выпрыгнуть из груди. Чтобы не потерять сознание я громко считал, стараясь не сбиться: раз, два, три. Стоп. В сторону. И снова: раз, два, три….

В этом снежном аду перестали существовать какие-либо ориентиры времени и пространства. Вокруг стояла сплошная белая пелена, и трудно было понять, где верх, где низ. Иногда мне начинало казаться, что я гребу снег вверх ногами и тогда, чтобы окончательно не сойти с ума приходилось снова начинать свою детскую считалку: раз, два, три…

Внезапно что-то изменилось. Я даже не сразу понял, что. Когда до меня, наконец, дошло, то я с удивлением остановился. Оказалось, я мог вполне нормально передвигаться и не только грести, но даже и бросать снег. Боль отступила! Конечно, она не ушла полностью. Поясницу все еще тупо тянуло, от нервного перенапряжения дрожали руки и ноги, но это уже все была просто чепуха! Я стоял счастливый и от меня шел пар, как от паровоза. Снег, еще недавно властвовавший надо мной безраздельно, теперь лишь беспомощно таял на моем разгоряченном лице.

Я был поражен. Кажется, мне удалось вылечить самого себя от жесточайшего приступа радикулита, да еще в такие кратчайшие сроки. Действительно, армия — лучший санаторий. Я начал понимать, почему люди в войну стоя по грудь в ледяной воде, ютясь в сырых землянках, часами лежа неподвижно в снегу под огнем снайперов не болели ни радикулитом, ни простудными заболеваниями.

Снежный заряд между тем прошел, и теперь вместо огромных белых хлопьев с неба летела какая-то ледяная крупа. Поднялся сильный ветер и окончательно сделал дальнейшую очистку снега бесполезной. Ты делал один гребок лопатой и тут же на это место ветер приносил из ближайшего сугроба в пять раз больше, чем ты только что убрал. Кажется бессмысленность того, чем мы занимались, дошла, наконец, до нашего командования и был получен приказ возвращаться в эскадрильский домик. Начинало потихоньку темнеть.

— Ну что Сашок, полегче тебе? — поинтересовался Панин, когда я рассказал им с Дедом, что со мной произошло.

— Ничего, теперь жить можно, — ответил я. — Конечно, еще болит, но никакого сравнения с тем, что раньше. Вот выйду на гражданку и брошу эту долбанную самолетную специальность к едрене-фене. Запатентую свой метод нетрадиционной медицины и начну лечить людей от радикулитов. Только нужно чтобы сердце у пациента здоровое было. Уж сильно мой метод радикальный. У меня самого пару раз чуть мотор не остановился.

— Да, сердце это очень важно. Особенно в нетрадиционной медицине, — согласился Борзоконь. — Аналогичный случай произошел в 79-м, на авиабазе Листвянка, в Иркутской области.

Мы втроем потихоньку брели в сторону домика, отворачиваясь от ледяной крошки, летевшей нам прямо в лицо. Позади нас, примерно в сотне метров, шли Гусько с Петровым. Женька, которому любые погодные условия были нипочем, о чем-то говорил, оживленно жестикулируя. Юра, слушал, спрятав нос в меховой воротник технической куртки.

Дед между тем продолжал свою историю. Гарнизон, о котором шла речь, был довольно большим, но оторванным от цивилизации. До ближайшего города почти полтораста километров, до железнодорожной станции — пятьдесят. Рейсовые автобусы в Листвянку не ходили, а личные машины мало кто из офицеров имел. Добирались в основном гарнизонным транспортом с оказией. Короче, тот еще был геморрой. С другой стороны вокруг красивейшие места. Рыбалка, охота, ягоды с грибами. Казалось, чего там, живи и радуйся — век города не видать.

Однако был у такой жизни один серьезный недостаток. Большая часть офицерского состава Листвянки и их жен была моложе 30 лет, а культурный досуг практически отсутствовал. Ну что делать молодежи по вечерам, особенно в осенне-зимний период? Ну, не считая водки, конечно. Понятное дело самое доступное это — любовь. От тоски любили друг друга много и сильно, особенно не разбирая, своя или чужая. Чужая — даже лучше! А презервативы в гарнизон последний раз завозили еще при китайцах. В смысле в те времена, когда это еще была их исконная территория. Неудивительно, что женщины в Листвянке попадали в интересное положение довольно часто. Однако не у всех и не всегда было желание рожать.

— Понятное дело, — перебил капитана Панин. — Слишком дорогим удовольствие выходит. Это как купить один раз билет в кино, а потом платить до конца жизни за содержание кинотеатра, ремонты и амортизацию.

Мы с Дедом улыбнулись. Сашкино сравнение показалось нам любопытным, а главное очень жизненным.

— Точно! — согласился капитан и продолжил. — Казалось бы, какие проблемы?

Из дальнейшего повествования выяснилось, что они все-таки существовали. Начальником листвянского гарнизона являлся генерал-майор Сиворакин, который был человеком старой закалки и мыслил в государственном масштабе. В связи с этим он прекрасно понимал, что ошибки генералов в будущей войне может компенсировать только непрерывное поступление новых солдат, и как можно в больших количествах.

Поэтому, несмотря на то, что в Листвянке была своя медсанчасть укомплектованная хорошими врачами, включая гинеколога, аборты в ней категорически запрещались. Местным женщинам приходилось как-то выходить из положения. Они и выходили. В основном это происходило с использованием подсобных средств, известных еще при крепостном праве.

Однако природа не терпит пустоты, и однажды на помощь им пришла живая техническая мысль. Додумался до нее один прапорщик — заведующий тренажерным классом. Он то и взялся делать аборты всем желающим. Всего — десять рублей и полная анонимность гарантируется.

— Чего-то не понял, — удивился я. — Если бы это прапор в санчасти работал, ну тогда ладно. А если он техник, как же это возможно?

— А для техников нет нечего невозможного! — даже не моргнул глазом Борзоконь. — Ну, догадайся с трех раз, как он с этим справлялся?

Я на некоторое время призадумался, потом посмотрел на тезку в поисках ответа, но старший техник тоже недоуменно пожал плечами.

— Не знаю, — сдался я, наконец.

— Эх, вы, — видно было, что капитан остался доволен нашей несообразительностью. — А делал он их…, — Дед выдержал театральную паузу, — …при посредстве тренажера катапультного кресла!

Мы с Паниным забились в судорогах от смеха. Этот тренажер представлял собой обыкновенное самолетное кресло, закрепленное на длинном установленном вертикально рельсе. Время от времени летный состав должен был проходить тренировки на этом агрегате, чтобы не расслабляться и не забывать, за что жует летный паек. Подопытный садился, дергал за ручки, срабатывал пороховой заряд, и кресло взлетало вверх. Дойдя до верхнего края рельса, оно тормозилось о специальный амортизатор и медленно спускалось

вниз на исходную позицию. Естественно все происходило, как при реальном катапультировании — со страшной силы ударом под задницу и ужасающими перегрузками. Мы представили себе, как пациентка со свистом взлетает вверх, а нежеланный плод, в точном соответствии с законами физики, остается на кресле.

— И чем история закончилась? — спросил я, когда мы с Паниным наконец-то обрели дар речи.

— Чем, чем…, — вдруг погрустнел Борзоконь. — Наверное, тем, чем и должна была закончиться. У баб конечно здоровья, как у дурака махорки. Даже самая больная из них, в силу своей бабской конституции, самому здоровому летчику сто очков вперед даст. Но и на старуху бывает проруха. У одной клиентки оказался порок сердца, и она прямо там же в кресле коньки отбросила. Прапора, понятно — в тюрягу. Аборты, правда, после этого генерал разрешил.

— Эх, панове, вот всегда у нас так на Руси, — вздохнул Панин после некоторого молчания. — Давят самый талантливых и предприимчивых. Мужику бы Нобелевскую, а его на нары!

Я перекинул на другое плечо тяжеленный ящик с самолетным инструментом. Ледяной ветер, как бешеная собака, бросался на нас со всех сторон. Он пытался сбить с ног, резал мелкой крошкой кожу лица, забирался в штанины брюк, кусая за голое тело. Мои мысли постоянно крутились вокруг комплекта нижнего белья, лежащего в шкафу в моей комнате. Я так еще ни разу его и не использовал. Слава богу, мы уже возвращаемся назад. Впереди меня ждала гостиница, теплая постелька и отдых для наболевшей поясницы. Я посмотрел на Панина с Дедом, идущих рядом со мной. Высоко подняв меховые воротники зимних курток и, засунув руки глубоко в карманы, они упрямо двигались вперед, наперекор разбушевавшейся стихии.

Внезапно, нас обогнал командирский «Уазик» и притормозил рядом. Из-за свиста ветра мы не услышали его приближение. Дверь открылась и из машины высунулась голова Нечипоренко. Оценив погодные условия, и секунду поколебавшись, он решил не выходить наружу. За его плечами была видна холеная рожа солдата-водителя, явно недовольная тем, что командир «напустил холоду в кабину». (Вот дружище, тебя бы сейчас простым механиком на стоянку!)

Мы вытащили руки из карманов, изобразили стойку «смирно» и приложили красные от холода руки к головным уборам. Подполковник, своим обычным невозмутимым взглядом, окинул наши скрюченные фигуры. Потом козырнул в ответ на наше приветствие и спросил:

— А вы знаете, товарищи техники, что с нами со всеми будет, если американцы нас в плен захватят?

От такого провокационного вопроса мы сразу перестали дрожать на ледяном ветру. Даже острый на язык Панин молчал, растерянно хлопая глазами. Однако Нечипоренко, словно не ожидая от нас ответа, продолжил:

— Так вот, летчиков сразу же расстреляют, а техникам отрежут воротники на куртках и зашьют карманы.

— Зачем? — разом выдохнули мы.

— А, сами вымрут от холода, как мамонты. Инженера своего не видали?

В гостинице, я первым делом бросился к шкафу в поисках своего нижнего белья. Глядя на себя в зеркало, я не мог отделаться от мысли, что оно не кажется мне таким же уродливым, как раньше. Напротив, очень элегантные, небесно-голубого цвета кальсончики сидели на мне, как влитые.

«Теперь еще поглядим, кто раньше вымерзнет», — думал я, — «мы, или те, кто нас в лагере охранять собирается. Самое главное, никогда с нижняком не расставаться, а уж он то, ни в бою, ни в плену не подведет!». Проведя рукой по гладкой и теплой поверхности материала, я осознал, что в крышку гроба моей беззаботной гражданской жизни вбит последний гвоздь.

* * *

Я подышал на замерзшее стекло, проделав небольшое отверстие. Окно выходило на юг. Значит, если сейчас мысленно провести отсюда прямую линию, то возможно, ее конец упрется прямо в порог моего подъезда в Риге. Почему-то именно по выходным, мысли о доме приходят чаще всего. Может быть от безделья?

Алик, Юра и я лежали на кроватях, разморенные обильным ужином. В соседней комнате шумно отмечали какое-то событие. Хлопнула дверь — это вернулся из наряда Крохоборцев. Увидев стол, заваленный объедками и грязными тарелками, Сергей брезгливо поморщился:

— Что за свиньи! Пожрали, так неужели трудно убрать за собой? Кто это будет делать?

— У нас авиационный закон уборки со стола, — лениво откликнулся со своей койки Гусько.

— Это как? — не понял Кроха.

— Как, как, — передразнил товарища Алик. — Вот, к примеру, кто убирает по морскому закону? Тот, кто самый последний.

— В пехоте — тот, кто самый молодой, — продолжил мысль я.

— А в авиации — тот, кому мешает! — подвел итог Гусь и зевнул.

— Свиньи! Как есть свиньи! — безнадежно махнул рукой Сергей и пошел к шкафу переодеваться.

После некоторого молчания мы с Аликом заговорили о женщинах.

— Все-таки самые классные бабы — это блондинки! — мечтательно произнес Бармин. — Холодные, сдержанные, недоступные. Знаешь, как заводят! Небольшая аккуратная грудь, но ноги, непременно от ушей, как в кино.

— Даром не надо! То ли дело, знойные брюнетки с пышным бюстом. Особенно, если еще глазки голубенькие…. Все, бери меня тогда голыми руками! — не согласился я со своим другом.

— Да кому ты нужен? Кто станет об тебя руки марать? Если только в резиновых перчатках…. Мечтатели хреновы! Можно подумать, вам что-нибудь предлагают, — влез в разговор, жаждущий мести Кроха. — Еще харчами перебирают. В нашей ситуации я лично выбираю верность жене. Тут, как в пословице: «Лучше синица в руках, чем журавль в небе».

— Ну и держи свою «синицу» правой рукой покрепче, а другим не мешай мечтать о высоком, — съехидничал я.

— Да, сам ты! Знаешь…, — Сергей захлебнулся от возмущения, но тут его перебил Юра:

— А у меня была одна знакомая — гандболистка, — тихо сказал он. — Так вот, когда она сжимала мне рукой голову — я терял сознание.

Мы переглянулись. Тема была исчерпана. Так точно, и в двух словах, описать женскую суть, мог только Гусько.

Пьянка в соседней комнате внезапно затихла. Раздались гитарные аккорды, и чей-то низкий приятный голос негромко запел:

Несколько нестройных голосов, подтянуло песню вместе с солистом, видимо это был припев:

— Ух, ты, и хто ж ето у них такой талантливый? — издевательским голосом произнес, Алик наливая себе кипятка в кружку. — Где чай? Гусь, ты не видел?

— Нет, не видел, — отозвался тот, — наверное, куда-то завалился.

— Не к тебе в желудок, случайно? — усмехнулся Кроха.

— Хватит на меня бочки катить! Вот он, — огрызнулся Гусько, поднимая свою подушку. — Специально что ли подложили?

Крохоборцев снова криво улыбнулся, и мы начали чаевничать. Песня, между тем, разливалась по всему этажу, как по бескрайней казацкой степи:

Десяток луженых глоток одновременно подхватили припев так, что закачались своды гостиницы:

— Смотри-ка, Рекун явно свои деньги не отрабатывает. Полная гостиница белогвардейцев, а он и ухом не ведет, — прокомментировал пение Юра.

— Что-то скучно, — зевнул Кроха. — Может, в картишки срежемся? Где они? Гусь!!! Блин…

— Юра в этот раз ни при чем, — заступился я за товарища. — Ребята из комнаты напротив взяли поиграть. Сейчас схожу, заберу.

Я выпрыгнул из-за стола и рывком распахнул дверь. Мой рывок оказался таким резким и неожиданным, что какая-то женщина едва успела отскочить в сторону. Это была администратор нашей гостиницы.

— Незаконных кипятильников, нагревательных приборов не имеем? — спросила она неуверенным голосом, всем своим видом показывая, что просто случайно проходила мимо.

— Нет, и примусов не разжигаем тоже, — ответил я, стуча в комнату напротив.

— Хорошо, — кивнула администратор и поспешно пошла по направлению к лестнице.

На мой стук никто не откликнулся. Вероятно, хозяев не было дома. Вернувшись, я озабоченно поинтересовался:

— И чего это хозяйка возле нашей двери трется?

— А ты не знаешь, Шурик? — прищурился Кроха.

— Нет, — пожал я плечами.

— Она же — жена нашего особиста.

— Опля, мы под колпаком у Мюллера, — чему-то вдруг обрадовался Гусько.

— Да, погоди ты. Чего ей нужно от нас? — не унимался я.

— Вы фильм «17 мгновений весны» смотрели? — начал развивать свою мысль Сергей. — Помните, почему Мюллер впервые начал подозревать Штирлица? Все вокруг говорят: война проиграна, наши генералы — дерьмо, фюрер — идиот и неврастеник, а Штирлиц, отвечает, что мол, не все потеряно. Наша армия еще сильна и полководческий гений фюрера себя обязательно покажет. Так и здесь, если офицер не пьет, не курит, по бабам чужим не таскается и аккуратно пишет конспекты по марксизму-ленинизму (при этом Кроха выразительно посмотрел на Алика, у которого были самые лучшие конспекты), то им должно начать интересоваться КГБ…

— Заткнись идиот! — хором зашипели мы на него. На цыпочках я подошел к двери и прислушался. За дверью было тихо. Я приоткрыл ее и осторожно выглянул в коридор — никого.

— Что-то выпить захотелось, — сказал, не переваривающий спиртного, Юра, когда я вернулся назад в комнату: — Давайте я сбегаю.

— Ладно, это мы как-нибудь организуем, а вот где нам баб взять? — задумчиво почесал затылок примерный семьянин Кроха.

— Руки прочь от моих конспектов! — неожиданно заорал Алик и все удивленно посмотрели на него.

Прошло то время, когда полеты были для меня чем-то особенным, превратившись в рутинную работу. Давно меня уже не контролируют, как во время первого вылета. Во всяком случае, не больше, чем остальных. Давно уже моя техническая форма лоснится от грязи и масла. Обветрилось лицо, огрубели руки, перестали вымываться траурные каемки из-под ногтей.

Эстонская зима, своими, то внезапными снегопадами, то потеплениями и, сопутствующими этому туманами, внесла изменения в график полетов полка. В связи с неустойчивой, зачастую нелетной погодой, большая часть полетов теперь планировалась на дневное время. Часто бывало, вытащишь самолет на ЦЗ, постоишь часика два — три и назад, в укрытие — летать нельзя. Вот, как например, сегодня.

Кроме внешних, со мной произошли и некоторые внутренние изменения. Прежде всего, я возненавидел снег «всеми фибрами души», как сказали бы классики. Легкие безобидные снежинки, летящие с неба, стали вызывать у меня злость или приступ депрессии. При одном их виде у меня начинает ломить спину и отниматься натруженные руки, ибо чистить рулежки приходилось, чуть ли не каждый день. Целые Гималаи сугробов уже возвышались за моими плечами, воздвигнутые обычной деревянной лопатой. Люди, выходящие по своей воле зимой на улицу и катающиеся на лыжах или коньках, вместо того чтобы сидеть и греться в теплом помещении, кажутся мне просто ненормальными.

Все более и более моя жизнь начинает определяться двумя животными инстинктами: есть и спать. Из-за многочасового нахождения на свежем воздухе есть хочется постоянно. Ранние подъемы на полеты и поздние отбои научили меня засыпать мгновенно, в любом месте и в любом положении. Стоило мне только прилечь на чехол на полетах или сесть на скамейку эскадрильского тягача, как я тут же засыпал, склоняя голову на промасленную грудь. Одним словом, классика жанра. Как сказал незабвенный Александр Сергеевич во второй главе «Евгения Онегина»: «Вечно грязный, вечно сонный наш технарь авиационный!». А может быть, это и не из «Евгения Онегина». И даже не из Пушкина. А может быть, этого вообще никто и никогда не говорил. Просто и так понятно.

Я всем весом налег на рычаг водила, поворачивая колеса передней стойки. Самый опасный момент: они должны переехать направляющий рельс створок укрытия под углом близким к прямому. В противном случае колеса могут резко вывернуться, рычаг вырвется из рук и самолет поедет самостоятельно, по одному ему известной траектории.

Уф, пронесло! Слегка подпрыгнув на рельсе, сначала задними, а потом и передними колесами, 20-ка заезжает в укрытие. Я отсоединил буксировочное водило. Ну вот, почти все. Остался последний штрих — закрыть ворота. Зацепляю конец металлического троса за створки, другой за крюк топливозаправщика, выполняющего сегодня функции тягача и, командую бойцу-водителю:

— Пошел!

Бетонные громадины сдвигаются с места и ползут навстречу друг другу. Неожиданно, заправщик дергается и глохнет. Стальная струна провисает, створки останавливаются на полдороги. Водитель вновь запускает двигатель и резко трогает с места. Раздается громкий хлопок и словно огромный бич со свистом опускается на бетонку в полуметре от меня. Удар такой силы, что во все стороны летят искры и бетонная крошка.

Едва я успеваю понять, что произошло, как створки, постояв секунду на месте, начинают, набирая скорость, раскатываться в разные стороны. Сейчас, они похожи на неуправляемый товарный состав без паровоза, который мчится, сметая все на своем пути.

Бац! Это правая половинка ворот с размаху врезается в ограничительный упор и со страшным грохотом останавливается. Бум! Это левая створка, как таран срывает упор и с лязгом съезжает с рельса на землю. Ее верхний край начинает медленно наклоняться в сторону, где на рулежке стоит топливозаправщик.

Солдат, выглянувший из кабины посмотреть, что случилось, среагировал мгновенно. Он выскочил наружу и в два огромных прыжка оказался на безопасном расстоянии. Многотонная створка, верхний край которой отклонился от вертикальной плоскости почти на метр, замерла в неподвижности, словно Пизанская башня. Все это, произошло в считанные секунды.

Глядя на лежащие на земле обрывки троса, с размочаленными, торчащими во все стороны проволочными концами, я внезапно понял, что бы случилось, пролети он чуточку правее. А получилась бы — «Техник без головы» — книжка-ужастик для подростков, увлекающихся авиацией.

От представленной картинки, на лбу моем мигом выступила испарина. Ноги мелко и противно задрожали. Я бессильно опустился на самолетное водило. Водитель заправщика, оценив свою работу, подошел, виновато пряча глаза:

— Что делать будем, товарищ лейтенант?

Не в силах сказать ни слова, я просто махнул рукой в сторону батальона — езжай, мол. Тот еще немного помялся, затем полез в кабину. Красные габаритные огни автомобиля быстро исчезли из вида. Я остался один, и волна нечеловеческой усталости накрыла меня с головой.

Нужно было что-то предпринимать. Нужно доложить о происшествии, но я сидел не шевелясь. Странное безразличие овладело мной. Мне стало абсолютно все равно, что произойдет. Я просто сидел, не чувствуя холода, без единой мысли в голове. Сидел и смотрел, как быстро густеют зимние сумерки. Я знал, что вся эскадрилья давно уже переоделась и готова к отъезду домой. Я знал, что тягач не тронется с места, пока все до единого человека не будут в сборе — таков порядок. Я знал, что все ждут только меня, однако это сейчас меня тоже не волновало.

Не знаю, сколько времени прошло, может минута, может несколько часов. Наконец на рулежке, ведущей к моему укрытию, появился эскадрильский тягач, ослепив меня светом фар. Дверь открылась, и оттуда выпрыгнул Панин. Быстро оценив обстановку, он слегка присвистнул, потом, как ни в чем, ни бывало, спросил:

— Ты что тут, ночевать собрался? Давай, самолет опечатывай быстренько и в машину. А то народ уже заждался.

Я с трудом разлепил спекшиеся губы:

— Скажи, зачем мы живем? В чем смысл жизни, если нам не дано даже знать, что будет завтра?

— Почему же не дано? Завтра, вызовем из ТЭЧ подъемный кран и сварку. Поставим створку на место. Потом приварим новый упор. Вот, и все. Садись в кабину быстрее! — и, глядя на мою поникшую голову, добавил: — Как говорит наш замполит: «Будь ты проще — и за тобой массы потянутся!»

«Все, не могу больше», — устало подумал я. — «Скорее бы уже война, да в плен сдаться!».

Ночью мне приснился техник без головы. Было полнолуние, и где-то глухо ухал филин. Промасленная куртка техника отливала серебром при лунном свете. На плече привидение держало похожий на огромную сардельку тормозной парашют. Все самолеты находились в закрытых на ночь укрытиях, и несчастный неприкаянно слонялся по опустевшей зоне, в поисках места, куда бы этот парашют засунуть.

И горе тому, кто случайно встретится на его пути!

Старший лейтенант Шувалов мурлыкал себе под нос популярный мотивчик. Время было вечернее. Свежевыпавший снег засыпал тротуары, и пешеходы использовали проезжую часть, накатанную машинами. Тусклые фонари, то схватывали в свои желтые объятия колеблющуюся человеческую тень, то снова отпускали, позволяя ей слиться с темнотой. Редкие прохожие поспешно пробегали мимо Славы, торопясь по своим делам. Иногда он козырял старшим офицерам и снова лишь полумрак одиночества, да скрип снега под сапогами.

Дойдя до поворота к гостинице, Шувалов внезапно увидел две темные фигуры, идущие ему навстречу. Одна была большая, другая — маленькая. Ему показалось, что он узнал, кто это и, не желая испытывать судьбу, офицер будто бы случайно перешел на другую сторону. По мере сближения, его волнение нарастало, пока не перешло в состояние, близкое к отчаянию. Черт побери, ну за что же мне это! От хорошего настроения не осталось и следа. Ошибки быть не могло — навстречу ему шла Яковлева вместе с сыном.

Раньше, до гибели капитана, Славка видел его супругу всего несколько раз, да и то издали. Единственное, знал, что ее зовут Наташей. Теперь, после последней встречи в военторге, он мог мгновенно узнать ее в любой толпе. Сейчас они были совершенно одни на дороге и поэтому, надвинув шапку на глаза, Абрек прибавил шагу, пытаясь, как можно быстрее проскочить мимо них.

Неожиданно, Яковлевы тоже изменили направление, и перешли на его сторону. Уже совершенно не заботясь, как это будет выглядеть, Шувалов торопливо метнулся обратно на противоположную обочину. Каково же было его удивление, когда они вновь последовали за ним, перехватив его на середине дороги. Понимая, что ситуация становится идиотской, Слава остановился.

Откуда-то изнутри начинала подниматься волна злости. «Опять скандалить будет!» — с раздражением думал Шувалов. — «Что я ей, в конце концов, пацан что ли?».

Они стояли друг напротив друга и молчали. Мальчишка настороженно изучал незнакомого дядю, прижавшись к ноге матери. Проезжающая грузовая машина согнала их на край дороги и за шумом ее двигателя, Славке то ли послышалось, то ли было произнесено на самом деле:

— Извините, за то, что я тогда…. Помните? Я не должна была… Я не имела права так говорить. Как-то все сразу навалилось. Простите меня, пожалуйста!

Уходящая женщина почти скрылась в полумраке, волоча за собой упирающегося сынишку, а Шувалов все смотрел ей вслед. Невысокого роста, с опущенными плечами и одетая во все темное, она была сейчас похожа на маленькую сухонькую старушонку.

«Вот же, бедная баба!» — подумал Славка. Потом набрал пригоршню снега, помял его в ладони и машинально сунул в рот.

* * *

Утро 26-го декабря 1983 года не предвещало ничего особенного. Как всегда, Тихон орал, распекая кого-то за нерасторопность и, ставил задачи на день. В самом конце построения, он внезапно прервался на полуслове, и, увидев в строю меня, удивленно поинтересовался:

— Анютов, а ты что тут делаешь?

— Я тут служу Родине, — огрызнулся я.

— Так, ты же уже целый день, как в отпуске! — капитан, словно не понял моего юмора.

— Как?! — опешил я. — В каком отпуске?

— В ежегодном. Тебе что, не сказал никто? Давай, дуй, однозначно, в строевой отдел за проездными документами. Гусько, тебя, кстати, тоже касается.

Мы продолжали переминаться с ноги на ногу, опасаясь подвоха. Видя нашу нерешительность, инженер широко улыбнулся, что бывало с ним нечасто:

— Ну, если вы уже без нас не можете…. Так и быть, оставайтесь, — милостиво разрешил он.

Такая перспектива моментально привела нас с Юрой в себя. Мы медленно вышли из строя и, постепенно ускоряя шаг, направились в сторону штаба, ежесекундно ожидая громкого смеха сзади. Однако ничего подобного не произошло, что означало — мечта об отпуске неожиданно стала явью.

По дороге я вспомнил любимую поговорку Панина: «Солнце жарит и палит — в отпуск едет замполит. Птица мерзнет на лету — в отпуск гонят техноту!». Как он был прав! Действительно, чего я ожидал? Что нас отпустят в июле? Спасибо хоть за это.

Ранним утром следующего дня я шел по рижским улицам, жадно глотая морозный зимний воздух. Рядом со мной шагал Алик, которого, как и меня, в тот же день отпустили (выгнали?) в отпуск. Мы, как лесные дикари, удивленно озирались вокруг. Это был совсем другой, порядком уже забытый мир. Мир, где люди имели право не выходить на улицу, если была плохая погода. Мир, где радовались выпавшему пушистому снегу и, где, самостоятельно определяли, когда одевать, а когда снимать зимнюю шапку.

И начался мой отпуск, где жизнь казалась бесконечным праздником. Мы с Полиной почти не вылезали из гостей, стараясь навестить максимальное количество друзей. Мужчины, в основном выпускники гражданских вузов, осторожно интересовались об условиях выживания в армии для офицеров-двухгодичников. Женщины, в свою очередь, удивлялись, откуда у меня такой превосходный загар уже в январе месяце.

Я сыпал направо и налево армейскими шутками и анекдотами, над которыми, сам же долго потом смеялся в полном одиночестве. Потом поднимал тосты за тех, кто нас защищает, пока мы водку пьем. И уже порядком приняв на грудь, клялся, что любимый город может спать спокойно — авиационные техники геройского 666-го полка начеку и готовы сражаться до последней капли крови. До самой последней капли крови самого последнего летчика.

Однако все хорошее когда-нибудь заканчивается. Быстро пролетело время, подошел к концу и мой отпуск. Сидя на жестком сиденье автобуса, увозившего меня назад в Таллин, я всю ночь не мог заснуть, то ли от неудобства, то ли от чего-то совсем другого. Справа от меня ворочался Бармин, вероятно по той же самой причине.

Через несколько часов мы, наконец, выгрузились возле родного КПП. На часах было 6:45 утра. Дул сильный ледяной ветер, пронизывающий до костей, отвыкшее от холода тело. Скрипел под ногами снег. В утреннем полумраке, слева от дороги, светлело пятно офицерской гостиницы.

Внезапно, волна смеси страха, гнева, отчаяния и еще чего-то непонятного, охватила меня так сильно, что я даже остановился. Каким же я был идиотом, что поехал в этот отпуск. Привык к технарской доле, тянул потихоньку свою лямку, и все было нормально. Насколько легче служить, если не знаешь, что где-то есть другая жизнь. Еще хуже, если той, другой жизни не существует вовсе. Она просто приснилась тебе в темном рейсовом автобусе, но теперь причиняет невероятную боль. На самом деле, единственная реальность в мире — эта заснеженная дорога, ледяная пороша, режущая лицо и могильный пронизывающий холод…

— Шура, не спи — замерзнешь! Давай пошли быстрее, через час построение.

Голос Алика вывел меня из задумчивости и, очнувшись, я, наконец, сдвинулся с места. Далее, все происходило, как на автопилоте: приход в гостиницу, переодевание в военную форму, завтрак. И, вот, наконец, родная эскадрилья, стоящая в ожидании утреннего построения.

Я потихоньку становлюсь в строй, здороваясь с технарями. Через какое-то время, меня замечает командир звена и удивленно интересуется:

— Анютов, ты, что там стоишь скромно, как красна девица? Давай бегом к комэску представляться!

— Чего делать?

— Ты что, не знаешь? Ну, прямо беда с вами, двухгодичниками. Когда прибываешь из отпуска, командировки, болезни, словом любого длительного отсутствия, положено представляться своему командиру. То есть, докладывать, что ты прибыл, все в порядке и так далее. Чтобы он знал, что ты снова поступил в его распоряжение. Понял?

— Так точно.

Я подошел к командиру эскадрильи и доложил о моем прибытии. Паханов мрачно оглядел меня с головы до ног и слегка кивнул. Занимая свое место, я увидел, как подбежал, задержавшийся в столовой Алик и тоже встал в строй. Так как вторая и первая эскадрильи стояли на плацу рядом, мы с Барминым находились буквально в нескольких метрах друг от друга.

— Ты чего стоишь Алик? — начал я издалека.

— Мне что, лечь? — мой друг был явно не в духе.

— Иди к комэске представляться! — перешел я к сути дела.

— Это еще зачем?

— Дубина! Ты что, порядка не знаешь? — произнес я голосом знатока армейских уставов. — Когда возвращаются из отпуска или еще, откуда, всегда представляются своему командиру.

— А не врешь? Что, прямо каждый раз, когда из отпуска? — Алик выглядел озадаченным.

— Точно говорю. Я сам только что представился.

— Правда, без балды?

— Да, клянусь тебе.

Бармин отбросил последние сомнения и стал пробираться вперед, где перед строем первой эскадрильи, стояли что-то обсуждая, комэск и один из летчиков. Со своего места мне было хорошо видно, как за несколько шагов до командира, Алик изобразил переход на строевой шаг и, подойдя вплотную, вскинул ладонь к козырьку фуражки. Подполковник Долгих отвлекся от разговора и повернулся к Бармину.

— Товарищ подполковник, разрешите представиться, — громко, на весь плац, отчеканил Алик. — Я — лейтенант Бармин!

Здравствуй Армия! Твои блудные дети-двухгодичники вернулись.

* * *

Звук повторился. Теперь он сделался еще настойчивее. Мое сознание упорно не хотело возвращаться в реальный мир из глубокой пропасти сновидений. Однако в дверь уже стучали ногой:

— Шура, вставай! Через полчаса полковое построение.

Я узнал голос Алика. Раздражению моему не было предела:

— Какое еще на хрен построение? Сегодня — воскресенье! У меня может быть хоть какая-нибудь личная жизнь?

— Вставай, давай! Это ты с Нечипоренко обсудишь.

Мои глаза, наконец, открылись и, уже более миролюбиво я поинтересовался:

— Что случилось?

— Откуда я знаю, — стало слышно, как Бармин хлопнул дверью своей комнаты.

Я попытался сесть на кровати и тут же упал назад на подушку. Голова раскалывалась на части. В теле была такая слабость, что даже пошевелить мизинцем казалось героическим усилием. Вчера бурно отмечали уход на дембель — трое наших друзей-двухгодичников стали гражданскими людьми. Если бы я только знал, что сегодня на службу, уж конечно не стал бы пить. Но что выпито — то выпито, обратно в бутылку не зальешь.

Нужно было вставать и собираться, пусть даже через силу. Прежде всего, хотя бы сесть на кровати. После третьей попытки мне это удалось. В глазах прыгали кровавые мальчики, сердце пыталось выскочить из грудной клетки. Восстанавливая взбесившийся пульс, я зафиксировал свое положение, упершись лбом в холодную металлическую раму койки.

Кровать напротив, принадлежащая Ване, пустовала. Он еще вчера укатил в очередную командировку. В окно сквозь неплотно закрытые занавески глядело серое февральское утро. Пару дней назад снег полностью растаял и, от этого оно казалось еще мрачнее.

Я пришел в себя от громкого стона: «Пить! Пить!». Это стонал мой внутренний голос, душа, весь организм. Я с трудом поднялся и зашарил по углам в поисках какой-нибудь жидкости. По закону подлости, все имеющиеся в комнате бутылки были пусты. В надежде, я постучал в стенку и крикнул:

— Слышь, отцы! Чего-нибудь попить есть?

— Сами бы не отказались, — до меня донесся ответ из соседней комнаты.

— Черт! — выругался я и поплелся в туалет.

Здесь меня ждало новое потрясение. Открытый кран пустил короткую ржавую струйку, потом в нем что-то забулькало и, он замолчал. Нет воды! Что за невезенье! Придется терпеть до завтрака. Я стал одеваться. С брюками удалось справиться довольно быстро, но застегнуть трясущимися руками пуговицы на форменной рубашке, оказалось сущей мукой.

Наконец, и этот рубеж героически преодолен. Я подошел к зеркалу, поплевал на ладони и пригладил вздыбленные волосы. В целом, оставшись доволен своим видом, я вспомнил, что нужно побриться. Точнее, это необходимо было сделать еще в пятницу. В субботу, ради парко-хозяйственного дня бриться — значит, не уважать себя. Я, естественно, не стал этого делать, за что получил замечание от инженера. Сегодня, в воскресение, на меня из зеркала смотрела страшная трехдневная щетина. Пойти на построение в таком виде представлялось совершенно немыслимым.

Ну что ж, побреемся. Я воткнул в розетку вилку электробритвы, но она и не подумала отзываться привычным жужжанием. Еще не до конца веря в свою «удачу», я щелкнул выключателем света. Так и есть, электричество тоже закончилось! Ладно, воспользуемся станком. Отыскивая в тумбочке безопасную бритву, я внезапно вспомнил, что для нее необходима все та же вода. Мои зубы заскрипели от злости — круг замкнулся!

Нужно было что-то предпринимать. Я окинул взглядом комнату в поисках спасения. Стол, кровати, шкаф, пустые бутылки в углу… Стоп! Отмотать кадр назад. На столе — большая молочная бутылка с засохшими цветами, которыми встречал Полину, еще до отпуска. А в ней — вода! Много воды! Хватит и попить и побриться.

В то же мгновение трупики цветов полетели в мусорное ведро, я поднес бутылку к лицу и, чуть было не потерял сознание от исходящего оттуда гнилостного запаха. Нет, не годится, нужно искать что-то другое. Едва сдерживая тошноту от сильнейшей головной боли, я обшарил все углы, заглянул к соседям, но так и не нашел даже грамма воды или какой-нибудь другой подходящей жидкости.

После возвращения в комнату, мой взгляд, как магнитом притянула, стоящая на столе, злосчастная молочная бутылка. Выпить это — равносильно самоубийству, а вот побриться… Может, стоит попробовать? Зажимая нос одной рукой и, смочив бритву и щеки другой, я начал скоблить себя, молясь богу, чтобы не порезаться (заражение крови, в этом случае, можно было бы считать практически решенным делом). Чтобы меня не стошнило прямо посередине процесса, приходилось заниматься самовнушением, будто бы я только что, намазался дорогущим французским одеколоном. В самом деле, если говорят, хороший французский коньяк должен пахнуть клопами, то почему бы хорошему одеколону ни пахнуть плесенью?

Я умудрился попасть на построение вовремя и занял свое место в строю. Рядом со мной стояли Филонов с Телешовым. Они негромко переговаривались между собой.

— Что за повод для построения? Да еще такой срочный. Ты знаешь? — спрашивал Телешов своего друга.

— Хрен его разберет, — равнодушно отозвался Филонов. — Наверное, америкосы опять какие-нибудь ракеты в Европе разместили. Сейчас узнаем.

Заинтересовавшись их разговором, я придвинулся поближе. Оба офицера тут же закрутили головами по сторонам.

— Слушай, что это за запах? — сморщился Телешов. — Как будто сдох кто-то.

— Верно, — отозвался Филонов. — Какой-то мертвечиной потянуло. Во, воняет!

Он ткнул в спину, стоящего впереди него Панина и поинтересовался:

— Слышь, Сашка. А ты чувствуешь? Явно трупный запах.

Тот повернулся и, тоже потянув носом воздух, подтвердил:

— Да, так и есть. Похоже на жмурика.

Продолжить он не успел, потому, что прозвучала команда: «Смирно!» и вперед выступил Нечипоренко:

— Товарищи офицеры! У меня очень срочное и крайне печальное известие. Вчера наша партия, правительство и весь советский народ понесли невосполнимую утрату. После долгой и продолжительной болезни скончался Генеральный Секретарь ЦК КПСС Юрий Владимирович Андропов. Центральный Комитет Партии пока еще не принял окончательное решение, кто будет его преемником. В это неопределенное время мы должны быть особенно бдительны. Велика вероятность того, что империалисты воспользуются переходным периодом, чтобы нанести внезапный ядерный удар. Поэтому, с сегодняшнего дня, полк переходит на казарменное положение. Любые отлучки из гарнизона — категорически запрещены!

На Филонова с Телешовым было страшно смотреть. Они сначала покраснели, потом позеленели и, наконец, стали бледными, как полотно. Уставившись в землю, они не решались даже взглянуть друг на друга. Из передней шеренги к ним повернулся Панин, показал кулак и тихо зашипел:

— Ну, уроды! После построения я вам ножовкой по металлу языки поотпиливаю!

В это время мой организм дошел до предела выносливости, и желудок начало выворачивать наизнанку. Только важность политического момента и опасение, что этот, совершенно нормальный биологический акт, будет расценен, как мое личное отношение к утрате, постигшей Партию, помогли мне справиться с приступом тошноты.

* * *

Старший лейтенант Гулянюк ужинал в пустой техстоловой. Он неторопливо ковырялся вилкой в капустном салате, ожидая, когда Вика принесет второе. Наконец, она появилась. В руках у нее был поднос с дымящимся «жарким по-домашнему». Если по-честному, на тарелке лежали две, а то и три, полагающиеся продовольственным аттестатом, порции. Сегодня Вике было особенно необходимо, чтобы Адам находился в хорошем расположении духа. Предстоял серьезный разговор.

Официантка поставила поднос на стол, аккуратно сняла с него блюдо с аппетитно пахнущим мясом, потом села напротив офицера и осторожно поинтересовалась:

— Ну, так что, Адам?

— Чего? — отозвался тот, не поднимая глаз от салата.

— Что дальше делать будем?

— А что? Что-то надо делать?

— Адам! — раздраженно воскликнула девушка. — Не делай вид, что ты не понимаешь о чем я. Когда, наконец, мы поженимся?

— Ой, опять ты за свое! Давай, поговорим в другой раз. Что-то сегодня я не в настроении.

— Не в настроении?! Любовь со мной крутить, ты всегда в нужном настроении. А, как жениться — времени нет. Ты же обещал!

— Да мало ли, что мужик по пьянке сболтнет. Это же понимать надо.

— Ах, вот, как! — взвилась Вика, но тут же постаралась взять себя в руки, чтобы раньше времени все не испортить.

Она немного помолчала, потом выдала свою главную новость:

— Сегодня я хотела поговорить с тобой о другом. Я была у врача — я в положении!

— Ну и что? — Адам бросил вилку на стол, откинулся назад на спинку стула и тяжелым взглядом уставился на девушку, скрестив руки на груди. Казалось, что Викино сообщение его нисколько не удивило.

— Как что? — девушка явно не ожидала такой реакции. — Ребенок не должен расти без отца. Нам нужно, как можно скорее, зарегистрироваться.

— Я согласен с тем, что ребенок без отца — это плохо. Только почему ты ко мне пришла? Пусть отец ребенка на тебе и женится.

— Ты, что, с ума сошел!? — закричала Вика на всю столовую. — Ты — отец!

— Это ты с ума сошла, — тоже начал заводиться кандидат в мужья и отцы, — если думаешь, что меня можно купить на эти ваши дешевые женские штучки! Откуда я знаю, с кем ты еще гуляешь?

— Я ни с кем, кроме тебя, не гуляю! — рыжие волосы официантки растрепались. Глаза горели праведным гневом.

— А в прошлую субботу? Забыла, как я тебя нашел в гостинице в 115-ой, в дупель пьяную, вместе с твоей подружкой! Там что тогда, мужиков не было? Или мне это все привиделось?

— Это — Ленкины ухажеры.

— Ленкины? — голос Адама приобрел металлический оттенок. — Я тебя с этими хлопцами с братского полка уже не первый раз вижу. Предположим, даже твои слова — правда. Так что с того? Ты ведь когда напиваешься, тебя любой отиметь может. Ты даже и не заметишь!

Адам едва успел увернуться — содержимое тарелки летело ему прямо в лицо.

— Ну, ты дура! Ну, ты и дура! — крикнул он вслед Вике, которая уже бежала по проходу между столиками, прижимая передник к глазам.

Гулянюк посмотрел на остатки жаркого, стекающего по правому рукаву кителя и гречку, облепившую погон.

Ну, погоди. Сходишь ты у меня замуж!

* * *

«Это великий день! Только бы не сорвалось! Сегодня или никогда!», — повторял про себя Гусько, нервно подпрыгивая на сидении тягача и, попеременно поглядывая то назад, на свой буксируемый самолет, то на сидящего рядом, Панина.

Наконец-то, главная мечта его жизни приобрела вполне реальные очертания. Наконец-то, появился шанс покинуть этот грязный Совок. Наконец-то, он сумеет навсегда вырваться из этого липкого болота лжи и хмурых, вечно озабоченных лиц. Отныне, его судьба жить в мире, где люди всегда душевно улыбаются, и царит вечный праздник.

Решение, которое он выстрадал долгими армейскими ночами, было простым и элегантным — угнать на Запад свой собственный самолет. Ни более, ни менее. Все остальное — лишь дело техники.

Прежде всего, куда лететь? Это — понятно. До Финляндии всего двести километров, до Швеции, чуть подальше — около четырехсот. Однако лететь к финнам — значит быть полным идиотом. Эти точно выдадут обратно. Значит, остаются шведы. Что такое, в конце концов, для его самолета четыреста километров. Так чепуха, минут двадцать лета.

Следующий вопрос: как взлететь и садиться. Уверенность в том, что он сможет поднять машину в воздух и дотянуть до свободного берега давали ему навыки полетов на планерах и дельтапланах. Конечно, разница в пилотировании между тяжелым боевым самолетом и тем, что ему довелось испытать, должна быть огромной. Однако другого выхода нет — приходится рисковать. Необходимо осторожно выяснить у кого-нибудь из летчиков тонкости управления МиГом. Далее — посадка. Нет, об этом даже думать нечего. Это — чистой воды самоубийство! Никогда и ни при каких обстоятельствах, он не сможет безопасно посадить самолет, не имея ни единого часа налета на машине этого типа. Значит, единственный способ попасть в Швецию живым — катапультироваться над ее территорией.

Гусько почувствовал, как внезапно взмокла спина, от страха стали влажными ладони и, он решил навсегда отказаться от своих планов. Однако через пару дней, первоначальный страх постепенно улетучился и мысли об угоне снова, как пчелы начали роиться в его голове. Таким образом, продолжал размышлять Юра, остаются две проблемы: как запустить двигатель и как угонять. Запуск, конечно, дело решаемое. В конце концов, порядок запуска и приборы различных реактивных самолетов достаточно унифицированы. Вторая проблема, несмотря на ее кажущуюся простоту, являлась гораздо более сложной.

Хотя, Юра целыми днями находился практически один на один со своим самолетом, пытаться запустить его в укрытии, было делом немыслимым. При первых же звуках одинокого стартующего двигателя, на шум сбежалась бы вся эскадрилья. Кроме того, от его укрытия до ВПП — порядочное расстояние. Пока он запустится, пока вырулит, ему успеют десять раз заблокировать и взлетную полосу и рулежки. Попробовать угнать во время полетов? Это интереснее. Самолет полностью готов к полету, до взлетной полосы рукой подать и среди прочих одновременно ревущих движков, вряд ли кто-нибудь услышит его несанкционированный запуск. Но тоже не годится. На ЦЗ во время полетов миллион народу, спецмашины. Его тормознут еще быстрее. Как же быть?

Юрины размышления практически зашли в тупик, когда случайно, из разговора двух техников он услышал слово — «газовка». Это было, как удар молнии, как божественное озарение. Хотя он сам еще ни разу не участвовал в этой процедуре, но уже многое знал о ней. «Газовка» самолетов производилась в эскадрильях после регламентных работ в ТЭЧ или длительном перерыве в полетах. Она включала в себя буксировку МиГа на специальную «газовочную» площадку, запуск двигателя и проверку его работы на различных режимах.

У Гусько от радости перехватило дыхание. Ведь он проведет в отпуске почти месяц, и все это время его 21-ый не будет летать. Значит, после возвращения в полк, ему первым делом придется «газовать» самолет. Вот он, его зверь, который бежит прямо на ловца!

В отпуске, будущий угонщик и диссидент, даром времени не терял. Он часами просиживал в библиотеке, штудируя доступные книги по теории и практике самолетовождения, наставления по производству полетов. На учебном аэродроме своего бывшего института, где стояли несколько списанных, с выработанным ресурсом и прикованных к земле стареньких самолетов, он нашел их смотрителя — дядю Петю.

Дядя Петя, как его называли все, от студента до ректора, бывший летчик Аэрофлота, быстро проникся к Юре симпатией. Бутылка водки, которую Юра каждый раз «случайно» имел при себе, эту симпатию значительно усиливала. Бывший ас и нынешний пенсионер, опрокидывая рюмку за рюмкой, с удовольствием отвечал на все вопросы «студента». Да и как было не помочь парню, который бредил небом и мечтал перевестись со скучной инженерной специальности в летное училище.

Частенько они забирались в кабину стоящего на приколе пассажирского ЯК-40 без левого крыла. Пенсионер терпеливо рассказывал о предназначении различных приборов, тумблеров и ручек управления. Иногда, они ненадолго запускали двигатель, осуществляли подготовку к вылету, имитировали взлет и летали, словно на тренажере. В конце своего отпуска, Гусько, предусмотрительно сделавший фотографии приборной доски МиГ-27, имел достаточно ясное представление обо всем, что его интересовало.

После возвращения из отпуска, Юра, как будто случайно, старался лишний раз пройти мимо газовочной площадки. Она располагалась совсем неподалеку от ВПП. Серые бетонные плиты, покрытый ржавыми подтеками газоотбойник, какие-то, валяющиеся на земле металлические тросы, прикрепленные одним концом к залитым в бетон стальным кольцам. Вот оно — место, где исполняются мечты, только мечта должна быть соответственной. Теперь такая мечта у Гусько была.

— Приехали, — голос Панина вывел Юру из задумчивости.

Тягач, скрипнув тормозами, остановился. Техники выбрались из кабины.

Пока устанавливали самолет на площадке, выяснилась одна очень неприятная вещь. Как, оказалось, производить процедуру «газовки» должен был не он, а старший техник. Теперь тщательно выверенный план начал рушиться. Гусько не имел ни малейшего понятия, как уговорить Панина поменяться местами.

Неожиданно, тот не стал долго упираться:

— Хочешь попробовать сам? Ну, черт с тобой, пробуй! — разрешил Панин.

Не помня себя от радости, Юра бросился отсоединять буксировочное водило, и снимать заглушки с двигателя. При установке колодок под широкие колеса основных стоек шасси, он, воровато оглянулся по сторонам, не смотрит ли начальник в его сторону. Старший техник что-то строчил в журнале. Тогда Гусько выдвинул колодки чуть вперед и влево. Теперь если посмотреть со стороны, то казалось, что они надежно блокируют колеса. Однако если резко вывернуть вправо и при этом газануть сильнее, то вполне можно было их объехать.

Увидев, что его манипуляции остались незамеченными, Юра быстро полез по стремянке в кабину и запрыгнул в кресло. Руки его мелко дрожали. Следом неторопливо поднялся Панин и начал объяснять:

— Значит, так. Включай сначала все здесь, потом…. Слушай, ты чего такой бледный? Боишься что ли? Да не бойся, не взорвется. А то давай, я сяду.

Юра отрицательно замотал головой, вскинув руки. Его глаза были полны мольбы.

— Ну ладно, давай сам. Странный ты какой-то.

После тщательного инструктажа, старший техник, вспомнив, что ему нужно еще кое-что подготовить, спустился вниз. Тихо шипя стравливаемым воздухом, опустился фонарь, негромко щелкнули закрываемые замки. Гусько остался один, отделенный прозрачным стеклом от внешнего мира.

— Готов? — короткий щелчок и в наушниках шлемофона ожил голос Панина.

Юра молча кивнул головой.

— Не слышу! Говори громче.

— Да, — поспешно откликнулся Гусько. Голос его предательски дрожал. — Запускаю.

— Давай там полегоньку. Как положено, сначала погоняем на малом газу, потом плавно выводи на повышенные обороты. Ясно? Тогда поехали.

Юра нажал кнопку запуска. Самолет слегка завибрировал, кабина стала наполняться негромким нарастающим гулом. Гусько представил себе, как где-то там, в камере сгорания двигателя ярко вспыхнул огонь форсунок, поджигающих топливную смесь. Все быстрее раскручивается турбина. Жадно всасывает, сжимая морозный воздух, компрессор. Горячая реактивная струя вырывается из сопла двигателя, ударяет в аэродромный газоотбойник и уходит вертикально в небо.

Старший техник молчал. Ограниченный обзор из кабины не позволял Гусько определить его местонахождение. Наверное, осматривает самолет, все ли в порядке, подумал Юра. Надо решаться!

В этот момент в наушниках что-то забулькало и, связь ожила:

— Все нормально. Давай, добавляй кокса. Только потихоньку.

— Понял. Добавляю, — Юра положил левую руку на рычаг управления двигателем.

По его лицу и спине ручьем катился пот. «Сейчас или никогда! Сейчас или никогда!» — билась в голове единственная мысль. Он сдвинул рычаг на себя, увеличивая обороты. «Была, не была!» — Гусько отпустил тормоз и одновременно резко вывернул колеса передней стойки вправо. Самолет дернулся в сторону, но остался на месте. «Наверное, все-таки уперся в колодки!» — подумал Юра.

— Что ты там творишь? Пся крев! Не трогай ничего, если не знаешь! — взвыли наушники.

— Сейчас или никогда! А-а-а-а! — в голос заорал угонщик и снова дернул ручку, добавляя газ.

— Стопори, придурок! Убью!!! — резанул перепонки крик старшего техника.

Самолет приподнял переднюю стойку, на мгновенье встал на дыбы и потом тяжело рухнул вниз. Кажется, объехал колодки! Все внутри у Юры ликовало.

Впереди лежали серые плиты рулежки, ведущей прямо к свободе. Гусько представил, как с хрустом выдергивается из гнезда шнур внутренней связи. Эта последняя ниточка, соединяющая его с Паниным, армией и, вообще, со всей этой ненавистной страной. Вот бежит за самолетом, все больше отставая, его матерящийся начальник. Еще две-три минуты и, вот она, взлетная полоса, вся в черных полосах от многочисленных торможений. Теперь, встать по центру. Выровнять передние колеса. Зажать тормоз. Вывести обороты двигателя на форсажный режим. Отпустить тормоз. Сноп яркого пламени вырывается из сопла, и самолет начинает мощный разбег, вдавливая техника в спинку сиденья. Скорость стремительно нарастает. Быстрее! Еще быстрее! Несколько машин рванулись с ЦЗ наперерез, пытаясь заблокировать взлетную полосу. Поздно! Гусько кричит во весь голос от переполняющей его радости и плавно тянет ручку управления самолетом на себя. МиГ легко задирает нос и отрывается от бетонки. Резко набирая высоту, он оставляет внизу под собой двадцать пять лет серой жизни, несостоявшуюся инвалидность, докторскую колбасу из крахмала и оберточной бумаги и дураков-патриотов, своих друзей-двухгодичников.

Из наушников, тем не менее, продолжают нестись какие-то крики, мешая сосредоточиться. Странно. Кто это пытается с ним связаться, если радиостанция даже не включена? Юрино внимание постепенно фокусируется на голосе, который, кажется до боли знакомым.

— … Козел! Ну что за беда на мою голову. Сбрось обороты! Глуши движок! Сейчас я тебе мозги прочищу!

Угонщик внезапно понял, что совершенно ничего не видит. Все вокруг плыло в каком-то тумане. Сообразив, наконец, что это запотели очки, он протер их пальцами. Через неровные размытые водяные следы на стеклах, прямо по курсу возникла фигура шведа, энергично машущая руками у себя над головой. Лицо скандинава было типично славянским и почему-то сильно похожим на Панина. Гусько стало дурно — знакомая бетонка, грязный снег по краям, газовочная площадка. Значит, не Стокгольм!

Как ни странно, но Юру даже не били (чего он не смог оценить, все еще находясь в состоянии прострации). Едва открылся фонарь, Панин рванул его за ворот куртки, но, увидев мертвецки бледное лицо техника, безумно вращающиеся во все стороны зрачки глаз и оскал желтых зубов, со страхом отдернул руку. Гусько, тяжело, словно куль с добром, упал назад в кресло.

Только через пару минут незадачливый угонщик пришел в себя и смог скорее сползти, чем спуститься вниз по стремянке. Старший техник, не переставая, бубнил, что он офицер, а не врач в дурдоме и не нянька в детсаду. Держась одной рукой за антенну РЭБ, чтобы не упасть, Юра уныло слушал, как продолжает материться Панин:

— Мать твою разтак! Ты зачем ручку дергал, урод?!

— Случайно…. Зацепил…, — едва ворочая распухшим языком, оправдывался двухгодичник.

— А газовал так зачем? Я же тебе кричал. Если тебе жить надоело, так иди на дальнюю стоянку и застрелись. А мне из-за тебя под трибунал неохота. Ты же чуть страховочные тросы не оборвал!

В голове у Гусько что-то щелкнуло, как замок, к которому долго и безуспешно пытались подобрать код и, который, внезапно, от легкого толчка открылся сам. Юра окинул взглядом фюзеляж и с глухим стоном начал оседать на землю. Он увидел, что к основным стойкам шасси прикреплены толстые металлические тросы, а другой их конец залит в бетон. Это были те самые тросы, которые Гусько неоднократно видел, но никогда даже не задумывался об их предназначении.

«Разведчик проваливается из-за мелочей», — всплыла в памяти фраза из какого-то шпионского романа.

Вокруг него бегал встревоженный Панин, повторяя:

— Ладно, не переживай так. Не бойся, я докладывать никому не буду. Самолет в порядке, да и живы все, слава богу…