Я критически осмотрел подошву своих валенок. Она стала такой тонкой, что казалось, был виден носок. Еще неделя, от силы — две, и — придется выбрасывать. Вот же беда с технической обувью в авиации. Летние технические тапочки имели резиновую подошву, которая очень быстро стиралась об бетонку, а вездесущие пятна керосина и масла довершали дело. Уже через один сезон подошва отлетала. А так как одна пара обуви полагалась на два года, почти половина техсостава, как какие-то босяки, бегала в тапках, с прикрученными контровочной проволокой подошвами. Та же ситуация и с валенками. Какой же это идиотизм — выдавать их техсоставу без галош! Бетонка, как наждак, и обыкновенную то обувь быстро добивает, а уж валенки…. В чем ходить дальше? Может попросить помочь Панина? У него есть знакомый прапор — специалист по обуви. Я с завистью вспомнил валенки старшего техника. Они были аккуратно подшиты куском автомобильной резины. Отлично, и протектор, чтобы не скользить и не протираются. Только Панину, это сейчас безразлично. Он в отпуске — счастливчик! Укатил с семьей на родину, в родной Свердловск. Сидит там сейчас в тепле, да холодную водку с горячими уральскими пельменями трескает. А я — тут сопли морожу.

Боже, какой же сегодня все-таки холод! Наверное, никак не меньше минус тридцати, да еще с ветерком. Эх, как говорится, сейчас бы пивка холодненького и на мотоцикле в одной майке покататься! Я зябко поежился, оторвал кусочки льда с усов и начал подпрыгивать на месте, чтобы согреться.

Надо что-то придумать, а то такое чувство, будто стоишь на земле босыми ногами. Не заболеть бы! Хотя, какое там к черту, заболеть. За полгода в армии, ежедневно помногу часов находясь на улице в любую погоду, я уже успел забыть, что такое простудные заболевания. Грипп, простуды, воспаления легких — все это осталось на гражданке. Иногда, крутишься на стоянке целый день на ледяном ветру или снежок бросаешь — только сопли летят в разные стороны. Ну, думаешь, придешь домой — и все! Приходишь, и — никакого эффекта. На войне, как на войне — кроме пули, ничего не берет.

Мои мысли опять вернулись к Панину. Пока он в отпуске, его обязанности временно исполняет старший техник первого звена — Шувалов. Один, на два звена. Работать с ним, конечно, намного сложнее, чем с Паниным. Это, еще тот тип. Держится, как сноб, как будто умнее всех на свете. Вместе с тем, на службе явно не горит и карьеру не делает. Казалось, чего там, давай, рой землю. Вон — Тихон, любому понятно, всю эскадрилью костьми положит, но все-таки станет инженером полка. Хотя, со Славкой Шуваловым в этом смысле легче — требует только то, что абсолютно необходимо. Никаких придирок или заскоков.

Елки-палки, ну как же все-таки холодно! Я посмотрел в небо, как будто ожидая увидеть там родную 20-ку. Сейчас прилетит, легка на помине. Сам Паханов, лично, использует.

Я уже заметил, что на моей машине летают летчики по должности не ниже командира звена. Секрет открылся быстро — прицельно-навигационный комплекс «Кайра» являлся довольно капризным. Самолетов с хорошим, точным комплексом было в полку немного, поэтому, кому попало, их не давали. Мой являлся одним из них. К примеру, Петя Резник, по боевому расчету — командир моего экипажа, однако, что-то не припомню, чтобы он часто летал на 20-м. Только сплошь одни отцы-командиры.

Ага, вот и мой самолет рулит. В кабине, сквозь лобовое стекло видно недовольное, как обычно, лицо комэска. Выбегаю навстречу, показываю, куда заруливать. Паханов ставит машину точно на нарисованные, на бетонке желтой краской квадраты, обозначающие места для шасси и глушит двигатель. Подставляю колодки под колеса, стремянку к кабине и терпеливо жду, пока летчик спустится вниз. Даю журнал подготовки самолета на подпись, получаю замечания, как работала техника в полете.

Все вроде бы в полном порядке. Начинаю готовить самолет к следующему вылету. Топливозаправщик обнаруживается неподалеку. Он заправляет спарку. Приказываю водителю после окончания переезжать на 20-ку, а сам перебрасываюсь парой фраз с техником спарки Обручевым. Внезапно, тот вытягивается по стойке «смирно». Я автоматически повторяю его движение, осторожно осматриваясь по сторонам, в поисках причины такого рвения.

К учебно-боевому МиГ-23 медленно подходит Нечипоренко, как заботливый сын, осторожно ведущий под руку старенького дедушку, которому на вид, наверное, лет сто. В такой вежливости подполковника не было бы ничего предосудительного (старость, нужно уважать!), если бы не одно «но» — дедушка был в синей летной куртке и защитном шлеме. С отвалившейся челюстью, я наблюдал, как комполка бережно подсаживает долгожителя в заднюю кабину спарки, а сам занимает место в передней.

Самолет, с болтающейся из стороны в сторону старческой головой, уже вырулил на ВПП, а я все никак не мог прийти в себя. Когда же я, наконец, обрел дар речи, то поинтересовался у Обручева:

— Кто это?

— О! — тот ткнул пальцем в небо. — Это большой человек! Генерал-лейтенант из штаба округа.

— Тогда зачем Нечипоренко над ним издевается? У генерала, что не хватает власти приказать оставить его в покое и не мучить болтанкой в самолете?

— Жизни не знаешь. Это — авиация. Даже если ты на такой большой должности, все равно, ты — летчик. А раз летчик, то ежегодно должен налетывать определенное количество часов. Иначе, выпрут с должности, и даже министр обороны не поможет. Вот командир и повез его покатать. Полетают потихоньку над аэродромом, сколько необходимо и вернутся.

— Зачем же держать на командных должностях людей до такого возраста, когда они и в кабину-то без посторонней помощи подняться не могут?

— А ты сам бы, на его месте, ушел добровольно? Отказался бы от всех льгот и привилегий? — ехидно поинтересовался Обручев.

— Не знаю. Сам бы, наверное, вряд ли. Но ведь кто-то же должен думать об интересах армии и страны и следить, чтобы такого не происходило. А если завтра война? Этот что ли дедок поведет в бой советских соколов? Ведь опять будет, как в 41-м!

— Это уже вопрос не ко мне, — поняв, что наш разговор начинает приобретать опасный оборот, Обручев резко повернулся ко мне спиной и пошел за тормозным парашютом.

Вернувшись к своему самолету, я едва начал заправку, когда мимо меня пробежал Шувалов. За ним, как-то боком, как краб, но довольно быстро, семенил Гусько. Было заметно, что мой друг чем-то сильно озабочен. На мою попытку окликнуть его, он только отмахнулся и поспешил дальше. Ситуацию прояснил Дед, МиГ которого стоял на ЦЗ по соседству и кто, как обычно был в курсе всех событий.

Оказалось, что два самолета нашей эскадрильи возвращаются обратно, едва поднявшись в воздух. Взлетали они парой. Ведущим шел 21-ый, 23-ий — был ведомым. Во время взлета, ведомый увидел, как что-то отваливается у самолета ведущего и сразу после этого, почувствовал двойной удар о фюзеляж собственной машины. После посадки, самолеты осмотрел техсостав. Обнаружилось следующее: техник 21-го (т.е. лейтенант Гусько) забыл закрыть лючок топливозаправочной горловины. На взлете его оторвало. Лючок полетел назад и угодил точно в ведомого, взлетающего следом. Оторвавшаяся деталь ударилась о кромку воздухозаборника, каким-то чудом не попала в двигатель, отлетела, повторно ударила в крыло и полетела вниз, ухудшать экологию Эстонии.

Представляя, как матерится Шувалов, тыкая пальцем во вмятины на фюзеляже 21-го, как виновато шмыгает носом Гусько и нервно дергает шеей, я злорадно подумал: «Идиот! Как можно, при осмотре самолета не заметить открытый лючок, расположенный прямо по центру фюзеляжа? Не представляю. Так ему, придурку, и надо. Пусть еще скажет спасибо, что в двигатель не попало, а то сейчас бы движок менять пришлось!»

В бога я никогда не верил, но пословицу: «Бог — не фраер, он все видит!» — знал. Подтверждение ее правоты, а также расплата за мое злорадство не заставили себя долго ждать. Следующим на моем самолете летал командир звена капитан Климов. Сразу после запуска, я заметил подозрительную оранжевую каплю, висящую под брюхом самолета, там, где располагался двигатель. Стараясь развеять охватившее меня нехорошее предчувствие, я взял отвертку и начал открывать двигательные лючки, чтобы посмотреть, в чем дело. В этот момент Климов добавил обороты и поток оранжевой гидравлической жидкости хлынул на серые плиты бетонки.

— Отказ гидросистемы. Нулевое давление! — раздался в наушниках моего шлемофона встревоженный голос капитана.

— Догадался уже. Все, отбой полетам! — это было все, что я мог сказать в данной ситуации.

Наконец, последние болты были откручены, лючки упали вниз и повисли на кронштейнах, как четыре поникших крыла. Я еще светил фонариком, пытаясь определить, откуда течет, когда ко мне подошел Дед. Он едва заглянул внутрь и тут же поставил диагноз:

— О, мембрана гидроаккумулятора лопнула. Повезло тебе парень, что хоть на том, что слева.

— Это почему? — раздраженно вырвалось у меня. На МиГ-27 стояло два гидроаккумулятора, и до сегодняшнего дня я не видел большой разницы между ними.

— Когда начнешь гидроаккумулятор менять, тогда поймешь. Доступ к левому — прямой, а чтобы добраться до того, что стоит по правому борту самолета, нужно сначала снять центробежный насос. Вот, где настоящий геморрой! Аналогичный случай произошел со мной в 79-м в Нивенском…

— Дед! — взмолился я. — Прошу тебя, не начинай. Правда, не до этого сейчас.

— Ну, как знаешь, — капитан был заметно разочарован.

Я уныло поплелся докладывать начальству об отказе на моей машине. Шувалова найти не удалось (он уже куда-то смотался), поэтому пришлось идти напрямую к Тихонову. Инженер выслушал меня и через плечо бросил:

— Давай, снимай пока неисправный. Сейчас пошлю тягач за запчастями.

— Когда снимать? — изумился я, оглядываясь вокруг. — Темно ведь, почти что ночь!

— Что тебе, ночь? — Тихон изобразил удивленное лицо. — Тут, на ЦЗ, достаточно света, — он кивнул на фонарь, под которым стоял мой самолет.

— А завтра днем, что нельзя?

— Анютов! — внезапно обозлился капитан. — Ты знаешь, что такое боеготовность полка? Так вот, она должна в любой момент быть не менее 95 процентов. Для каждой из эскадрилий — то же самое. Сейчас у нас два самолета стоит в ТЭЧ на регламенте. Вот и считай, сколько вместе с твоим, неисправным, будет. В школе учился? Процент от числа взять сможешь? Вот и бери.

— Так ведь холодно здесь…, — я все еще не верил, что инженер не шутит.

— Самолет до завтра должен быть в строю. Уходишь домой только после того, как ремонт будет полностью выполнен! — отрезал Тихон, показывая, что разговор закончен и пошел прочь.

— А хоть какие-нибудь обогреватели? — крикнул я ему вслед.

Тот полуобернулся, посмотрел на меня, как на ненормального и молча продолжил свой путь.

Полеты закончились. Техники растаскивали свои самолеты по укрытиям. Прошло еще немного времени, и я остался совсем один. Начался снег. Сильный порывистый ветер гнал его белые струи через желтые конусы света фонарей ЦЗ. Весь остальной мир тонул в темноте. До меня, наконец, дошло, что я теряю время даром — Тихон свой приказ не отменит, и полез под самолет.

Кое-как закрепив фонарик на двигателе, чтобы он светил в нужную точку, я начал прикидывать, с чего лучше начинать. Вспомнился мой опыт работы в Гражданской Авиации. Какой уважающий себя гражданский авиатехник станет делать такую работу зимой на открытом воздухе? Да просто пошлет инженера смены куда подальше! В крайнем случае, если поставить самолет в теплый ангар по каким-то причинам было невозможно, то в этой ситуации использовался передвижной аэродромный обогреватель, с двумя длинными брезентовыми рукавами. Один рукав направлялся на то место, где меняется агрегат, доводя там температуру до уровня Сочи, другой — под зад технику, чтобы не мерз. Неужели это такая большая роскошь для армии? Или, может, в этом есть свой, особый иезуитский смысл? Может, здесь просто не хотят приучать военных к удобствам, имея в виду, что на войне их не будет? Или, просто, считают, что чем злее техник, тем беспощаднее он будет громить ненавистного врага и тем легче отдаст жизнь за Родину? Как там в песенке: «Только от жизни собачьей техник бывает кусачим!».

Вопросы, вопросы… Я вздохнул и стал откручивать первый болт, крепящий черный шар гидроаккумулятора к двигателю. Работать в теплых овечьих рукавицах было ужасно неудобно. Они с трудом пролезали в узкое пространство между агрегатами. Гаечный ключ соскакивал, упорно не желая фиксироваться на гранях болта. Пришлось снять рукавицы и работать голыми руками, однако пальцы тут же прилипли к металлу. Вскрикнув от боли, я оторвал их, оставляя кусочки кожи на ключе. На подушечках пальцев выступили маленькие красные капельки. Черт побери, какого хрена меня понесло на механический факультет. Ведь говорила же мне мама: «Становись гинекологом сынок». Всегда бы руки в тепле были!

Работая то голыми руками, то, отогреваясь в рукавицах, мне удалось кое-как открутить первый болт и рассоединить топливопровод, ограничивающий доступ к моей цели. Едва успев увернуться от хлынувшего из него керосина, я встал и выпрямился, разминая затекшую спину.

Нижние двигательные лючки на МиГ-27 располагались на самой неудобной для ремонта высоте. (Кто об этом думал? Главное — скорость, боевая нагрузка. Чтоб летчику было удобно). Лежа работать нельзя — не достанешь, стоя и выпрямившись в полный рост — не получается. Возможный единственный вариант — это согнувшись пополам, да еще с сильным разворотом корпуса относительно ступней. Долго работать в таком положении было очень непросто. Человек быстро уставал, дрожали от напряжения ноги, начинала болеть спина. Но что поделаешь?

Отдохнув немного, я полез голыми руками, назад, в холодное полутемное чрево самолета, оставляя кровавые следы на металле. Однако стоило мне нагнуться, как порыв налетевшего ветра, как стальным ножом прошелся по оголившейся пояснице. Вдобавок, в темноте я не заметил, что наступил в лужу, растекшуюся под самолетом. Тонкая подошва валенок и носки, мгновенно промокли и пропитались вязким гидравлическим маслом. Медленно, но верно от холода стали терять чувствительность пальцы ног. Нужно было поменять позу — попытаться выйти из мокрого пятна и, хоть как-то выпрямиться, чтобы ветер не так сильно задувал под куртку.

На какое-то мгновение мне удалось зафиксироваться в этой, почти акробатической позе, но тут что-то тонкой струйкой полилось мне за шиворот. Это был керосин из ранее рассоединенного мною трубопровода. Черт! Я резко выпрямился и со всего размаха ударился лицом об острый выступ какого-то агрегата. Рот мгновенно наполнился чем-то теплым и соленым.

— А-а-ах, ты ж твою, бога душу мать! — я, отплевываясь кровью, выскочил из-под самолета и изо всех сил швырнул ключ о бетонку.

В этом крике было все: боль, злоба, отчаяние. Мелодично звякнув на морозном воздухе, железяка отлетела в сторону. Почти сразу же рядом с ней стал нарастать небольшой сугробчик. Я начинал замерзать, но даже пойти куда-нибудь, чтобы некоторое время отогреться у меня не было возможности, потому что я не мог бросить неохраняемый самолет.

Вокруг царила ледяная ночь и космическая тишина, прерываемая лишь воем ветра. Даже желтый свет фонарей казался теперь не теплым, а чужим, инопланетно-враждебным. Слезы бессилия выступили у меня на глазах. Зная, что меня никто не видит, я, не стесняясь, беззвучно плакал, вытирая текущие по щекам капли тыльной стороной грязной рукавицы. Нет, мне никогда не довести эту работу до конца. Завтра найдут мой, припорошенный снежком окоченевший труп, лежащий в луже керосина. Мне хотелось одного — лечь, закрыть глаза и никогда больше не просыпаться.

Как же так? Есть здесь хоть какая-то взаимовыручка? Неужели, учитывая погодные условия, нельзя было дать мне хотя бы кого-то в помощь? Я, конечно, понимаю — никому не охота мерзнуть, но ведь обязанность инженера — организовать работу. Или это сделано специально, потому что я двухгодичник? Значит, у них там, на Западе: человек, человеку — волк. А у нас, в Советской Армии, получается: человек, человеку — товарищ волк! Нет, не верю. Просто нет Панина, он бы обязательно помог. Кто-нибудь еще из нашей эскадрильи? Глупый вопрос! Мое сегодняшнее одиночество и есть лучший ответ на него.

Внезапно, круг света соседнего фонаря пересекла какая-то косая тень. Я обернулся и увидел темную фигуру, приближающуюся ко мне. Через пару минут человек подошел достаточно близко, чтобы стало возможным разглядеть его лицо. Это был Бармин.

— Ну что развлекаешься? Не помешал? — поинтересовался он.

Не замечая тонкой иронии, я с удивлением воскликнул:

— Алик, а ты здесь откуда?

— Стреляли…, — голосом Саида из «Белого солнца пустыни», отозвался тот.

— А если серьезно?

— Когда наша эскадрилья приехала на ужин, в столовой встретили Юру. Он рассказал, что ты тут в одиночку боеготовность полка поддерживаешь. Дай думаю, пойду, посмеюсь. А то скучно в гостинице в тепле сидеть долгими зимними вечерами. Заодно и пожрать тебе принес. Извини, что немного. Это мы со своих порций скинулись. Ивановна давать пайку на тебя не хотела. Пускай, говорит, сам придет и поест. Вот же сука!

Жизнь начала возвращаться ко мне. Я внезапно вспомнил, что со времени обеда у меня во рту не было даже маковой росинки. Нет, мы еще повоюем, когда есть такие друзья! Уже почти весело, я поинтересовался:

— Что, неужели и Гусь поделился? Не могу поверить.

— Да кто его спрашивать будет. Пока Кроха за руки держал, я у него с тарелки откладывал. То-то было слез.

Я начал быстро запихивать в рот еду, принесенную Аликом, пока тот, цокая языком, оценивал объем работы.

За последующие три часа, попеременно сменяя друг друга, мы с помощью инструмента и русской ненормативной лексики, смогли, наконец, поменять гидроаккумулятор.

Однако самым трудным, оказалось, законтрить все по-новому. Если кто не знает, что это такое — поясню. Самолет — не автомобиль. Если на машине какой-нибудь болт или гайка открутятся и из-за этого начнется течь или, вообще, что-нибудь выйдет из строя, что делать? Да, ничего — выключай двигатель, становись к обочине и ремонтируйся. Самолет к обочине не приткнешь, если отказ произойдет в воздухе (а так оно обычно и бывает). В то же время, уровень вибрации, от которых эти самые гайки откручиваются — в десять раз

выше, чем на автомобиле. Поэтому, в авиации, в каждой, даже самой маленькой гайке или болте просверлены отверстия. Сквозь эти отверстия продевается тонкая проволока, два свободных конца которой, затем перекручиваются и протягиваются через головку следующего болта. И так далее, от одного, к другому. Таким образом, крепеж фиксируется один относительно другого и перестает откручиваться. Вот эта самая проволока и называется — «контровкой», а болты, связанные этой проволокой — «законтренными». В это трудно поверить автомобилисту, но на самолете абсолютно все крепежные детали, а их там тысячи — зафиксированы подобным образом.

Вот эта простейшая операция — вдеть проволоку в небольшое отверстие, перекрутить ее и протянуть далее, превращается зимой в сущую муку. Потому что это можно сделать только голыми руками, со всеми вытекающими из этого на морозе последствиями.

Как хорошо, что в жизни все когда-нибудь заканчивается. Не только хорошее, но и плохое. В конце концов, мы осилили и эту муторную работу, вызвали тягач и закатили мой самолет в укрытие. Родина, до этого момента, беспокойно ворочавшаяся в кровати, смогла, наконец, заснуть спокойно. Наше небо — на замке! На надежном, большом, крепком замке. Потому что на страже неусыпно бдят техники 666-го истребительно-бомбардировочного полка.

Почти бегом мы поспешили в гостиницу. Всю дорогу до дома я думал о Бармине. Что случилось, если бы он не пришел? Наверное, ничего. Поматерился бы я, порыдал, да и сам справился — до утра времени много. И все-таки…

Спасибо тебе, Алик! Ты можешь забыть — я никогда! Ты имеешь право не помнить, но только не я. Никогда не забуду этот холодный февральский вечер. Никогда не забуду, что ты для меня сделал. Это было больше, чем помощь. Это была не просто пайка из техстоловой. Этого нельзя выразить словами, но оно есть, оно существует. Это, наверное, то, что подразумевают фронтовики, под словами: «Под одной шинелью спали, из одного котелка ели». Это — особая форма братства, о которой не нужно говорить, потому что она понятна без слов. И пусть пройдет много лет, я всегда буду благодарить тебя Алик. Тебя и судьбу, связывающую с людьми, которые лучше нас. Спасибо вам огромное, обоим!

Грязные и усталые, как черти, мы с Барминым ввалились в гостиницу, мечтая только о том, чтобы помыться и быстрее лечь спать. Однако на нашем пути возникло непредвиденное препятствие. Когда мы поднялись на свой этаж, то увидели в коридоре небольшую группу офицеров, человек пять-шесть. Они громко смеялись, что-то оживленно обсуждая. В середине сборища виднелась голова моего старого знакомого — Адама, возвышающаяся над остальными. Увидев нас, он радостно воскликнул:

— О! Это же мои друзья двухгодичники! — и бросился нам навстречу.

Через минуту нас обступили со всех сторон. Двое из присутствующих были офицерами нашего полка, остальные, видимо, из братского. Гулянюк ласково обнял нас руками за плечи.

— Во, это настоящие мужики! Сразу видно. Не такие трусы, как вы, — обратился Адам к своим товарищам.

От него сильно пахло спиртным, но определить по его внешнему виду, что он выпил, было совершенно невозможно.

— Вам повезло, хлопцы! — на этот раз слова предназначались для нас. — Пошли со мной, хочу вам кое-что показать. Обещаю, останетесь довольны.

Вырваться из стальных клещей Адама, нечего было и думать. В сопровождении весело перемигивающихся друзей последнего, нас препроводили до одной из комнат.

— Тихо, — Гулянюк приложил палец к губам и скомандовал: — Эти двое со мной, остальным оставаться на местах.

Он открыл дверь, и мы оказались в маленьком предбаннике перед двумя входными дверями.

— Что, двухгодичнички, — заговорщицки зашептал он нам на ухо. — Бабу хотите?

Не ожидая от его предложения ничего хорошего и, в то же время, зная, как опасно спорить с пьяным Адамом, я осторожно отозвался:

— Какие бабы? Устали, как собаки. Время — двенадцатый час. Нам поспать бы.

— Ну, а я вам что предлагаю? — еще сильнее развеселился Гулянюк. — Сейчас поспите! — и с этими словами толкнул одну из дверей.

Комната, в которой ярко горел свет, была точной копией той, где проживал я, только ее зеркальным отражением. Обстановка также не поражала особой роскошью. На столе стояли два граненых стакана, открытые банки с консервами, лежала большая, разрезанная надвое луковица. По центру располагались несколько бутылок пива и еще одна, заполненная какой-то мутноватой жидкостью. В ней я без труда опознал разбавленный водой спирт.

Однако не это заставило нас с Аликом замереть в дверях, как парализованных. На одной из кроватей, поверх одеяла, лежала молодая девушка — та самая рыжеволосая Адамова подруга, которую однажды я уже видел.

Была она абсолютно голой и, по-видимому, находилась в крайней степени опьянения. Ее платье валялось тут же на полу, рядом с бюстгальтером и белыми трусиками в трогательный красный горошек. На удивление, у нее оказалась очень неплохая фигура: плавные обводы плеч, высокая грудь с крупными, торчащими в разные стороны сосками. Крепкие бедра плавно переходили в стройные ноги. Одна из них была согнута в колене, как бы приглашая не упустить открывающиеся возможности. Отливал рыжим золотом треугольник волос, внизу слегка округлившегося живота. «Гляди-ка, значит, волосы на голове — настоящие, не крашеные», — мелькнула в моей голове дурацкая мысль. Единственное, что портило впечатление, это болезненно бледная, нездорового цвета кожа и два огромных синяка на правом бедре.

Насладившись произведенным впечатлением, Гулянюк подтолкнул нас к кровати:

— Вперед! Она — вся ваша! — и видя, что мы продолжаем стоять на месте, добавил: — Не бойтесь, не бойтесь. Никаких фокусов. Здесь у меня не цирк. Для друзей вход бесплатный.

Я кинул быстрый взгляд на Алика и встретился с ним глазами. В них я прочел ту же самую мысль, которая только что пришла в мою голову: «Кажется, выход будет платным!». Как по команде, мы попятились назад.

— Куда? — удивился Адам. — Не дрефь! Может, хотите спиртика для храбрости? Сейчас налью.

Он сделал шаг к столу, отпустив, наконец, наши плечи. Воспользовавшись этим, мы с Аликом начали медленно отступать к двери.

— Нет! — твердо сказал я. — Извини Адам, я тебя очень уважаю, но не хочу…, — мне хотелось сказать, что не испытываю ни малейшего желания сесть за изнасилование, но осознав, что он вряд ли сильно озабочен моей судьбой, переформулировал: — …не хочу, чтобы у тебя были проблемы. Ведь она завтра проспится и сразу к командованию побежит жаловаться.

Глаза Гулянюка начали наливаться кровью, как у матерого кабана-секача, у которого на пути возникла неожиданная помеха.

— Никуда она не побежит! Или может тебе меня жалко? Да я всю жизнь жил, как хотел. Брал, что хотел. Пил, когда хотел. Ты себя лучше пожалей, вахмурка!

В это время внезапно подал голос Алик:

— Мы очень любим своих жен и не хотим им изменять!

Совершенно неуместное в данной обстановке заявление, неожиданно произвело впечатление на Адама. Он на секунду оторопел, потом переспросил недоуменно:

— Жен? Чьих жен? Так вы что, оба женаты?

Мы энергично закивали головами в подтверждение его догадки.

— Ясно. Значит, на ней вы жениться уже не сможете, — сообразил, наконец, Адам. — А какой же хрен марамошкин сказал мне, что вы холостяки? — и, не дожидаясь нашего ответа, рявкнул: — Чего уставились? Что вам здесь, цирк бесплатный что ли? А ну, давай, валите отсюда!

Нам не нужно было повторять дважды, последние слова Адама застали нас уже в коридоре.

* * *

Адам взвалил на плечо огромный ящик с неуправляемыми авиационными ракетами. Физическая работа, особенно тяжелая, всегда доставляла ему удовольствие. Чувствуя, как перекатываются под одеждой тугие бугры бицепсов, видя, что один поднимает тяжести, которые другим и двоим не под силу, он ощущал себя здесь в родной стихии. Работая вместе со своими коллегами-вооружейниками (начальник группы, наконец, решил навести в хранилище порядок), Гулянюк все время думал о Вике. После того случая в гостинице, она пропала на целый месяц, Говорили — взяла отпуск, за свой счет. Сегодня, офицер снова увидел ее в столовой. Он пытался заговорить, но девушка, зло, швырнув ему тарелку на стол, торопливо отошла.

Чем больше Гулянюк думал о ней, тем больше ему становилось не по себе. Его лоб от чего-то покрылся испариной. Словно от слабости, задрожали ноги, поплыли перед глазами радужные круги. Нет, Адам, конечно, чувствовал себя немного виноватым, но все же не на столько, чтобы какие-то идиотские сантименты могли сказаться на его железном здоровье.

— Что же мне так хреново? — недоумевал он, пытаясь понять, что происходит. — Старею что ли? Становлюсь излишне чувствительным?

Гулянюк пытался хотя бы на время забыть о Вике, отвлечься, однако мысли, как в заколдованном кругу, все время возвращались к ней. Вот, она кричит что-то обидное и вываливает содержимое тарелки ему на китель. Потом хватается за ящик с боеприпасами, отчего тот становится тяжелым, как бетонная плита, вырывается из рук Адама и с грохотом падает на пол. Круги плывут и плывут перед глазами. Откуда-то издалека, доносятся непонятные звуки. Вот, кто-то подходит и трясет его за плечо:

— Товарищ старший лейтенант! Товарищ старший лейтенант, вы в порядке?

Как со стороны, в ответ звучит его собственный голос:

— Все, хлопцы, перекур. Что-то мне…. Пойду, выйду на свежий воздух.

Словно слепой, он пытается найти выход из хранилища боеприпасов. Однако через пару шагов, его ноги подкашиваются и, Гулянюк начинает медленно оседать на землю. Кто-то подхватывает Адама под мышки, предохраняя от падения на бетонный пол.

Больного, в бессознательном состоянии, немедленно госпитализировали с диагнозом: «пищевое отравление». Дело было житейским и, возможно, никто не придал этому большого значения, если бы не одно обстоятельство. Старенький доктор, завотделением, уверенно идентифицировал причину отравления, как «крысиный яд» или схожие с ним по действию вещества.

Тогда, за дело взялась военная прокуратура. Естественно, первым учреждением, куда они нанесли визит, стала техническая столовая. К удивлению военного дознавателя, отравитель нашелся сразу. Это была Вика, которая тут же во всем призналась, захлебываясь в непрерывных рыданиях. Работник прокуратуры, уже осведомленный о возможных причинах ее поступка, настойчиво предлагал девушке внести в протокол, почему она это сделала. Его намеки, что раскрытие причин данного происшествия могло бы стать весомым смягчающим обстоятельством, повисли в воздухе. Вика продолжала плакать, категорически отказываясь говорить о своих взаимоотношениях с Адамом.

Так или иначе, уголовное дело быстро оформили и, в связи с тем, что официантка являлась гражданским лицом, передали в милицию. Покидать гарнизон ей теперь запрещалось.

Тем временем, больной окончательно оправился и выписался из госпиталя. Друзья рассказали ему последние новости. В конце рассказа, он внезапно встал и, не говоря ни слова, вышел, оставив всех в полном недоумении. Зная, что Гулянюк никому никогда и ничего не прощает, офицеры заспорили. Половина из них была твердо уверена, что теперь он просто прибьет Вику, пока ее еще не посадили. Другие утверждали, что тот ничего не станет предпринимать, вполне удовлетворившись ее тюремным заключением.

Между тем, Адам заперся в своей комнате и пару дней не высовывал из нее носа. Когда же он, наконец, покинул место своего добровольного заточения, то первым делом занялся продажей своего почти новенького мотоцикла «Ява», которым очень дорожил. Сразу после продажи, Гулянюк надел форму и отправился в районный отдел милиции, где был принят следователем, ведущим дело о его отравлении.

Следователем оказался его ровесник, тоже старший лейтенант, только одетый в серую форменную рубашку. На лбу милиционера было крупными буквами написано высшее юридическое образование. Лоб Адама отражал более простые, зато любому понятные ценности.

Посетитель сел на предложенный ему стул, и некоторое время молчал, как будто собираясь с мыслями и внимательно разглядывая, сидящего напротив него следака. Наконец, Гулянюк начал излагать цель своего визита:

— Хочу поговорить с тобой, как старлей со старлеем, — произнес он, делая ударение на «ты». — Я хотел бы прояснить кое-какие моменты в этом деле, которые позволят взглянуть на него совсем по-другому.

— Спасибо вам за помощь следствию, — милиционер, в свою очередь старательно напирал на «вы». — К сожалению, поговорить, как офицер с офицером, не получится. Я — следователь, вы — потерпевший. Но мы всегда рады любым показаниям, которые помогут установить истину и позволят закону торжествовать. Однако, в этом случае, все совершенно ясно — раз виновата, значит, будет отвечать. Дело уже практически закрыто. Мы готовы вас выслушать, только вряд ли это что-нибудь изменит. Два плюс два, как ни складывай, в результате все равно — четыре.

— Я всегда плохо успевал по математике, — поморщился Адам: — Только мой жизненный опыт говорит мне, что гораздо чаще это равняется пяти или трем. В крайнем случае, трем с половиной.

Он достал из внутреннего кармана кителя объемистый белый конверт и положил его на стол перед собой. Следователь боязливо обернулся по сторонам, а Гулянюк, между тем продолжал:

— Раз родная милиция рада моим показаниям, так я тем более. Считаю своим долгом советского офицера и гражданина. Это…. Ну в общем, чтобы, как ты сейчас правильно выразился — закон восторжествовал.

Далее, Адам, примерно в течение получаса, неторопливо рассказывал, как надумал травить крыс в своей комнате в гостинице. Как ради хохмы засыпал отраву в перечницу и, как Вика случайно насыпала ему яд в еду. В общем, по всем параметрам выходило, что она была совершенно ни при делах. Уж если кого-нибудь судить, так это его самого, старшего лейтенанта ВВС, отличника боевой и политической подготовки. Судить по всей строгости за халатное отношение к собственному здоровью, которое, как и сама его жизнь, всецело принадлежали Министерству Обороны и Социалистической Родине.

Во время рассказа, техник, как бы случайно, пододвигал конверт все ближе и ближе к сидящему напротив него милиционеру. У следователя заболела голова от явной чепухи, которую нес потерпевший. У него так и чесался язык спросить, каким образом Вика, которая была последний раз в гостинице за месяц до происшествия, могла все это проделать, но хозяина кабинета гипнотизировал толстый белый прямоугольник на столе. Тот продолжал потихонечку двигаться по лакированной поверхности столешницы, пока не пересек воображаемую срединную линию. Увидев, что конверт оказался на его половине, милиционер сделал глотательное движение и, резко выдохнув воздух, ловко смахнул деньги в, заранее открытый, верхний ящик стола.

Аудиенция была закончена, стороны расставались вполне довольные друг другом. Пряча глаза, следователь благодарил за новые показания и заверял, что не видит больше никакого состава преступления в этом деле. Они уже дошли до самой двери кабинета, а служитель закона все еще продолжал трясти руку Адама, как будто не решаясь что-то сказать. Наконец, он отпустил огромную ладонь техника и неожиданно тихо спросил:

— Не как старший лейтенант — старшего лейтенанта, а как мужик — мужика: зачем тебе это надо?

— Люблю баб, которые могут за себя постоять! — ответил Адам и вышел в коридор.

С Вики сняли все подозрения, однако, видимо, от пережитого стресса, у нее произошел выкидыш. Теперь она лежала в больнице, то часами плача, то, впадая в какое-то странное оцепенение. В этом состоянии и нашел больную Адам, неожиданно появившийся в дверях палаты.

Был он в парадной офицерской форме, с большим букетом тюльпанов, бутылкой шампанского и бумажным кульком с апельсинами. Находящихся в палате особы женского пола, от 16 до 70 лет, заинтересованно уставились на вошедшего. Разговоры тут же смолкли. В наступившей тишине было слышно, как за окном дребезжит на ветру жестяной подоконник.

— Ну, привет, девоньки! — несколько более жизнерадостно, чем требовалось, поприветствовал женщин Адам.

Несколько нестройных голосов прозвучало ему в ответ. Вика, как будто ничуть не удивляясь такому появлению, повернулась на другой бок, спиной к посетителю. Офицер, как ни в чем, ни бывало, обошел ее вокруг и сел на край кровати. Девушка молча глядела перед собой немигающим взглядом.

— Ну, здравствуй Вика! — начал Адам. — Как болеется?

Ответом ему было молчание.

— Вот, решил навестить. Поди, не чужие люди.

Больная продолжала изучать окружающее пространство.

— Обижаешься? — вздохнул Адам. — Ну что ж, имеешь право. Я за этим и пришел — извиняться. Хотя, если по-честному и не только за этим. А повинную голову, как говорится, и меч не сечет!

Вика безмолвствовала, как будто офицер разговаривал сам с собой.

— Послушай, я ведь чего…, — Гулянюк поставил шампанское на тумбочку и примостил рядом кулек с апельсинами.

Словно бы ища поддержки, он оглянулся по сторонам и внезапно заметил, что все глаза и уши в палате повернуты в их сторону и жадно впитывают происходящее. Адам недовольно скривился:

— Девоньки, родные! Не в службу, а в дружбу. Пожалуйста, дайте нам поговорить наедине. Совершенно интимный вопрос. Ненадолго, минут на пятнадцать-двадцать. Я быстро кончу.

«Девоньки», хихикая, неохотно потянулись на выход. Когда дверь за последней из них закрылась, Адам взял девушку за руку. Рука казалась холодной и безжизненной, как ее хозяйка.

— Вичка, ну прости подлеца, кругом был не прав! — офицер положил цветы поверх одеяла. — Давай все забудем. Я ведь к тебе не просто так, — Адам сделал торжественную паузу. — Я ведь тебе предложение делать пришел. Выходи за меня!

Вика внезапно дернулась, как будто по ее телу пропустили электрический ток. Тюльпаны упали на пол.

— За тебя?! Замуж?! Я что, похожа на сумасшедшую? Убирайся вон, немедленно! Пока я тебя до конца не убила!

— Ну вот, совсем другое дело. Какой прогресс. Со мной уже разговаривают, — пытался пошутить Адам, хотя его огромные руки сжались при этом в кулаки. — Так ты согласна?

— Уйди, богом прошу. Видеть тебя не могу!

— Вика, ты знаешь, я дважды никогда не повторяю. Унижаться ни перед кем не намерен!

— Ты что пугать меня вздумал? После всего того, что ты со мной сделал?! Да я в лицо тебе плюю, кобель ты вонючий! Мне даже в одной комнате с тобой находиться противно. Когда будешь уходить, окна после себя не забудь открыть!

Адам вскочил, как ошпаренный и заорал в ответ:

— Истеричка долбанная! Тебя и вправду нужно изолировать от общества. Зачем я только тебя от тюряги отмазывал!

— А тебя никто об этом и не просил. Лучше на нарах, чем с тобой в одной постели!

— Ну и пошла ты, знаешь куда? У меня девок…. Только свиснуть! Ничего, как говорит русская пословица: «баба с возу — а имей сто друзей»!

Гулянюк со злостью раздавил каблуком головки тюльпанов, разбросанных по полу и, вышел, хлопнув дверью так, что с потолка посыпалась штукатурка. Женщины, едва успевшие отскочить от двери, смотрели ему вслед, кто со злорадством, кто с сожалением, в зависимости от личных обстоятельств, которые привели их самих в гинекологическое отделение.

— Во, козел! — сказала шестнадцатилетняя школьница, находящаяся здесь по совершенно пустяковому поводу.

— Зря она так. Ведь он же извиняться приходил, просил. Чуть ли не на коленях стоял. Мне кажется, ради любви все, что угодно можно простить. У меня с мужем такая любовь! Такая любовь… Вы даже не представляете. Я ради него на все готова! — вмешалась молодая особа в очках, лежащая на сохранении.

— А вот у меня с мужем никакой любви, зато четверо детей. Клянусь, в последний раз этому подлецу дала. Все они кобели, только бы свое удовольствие справить! — поделилась своим мнением сильно пожитая женщина, в зеленом больничном халате, пребывающая в палате по причине послеабортного осложнения.

— Дурехи! Сами не знаете, что хотите, от того и маетесь. Что козел, что кобель — скотина полезная в домашнем хозяйстве. Если только умная хозяйка. А так…, — махнула рукой пожилая женщина с белыми, как снег, седыми волосами. — Эх, был бы мой старик жив! — и отвернулась, утирая глаза тыльной стороной ладони.

* * *

Гусько потер руками уши, чтобы не отморозить, и покосился на марширующих рядом с ним солдат. Их было шестеро, вместе с ефрейтором. Бойцы, разбитые на пары, как в детском саду, молча, и совсем не в ногу, топтали дорогу тяжелыми кирзачами.

Юра снова вернулся к своим мыслям. После неудачного полета в Швецию и, особенно, после происшествия с лючком, все его внимание сосредоточилось на том, как бы «закосить» от службы. Законных вариантов было немного, а точнее всего один — заболеть. Вначале, Гусько решил применить свое обычное средство. Однако его действия никто даже не заметил. Красно-синяя опухшая рожа симулянта практически ничем не отличалась от обветренных и промороженных лиц остальных технарей. Тогда, на следующий день, он подошел к инженеру эскадрильи и пожаловался на сильное недомогание и температуру. На просьбу разрешить несколько дней не выходить на службу, чтобы отлежаться в гостинице, капитан Тихонов выпучил свои круглые рачьи глазки и прорычал:

— Техник может находиться только в двух состояниях: или на стоянке, или в госпитале!

Юре ничего не оставалось делать, как тащиться в медсанчасть, используя свой последний шанс. Тихон дал ему полчаса и отпустил.

В медсанчасти «больного» встретил начальник подразделения — майор медицинской службы. На его сером одутловатом лице, от недостатка свежего воздуха и избытка медицинского спирта, отразилось неподдельное удивление. Молодые, здоровые офицеры не часто баловали майора своим вниманием. Узнав о Юриных проблемах, медик померил температуру, посмотрел язык, зачем-то постучал молоточком под коленкой, затем протянул ему несколько таблеток.

— Я думаю, в госпитализации нет никакой необходимости, — прозвучал вердикт. — Само пройдет.

Гусько окончательно потерял почву под ногами. Ни один из действующих на гражданке приемов не годился в армейских условиях.

Еще больше его настроение ухудшил разговор с начштаба эскадрильи, произошедший сегодня, после утреннего построения. Узнав, что его назначают ответственным в казарму, Гусько так расстроился, что пропустил мимо ушей почти все инструкции Чернова. Однако главное он все-таки уловил. Сразу после окончания рабочего дня нужно было зайти на КПП и забрать оттуда шестерых эскадрильских солдат, которые занимались там ремонтными работами. Потом построить их и отвести прямиком в казарму.

И вот, Юра идет рядом со своей «бригадой», мечтая только о том, чтобы поскорее закончить неприятные для него обязанности. Они прошли уже больше половины пути, когда Гусько уловил знакомый запах — дорога проходила мимо технической столовой. На секунду, в его голове мелькнула здравая мысль: сначала доставить бойцов в казарму, потом вернуться поужинать. Однако, Юра, как известно, никогда не поступался своими принципами. Глядя на виднеющееся неподалеку впереди серое здание казармы, он сердито решил про себя: «Да что я им, нянька, в самом деле!». Бросив на ходу: «Идите дальше без меня. Я к вечерней поверке подойду», — Гусько устремился прямиком к предмету своего вожделения.

Когда за лейтенантом захлопнулась дверь столовой, двое рядовых, замыкающих строй, переглянулись. Это были два друга: Помидоров и Полупушистый, известные в солдатской среде, как «двойной или «полный «П»", из-за первых букв своих фамилий и склонности к разного рода авантюрам. Помидоров вполголоса обратился к своему товарищу:

— Слышь, ты, пушнина недоделанная?

— Да пошел ты…, — лениво огрызнулся его приятель.

— Ладно, Толян, не обижайся. Шучу! Давай, сегодня тоску развеем.

— А как?

Помидоров шепотом поведал о полулитровой бутылке технического спирта, который был слит им с самолета неделю назад и теперь терпеливо ждал своего часа, захороненный в лесу в зоне второй эскадрильи. Видя, сомнения друга, он принялся за уговоры:

— Дурак, когда такой шанс еще представится. Линяем!

— А что Березе скажем? Он ведь вроде остался за старшего, — все еще сомневался Полупушистый, имея в виду ефрейтора Березкина.

— Тоже мне командир нашелся. Лучше иметь дочь проститутку, чем сына ефрейтора! Мы с тобой кто? Деды или салажата зеленые? А вякнет что-нибудь, пообещаем ночью темную устроить.

Толян, однако, все мялся в нерешительности:

— Я без закуся не могу.

— Конечно, — согласился Помидоров. — Что мы с тобой, бухарики какие-то? Сейчас хлебом на кухне разживемся.

Раздобыв полбуханки хлеба у земляка хлебореза, друзья прихватили фляжку с водой и исчезли в темноте леса.

Спирт, сильно разбавленный керосином, пах просто тошнотворно. Еще противнее он был на вкус. Но они являлись солдатами героической Красной Армии и принимали присягу, в которой их ясно предупреждали о трудностях и тяготах армейской службы. Зажав пальцами нос, друзья по разу приложились к горлышку. Дальше было уже проще. С каждым глотком напиток шел все лучше и легче, и, наконец, за разговорами, они с удивление обнаружили, что бутылка пуста.

— Что-то маловато, — икнул Полупушистый. — Вот бы добавить.

— Сейчас раздобудем где-нибудь, — заверил друга Помидоров, тоже плохо осведомленный, как коварно медленно действует спиртное на сильном морозе.

— А где взять?

— Ты что, маленький? Счас, по хуторам прошвырнемся. Они все самогонку варят, гады. Неужели, не поднесут по стаканчику защитникам Родины.

— Пошли, — решительно встал Полупушистый.

Единственный хутор, который они знали, располагался за пределами гарнизона, неподалеку от КПП, где они сегодня, так ударно трудились. Через некоторое время, друзья, пробравшись, как партизаны темным зимним лесом, подлезли под колючую проволоку никем не охраняемого периметра аэродрома и оказались за пределами части.

Старик-эстонец сильно удивился, увидев на своем пороге двух солдат. Несмотря на то, что они едва стояли на ногах, тут же прозвучало категоричное требование поделиться самогоном. Хуторянин поначалу пытался все решить миром. Даже когда друзья, оттолкнув его, ввалились в дом, он продолжал уговаривать их уйти и клялся, что у него нет ни капли спиртного. Бойцы, однако, продолжали настаивать на своем в ультимативно-матерной форме.

Терпение эстонца окончательно лопнуло, когда Помидоров плохо ворочая языком, заявил, что они лили кровь, освобождая Эстонию, а он, курва фашистская, теперь жалеет глотка спиртного для своих защитников. Старик сделал вид, что соглашается и идет в погреб за самогонкой, а сам накинул пальтишко и побежал прямо на проходную гарнизона. Минут через двадцать на хуторе появился патруль, который застал нарушителей дисциплины в полной отключке. Теплое помещение после мороза подействовало на выпивших друзей не хуже пулеметной очереди в упор.

Гусько начал уже потихоньку собираться, чтобы попасть в казарму к отбою, как в гостиницу ворвался начштаба-2. Когда сквозь матюги, обыкновенно сдержанного Чернова, до Юры, наконец, дошел смысл происшедшего, он даже слегка удивился. Ну, большое дело, выпили ребята. А он то здесь причем? Да, ему было приказано довести бойцов прямо до казармы. Но это же явная глупость! Они же не дети, чтобы их и на горшок со старшим водить. И потом, те солдаты, если захотели, то могли бы и позже из казармы улизнуть и напиться. Свинья, она везде грязь найдет!

Шагая вслед за майором, Юра собирался с мыслями, как лучше построить линию своей защиты. Шли они в штаб полка, куда их вызвал комэск. Дверь в класс второй эскадрильи была открыта. За столом сидел Паханов, что-то громко выговаривая стоящему перед ним навытяжку командиру нашего с Юрой звена — капитану Климову. В руках подполковник нервно мял какую-то газету.

Когда Гусько и Чернов вошли в класс, комэск поднялся во весь свой огромный рост. Едва взглянув на него, Юра тут же забыл не только свои оправдания, но и вообще любые русские слова. Стало ясно, что летчик находится в крайней степени бешенства.

Примерно с минуту они смотрели друг на друга. Паханов сопел, как паровоз. Юра часто мигал глазами, нервно дергал шеей и не знал, куда девать свои руки. Чернов и Климов, не дыша, затаились в разных концах класса.

— Ко мне! Бегом! — раздался, наконец, львиный рык комэска. Начиналось большое сафари.

Юра сделал два робких шага вперед и остановился.

— Ближе!

Гусько сделал еще один шаг. Теперь между ними был только хлипкий канцелярский стол. Паханов бросил газету, которую он к тому моменту успел свернуть в трубочку, и уперся в стол руками, нависая огромной глыбой над лейтенантом.

— Ты что?! Ты приказ получил?

— Я…, я…

— Молчать! Я тебя спрашиваю! Получил?

— Так точно.

— Почему приказ не был выполнен?

Юра переминался с ноги на ногу.

— Повторяю вопрос дважды: почему?

Тут какой-то маленький бесенок дернул Гусько за язык, и он не удержался:

— Мне кажется, этот приказ был немножко глупым…

Договорить техник не успел.

— Чего?!!! — взревел комэск, и его огромный кулак-кувалда взметнулся в воздух.

Юра инстинктивно сорвал с лица очки и закрыл глаза. Однако, в последнюю секунду, Паханов сообразил, что может запросто с одного удара убить своего подчиненного. Тогда, увидев, свернутую в трубочку газету, валяющуюся на столе, он схватил ее и изо всех сил принялся хлестать ею Юру по щекам, приговаривая после каждого удара:

— Трое суток ареста! Трое суток ареста! А теперь, пошел на х**!

Гусько постучал и толкнул тяжелую дверь с надписью «Комендант». Его взору предстало помещение средних размеров. Убранство включало в себя стол, несколько стульев, старый канцелярский шкаф и примитивный сейф. На окне была решетка из сваренных арматурных прутьев, выкрашенных зеленой краской.

Юра несмело дошел до середины комнаты и остановился. За столом, качаясь на стуле, сидел майор с петлицами красного цвета и эмблемами мотострелка. По всей видимости, он и был комендантом. Возле окна стоял, скрестив руки на груди, капитан, того же рода войск. Увидев вошедшего, они прервали разговор и вопросительно уставились на Юру. Тот немного помялся, потом вежливо поздоровался и положил «направление на отсидку» на стол.

Едва взглянув на бумажку, комендант выпрямился и рявкнул:

— Вы что из колхоза? Доложитесь, как положено по форме, лейтенант!

От неожиданности Гусько сильно мотнул головой и с него слетели очки. Он нагнулся за ними, потом передумал и приложил ладонь к фуражке. Потом опять нагнулся и снова, передумав, оставил их лежать на полу и выпалил:

— Лейтенант Гусько, явился для дальнейшего прохождения службы на гауптвахте!

Майор с капитаном едва сдерживали улыбки.

— Являются только духи. Да и то наше заведение они предпочитают обходить стороной. Ты, двухгодичник, что ли? — поинтересовался майор.

— Да. То есть, так точно!

Комендант забарабанил пальцами по столу, как будто что-то обдумывая и, переглянулся с капитаном.

— Сидеть хочешь? — спросил он у Гусько.

Юра неопределенно пожал плечами. Майор после некоторой паузы продолжал:

— Ты вот что. Очечки то подними, а то ненароком наступишь. У нас тут нет собаки-поводыря, чтобы тебя в камеру отвести.

Капитан прыснул в кулак. Подождав пока лейтенант водрузит окуляры на место, комендант неторопливо протянул:

— Отпустить, конечно, возможно, но есть одна закавыка. Кто-то же должен сесть вместо тебя. Сам понимаешь, если завтра вдруг проверка, какая, то все арестанты должны быть в наличии.

— А, правда, можно? — Юра с надеждой вытянул шею.

— А у тебя есть подходящие кандидатуры? — в тон ему ответил майор.

Гусько печально развел руками.

— Ну, раз нет, так попроси кого-нибудь. Вон, хотя бы товарища капитана. Ему один хрен, целыми днями заняться нечем.

Юра окинул взглядом мощную, словно отлитую из чугуна фигуру, стоящую возле окна и решил на всякий случай промолчать. Не дай бог, тот поймет его неправильно и обидится. После явно затянувшейся паузы, капитан сам разлепил узкие губы:

— А что, я не против. Если человек хороший, то, что же и не пострадать за него. Святое дело! Вот только сидеть насухую — никакого интереса.

— Так говорите, что надо? — Юра, наконец, сообразил, к чему клонят его собеседники.

— Бутылку коньяка.

— Каждому! — голосом Моргунова из «Операции «Ы»" перебил своего подчиненного майор.

— Хорошо, я сейчас! — Гусько бросился к двери.

— Куда? — едва успел перехватить его капитан. — Ты знаешь, где магазин?

— Нет.

— Ты вот что, дружок, сначала положи свой военный билет на стол. Это, чтобы ты случайно не потерялся. А во-вторых, магазин здесь, сразу налево, через два квартала. Только грузинский не бери, бутылку об голову разобью!

— Ты это, — снова подал голос комендант, — налево лучше не ходи. Там проходит маршрут патруля. Сразу, как выйдешь, за комендатурой узкая улочка. Прямо и приведет тебя куда надо. И чтобы мигом, одна нога здесь, другая там. А то, оформим тебе побег из-под ареста!

Юра со всех ног летел за коньяком, боясь поверить в свое счастье. Он то думал, что нет хороших людей в СССР. А вот ведь, пожалуйста… Совершенно незнакомый человек готов на гауптвахту ради него сесть! Может, ну его к черту, этот Запад.

Через несколько часов двухгодичник вышел из вагона на железнодорожном вокзале города Риги, радуясь своей находчивости и трем дням неожиданного отдыха. Сладко мечтая о том, как лучше провести это время, Гусько так задумался, что не заметил идущего ему навстречу полковника и не отдал ему честь. Полковник поднял крик на весь вокзал. На его истошные вопли появился офицерский патруль. Юра был препровожден в комендатуру, где за нарушение уставов, пререкания и попытку дать взятку коменданту, получил трое суток ареста.

— Есть у вас хоть какое-то офицерское достоинство, в конце концов?! Хоть какая-то гордость за родной полк? Неужели вам самим бардак этот не надоел?

Видно было, что Нечипоренко находится в отвратительном настроении, уже битых полчаса читая нотации, дрожащему на ледяном ветру составу полка.

— Вот у меня это уже где! — он провел по горлу ребром ладони. — Куда только не приедешь, на любое совещание и везде чихвостят наш 666-ый истребительно-бомбардировочный. И все сразу весело начинают переглядываться: «А, это же тот самый дикий дурасовский полк, обитающий в лесах северо-западной Эстонии».

Подполковник перевел дух и продолжил делиться наболевшим:

— А тут еще эта беда — двухгодичники. Мало мне других проблем. То лючок, понимаешь, закрыть забудут, то солдат напоят! На гауптвахте и то по-людски отсидеть не могут — их посылают в комендатуру Таллина, а они зачем-то прутся в Ригу! Там что, нары мягче? И вообще…

Командир полка потер свой огромный, как флюгер нос:

— Что вы вообще за люди такие? С кадровыми мне все понятно. Ну, напьются. Ну, лицо кому-нибудь начистят, или в чужую постель по ошибке залезут…. Но когда наступит время, жизнь свою за Родину отдадут не задумываясь! А эти, тихушники…. Сидят, а что у них на уме непонятно. Ох, чувствую, казачки засланные. Нужно крепко к вам приглядеться. Ой, крепко!

Мы с Юрой переглянулись, но обменяться мнениями не успели — на сцену выходил замполит.

— Я, товарищи офицеры, хотел бы выступить с персональным обращением к техникам, — задушевным тоном начал Птицын. — Вот, вы все жалуетесь, жалуетесь. А зря, между прочим. Кто вам такую глупость сказал, что работа ваша грязная, а главное, непрестижная? Тот, кто мог сделать такое взаимоисключение — человек не момента, отстающий от современной жизни. Все это в далеком прошлом. Орудия производства, подтверждая правильность марксистско-ленинской теории, постоянно совершенствуются. Правильно? К примеру: до революции кузнец кувалдой махал. А теперь, что? Наш советский рабочий в белой рубашке и при галстуке идет на завод управлять полностью автоматизированным прокатным станом. Так, и в армии. У вас в руках современная техника. Техника сложная, вся насквозь пропитанная электроникой. Это уже не просто самолеты, это настоящие боевые летающие комплексы. Поэтому, и вы, товарищи, не просто техники, а каждый из вас теперь — директор летающего комплекса!

Первый раз в жизни я увидел, как лицо Нечипоренко потеряло свое обычное невозмутимое выражение. Он всем корпусом развернулся в сторону Птицына и уставился на него с неподдельным удивлением.

Шувалов открыл дверь гостиницы и вышел на улицу. Мартовское солнце на мгновение ослепило его. Когда, наконец, глаза привыкли к яркому свету, он огляделся по сторонам и с удовольствием вдохнул полной грудью пьянящий весенний воздух. Было еще прохладно, но отступление зимы уже шло по всем фронтам. Темнел старый слежавшийся снег, который кое-где на пригорках успел стаять окончательно, обнажая черную землю. Повсюду текли веселые ручейки. Барахтались в маленьких лужицах серые шустрые воробьи, отмываясь от зимних холодов.

У Славки поднялось настроение, ему показалось, как будто бы он сам просыпается от зимней спячки. И это солнце, и оживающая природа, и даже маленькие жизнерадостные птички, словно бы посылали тайный сигнал, о том, что скоро все изменится. Любовь, тепло и покой снова вернутся в этот холодный белый мир, чтобы уже не уходить больше никогда.

Шувалов спустился с высокого гостиничного крыльца и остановился, не зная, в какую сторону идти. Будучи человеком очень рациональным, он крайне редко выходил на улицу безо всякой цели. Однако сегодня был именно такой случай. Куда же пойти: направо или налево? После коротких раздумий, Славка загадал, что если он сейчас пойдет направо, то это обязательно принесет ему удачу. Шувалов решительно тронулся с места, но, пройдя несколько шагов, поскользнулся на льду. Какое-то мгновение он умудрялся сохранять равновесие, но, в конце концов, опрокинулся назад, больно ударившись о землю затылком. Удар был такой силы, что у него потемнело в глазах.

«Ну вот, уже начало везти!» — промелькнула злая мысль. — «Первый раз в жизни не пошел налево и вот — результат!». Голова гудела, как колокол. Перед глазами плыли радужные круги. Чтобы хоть немного придти в себя, Шувалов отошел в сторонку и присел на скамеечку рядом с детской песочницей, наполненной темным ноздреватым снегом. Сжимая виски обеими руками, он неподвижно застыл на узких деревянных досках.

Недалеко от того места, где сидел офицер, группа мальчишек развлекалась тем, что пускала кораблики по широкому, протянувшемуся почти через весь двор, ручью. Кораблики были бумажными. Они быстро размокали в воде и шли на дно. Поэтому ребята шумно спорили, чей проплывет дольше. Голова у Славки стала потихоньку проходить, и он сам не заметил, как увлекся наблюдением за этим соревнованием. Почти все мальчишки были одного возраста — лет восьми — десяти, кроме одного. Ему вряд ли исполнилось больше шести. Своими неумелыми руками он не мог правильно согнуть тетрадный лист, чтобы придать ему необходимую форму. Если даже и выходило что-то похожее, что могло держаться на воде, как тут же на него обрушивался град камней и кусков льда, которые бросали старшие дети. Естественно этот артобстрел быстро топил хрупкую конструкцию.

После третьей или четвертой попытки, глядя, как в очередной раз идет на дно творение его рук, мальчуган не выдержал и горько заплакал.

— Давай, иди отсюда, мелюзга! Это наш ручей, — зло смеялись обидчики.

Славка, с детства не терпящий несправедливости, встал со скамейки и подошел к мальчику, растирающему слезы по грязным щекам.

— Не реви, ты же мужик! Мужики никогда не плачут. Хочешь, мы им всем сейчас нос утрем? Только одно условие: ты сейчас же перестаешь и больше никогда в жизни не плачешь. Как тебя зовут?

Тот сразу начал успокаиваться и согласно закивал головой:

— Петя. Хочу, чтобы всем нос…

Славка наклонился к нему поближе. Лицо мальчика показалось ему знакомым.

— А как твоя фамилия? — поинтересовался он.

— Яковлев.

«Так, вот только этого мне еще не хватало!» — подумал Шувалов, сразу пожалев, что начал этот разговор, но деваться уже было некуда.

— Ну, что ж, давай начнем, — он огляделся по сторонам, в поисках подходящего материала.

Таковой быстро нашелся. Это был большой кусок сосновой коры. Офицер достал из кармана перочинный ножик и принялся за работу. Через несколько минут из-под его умелых рук вышел гладко обструганный корабельный корпус. Затем, он просверлил лезвием ножа два отверстия и вставил в них длинные, очищенные от коры веточки, призванные играть роль мачт. Бумажные паруса и киль из щепки довершили конструкцию. Чтобы в серьезности намерений грозного двухмачтового фрегата не оставалось никаких сомнений, Славка нарисовал на парусах череп и скрещенные кости.

— Во, видал? Теперь пусть только кто-нибудь попробует нас тронуть!

Петька восхищенно смотрел на кораблик.

— Давай, иди, запускай, — Шувалов легонько подтолкнул его к ручью.

Мальчик осторожно поставил кораблик на воду. Подхваченный течением, фрегат, отправился в свое первое плавание. Глядя на его горделивую осадку, Славка с удовлетворением произнес:

— Этот хоть до Африки доплывет. Не утонет!

— Не доплывет. Мальчишки камнями потопят, — печально заметил Яковлев.

Шувалов, вспомнил о конкурентах, которые провожали двухмачтовый красавец завистливыми взглядами и, посоветовал:

— Ты дай им тоже попускать. Тогда они его не тронут.

Потом обратился к мальчишкам:

— Хотите поиграть с кораблем? Тогда берите Петьку в свою компанию.

— Хорошо, мы согласны, — разом зашумели пацаны. — Петька, иди к нам. Давай играть вместе. Только, чур, не врать больше!

— А чего он врет? — автоматически спросил Славка.

— Про то, что у него папка есть. Потому, что папки у него нет. Он помер.

— А вот, и есть! Вот, и есть! — раздался тонкий Петькин голосок.

Шувалов присел на корточки перед ребенком и взял его за плечи.

— Что ты сказал? — переспросил он.

— Пусть сами не врут! Моя мама лучше знает.

— А где он? — в Славкиных глазах что-то защипало, словно бы туда насыпали песка.

— Он улетел. Далеко-далеко. Но он скоро вернется. Вот посмотрите. И тогда всем покажет. Мой папка — самый сильный!

— Конечно, конечно…, — голос Шувалова предательски дрогнул. — А хочешь…. А хочешь, я тебе воздушный змей сделаю? Большой. Просто огромный. Ни у кого такого не будет. Даже из магазина.

— А ты можешь? — мальчик смотрел на взрослого с недоверием. — Мой папка никогда такого не делал.

— Могу. А, твой папка…. Знаешь, он самый лучший в мире летчик! А летчики летают высоко на быстрых самолетах и медленные змеи им ни к чему.

— Хорошо, только уговор — мужики не плачут! Сам говорил.

— Это…. — смутился Славка. Он и не подумал, что ребенок может оказаться таким внимательным. — Это просто в глаз что-то попало, пока строгал…. Так что, договорились?

— Договорились.

— Петька! — внезапно раздался чей-то громкий крик. — Иди домой обедать. Быстро!

Шувалов обернулся. Возле подъезда одного из близлежащих домов стояла Наташа Яковлева. Была она в халате, с наброшенным поверх пальто и домашних тапочках. Ее распущенные волосы трепал ветер.

— Сейчас иду, мама! — помахал рукой Петька и побежал к ручью за кораблем.

Кровь бросилась Славке в голову. Он решительно подошел к женщине и без лишних предисловий выложил все, что думал:

— Зачем ты это делаешь? Зачем врешь пацану, что отец жив?! Неужели не понимаешь, чем дальше, тем больнее ему будет!

Яковлева побледнела и отрезала:

— Это не ваше дело!

Резко развернувшись, она исчезла в глубине подъезда.

«Дура! И ведь видно, что баба хорошая. А такая дура!» — со злостью подумал Шувалов, провожая ее взглядом.

* * *

— Заходи, лейтенант, присаживайся, — Рекун кивнул на стул. — Располагайся поудобнее. Разговор у нас ожидается долгим.

Юра сел и растерянно огляделся вокруг. Он все еще не мог придти в себя. Всего каких-то десять минут назад, начальник первого отдела остановил его по дороге в гостиницу, потом посадил в коляску своего мотоцикла и привез в этот кабинет.

— Ну, что будем делать, лейтенант?

— А что случилось? — спросил двухгодичник, часто моргая глазами за толстыми стеклами очков.

— А сам не догадываешься?

— Нет! — искренне удивился Юра.

Особист, не спеша, открыл сейф, достал оттуда невзрачного вида папку, и, взглянув внутрь, продолжал:

— По имеющейся у меня оперативной информации, некто лейтенант Гусько, в прошлом месяце, дважды уходил со стоянки, оставив не опечатанным свой самолет. Не было? А если бы самолет угнали или сняли секретные блоки? Что тогда?

— Дальше, — майор прошелестел переворачиваемой страницей. — Парковый день на 21-м самолете, в прошлую субботу, выполнен не был. Приказ на работы подписывался лично Главкомом ВВС. Таким образом, получается, что техник самолета Гусько не выполнил приказ самого Главкома!

— Я все сделал. Все, как положено. Просто в ЖПС забыл записать, — попытался оправдаться Юра.

— Не перебивай, я еще не закончил, — оторвал взгляд от бумаг Рекун. — Лючок на взлете у кого сорвало? Это же аварийная ситуация! Что, тоже закрыть забыл?

— Забыл…, — как эхо, отозвался виновник потенциальной аварии.

— Ну, и как ты мне прикажешь все это называть? Ты что, детсадовец? Мы что здесь, в бирюльки играем? Ну, один раз забыл — понимаю. Второй — тоже, при смягчающих обстоятельствах можно простить. Но дальше — извини! Давай называть вещи своими именами. Это — вредительство и, причем, вредительство умышленное!

— Зачем же сразу такие выводы из отдельных случайностей? — запротестовал Юра.

— Для тебя это не связанные между собой случайности, а для меня они укладываются в совершенно определенную закономерность. Хорошо, а что ты скажешь на это? Кто в понедельник поприветствовал группу техников второй эскадрильи словами: «Хайль Гитлер, джигиты!».

— Товарищ майор, это просто такая приколка еще со времен института. У нас училось много ребят из Средней Азии. Они рассказывали, что как-то смотрели фильм про войну, переведенный на местный язык. Так там Гитлер выходит к своим генералам и таким образом их приветствует.

— Как у тебя, однако, все просто. Но, по-моему, это не совсем так, лейтенант.

Начальник первого отдела достал с полки толстенную коричневую книгу и кинул ее на стол, подняв легкое облачко пыли.

— Вот, здесь все про тебя есть. Ты еще подумать не успеешь, а я уже знаю.

— Что это? — удивленно встрепенулся Гусько.

— А это книга такая, составленная усилиями наших специалистов. Она позволяет мне, оперативному работнику, делать быстрые, и, главное, правильные выводы, из, казалось бы, никак не взаимосвязанных между собой фактов. Вот, скажем, остался советский спортсмен за границей, и тогда психологи начинают опрашивать всех его родственников и знакомых, как поменялось его поведение незадолго перед побегом. Ну, там, вдруг начал усиленно учить английский. Взаимоотношения в семье испортились. Стал книжки брать в библиотеке о жизни спортсменов за рубежом и так далее. Второй раз такое произошло. Опять, выяснили, систематизировали и — в эту книгу. Зато третий спортсмен, моряк или летчик уже, наверняка, останется дома, даже не понимая, почему его в этот раз за рубеж не выпустили. Потому что, это только кажется, что ты самый хитрый и умный и никто вокруг ни о чем не догадывается. На самом деле, все уже когда-то, где-то происходило. Таким образом, мы можем заранее предугадывать и пресекать преступные намерения.

— И что она говорит про меня? — криво улыбнулся Юра. — Что я завтра снова забуду самолет опечатать?

— Нет, лейтенант. Про тебя она говорит, что не любишь ты нашу Советскую Родину!

До Гусько, наконец, дошел ход мыслей особиста. Он побледнел и сбивчиво затараторил:

— Что вы, товарищ майор! Да я…. Наша великая страна — это…

— Не юли! — повысил голос Рекун. — Кто после выпуска из института пытался дважды устроиться моряком на суда, ходящие в загранку? Кто в 82-м был задержан в режимном районе советско-финской границы. Что ты там делал? Это тоже все случайности? Кто под прикрытием своих прошлых занятий дельтапланеризмом, выспрашивал у летчика капитана Семенова, о том, как взлетать на самолете и легко ли он управляется в полете? Куда ты собрался? В какую страну?

Видя, что Юра молчит, низко опустив голову, начальник первого отдела подошел к нему вплотную, наклонился почти к самому его лицу, и резко стукнув со всей силы ладонью по столу, заорал:

— Отвечать, падла!

— Да, хочу! В Канаду! Может быть, вы что-нибудь слышали о такой стране?! Думаете, я до смерти буду гнить в вашем сраном гарнизоне?! Это вы будете, а я не буду! Я свободный человек и я хочу жить там, где мне нравится! Понятно?!

— Вот и поговорили, гражданин лейтенант, — спокойно и даже удовлетворенно произнес Рекун, возвращаясь на свое место. Он сел за стол и стал заполнять какие-то бумаги.

Время шло, майор продолжал что-то писать. Юрина злость таяла, как снег на солнце и он уже тысячу раз пожалел о своей несдержанности. Наконец, особист закончил, положил бумаги в папку, потом, закрыл ее и неторопливо заговорил:

— Теперь, материала, чтобы закатать тебя в дисбат, у меня достаточно. А ты говорил, что я деньги свои не отрабатываю. Еще как отрабатываю. Эх ты, мурзилка бобруйская.

Рекун встал и прошелся по кабинету, продолжая развивать свою мысль:

— Ты хоть знаешь, что такое дисбат? Это тебе не тюрьма, на нарах не отлежишься. С 5-ти утра до 11-ти вечера — строевая подготовка, пока плоскостопие не заработаешь. Или боевая — будешь ползать, пока на брюхе черепаший панцирь не появится. А с 11-ти вечера до 5-ти утра — вторая смена, в роли ротной жены. Там любят таких, как ты — гладких, интеллигентных. Из таких самые ласковые женщины получаются. Все, допрыгался. Документы оформлены, только командиру свою подпись поставить и — амба! Канаду не обещаю, но холодная длинная зима будет обязательно.

Особист, не спеша, вынул из пачки сигарету «Прима», со вкусом затянулся и посмотрел на Юру. Тот напоминал сдувшийся шарик, такой же поникший и такой же красный.

— Мать, то, есть? — спросил майор после некоторого молчания.

Гусько коротко кивнул головой в подтверждение.

— А отец?

Повторный кивок.

— Ты хоть знаешь, что у него месяц назад был повторный инфаркт?

— Нет! — Юра поднял голову, посмотрев на Рекуна с удивлением.

— А ты когда родителям последний раз писал?

— Наверное, года полтора назад, — неуверенно протянул примерный сын.

— Мо-о-лодец! — восхищенно присвистнул особист. — Так ты, поди, и о первом еще ничего не знаешь?

Лейтенант лишь смущенно пожал плечами.

— Эх! — с горечью констатировал Рекун. — Не переживет твой батя нового удара. Как пить дать, не переживет. Единственный сын — осужден, да еще, по какой статье. Позор!

Он посмотрел на Гусько и, словно размышляя в слух, продолжил:

— Что же мне с тобой делать? Я ведь понимаю, ты парень, в принципе, неплохой. Дурак только.

Ответом ему было молчание.

Рекун выдержал паузу:

— Ты, наверное, думаешь, мне главное человека посадить? Что у меня план по посадкам какой-нибудь есть? Нет у меня никакого плана. А вот дети есть. Один, кстати, твоего возраста. Я хочу только одного — чтобы у меня в полку был порядок. Понимаешь, порядок. И никаких ЧП!

Он подошел и сел на краешек стола, рядом со стулом, на котором сгорбился гражданин Гусько.

— Ладно, Юра, — майор внезапно назвал его по имени. — Так и быть, помогу тебе. Не буду пока давать делу ход. Только ты понимаешь, я ведь тоже многим рискую. Фактически, получается, что я покрываю тебя. Эх, погубит меня когда-нибудь моя добрая душа.

Лоб особиста наморщился, словно он перебирал в голове возможные варианты:

— Давай, чтобы подстраховаться, сделаем вот что — мы оформим документы, как будто ты нам помогаешь. Тогда я напишу, что ты, свои дурацкие действия, производил, чтобы проверить бдительность офицеров полка. Только сам понимаешь, не маленький, мы закрыть на этом дело не можем. Мне, в дальнейшем, нужны будут от тебя хотя бы несколько рапортов, чтобы подтвердить твою работу.

Гусько, опустив голову, тер грязным носовым платком идеально чистые стекла очков.

— Сынок, ну что ты молчишь? Тяжело тебе? А думаешь, нашему поколению было легче? Ведь у тебя отец, член партии с 1957 года, всю войну пацаном, за токарным станком простоял, — продолжил Рекун, проявляя незавидную осведомленность. — Роста не хватало, так ему ящик из-под снарядов под ноги подставляли. Прям, как в книжках. Ему что легко было?

Сын героя труда, наконец, разлепил ссохшиеся от волнения губы и скорее прошептал, чем проговорил:

— Что вы от меня хотите?

— А ничего, — улыбнулся особист. — Точнее, почти ничего. Живи, как жил, служи. Только, если ты что-нибудь узнаешь, услышишь или даже просто заподозришь… В общем, я должен знать об этом первым, а твой командир — только вторым. Понял? Особенно, меня интересуют друзья твои — двухгодичники, — в голосе Рекуна едва заметно проскочила металлическая нотка и тут же исчезла, как будто острый клинок на секунду вышел и тут же спрятался назад, в мягкий бархат ножен. — И смотри, не пытайся меня обманывать! Если вздумаешь что-нибудь отчебучить — ты видел, все документы оформлены. Уже через час тебя здесь не будет и ты, потом быстро поймешь, что наш гарнизон еще не самый сраный. Ты понял меня? Не слышу?

— Да, — тихо ответил Юра. Потом немного подумал и спросил: — А что, все еще существует статья за вредительство?

* * *

— Разговоры в строю! Слушай, все внимательно сюда, — привлекая внимание, Тихонов постучал картонкой с прикрепленными к ней записями, которую он держал в правой руке по ладони левой.

Шло обычное утреннее построение техсостава 2-ой авиаэскадрильи.

— Сегодня день подготовки к полетам, Завтра — полеты. Однозначно, стопроцентно, посамолетно, — продолжал инженер. — В 6 ноль-ноль утра — колеса в воздухе. На полеты выставляем 15-ый, 17-ый, 19-ый, 20-ый, 22-ой, 21-ый…. Нет, отставить. И… 18-ый. Ясно? Теперь, Синицын, что с пушкой на 19-ом?

— Заклинило во время стрельбы, — отозвался старший лейтенант Синицын, он же, Вова-вооружейник, начальник группы вооружения эскадрильи.

По установленной в полку традиции, всех начальников групп вооружения именовали подобным образом. Соответственно, в первой эскадрилье был Витя-вооружейник, в третьей — Петя.

— Без тебя уже знаю, что заклинило, — недовольно оборвал его инженер. — Я имею в виду, что сделано? Сегодня, вам — последний день. Дефект — устранить! Завтра самолет должен быть на полетах, однозначно.

— Так точно. Сделаем. Только мне хоть один боец нужен. Поставьте в наряд кого-нибудь другого, не из нашей группы.

— Хорошо, будет тебе боец. Дальше, — Тихон заглянул в свою бумажку. — На том же 19-ом — замена пневматиков основных стоек шасси. Петров, подъемники возьмешь в 18-м укрытии. Замену производить силами звена.

Новый взгляд в свои записи.

— Что с 16-м, Колесов?

— А что с ним сделается? Стоит родной в своем укрытии.

— В каком еще на хрен укрытии? Он еще вчера вечером должен был стоять в ТЭЧ на регламенте, однозначно! Колесов, ты, что здесь выеживаешься?! Я, тебе кто, капитан или балалайка?

— Никак нет, товарищ капитан, — оправдывался техник 16-го. — Я же вам уже докладывал. Почему вы делаете вид, что первый раз слышите. Вы же знаете, самолет должен идти в ТЭЧ только с пустыми баками. Еще вчера, в обед, заказали топливозаправщик в батальоне обеспечения, чтобы выкачать керосин. И до сих пор ни слуху, ни духу.

— Он мне докладывал! Вы что, уроды, оборзели совсем? Счас, я все брошу и побегу вам заправщик искать! Сейчас же, вместе со своим старшим техником, звоните в батальон или сами бегите туда, но самолет через час должен быть в ТЭЧ. Однозначно! Шувалов, не делай вид, что ты меня не слышишь.

— А чем тащить? Тягач дайте, — подал голос из строя Славка.

— Пешком пойдете — ходьба укрепляет половые органы. Тягач для вас планировался вчера, а сегодня у него другие задачи. Запрягайтесь все звеном и толкайте. Еще вопросы есть?

— Никак нет, гражданин капитан, — отозвался Шувалов.

— Почему, «гражданин»? — сразу насторожился инженер.

— А какой вы нам, к черту, «товарищ»!

— Ты что, Шувалов, на губе давно не сидел? Совсем страх позабыли! Уроды! Черви! Сгною на стоянке!

Тихонов перевел дух, оглядывая техников разъяренным взглядом. Офицеры внимательно изучали землю под ногами, и инженер продолжил планерку:

— Якимявичус, что с отказом радиостанции на 22-ом?

Медленно растягивая слова, флегматичный начальник группы радиоэлектронного оборудования, отозвался из строя:

— Работаем. Выясняем. Вроде бы дело в…

— Если вы также работаете, как ты разговариваешь, то самолет раньше, чем к Новому Году готов не будет! — перебил его капитан. — Сейчас же послать на него Филонова с Телешовым. Пусть бросят все, но 22-ой к обеду должен быть в строю. Однозначно, стопроцентно. Ясно? Филонов?

Инженер внезапно обнаружил, что не видит Филонова.

— Где Филонов? Ах, ты, мать твою! Телешова, тоже нет! Старший лейтенант Якимявичус, где твои люди? Вы что, дети?! С завтрашнего дня начинаем построение с доклада начальников групп об отсутствующих. Однозначно! Якимявичус, не слышу?

Витас смущенно пожал плечами.

— Они вчера утенка провожали, — раздался чей-то голос. По рядам пробежал несмелый смешок.

— Молчать! — заорал Тихонов. — Я вам всем покажу пернатого. Землю жрать будете! Якимявичус, в гарнизон за ними, мигом. Чтобы через шесть секунд эти гугеноты стояли передо мной, в любом состоянии. Однозначно. Живые или мертвые. Остальным — на стоянку, бегом! Я вас блядей научу Родину любить! Будете у меня каждое утро гимн Советского Союза исполнять!

По дороге к укрытиям нашего звена, Дед рассказал мне про историю с утенком. Оказалось, что несколько дней назад Филонов с Телешовым нашли в лесу, отбившегося от матери, маленького птенца. Будучи по натуре, большими любителями природы (Филонов был охотником, а Телешов — рыбаком), они решили взять над ним шефство. Сначала, все шло хорошо. Утенка поместили в большой деревянный ящик из-под самолетного оборудования, кормили, поили его. Однако превратиться из гадкого утенка в большую красивую птицу, ему не удалось. Вскоре, благодаря техническим заботам, он благополучно переселился в мир иной. Естественно, боевому товарищу устроили пышные похороны. Могилу вырыли в живописном месте, установили сверху большой деревянный крест. Утенок был погребен со всеми воинскими почестями, включая прощальный залп из ракетницы над свежим холмиком. Само собой, церемониал завершился поминками, которые прошли накануне вечером. Скорбь потери оказалась так велика, что офицеры даже оказались не в состоянии выйти сегодня на службу.

Быстро закончив подготовку своего самолета, я, как и было договорено заранее, пошел к Женьке, помочь менять пневматики. «Девятнадцатый» был поднят на подъемниках и Петров вместе с Дедом уже начали снимать правое колесо. Я подошел и включился в работу. Мы сняли колесо, которое в обиходном технарском языке называлось — «пневматик». Потом оттащили в сторону и установили на него специальное приспособление для отделения резиновой шины от диска. В этот момент к самолету подошел Вова-вооружейник со своим бойцом.

— Ну что там у тебя Вова? — поинтересовался Женька.

— Да опять пушку вчера на полетах заклинило, — недовольно буркнул в ответ Синицын. — Пахан летал. У меня уже язык отсох повторять летчикам. Стреляйте короткими очередями. Короткими. Все без толку!

Тридцатимиллиметровая шестиствольная пушка, установленная на МиГ-27 являлась грозным оружием и буквально рвала мишени в клочья. Основными ее достоинствами были убойная мощь и потрясающая скорострельность. Но как это обычно бывает, недостатки пушки проистекали прямо из ее достоинств. Если летчик увлекался и выпускал весь боезапас в считанные секунды, пушку часто заклинивало. От сильной отдачи выходило из строя электро и радиооборудование. Со временем появлялись трещины на топливном баке, примыкающем к месту крепления пушки. Начинал подтекать керосин.

— Ха, подумаешь, пушку заклинило. Большое дело…, — Борзоконь почесал свою обнаженную под технической курткой грудь. — Вот у нас один раз на учениях после такого залпа на самолете вырубило разом всю электрику. Вот это было да! Как летчик только вернулся на базу? Когда ни один прибор не работает и половина агрегатов…. Но с тех пор, ему про короткие очереди напоминать уже не надо было.

— Ладно, мужики, пора мне начинать, а то не успею, — выслушав рассказ, сказал Синицын, и полез в кабину.

Мы тоже продолжали свою работу. Закончив с правым колесом, взялись за левое. Краем глаза я наблюдал за вооружейниками. Вначале, они сняли и опустили на лебедке пушку, установленную под фюзеляжем, сразу за передней стойкой. Потом удалили искореженные куски металлической снарядной ленты, которые послужили причиной заклинивания. И, наконец, поставили пушку на место и подключили к ней какой-то прибор, протянув кабель от пушки в кабину.

Наш левый пневматик был почти готов, когда, внезапно, раздался раскатистый громовой удар, словно началась гроза. Сверкнула огненная вспышка и, самолет окутался облаком дыма. После этого его носовая часть рухнула вниз, с противным металлическим хрустом сминаясь о бетонку.

Когда дым немного рассеялся, перед нами предстала картина, достойная пера Айвазовского, только от авиации. Самолет стоял, задрав хвост в небо, опираясь на два подъемника, установленных в районе основных стоек шасси. Своим носом МиГ упирался в землю, посреди лужи растекающегося гидравлического масла и осколков разлетевшегося вдребезги остекления «Кайры». Передней стойки шасси не было. Ее остатки вместе с обломками третьего подъемника, валялись метрах в двадцати на рулежке.

Первым пришел в себя Петров:

— Вова, ты, что америкосам продался? Сколько они тебе заплатили, гад?!

Начальник группы вооружения, все еще сидящий в кабине и белый, как полотно, наконец, пришел в себя и вылез наружу.

— Во, блин. Стойку отстрелили, — только и смог он выдавить из себя.

— Лучше бы ты себе яйца отстрелил! Тогда, по крайней мере, Тихону тебя не за что было подвешивать. А теперь, висеть тебе, как миленькому. Да и мне вместе с тобой! — орал Женька.

— Как же так? — продолжал соображать вслух Синицын. — Я же все проверил. Концевой выключатель «земля-воздух» стоял в правильном положении. Следовательно, пушка на земле не должна была выстрелить, ни при каких обстоятельствах.

— Аналогичный случай произошел в Тбилиси с тетей Сарой, которая до приезда в этот славный город, тоже не могла забеременеть ни при каких обстоятельствах, — Дед пнул ногой покореженный кусок обшивки и продолжил, все так же обращаясь к вооружейнику. — Ты что, не знаешь, что твой знаменитый выключатель работает только когда амортизаторы стоек шасси обжаты? То есть, когда самолет стоит на земле и давит на них своим весом. А сейчас, он стоял? Он же висел на подъемниках. Учи матчасть, Вова!

До Синицына, наконец, дошло. Не обращая внимания на стоящего чуть поодаль подчиненного ему солдата, тоже насмерть перепуганного, Вова опустился на корточки, обхватив голову руками:

— Все, крантец! Теперь — трибунал!

— Какой тебе трибунал, сволочь! Не довезут тебя до прокурора. Я тебя сам, лично, шлепну! — бегал вокруг изувеченного самолета Петров.

— Трибунал…, — продолжал, раскачиваясь, выть вооружейник.

— Успокойся, — Дед подошел и положил ему руку на плечо. — Если всех мудаков в ВВС сажать, то гайки крутить некому будет. А уж летать, и подавно.

— Значит, с должности снимут, — причитал Вова.

— Ага, сейчас. На твое место, можно подумать, очередь стоит. Все только и

мечтают, как на своем горбу бомбы таскать, — продолжал Борзоконь. — Беги, давай, обрадуй Тихона. И не забудь спеть ему: «Капитан, никогда ты не будешь майором!»

В то самое время, когда мы бегали вокруг искореженного Женькиного самолета, к 16-му укрытию старшего лейтенанта Колесова подкатила машина. Это был передвижной авиационный дизель-генератор, установленный на шасси все того же мощного «Урала». Из кабины выпрыгнул Шувалов.

— Ну, что? Приезжал топливозаправщик? Керосин с самолета скачали? — первым делом поинтересовался он у своего подчиненного.

— Нет, так и не появлялся, — разочарованно развел руками Колесов.

— Черт! — выругался Славка и сплюнул на землю с досады.

Оба техника прекрасно знали, что МиГ не может идти в ТЭЧ с полными баками.

— А я думал, у тебя все готово, чтобы самолет буксировать. Вон, тягач чужой угнал. Он долго ждать не станет! — Шувалов ткнул пальцем себе за спину, где находился «Урал».

В ту же минуту с той стороны раздался жалобный голос:

— Товарищ старший лейтенант, не могу я больше стоять! Попадет мне! Меня уже полчаса, как в первой эскадре ждут!

Шувалов посмотрел на часы, потом вдруг решительно махнул рукой:

— Хрен бы побрал весь батальон вместе с Тихоном и этой гребанной службой! Колесов, давай, цепляй свою каракатицу. Без топливозаправщика обойдемся.

— Как это обойдемся? — не понял техник.

— Как, как? Каком к верху!

В то время, пока техник присоединял буксировочное водило к тягачу, Славка полез под самолет. Он открыл один из лючков в нижней части фюзеляжа, потом поколдовал там немного, и оттуда ударила упругая желтая струя.

«Открыл сливной клапан», — понял Колесов. — «Сейчас в укрытии будут керосина по колено!».

Не давая своему подчиненному опомниться, старший техник крикнул водителю:

— Трогай! Быстро! — и первым запрыгнул в кабину. Колесов последовал его примеру.

Зону второй эскадрильи и ТЭЧ разделяло несколько километров. Всю дорогу до пункта назначения Шувалов смотрел в зеркало заднего вида «Урала». За буксируемым самолетом тянулась длинная влажная полоса, вначале широкая, но постепенно становившаяся все уже и уже.

Когда машина затормозила у ворот ТЭЧ, от толчка на бетонку упали две последние капли. Это было все, что осталось от пяти с лишним тонн первосортного авиационного керосина.

В обеденный перерыв, мы вместе с Дедом, пошли в столовую. Небольшое опоздание, всего минут на пятнадцать, чуть не оставило нас без обеда. Из своих зон, приехали первая и третья эскадрильи, и теперь зал техстоловой был полон. Мы с трудом отыскали свободные места за столиком, где уже сидели два старших техника: Панин и Шувалов. Они с аппетитом поглощали суп, и Сашка рассказывал о сегодняшнем происшествии в звене. Шувалов внимательно слушал, время, от времени хлопая себя то по коленям, то по поверхности стола и, восхищенно матерясь.

Мы, с капитаном, присоединились к ним. Меня, как непосредственного участника событий, рассказ своего старшего техника мало заинтересовал. Я, в нетерпении дергался, провожая глазами официанток, носившихся по проходам между столиками с полными подносами. Мой желудок уже просто бесился от голода. Сам того не замечая, я взял вилку и начал нервно постукивать по стоящему передо мной стакану. В это время, Панин закончил свое повествование и переключил внимание на меня:

— Сашок, не нервничай, все будет хорошо.

— Скорее бы уж что-нибудь пронесли, а то есть страшно охота!

— В армии не едят, а принимают пищу, — поправил меня Панин.

— Ну, хорошо. Тогда, скорее бы принять.

— В армии, принимают только на грудь, — тут же среагировал Шувалов.

— Да, ну вас, вместе с вашей армейской терминологией, — отмахнулся я. — Пожрать дайте, быстрее!

Словно услышав меня, появилась официантка, которая сбросила нам с Дедом по тарелке винегрета для разминки и тут же убежала.

— Вот видишь, а ты волновался, — Панин закончил есть и отодвинул от себя пустую тарелку. — Эх, ешь — потей, работай — мерзни! Наворачивай Санек. Чем шире морда у офицера, тем теснее наши ряды.

Потом, снова обратился к Шувалову:

— Во, видал, Абрек, какие дела у нас вооружейники сотворили? Только чудом не убило, не покалечило никого. Помнишь, нам последнюю сводку по ВВС зачитывали? В каком-то полку неуправляемая ракета прямо на стоянке взорвалась. Так двух человек на куски порвало.

— Ладно, хватит тебе плакать. Все же нормально закончилось. У меня, что ли в звене проблем мало.

— Что ж там у тебя за проблемы такие? — притворно удивился Панин. — У тебя все люди, как люди, а у меня чего только придурок этот очкастый стоит — Гусько! — при этом старший техник посмотрел на меня так, как будто на мне лежала персональная ответственность за всех двухгодичников страны.

Я, сделав вид, что не заметил его взгляда и уткнулся в свою тарелку.

— Этот, да. Этот может! — с готовностью закивал головой Шувалов. — Я тебе Панин никогда не забуду, как ты в отпуск свалил, и свое звено на меня сбагрил. Вот Гусь меня тогда с лючком подставил! А что он опять что-нибудь учудил?

— Так он каждый день что-нибудь новенькое выдумывает.

— Ну-ка, ну-ка, расскажи, — заинтересовался Шувалов.

— Даже не знаю, с чего начать, панове. Вот, хотя бы, за последнее время…. В понедельник, на полетах случилось. Летчик уже в кабине, начал выводить движок на максимальные обороты. Хорошо, рядом Женька проходил. Посмотрел случайно, говорит, и глазам своим не поверил. Боковые заглушки с двигателя на 21-м не сняты. Петров подскочил, сдернул. Еще несколько секунд и их в движок бы засосало! А этот олух только глазами хлопает. Не заметил, говорит. Ну, скажи, Абрек, как можно их не заметить? Специально покрашены в красный цвет и размер…, — Панин широко развел руки, показывая габариты заглушек.

Шувалов с Дедом едва сдерживали смех.

— Вот это, орел! Все что на самолете положено снимать перед полетом и, специально покрашено в красный цвет, чтобы не забыть — он не снимает. А лючки, зеленого цвета, которые нужно закрывать — оставляет открытыми. Слушай, может быть, он, как его, дальтонизмом занимается? Тогда ему нужен самолет красного цвета, а все заглушки, наоборот — зеленого, чтобы понезаметнее. Может быть, тогда Гусь начнет все делать, как надо, — высказал предположение Борзоконь.

— Вам смешно, а мне не до смеха, — тяжело вздохнул Панин. — На прошлой неделе, в пятницу. Уже со стоянки уходить собираемся. Вдруг, меня что-то, прямо, как в печенку кольнуло. Дай-ка я инструментальный ящик у него проверю. Открываю ящик — пся крев! Так и есть, одной отвертки не хватает. Я — Гусько за шкварник, мол, когда потерял? Тот божится — еще сегодня утром была. Что делать? Вы же знаете наши правила: пока весь инструмент не будет в наличии, никто со стоянки не уходит. Тихон вместо ужина поставил все наше звено раком, искали, носом рыли землю возле его укрытия. Потом решили, может, где-нибудь внутри ее оставил, так полсамолета разобрали. Часа через два отвертка нашлась. Где бы вы думали? У него в кармане!

Шувалов забился в конвульсиях от смеха. Дед, наоборот, погрустнел. Он тоже участвовал в поисках инструмента и воспоминания об этом не добавляли ему оптимизма.

— Ирония судьбы, — продолжал веселиться Славка. — У Гусько — 21-ый самолет, а очко — счастливый номер. Несправедливо. Надо переименовать его в «13-ый»! Ведь у нас в полку нет такого номера. Ну, а дальше, чего было? — поинтересовался Шувалов.

— Чего, чего. Вломили ему, конечно, маленько всем звеном. Только с него все, как с гуся вода. Позавчера, беру у него ЖПС на подпись, смотрю, листов не хватает. Где говорю? А, он мне — живот внезапно прихватило, а бумаги под рукой не оказалось. Вот и пришлось вырвать. Да, что за проблема? Я же только чистые вырывал, все записи сохранены.

Панин схватился за сердце, имитируя предынфарктное состояние:

— Это из прошитого-то, пронумерованного и опечатанного журнала! Нет, вы только прикиньте. Это нормальный человек?

Мои товарищи по эскадрилье уже размазывали слезы по лицу. Даже я не смог удержаться от улыбки.

— Вы думаете, это все? Ошибаетесь, — продолжал рассказчик. — Вчера, подходит летчик к 21-му. Делает предполетный осмотр и замечает, что резина пневматика в одном месте сильно сработалась. Я ему популярно объясняю — согласно нормативам, износ протектора в пределах нормы и лететь можно. Тот сомнительно качает головой и все равно записывает замечание в ЖПС: «Левый пневматик основной стойки шасси практически требует замены». Ну, думаю, пиши, пиши. Когда-нибудь поменяем. Возвращается летун обратно. Опять берет в руки журнал, чтобы записать послеполетные замечания. Вдруг, как разорется: «Вы что, издеваетесь надо мной! Все доложу комэску!». Я не могу понять, в чем дело? Беру журнал, читаю. А там в графе: «Устранение дефектов», напротив летчитской, запись рукой Гусько: «Пневматик практически заменен».

Теперь уже все, включая и меня, ржали, как молодые жеребцы. Когда мы, наконец, успокоились и смогли спокойно разговаривать, Панин продолжил тему:

— Вот еще один случай, насчет записей. Я тогда еще простым техником был. Служил у нас рядовой Каримов из Узбекистана в группе прицельно-навигационного оборудования. Ну, понятное дело, с русским языком он не особенно дружил. И вот, как-то раз, его начальник группы проверил мою машину и записал в журнал: «Пыль на оптике прицела». Каримов идет следом за своим командиром и устраняет обнаруженные тем дефекты. Дошел до моего самолета, покопался там немного и пошел дальше. А я в конце дня открываю ЖПС и читаю в графе «Устранение» — «Змазано и законтрено».

— Аналогичный случай, — в нетерпении рассказать свою историю, перебил Панина Дед, — произошел в нашей Группе Войск в ГДР. Там, как легенда, передается из уст в уста, такая запись. Летчик пишет: «При включении радиостанции слышны невероятные шумы». Ответ специалиста группы радиооборудования, устранявшего неисправность: «Шумы доведены до более вероятных».

Наш веселый разговор прервался появлением официантки. Она принесла нам с Дедом, заказанный суп, а нашим товарищам — второе. Пользуясь моментом, что все замолкли, занятые поглощением пищи, я решил высказать свое мнение:

— Кстати, в случае с ЖПСом, я считаю, что Гусько прав на сто процентов. Какое замечание — такое устранение. Летчик — русский? Русский. Вот, и пусть сначала научится пользоваться родным языком и правильно выражать своим мысли.

— Летчики! — все разом загалдели, видимо, я затронул больную тему. — Ты их трогать не моги!

— Ты говоришь, «русский язык». Да он может его вообще не знать, а летная пайка ему все равно положена, — Борзоконь постучал ложкой по моей тарелке. — Ты здесь это пойло хлебаешь, а у них колбаска, сыр, шоколад. Овощи, фрукты, даже зимой.

— Да, разве только в жратве дело, — перебил его Шувалов. — Ты вот, Анютов, в клоповнике живешь и еще радуешься. Потому как до этого, почти целый месяц на КДП орден глухого первой степени зарабатывал. Правильно? А ты много летчиков, живущих в гостинице, видел?

— Нет, — растерялся я. Действительно, почему я раньше об этом не задумывался.

— А на КДП? — ехидно поинтересовался Дед.

— Дед, даже не смешно. Не перебивай. Дай закончить, — попросил Славка. — Это потому, что даже молодых летчиков, сразу после училища стараются не селить в гостинице. Им, даже холостым, если и дают всего лишь комнату, то все равно отдельную и в квартире. У него режим и все такое прочее. Он качественно отдыхать должен. А наш брат, и женатый, и с детьми бывало, годами по углам мыкается.

— Что, квартира, — не удержался Панин. — У них даже официантки в столовой красивее. Все под себя подгребли!

— Кто это красивее? — над нашим столиком стояла официантка по прозвищу «Зинуля-красотуля» с подносом. — Кто сейчас это сказал? Ты, Панин? — обратилась она к моему старшему технику. — Все, кормить больше не буду!

— Что ты, что ты! — в деланном испуге замахал тот руками. — Зиночка, тебя это не касается. Ты, для меня, самая красивая девушка в гарнизоне!

— Смотри у меня. Так и быть, за комплимент прощаю, но в первый и в последний раз, — строго сказала официантка, сгружая с подноса тарелки со вторым блюдом и передавая их мне с Дедом.

— Ну, тогда, дай добавки, — встрепенулся, уже собиравшийся уходить Сашка. — Я тебя даже поцелую. Уж больно ты на одну девушку похожа, которую я в школе любил.

— Панин, — мгновенно отреагировала Зинуля, — может быть, ты тогда и замуж меня возьмешь?

— А, что. Хоть завтра! — неожиданно серьезно ответил офицер.

— Вот завтра и приходи и за добавкой и за поцелуем.

С этими словами официантка повернулась и поплыла по проходу в сторону кухни. Панин, изумленно развел руками и посмотрел на нас, как бы ища поддержки.

— Будь ты проще и за тобой массы потянутся! — ответили мы ему хором, уже вовсю гулявшим в полку, замполитовским афоризмом.

Родился Панин в небольшой деревушке на южном Урале. Там же окончил среднюю школу.

Как-то, в шестом классе, они с пацанами первый раз пошли на танцы. Сашке очень нравилась одноклассница Ирка Игумнова, и он хотел пригласить ее, но боялся. Пока мальчишка собирался с духом, к нему подошла другая его одноклассница — Тамарка Кулакова.

— Потанцуем, Саш? — спросила она.

Панин замялся. Тамара была толстая с широким, похожим на блин лицом, на котором красовались узенькие, как щелки глаза. Танцевать с ней не входило в его планы, но и обижать не хотелось. Он вздохнул и уже сделал шаг вперед, но тут увидел, как его друзья тычут в их сторону пальцами и давятся от смеха. Сашка покраснел до корней волос и отказался.

— Все равно ты будешь со мной. Я тебе это обещаю! — упрямо сжав челюсти, сказала Кулакова и выскочила с танцплощадки.

Панин еще не знал, что этот вечер во многом определил его дальнейшую судьбу.

Время шло. Как и все деревенские мальчишки, подросток с детства был приучен к тяжелому физическому труду. Годам к шестнадцати, он не хуже отца мог выполнять любую работу по хозяйству. Все горело в его руках. Работал Панин быстро и ловко, но самое главное весело и с постоянными шутками-прибаутками.

К выпускному десятому классу Саша сильно вытянулся и возмужал. Стоило ему только остановиться на месте, как вокруг него тут же начинала собираться молодежь, звенел смех, возникали какие-то розыгрыши. Кроме того, он неплохо играл на гитаре, что делало его душой любой компании.

Поэтому, несмотря на то, что красавцем Панин не являлся, почти все девчонки в классе были в него влюблены. Особенно, его акции поднялись, когда стало известно, что он собирается после школы поступать в летное училище. Больше всего старалась обратить на себя его внимание Тамара Кулакова. Как бы случайно она всегда находилась рядом с ним. Таскала ему в школу пирожки с капустой и дорогие шоколадные конфеты. Будучи круглой отличницей, постоянно предлагала помощь с уроками. Панин же упорно не замечал этих знаков внимания. Он прочно запал на Ирку Игумнову.

Однажды после новогоднего вечера в школе он пошел провожать Игумнову до дома. Учитывая, что девушки не обходили его своим вниманием, Сашка имел некоторый опыт общения с противоположным полом и уже вовсю целовался. Иногда ему удавалось даже ухватить кого-нибудь за грудь или погладить по коленке. Поэтому и в этот раз, проводя Ирку до калитки ее дома, он попытался прижать ее к себе и поцеловать. Девушка резко отстранилась и выскочила из объятий.

— Ты чего? — спросила она.

— Я — ничего. Это ты — чего? Ну, не ломайся. Давай поцелуемся.

Ирка помолчала немного, потом серьезно спросила:

— А ты женишься на мне, Саша?

Панин ошеломленно замер. В десятом классе даже мысли о женитьбе ему казались полным бредом.

— Ты что, больная? Это же просто поцелуй!

— Я — больная? — девушка задумалась и после некоторой паузы сама ответила на вопрос: — Наверно. И уже давно. Плохо только, что ты этого не замечаешь. И для меня это не просто поцелуй. Именно поэтому я хочу все или ничего!

— Ну, хорошо, хорошо, — попытался отшутиться Панин. — Может, и женюсь когда-нибудь…

Девушка резко развернулась и исчезла за калиткой.

— Не ходи за мной больше Саша! — были ее последние слова.

— Ох, ох, ох, какие мы гордые! — с внезапной злостью крикнул ей вслед Панин.

И только потом понял, что злится, по сути, на самого себя. Ведь он хотел сказать ей, что она очень ему нравится, но почему-то не смог.

Наконец, школа — окончена. Панин поехал в райвоенкомат за направлением в летное училище. Однако разговор в этом уважаемом заведении поменял его планы. Военком, вероятно по каким-то своим соображениям, посоветовал Сашке поступать, не в летное, а в летно-техническое училище. Мол, оно и к дому поближе, а форма такая же, как у летчиков. Не отличишь. А самое главное, говорил военком, оно ведь на земле безопаснее. Летчик еще не понятно, долетает ли до положенной ему пенсии. А то, что Панин до нее доживет, так это уж, как пить дать. Еще придешь ко мне с бутылкой, и благодарить будешь, напутствовал он будущего офицера. После недолгих раздумий Сашка согласился. Раз, форма одинаковая, то действительно, какая разница, лишь бы служить в авиации.

Разницу между летчиком и авиатехником ему объяснили в училище уже на первом курсе, на примере анекдота. Идет офицер в форме ВВС, тут подбегает к нему парнишка и просит:

— Дяденька летчик, дяденька летчик, дайте конфетку.

— Нет у меня конфетки мальчик, — отвечает ему офицер.

— У, технарюга паршивый!

Однако долго расстраиваться Панин не умел и поэтому легко и весело включился в новую для него жизнь.

Зато когда он приехал в свой первый отпуск после первого курса, то был сторицей вознагражден. Весть о приезде «летчика» мгновенно облетела все дворы. Родители по поводу приезда сына собрали за столом почти всю деревню. В своей новенькой курсантской форме с голубыми, как небо петлицами, Сашка сидел на почетном месте по правую руку от отца и, взрослые мужики, раз за разом поднимали стаканы за него, восемнадцатилетнего пацана.

Когда, гости уже основательно опьянели и утратили к нему интерес, он незаметно выскочил со двора, намереваясь сделать то, о чем мечтал весь последний год. Панин представлял, как заявится к Ирке домой в своей сногсшибательной форме и, как совсем по-взрослому, расскажет ей о своих чувствах. А потом, расхрабрится и скажет, что хочет жениться на ней.

Когда он подошел к дому Игумновых уже начало смеркаться. На безоблачном небе всходила луна. Стоял теплый летний вечер. Деревенскую тишину прерывал только ленивый лай собак. Сашка сильно волновался, даже, несмотря на немалое количество выпитого. Он уже взялся за ручку знакомой калитки, но тут неожиданно, откуда-то из темноты вынырнул его одноклассник Витька Полозов.

— Саня! — Витька широко раскинул руки, как бы для объятий. — Эх, сколько лет, сколько зим!

Панин удивился. В школе они хотя и не были врагами, однако явно не переваривали друг друга. Откуда же вдруг такая радость встречи? Но как, говорится, время бежит и все меняется. Он поздоровался с Полозовым.

— Да, ты уже настоящий офицер! — Витька с явной завистью оглядел Сашку с ног до головы. — Давай, пойдем, выпьем за твой приезд.

— Извини, Витя, — твердо сказал Панин. — Давай в другой раз. Мне сначала надо повидать кое-кого.

Полозов нехорошо рассмеялся:

— Это Ирку, что ли? Не советую.

— Почему же так?

— Во-первых, ее дома нет. Она в технарь поступила и теперь в городе живет. А во-вторых…, — он внезапно замолчал, многозначительно поглядывая на Панина.

— Ну-ну, договаривай! Что замолчал?

— Ты правду хочешь, чтобы я сказал? Вряд ли это тебе понравится.

— Слушай, ты за меня не решай, что мне понравится, а что нет! — внезапно обозлился Сашка.

— Она ведь — того…, — и Витька жестом показал огромный живот.

Мир перевернулся для Панина. Все напрасно. И этот его отпуск, и эта форма, и вся его жизнь. Дурак, а с чего он вообще решил, что Игумнова будет его ждать? Ведь за целый год учебы он ей даже письма не написал. Ну и черт с ней!

Панин зло сплюнул на забор Иркиного дома и, придав своему голосу, как можно более беззаботное выражение, предложил:

— А, правда, Витек. На фига она мне нужна. Пойдем лучше выпьем.

— Вот, это дело! А у меня все с собой. Как знал, что тебя встречу, — и Полозов помахал бутылкой водки перед Сашкиным носом.

Они пошли на речку, где стояла до боли знакомая скамейка. Еще, будучи школьниками, здесь они сидели и пили дешевый молдавский портвейн, в дни, когда сбегали с уроков. И именно здесь их постоянно ловил седой военрук. Казалось, что это было давным-давно. Еще в прошлой жизни.

Теперь они стали взрослыми люди и могли употреблять спиртное открыто, никого не опасаясь. Пили одноклассники прямо из горлышка, не закусывая. У Панина почему-то сильно болело в левой стороне груди, там, где находилось сердце. Оттого он старался скорее напиться, чтобы избавиться, наконец, от этой боли.

Когда бутылка была уже почти пуста, на берегу внезапно появилась Тамара Кулакова.

— Ой! — вскрикнула она. — Панин, приехал! В отпуск что ли? А чего не зашел? Зазнался, одноклассников не узнаешь.

— Почему не узнаю? Узнаю…, — в глазах отпускника уже все плыло.

— А что это вы здесь сидите и пьете без закуски? Так же нельзя. Пошли лучше ко мне. Я и накормлю и еще налью.

— Эх, Тамарка — ты настоящий человек! Слыхал, Санек? Нас в гости зовут. Пойдем?

Панин неопределенно мотнул головой. Полозов перевел его кивок однозначно:

— Конечно, мы согласны.

Они пришли к Кулаковым. Ее родителей дома не было. К тетке уехали, объяснила Тамара, накрывая на стол и доставая огромную бутыль самогона. Дальше Панин уже ничего не помнил. Он даже не заметил, как через некоторое время Витька куда-то исчез. И как, провожая Полозова до дверей, Тамара незаметно подмигнула ему и прошептала:

— Спасибо Витя! С меня причитается, как договорились.

Подперев голову обеими руками, Панин смотрел на банку с огуречным рассолом, стоящую на столе. В его душе было сейчас так же мутно, как эта жидкость в банке. Он все еще никак не мог оправиться после того, как утром обнаружил себя в Тамаркиной постели. Опасаясь взглянуть девушке в глаза, Сашка быстро натянул на себя одежду и выскочил наружу.

В таком состоянии его нашел отец:

— Ну, что сынок, плохо? Может, опохмелишься?

Панин вспомнил, что с ним сделала водка, и его передернуло:

— Нет, не хочу. Я вообще теперь никогда эту гадость в рот не возьму!

— Что ж, и на свадебке на своей не погуляешь?

— Какой свадебке, папаня? — вздрогнул Сашка.

— Ну, как, же, сынок. Только что Иван Семеныча встретил, Кулакова. Председателя нашего. Ему дочка все про твои подвиги рассказала. Вот он у меня и полюбопытствовал, что мы, мол, делать теперь собираемся. Как, мол, все по-людски будет или девку с ног до головы грязью помажем?

— Ты, что папаня? Времена, то теперь другие — советские. Почему если сразу, так… И почему это обязательно грязью? Ведь у нас то и не было ничего, — последнее впрочем, Панин сказал не очень уверено, слишком мало, что он помнил из последней своей ночи.

— Было, что у вас или не было, ты мне про то не рассказывай. Это дело ваше — молодое. А времена они всегда одинаковые — любишь кататься — люби и саночки возить. Опять же, Кулаков — власть у нас. К чему мне с ним ссориться? Он мне на прошлой неделе пару машин дровишек обещал подкинуть, да железа кровельного — крышу на сарае перекрыть. Крышу ты видел? Ведь дыры одни…

— Да причем здесь сарай! — сорвался на крик Панин. — Не люблю я ее, папаня! Понимаешь, не люблю!

— А жизнь это тебе не книжка, сынок. И не кино, — отец словно бы и не слышал, что ему говорят. — Жизнь, она ведь такая… Не сразу и разберешь. Вот у нас с твоей матерью уж такая любовь до свадьбы была. Часа друг без друга прожить не могли. И что? Куда потом она подевалась? Ведь видишь, живем, как кошка с собакой. И даже хуже. Вот такая, сынок, история с географией.

Сашка молчал. Он действительно знал, что отец с матерью живут плохо. Ссоры и скандалы в его доме были обычным явлением. Видя, что сыну нечего возразить, отец продолжал развивать свою мысль:

— Тебе что, ты через неделю уедешь, и ищи ветра в поле. А мне здесь жить.

— Папаня, не дави на жалость, — покачал головой Панин. — Неужели ты из-за кровельного железа — сына рожей об коленку?

— Да, я ж тебе об этом и толкую. Для твоей же дурной башки пользы. Любовь была, да сплыла. А если по расчету жениться, то расчет-то он всегда останется. Чем тебе мое железо не угодило? Его хоть в руки можно взять пощупать. А что твоя любовь? Воздух сплошной. Вот с Кулаковыми породниться — это чистый расчет. Это такая семья. Любой за счастье почтет!

Панин отлично понимал, о чем говорит отец. Семья Кулаковых во все времена являлась в их деревне самой богатой и уважаемой. Насколько еще помнили старики, Кулаковы всегда были в их деревне старостами. Парни в этой семье рождались высокими, косая сажень в плечах. Причем большая физическая сила сочеталась в них с острым и хватким умом, что само по себе не часто встречается в жизни. И еще. Кулаковы отличались необыкновенным упорством в достижении цели. За ценой никогда не стояли и, в конце концов, всегда получали свое.

Немного не везло этой семье с рождающимися дочками — красотой они явно не блистали. Девочки все, как на подбор, были коренастыми, тоже очень сильными физически, но с широкими круглыми лицами, похожими на блин и маленькими глазками. Однако, несмотря на их непривлекательность, шли они нарасхват. Кулаковы давали за них такое приданное, что у любого первого парня на деревне шла кругом голова. Женихи просто выстраивались в очередь.

Когда на Урал пришла советская власть, казалось многовековому верховодству семьи Кулаковых в деревне приходит конец. Однажды в тех местах появился представитель из уезда с двумя сопровождающими в кожанках и с огромными маузерами на боку. Велено было добровольно создать в деревне колхоз. Срок — неделя. Враждебные, препятствующие добровольному процессу элементы подлежали высылке туда, куда Макар телят не гонял, но зато зимовали раки.

В этот вечер ужин в семье Кулаковых проходил бурно. Шестеро сыновей Кулакова, рослые здоровенные парни рубили воздух своими широкими, как лопата ладонями и кричали наперебой:

— Чево ж ето деется? Все чево нагорбатили, голозадым пьяницам отдать?! Комбеду ихнему? — рвал рубаху на груди один.

— Не, надобно обрезы настрополять, в дом красного петуха пустить и — в лес! Вона как в соседней деревне Затухины и Хомутовы. Сойдемся с ими сообча и ищо поглядим кто кого перемогнет. В бараний рог краснопузых свернем! — горячился другой.

— Батя, да ты што ж? Никак язык што ли проглотнул? Чего дееить то станем? — недоумевал третий.

Кряжистый, похожий на дуб и, заросший до самых глаз густой бородой, Кулаков-старший, стукнул пудовым кулаком по столу:

— Цыть, щенята! Я вам покажу — лес! Плетью обуха не перешибешь. Тута умишком брать надобно.

— Ты што батя, каким умишком? Все ж отимуть: скотину, утварь, землю!

— А ежли не токмо свое не расфуфырим, а есче и чужим разживемси? Што тады?

Сыновья в ошеломлении смолкли. Разом наступила тишина. Наконец самый старший из них несмело спросил:

— Да как же ж енто, батя?

— А сами колхоз заорганизуем и все под себя подомнем! — прозвучал короткий ответ. Дети так и застыли с открытыми ртами.

На следующий день Кулаков-отец пошел по дворам агитировать за колхоз. Напрасно рвали глотку на митингах представители комитета бедноты, уверяя односельчан, что мироеду доверять нельзя. Они горячо убеждали, чтобы в тот колхоз никто не записывался, а нужно создать свой — истинно коммунарский. В ответ Кулаков только молча поглаживал свою бороду и хитро усмехался.

Когда в установленный срок из города приезжал уполномоченный из уезда, Кулаковы встретили его, не доезжая пару верст до деревни. В окружении сыновей, глава семьи преподнес представителю власти хлеб-соль вместе со списком членов нового колхоза. Комитетчиков там естественно не было. За разговорами о покосе и видах на урожай, в карман приезжего как-то незаметно перекочевали несколько золотых десяток царской чеканки. В деревню они въезжали вместе. К тому времени уполномоченный уже полностью разделял точку зрения деревенского старосты.

В тот же вечер провели выборы председателя только что созданного колхоза. Им большинством голосов был выбран Кулаков. Комбедовцы пытались чего-то доказывать, но их мало кто поддержал. Большая часть крестьян состояла из трудяг-середняков. Они, конечно, недолюбливали богатеев Кулаковых, но еще больше не любили горлопанов, пьяниц и лодырей, которыми в своей основе являлись комитетчики.

Через некоторое время селяне с удивлением увидели, как к сараю Кулаковых пристроили еще один, после чего скот со всей деревни был обобществлен под надзором нового председателя. Теперь только он решал, кто и когда может получить крынку молока, фунт мяса или мешок картошки. Правление колхоза покорно голосовало за любое предложение председателя. Такой власти на селе Кулаковы не имели даже при царском режиме.

Еще через месяц из уезда приехали красноармейцы с винтовками и увезли бывших комбедовцев в неизвестном направлении. Больше их никто никогда не видел. Как объяснили жителям деревни, это, со всей пролетарской ненавистью выселяются враждебные элементы, искусно маскировавшиеся под деревенскую бедноту, не пожелавшие вступить в колхоз и тем препятствующие строительству новой светлой жизни. С тех пор Кулаковы стали постоянными председателями колхоза.

Панин вспомнил, как Полозов изображал беременный Иркин живот и обреченно махнул рукой:

— Да черт с вами со всеми. Женюсь.

Он знал, что отпуск заканчивается, а там возвращение назад в ставшую уже родной казарму. А до окончания училища еще столько времени! В общем, его будущая семейная жизнь представлялась ему какой-то отделенной и поэтому совсем не страшной перспективой.

Несмотря на то, что у него оставалось всего одна неделя отпуска, отец Тамары, используя все свои связи, успел организовать регистрацию брака. Свадьбу сыграли солидно в районном городе в ресторане. На ней жених напился до чертиков.

Настоящая семейная жизнь Панина началась только после окончания училища. Во время учебы он под любым благовидным предлогом старался не ездить в отпуск в родную деревню. И вот, наконец, выпуск. Учился Панин неплохо, но и среди отличников не был. Поэтому когда дошла очередь до его распределения все самые лучшие места уже разобрали. И все-таки ему тоже дали возможность выбора. Офицер, оформляющий документы спросил:

— Где хотите служить, товарищ курсант? На южном или на северном побережье?

— На южном, товарищ майор, — не задумываясь, ответил Сашка.

— Хорошо, — кадровик сделал какую-то пометку в бумагах. — Мы учтем ваше пожелание. Свободны, товарищ курсант.

Панин повернулся на каблуках и зашагал к выходу. Как потом оказалось, под южным побережьем имелось в виду южное побережье Новой Земли, а под северным — северное побережье Черного моря.

Так началась его служба. Служба в самом северном гарнизоне ВВС, где базировались перехватчики, предназначенные для уничтожения бомбардировщиков супостата, летящих через Северный Полюс. Молодую семью поселили в гостинице. Служба у Панина с самого начала пошла неплохо. Командирам сразу понравился энергичный толковый лейтенант с золотыми руками. С коллегами было еще проще, люди всегда любили Сашку и тянулись к нему. Плохими оставались только две вещи: климат и семейные отношения.

Климат на Новой Земле был необычайно суровым. Снег почти десять месяцев в году. Мороз под минус сорок, постоянные вьюги и сильные ветра. Обслуживание авиатехники в основном сводилась к борьбе за боеготовность полка против стихии. То есть к постоянной чистке снега и льда вокруг самолетов. Летали не часто. Иногда после особенно больших снегопадов гарнизон сверху напоминал кусок белого сыра, изъеденный прорытыми узкими ходами гигантских червей.

Обстановка в семье была такой же холодной, как полярная ночь. То ли из-за его неудачного распределения, то ли из-за того, что он проводил все свое время на службе, а жене целый день нечем было себя занять, но Тамара каждый вечер устраивала ему скандалы, придираясь к каждой мелочи. Когда они еще только поженились, Сашка утешал себя тем, что, по крайней мере, Тамара его любит. Однако вскоре Панин начал сильно сомневаться в этом. Иногда ему казалось, что Кулакова просто мстит ему за что-то. За что, он не мог понять.

Ничего, уговаривал Сашка сам себя, скоро уже поедем на материк, там все будет по-другому. По установке командования ВВС офицер после службы на Новой Земле в течение трех лет имел права на замену. Срок замены неумолимо приближался. Это было, пожалуй, единственным, что еще объединяло семью.

После окончания трехлетнего периода, Панин написал положенный рапорт о переводе на другое место службы и стал ждать ответа. Прошло полгода — безрезультатно. В любых инстанциях, куда бы он ни обращался, ему давали противоречивую информацию и советовали запастись терпением. Прошел еще год — замены не было.

Тут произошло знаменательное событие — Тамара забеременела и через полгода поехала домой к родителям — готовиться к родам. На время родов, Панин взял отпуск, и целый месяц провел его в Свердловске, куда к тому времени переехала семья Кулаковых. За это время он успел так привязаться к своему новорожденному сыну, что даже уже не представлял, как они раньше жили без него. Подобрела и Тамара. Теперь она была все время занята ребенком и перестала устраивать скандалы. Хотя иногда Панину казалось, что супруга не делает этого только потому, что муж просто перестал для нее существовать.

Перед самым Сашкиным отъездом выяснилась еще одна вещь. Оказывается, что жена после родов и не думала возвращаться вместе с ним на Новую Землю. Состоялся серьезный разговор, во время которого Тамара поставила вопрос ребром: пока не будет направления в другой гарнизон поюжнее и поцивильнее, она к мужу не вернется. И сына он тоже больше не увидит.

В состоянии полной прострации Панин вернулся назад. Шел уже шестой год его службы в этом забытом богом месте, а о замене так ничего и не было слышно. Вновь потянулись дни бесплодного ожидания. Какими словами офицер поминал своих командиров вплоть до министерства обороны на бумаге изобразить невозможно. Не менее зло он материл родного отца и себя самого, что поддался на уговоры жениться на Кулаковой.

«Продали…. За две машины дров продали!», — думал Панин, сидя за столом и в одиночку опрокидывая очередную стопку водки. — «Расчет у него! Железо, мля! А мне то самому, здесь какой расчет?» Он вспомнил, как тесть намекал на каких-то своих знакомых в райкоме партии и генерале от авиации, которые могут помочь зятю сделать карьеру. И где те генералы? И где та карьера? Хоть бы как-то вырваться отсюда и сына вернуть!

Когда Сашке уже начало казаться, что он сходит с ума от безысходности, в голову пришла одна интересная мысль. Вариант являлся довольно рискованным, но доведенный до полного отчаяния Панин был уже готов на все. Он выпросил у командира отпуск и поехал в Москву.

Была поздняя осень. Столица нашей Родины встретила его бестолковой человеческой суетой и неприветливым холодным дождем. Однако для человека с Новой Земли, это была почти жара. Еще больше ему становилось жарко от мыслей о том, что он собирается сделать.

Приезжий ходил по центру Москвы, внимательно разглядывая таблички домов. Наконец, в районе Большой Грузинской улицы он нашел то, что искал. На одном из современных зданий, с большим выдающимся над входом козырьком красовалась надпись: «Посольство Польской Народной Республики». Оно и было его целью.

Панин подошел к стоящему у входа в посольство милиционеру и сказал, что ему нужно встретиться с послом по очень важному делу. Милиционер окинул его с ног до головы подозрительным взглядом, но, видимо, офицерская форма подействовала на него успокаивающе. Он снял телефонную трубку и куда-то позвонил. Минут через десять из дверей посольства вышел симпатичный молодой человек в добротном черном костюме. Молодой человек подошел к Панину и представился секретарем посольства. После этого он сообщил, что, к сожалению, посол очень занят и поинтересовался содержанием просьбы посетителя.

Техник достал из портфеля заранее приготовленный конверт и протянул его секретарю. В конверте находился рапорт на имя министра обороны Польши с выражением желания служить в армии ПНР, как страны, находящейся на самом передовом и, следовательно, самом опасном участке социалистического содружества, в непосредственной близости от агрессивного блока НАТО. Секретарь поблагодарил, взял запечатанный конверт и попросил придти за ответом завтра в это же самое время.

На следующий день, Панин снова появился у ворот посольства. Однако в этот раз он даже не успел дойти до милиционера. Словно из-под земли рядом с ним выросли двое молодых людей неприметной внешности и, предъявив ему удостоверения Комитета Госбезопасности, попросили сесть в машину, после чего доставили на Лубянку.

В кабинете Сашку встретил молодой следователь, одетый в гражданскую одежду. На его вопрос, что означает этот рапорт, Панин честно рассказал, про все, что с ним случилось после окончания училища.

— Раз командование не дает мне положенную замену, я хочу служить в армии Польши, — подвел итог своего повествования офицер. — Согласен ехать в самый отдаленный гарнизон!

В середине их беседы, в кабинет неслышно вошел пожилой мужчина и сел в кресло в углу. Через некоторое время он уже с трудом сдерживал смех. Когда Сашка, наконец, закончил, пожилой встал.

— Товарищ старший лейтенант, — обратился он к Панину. — Посидите в коридоре на стульчике. Когда вы понадобитесь, вас позовут.

Когда техник вышел, пожилой обратился к молодому:

— Ну, что думаешь, Вадим? Я не слышал начало вашего разговора.

— Попахивает изменой Родине, товарищ полковник.

— Да бог с тобой, Вадим. Над нами же все смеяться будут. Этот клоун цирк устроил, а мы что ж с тобой в напарники к нему пойдем?

— И все ж таки, Владимир Иванович…

— Ну, что? Что ты ему предъявишь? Если бы он пошел в американское или британское посольства с таким рапортом, тут бы мы его, конечно, упекли голубчика. Или хотя бы он в армии служить отказывался. А так… Слышал, как этот стервец складно рассказывал, что готов жизнью пожертвовать за соцлагерь на самых его опасных западных рубежах?

— Так, что же с ним делать? — растерянно спросил молодой.

— А, ничего. Отпустить. И чтобы он больше нам здесь глаза не мозолил, дай-ка ты мне телефончик строевого отдела Министерства Обороны. Я им звоночек один хочу сделать. Пусть они там свои толстые зады от стула оторвут и выполнят то, что им должностными обязанностями положено. Небось, генеральский сынок и день бы лишний в таком месте не задержался.

— Да он бы туда и не попал, — вырвалось у молодого.

Пожилой бросил на него укоризненный взгляд.

— Виноват, товарищ полковник! Извините, — следователь виновато опустил глаза.

На следующий день после посещения Лубянки Панина вызвали в Министерство Обороны. На приеме хозяин кабинета в звании генерал-майора за одну минуту решил вопрос с долгожданной заменой. Пунктом нового назначения была — Польша, советская авиабаза Шпротава. Естественно, Тамара тут же решила вернуться к мужу, чтобы преданно делить с ним все трудности и тяготы воинской службы. Ведь даже из знаменитой семьи Кулаковых в Польше еще никто никогда не бывал.

После нескольких лет службы у демократов Панина перевели в Эстонию. Теперь уже замена не задержалась. Почему-то перемещения Запад-Восток в советской армии обычно происходили без сучка и задоринки. Совсем не так, как в противоположном направлении.

* * *

Накануне 1-го Мая, в гарнизон приехала Полина. Идея была такая: сначала поживем пару дней на моей территории, потом вместе поедем в Ригу, на все праздники. Приезд супруги совпал с днем рождения Алика. Конечно, нас пригласили вместе. Бармин, как следует, расстарался. Он раздобыл где-то трехлитровую банку самогона и большой кусок свинины, которую замариновали на шашлыки. Празднование намечалось на ближайший выходной.

В этот день, уже с самого утра, наша теплая компашка начала готовиться, предвкушая приятное времяпрепровождение. Когда до намеченного выхода оставалось минут десять, Полина случайно посмотрела в окно и сказала расстроенным голосом:

— Ну, вот и попраздновали — дождь пошел!

— Да, хорошо, — машинально ответил я, продолжая собираться.

— Ты не понял. Посмотри, какой ливень на улице.

Я выглянул наружу. Действительно, на улице дождь лил, как из ведра.

— Ерунда. Будь готова, через пару минут выходим, — и, поймав на себе недоуменный взгляд жены, внезапно понял — мне на самом деле было все равно, что сейчас на улице: дождь, солнце, мороз или жара.

Девять месяцев технической жизни сильно изменили меня. Я просто перестал обращать внимание на погоду. Она могла быть более благоприятной, могла быть менее, но в любом случае это не являлось поводом для отмены запланированных мероприятий.

— Может, не пойдем? Боюсь промокнуть и заболеть, — засомневалась Полина.

— Ничего, не волнуйся. У нас четыре плащ-накидки — все будут твоими.

Я отдал ей свой офицерский плащ, сам надел техническую куртку и мы вышли из гостиницы.

После недолгих поисков, благо практически всю территорию авиабазы покрывали леса, была найдена отличная полянка для праздника. Набухали на деревьях толстые зеленые почки. Под ногами расстилался ковер из голубых и белых весенних цветов. От теплого дождя и просыпающейся земли шел тот пряный и влажный упоительный запах, который обычно бывает в Прибалтике весной.

В привыкших к физической работе руках все спорилось. Работали быстро. Каждому не терпелось поскорее приступить к застолью. Даже Гусько на этот раз не сачковал, как обычно, а участвовал наравне с остальными. Одну плащ-накидку мы положили на мокрую землю, вместо стола. Потом из двух других соорудили что-то вроде навеса над ним. Полина начала раскладывать и резать нашу нехитрую снедь. В это время мужики разыскали более-менее сухие дрова, разожгли костер под проливным дождем и соорудили примитивный мангал.

Пока шашлыки готовились, мы пропустили по одной. Самогон оказался довольно приличным, даже Юра хлопнул четверть стакана. Завязался непринужденный разговор. Я незаметно наблюдал за своей супругой. Мне нравилось, как она ведет себя в мужском обществе — спокойно, без тени флирта и, в то же время, очень дружелюбно и ровно со всеми. Мои друзья разошлись настолько, что даже решили нарушить традицию и третьим тостом, вместо обычного: «За тех, кто сейчас под крылом!», выпить: «За присутствующих здесь дам!».

Подоспели шашлыки, и мы жадно впились зубами в сочное мясо. Давненько мне не приходилось пробовать такой вкуснятины. Выглянув из-под нашего импровизированного навеса, я спросил свою вторую половину:

— Смотри, Полина, дождик-то все идет. Может, ты промокла или замерзла? Домой пойдем?

— Да, бог с ним, — отмахнулась она. — Кто там поближе, передайте мне, пожалуйста, еще один шампурчик.

— О, это наш человек! Надо принять ее в почетные техники, — разом взревели мужики. — За это будет следующий тост!

Сквозь легкую дымку опьянения я смотрел, как моя банда скачет вокруг единственной в нашей компании женщины. Даже Гусь, и тот, старался выбрать кусочек получше и предложить его Полине. Не понятно почему, но никакого чувства ревности у меня это не вызывало. Наоборот, мне было даже приятно то внимание, которое оказывали друзья моей жене.

— А давайте выпьем за удачу. Чтобы у нас всегда были деньги! — внезапно предложил Юра.

— Это тебе к Полине, — отозвался я. — Это она у нас может выигрывать в лотерею, когда захочет.

— Заливай, — усомнился Кроха.

Мне уже было очень хорошо и совершенно не хотелось спорить. Я сделал вид, что ничего не слышал и промолчал. Однако Гусько требовались уточнения:

— А миллион выиграть может?

— Ты что, Юра. Максимальная сумма выигрыша в советскую лотерею — машина «Волга», или 10 тысяч рублей, — внес коррективы пунктуальный Алик.

Все посмотрели на мою супругу. Она молчала, словно обдумывая что-то. И тогда я, решив приколоться, ответил за нее:

— Для нее — никаких проблем. Конечно, может. У нее вся семейка такая. Спорим, сейчас дождь перестанет идти?

— Думаю, что могу выиграть, но не хочу, — подала, наконец, голос Полина.

Кроха и Алик иронически переглянулись.

— Ребята, кончайте нести чепуху. Ведь мы же все комсомольцы, советские люди, — не выдержал Крохоборцев.

— Почему? — не обращая ни малейшего внимания на слова своего товарища, Юра продолжал пытать мою жену.

— Боюсь.

— Но почему?! — лицо Гусько выражало крайнее удивление. — Ты боишься денег?!

— Не денег, а желаний, — ответила Полина: — Моя бабушка говорила, что каждый может получить все, что захочет. Нужно только очень сильно захотеть. Но кто много получает — с того много и спрашивается. Таков закон. Поэтому, прежде чем попросить что-нибудь, там, наверху, подумай, сколько ты готов за это заплатить.

— Что за ерунда! — не сдавался наш четырехглазый друг. — За деньги люди душу продают. Да я все что угодно готов за них отдать! И не говорите мне про советские бредни, что не в деньгах счастье. Чем, ну чем же я могу заплатить?

— Ну, например, здоровьем. Своим или близких.

— У меня нет близких, — скривился Юра. Потом, немного подумав, поправился. — Практически нет. И на свое здоровье я никогда не жаловался.

— А сколько ты хочешь денег? — поинтересовалась Полина.

— Миллион. Ровно миллион рублей.

— Заканчивайте свой дурацкий разговор, — устало попросил Алик. — У кого вы там наверху просить собрались? В ЦК? Или может быть, вы в бога верите? Давайте, в конце концов, выпьем. Уже устал поднятый стакан держать.

— Дай мне свою левую руку, Юра, — моя супруга, казалось, не слышала, что сказал Бармин.

Гусько с готовностью протянул ей руку ладонью вверх. В это время Полина высунула свою под дождь. Набрав немного влаги, она резко брызнула на подставленную Юрину ладонь. Теперь на коже дрожали несколько капелек жидкости. Гадалка стала внимательно их разглядывать. Со своими длинными темными волосами, шепча что-то про себя, она и в правду была сейчас очень похожа на цыганку. Даже Алик с Крохой замолчали и перестали ухмыляться, с интересом наблюдая за происходящим.

Через пару минут Полина оторвалась от ладони и неуверенным тоном заговорила:

— Ерунда какая-то получается. Даже если ты получишь деньги, то все равно их не увидишь.

Мы молчали. Лишь слышно было, как дождь, не переставая, барабанит по натянутым у нас над головой плащ-накидкам.

— А, кажется, поняла! — обрадовалась Полина. — Вот здесь капелька на линии зрения… Если ты найдешь миллион…, — она внезапно запнулась, словно подбирая нужные слова, но потом решительно произнесла свой вердикт: — Если ты найдешь миллион, Юра, то, скорее всего вскоре ослепнешь.

— Везет же людям! — первым пришел в себя Кроха. — И при деньгах и от очков избавится. А нас с тобой Алик в жизни один сплошной попенгаген.

Бармин от смеха прыснул в кулак.

— Ты сказала: найдешь? — Юра был потрясен. — Не выиграешь, а именно найдешь? Сашка уже говорил тебе о моей мечте?

— Какой мечте? — удивилась Полина. — Нет, я ничего не знаю об этом. Впрочем, что мы все время о грустном. Давайте лучше выпьем за любовь!

Мы, наконец, выпили и, разговор прекратился. Однако Гусь уже практически ни на шаг не отходил от Полины, предупреждая каждое ее желание и буквально заглядывая ей в рот.

Вернувшись в гостиницу, моя супруга внезапно зачихала, потом легла на кровать и объявила:

— Так и знала. Я — заболела! Ты вытащил меня прямо под самый дождь.

— Да я предлагал уйти. Ты же сама хотела остаться.

— Если бы ты был настоящим мужчиной и немножко думал о близких тебе людях, ты просто взял меня и увел в гостиницу. Самому нужно учиться принимать решения!

Я понял, что оправдываться бесполезно и замолчал. Каждое новое слово лишь усугубляло мою вину.

Полина была очень энергичной девушкой и основной русский вопрос: «что делать?», перед ней никогда не стоял. Жила она как бы в собственном, отдельном от мужа измерении, вспоминая о нем лишь тогда, когда со всей остротой возникал другой извечный вопрос: «кто виноват?» А возникал он регулярно.

Как рассказывал сатирик Михаил Задорнов, однажды он увидел огромный транспарант на заборе одного из пионерских лагерей. Плакат гласил: «Пионер — ты в ответе за все!» Теперь я точно знаю, кто у нас в стране за все несет ответственность, констатировал Задорнов. Когда я услышал это высказывание сатирика в первый раз, то признаться, не оценил. А зря. Вскоре это напрямую коснулось и меня самого.

Теплым солнечным сентябрьским днем мы с Полиной вышли из Загса.

— Теперь мы вместе. Навсегда! — сказала молодая жена, доверчиво прижимаясь к плечу новоиспеченного мужа. — С этого момента у нас все будет пополам. И радости, и беды.

— Но у меня нет никаких бед, — удивился я.

— Я же сказала «с этого момента», — отвечала Полина.

Я замолчал, соображая, что могут означать ее слова, и даже не заметил, что «с этого момента» у меня на шее появилось новое украшение — красный галстук.

Вначале мне очень нравилось, что моя жена постоянно подчеркивает — в доме все решения должен принимать глава семьи. А на роль главы, естественно, может претендовать только настоящий мужчина. В одно мгновение вознесенный на пьедестал, я надувался от самодовольства и ставил Полину в пример всем своим приятелям, в семьях которых шла бесконечная борьба за лидерство. Однако вскоре стало ясно, что это только аванс, который придется отрабатывать. Аванс был крупным — большими были и ожидания.

Так началась наша семейная жизнь, похожая на ходьбу по натянутой проволоке. Если какое-то мое решение оказывалось правильным, то спутница жизни с гордостью говорила: смотри, мол, как это мы все здорово придумали и сделали. Если же я был не прав… Впрочем, лучше не повторять того, что мне доводилось услышать. Причем высказывала она свои претензии так вдохновенно, так аргументировано раскладывая все по полочкам, что становилось понятно — в лице Полины погибал великий критик. Все это в точности повторяло обстановку в стране. Если завод план выполнил, то это благодаря мудрому руководству Коммунистической Партии Советского Союза. Если же нет, то это из-за того, что директор завода Иванов — полный козел и тупица. Я, наконец, не только разглядел галстук на своей шее, но и осознал, что он с каждым днем затягивается все туже и туже.

Упорно не желая отказываться от высокого звания «настоящего мужчины», но в то же время задавленный грузом ответственности, я решил пойти на хитрость. Теперь перед принятием даже самого незначительного решения, у меня вошло в обычай сначала посоветоваться с женой. Давать советы она любила и никогда не отказывала в этой любезности. Я внимательно выслушивал, потом тщательно следовал ее пожеланиям, в тайне потирая руки от удовольствия и представляя, как мне удастся повязать ей на шею точно такой же галстучек. Каково же было мое удивление, когда оказалось, что во всех бедах и неудачах я по-прежнему виноват в одиночку. Я напоминал ей ее же собственный совет, но каждый раз Полина утверждала, что сказала совершенно противоположное. В результате последующего спора, удивительным образом обнаруживалось, что супруга действительно права. Это выглядело, как мистика, как какой-то гипноз.

Тогда я стал тщательно анализировать, что она говорит, и обнаружил любопытную вещь. К примеру, мы решали, идти ли нам в гости. На мой вопрос, что Полина думает по этому поводу, она обычно отвечала так: «Конечно, пойдем, ведь они наши друзья. Мы их уже давно знаем и любим. Хотя, знаешь, лучше, пожалуй, не ходить. Васька опять напьется, начнет скандалить. Ленка станет нести всякую чушь. Одно расстройство от таких походов. Нет, не пойдем. Хотя, с другой стороны, нужно идти, ведь они обидятся. Мне бы допустим, тоже было неприятно. Поэтому, давай пойдем».

Как говорил Штирлиц, человек обычно запоминает только последнюю фразу. То есть в данном случае: «Поэтому, давай пойдем». Мы шли, но если поход в гости не удавался, то супруга тут же напоминала мне, что она совершенно ясно сказала мне: «Нет, не пойдем». А сама она пошла просто, как идеальная жена, чтобы доставить удовольствие своему мужу.

Я понял, что влип окончательно. В Полинином мире все было предельно ясно. Жить с ненастоящим мужчиной она не сможет, а мужчина, которого она видит рядом с собой, может быть только — герой. Или пионер. А лучше, пионер-герой! Круг замкнулся. Поменять что-либо представлялось невозможным. Единственное, что мне оставалось, это просить, чтобы мой галстук временами ослабляли. Хоть иногда, чтобы вдохнуть глоток воздуха. Хоть на время. Ну, хотя бы, по ночам!

На следующий день у нас с Полиной планировалась поездка в Ригу. Из гарнизона мы доехали до Таллина, где купили билеты на междугородний автобус. До отправления рейса оставалось еще часа три и, было принято решение — немного погулять по средневековой части города.

Во время прогулки Полина не переставала скулить, что ей очень плохо после вчерашнего пикника и ее все время тошнит. Она вот-вот потеряет сознание, однако, не видит никакого сострадания и сочувствия со стороны мужа. Я, как умел, пытался разубедить ее в этом, но, у меня получалось не очень хорошо.

— Ты меня совсем не жалеешь, — подвела она итог. — Меня вообще никто никогда в жизни ни жалел. Ни родители в детстве… Теперь, вот, муж.

— Ну, почему, жалею.

— Так скажи мне об этом! Скажи, что тебе меня очень жалко.

— Да, ты очень жалкая.

— Я так и думала. Ты просто не любишь меня!

— Ну, почему, люблю, — вяло отбивался я.

Больше всего мне сейчас хотелось избежать гамлетовских страстей. Однако Полина только начинала набирать обороты:

— А почему ты мне об этом никогда не говоришь?

— Так я же уже сказал.

— Когда?

— Ну, тогда еще, в Загсе.

— Ты что издеваешься? Это было уже больше двух лет назад! Откуда я знаю, может, ты меня с тех пор разлюбил?

— Глупость какая-то. Почему я должен повторять все время одно и то же? Сказал же уже один раз. Пусть даже и давно. Теперь, пока не скажу: «не люблю», старое «люблю» остается в силе. Логично?

— Ничего, не логично! Если человек любит по-настоящему, он должен говорить это хоть сто раз в день. Должен цветы дарить! А ты? Последний раз, когда я к тебе приезжала, ты хоть полевых нарвал. А в этот раз что?

— Цветы? Какая глупость! Они же завянут через пару дней. Лучше на эти деньги пива купить, да погулять. Это хоть запомнится.

— Я думала, ты — рыцарь! Ты — романтик! А ты… У тебя последний шанс. Быстро скажи мне что-нибудь теплое.

Стало ясно, что назревает крупная ссора. Чтобы предотвратить ее, мои офицерские мозги крутились, как сумасшедшие и не подвели, быстро выдав подходящий ответ.

— Фуфайка, — мгновенно нашелся я.

— Саша, в наш дом идет беда! — Полина отвернулась от меня и надолго замолчала.

Сегодняшняя прогулка явно не задалась.

К счастью, до отправления автобуса оставалось всего минут сорок. Этого хватало только для того, чтобы добраться на трамвае до автобусной станции и занять свои места в салоне «Икаруса».

Мы уже выходили за пределы Старого Города, когда Полина заметила туалет, находившийся возле старинных городских ворот.

— Мне нужно сюда, — сердито буркнула она и скрылась за дверями.

От нечего делать, я перешел на другую сторону узкой улочки, примыкавшей к крепостной стене и, стал разглядывать витрину сувенирного магазина. Затем, не найдя в ней ничего интересного, перешел к другой витрине, потом к третьей. Минут через пять мне надоело это занятие, и я вернулся назад к туалету, размышляя о трудностях взаимопонимания между полами.

Полина, между тем, все не появлялась. До отправления автобуса оставалось тридцать минут — только-только, чтобы успеть. Я нервно расхаживал перед дверями туалета. Они хлопали, то, принимая, то, выпуская новых женщин, однако моей супруги среди них не было.

Оставалось двадцать минут — теперь только на такси. Меня захлестнула волна злости. Неужели на часы трудно посмотреть, что мы опаздываем!

Оставалось десять минут. Теперь, нас могло спасти только чудо — если автобус по каким-либо причинам задержится. Я метался по узенькой улочке, как тигр по клетке. Эх, был бы туалет мужским, уж я бы ее поторопил! Однако туалет был женским, что значительно ограничивало мои возможности. Тем не менее, я встал вплотную к дверям и, не обращая внимания на подозрительные женские взгляды, тихо позвал:

— Полина.

В ответ, где-то внутри, зажурчал опустошаемый сливной бачок и, опять тишина.

Ноль минут! «Все, автобус ушел!» — горестно подумал я. Но где же все-таки моя жена? Что столько времени можно делать в туалете? На смену злости на супругу за ее безалаберность пришло беспокойство.

— Полина!!! — наверное, последний раз здесь так орали, когда войска Ивана Грозного брали Ревель.

Никакого ответа. Только жирная ворона, испуганно взлетела с крыши соседнего дома, да несколько прохожих изумленно уставились на меня. Нужно было менять тактику. Пусть думают, что я пою. Просто у человека хорошее настроение. И я, сначала негромко, потом все громче и громче, запел на мелодию какой-то оперы: «Полина, Полина, Поли-и-ина!». Услышав мои завывания, напоминавшие стон смертельно раненого животного, вернулась назад ворона, вероятно в предчувствии легкой добычи. Однако дверь туалета даже не шелохнулась.

Еще десять минут прошло! Я внезапно вспомнил, что Полина жаловалась на плохое самочувствие. Может быть, она просто не может выйти сама? Тревога охватила меня с такой силой, что даже заломило в висках.

Прошло двадцать минут! Стало ясно, что у меня оставался только один выход — попросить кого-нибудь о помощи.

— Извините, — обратился я к высокой блондинке с лошадиным лицом, собирающейся посетить место общего пользования.

— Да? — удивленно подняла бровь женщина. Даже в этом единственном сказанном ею слове, сквозил сильный эстонский акцент.

— Извините, пожалуйста, не могли бы вы мне помочь?

— Че-ем? — плавно перекатился вопрос аборигенки.

— Почти час назад сюда вошла моя жена и больше не выходила. Просто не знаю, что мне делать. Не могли бы вы поискать ее в туалете. Зовут — Полина. Молодая такая, очень симпатичная. Пожалуйста!

Блондинка на секунду задумалась, потом молча кивнула головой и исчезла в дверях.

Со времени отхода автобуса прошло тридцать минут! Моя засланка, наконец, появилась на пороге.

— Ни-и-к-кого не-ету, — пропела она и засеменила прочь.

Как это, никого? Меня изумил результат ее поисков. Ведь даже не было слышно, чтобы она там внутри кого-нибудь звала. Справила, наверное, свою нужду, паразитка, и свалила! Вышедшая буквально следом другая женщина, только усилила мои подозрения. Как это, никого? А это что, не человек?

Беспокойство, тем временем, сменилось чувством огромной вины. Ах, зачем я ругался с Полиной? Зачем ее обижал? И что мне теперь делать? Нет, нужно найти кого-нибудь, кто отнесется к моей просьбе с сочувствием. Кто сможет помочь по-настоящему. Это должна быть простая русская женщина с добрым лицом. Она — моя последняя надежда!

Прошло сорок минут! Мне удалось, наконец, перехватить полную женщину с простым и добрым славянским лицом. Я, волнуясь и запинаясь через слово, объяснил ей ситуацию.

— Конечно, — с готовностью согласилась она и зашла внутрь туалета.

«Полина! Полина!» Было слышно, как она громко выкрикивает имя моей жены. Однако, через пару минут женщина появилась, виновато разводя руками:

— Никто не откликается. Я во все открытые кабинки заглянула — никого.

Меня внезапно осенило. Правильно! Мне вспомнилось, как Полина жаловалась, что может вот-вот потерять сознание. Я представил себе, как она беззащитно лежит на холодном кафельном полу общего пользования в чужом городе. Любовь вспыхнула в душе с невиданной прежде силой. В моих глазах стояли слезы.

— Пожалуйста! Пожалуйста! — я молитвенно сложил руки. — Ей было очень плохо. Она, наверное, потеряла сознание и сейчас лежит там. Пожалуйста, проверьте закрытые кабинки тоже!

Женщина, какое-то время колебалась, но, увидев, что я чуть не плачу, вернулась назад. Сначала в туалете было тихо, потом раздался какой-то стук, сдавленный крик и затем чей-то возмущенный визг. Через секунду мой добрый ангел появился на пороге с красным смущенным лицом и, бросив на ходу: «Ее там нет!», почти, что бегом устремился прочь от меня.

Я посмотрел на часы. Они показывали, что наш автобус ушел уже пятьдесят минут назад. Не имея ни малейшего представления, что мне дальше делать, я обреченно опустился на бордюр тротуара. Это был конец!

Теперь, я точно знал, что не стронусь с этого места никогда. Может быть ночью, когда туалет закроется, нужно влезть туда и лично обшарить каждую щель. Если это не удастся, буду сидеть здесь день, два, неделю. Буду сидеть, как верный пес у тела умершего хозяина. Сидеть и выть на луну, пока не сдохну от голода и жажды. И тогда, может быть, видя мои ежедневные страдания и мою верность, жители Таллина установят на стене этого туалета бронзовую табличку, в память современным Ромео и Джульетте. На ней будут изображена красивая, но пораженная смертельным недугом девушка и, не лишенный некоторой привлекательности, суровый авиационный офицер. Надпись будет гласить: «Любовь техника — превыше смерти!». И обязательно на латыни. Со временем это место станет популярным. Здесь будут назначать свидание влюбленные, и принимать в пионеры. Сюда будут приезжать молодожены после Загса. Может быть, даже зажгут вечный огонь!

Внезапно, чье-то заплаканное лицо в толпе, показалось мне знакомым. Объект входил в городские ворота Старого Таллина и направлялся прямо к туалету. В одно мгновение, мое состояние несчастной любви сменилось крайней степенью бешенства. Я вскочил и бросился навстречу.

— Ты что, с ума сошла?! Я из-за тебя чуть ли не половину Таллина обесчестил! — заорал я на ходу.

При моем появлении, выражение скорби тут же сползло с лица «Джульетты». Еще секунду назад заплаканные глаза, засверкали адским огнем:

— Ты сам идиот! Где ты был?! Я из-за тебя отправление автобуса на полчаса задержала! У тебя есть хоть какие-то мозги или они у тебя в армии атрофировались за ненадобностью?

— Да я тебя ждал! Какого рожна ты уехала?

— Где ты меня ждал?

— Здесь!

— У тебя с головой все в порядке? Почему ты здесь сидел, если знал, что у нас автобус уходит?! Признайся хоть честно, что виноват.

— О, опять она за свое! Ослабь галстук! Чего ты на автостанцию поперлась?!

— Откуда я знаю, что у тебя на уме. Мы же с тобой поругались. Я выхожу из туалета, всего то пара минут прошла, а его уже и след простыл! Что я должна была думать? Где тебя искать? Решила — ты обиделся и уехал на станцию один.

— А почему ты не подумала, что я назад в гарнизон вернулся? Или вообще, с другой ушел? Пока тут стоял, то успел познакомиться с парочкой. Очень даже симпатичные.

— Ну и проваливай! Я чуть инфаркт из-за него не получила, распереживалась вся. А он тут — баб клеит!

— В следующий раз, так и поступлю!

Первый пар был выпущен. Тяжело дыша, с красными от злости лицами мы стояли друг напротив друга, прямо под тем местом, где никогда уже не будет висеть бронзовая табличка, воспевающая любовь.

* * *

Бармин аккуратно закупорил пластмассовой крышкой бутылку с отстоем керосина, слитым с самолета. Теперь все было готово к вылету, и Алик расслабленно прилег на самолетный чехол. До начала полетов оставалось минут двадцать. Вполне достаточное время, чтобы немного вздремнуть. Однако едва он прикрыл веки, как рядом с ним раздался голос:

— Слышь, Алик-Шкалик, закурить есть?

Двухгодичник открыл глаза. Голос принадлежал старшему лейтенанту Лихоткину. Его самолет стоял на ЦЗ по соседству.

— Не курю и другим не советую, — с легким раздражением ответил Брамин — он уже начал засыпать.

— Точно, я забыл, что ты не куришь, — нарушитель спокойствия немного помялся, потом без приглашения с тяжелым вздохом плюхнулся рядом на чехол. — Эх, ты жизнь наша хреновая!

— А где она хорошая? — в тон ему ответил Алик. — Разве что на острове Майорка.

— Где это такое? — живо поинтересовался Лихоткин. — И почему там хорошо?

— Это в Испании. А хорошо потому, что там все жители сплошь майоры.

Офицер прыснул в кулак.

— А, теперь, понял. Ну, нам туда попасть не светит. Поэтому уж скорее бы пенсия, да жить начать.

Алик посмотрел на коллегу с удивлением. На вид, Лихоткину, вряд ли было больше лет двадцать пяти.

— Ты чего, военный? Какая тебе пенсия? Тебе еще до нее, как до Луны!

— Верно, — грустно согласился тот. — Долго. Да, и честно говоря, вряд ли она меня спасет, — затем, немного подумав, добавил. — Вообще то, о пенсии я начал думать сразу после училища. Потом, стал мечтать, чтобы хотя бы уйти с должности техника самолета. Теперь, единственное, что может меня спасти — это уход из армии. Пока еще молодой и относительно здоровый.

— В чем же проблема? — лениво протянул двухгодичник. — Пиши рапорт, что служить не хочешь — и все дела. Какой им смысл держать офицера, от которого толка все равно нет.

— Это ты так думаешь, — оживился Лихоткин. — В том то и вся фишка, что отказаться служить я не могу — под статью подведут. Офицера из армии досрочно могут только уволить или вынести вперед ногами.

— Хорошо, начни водку пьянствовать. На службу не выходить. В конце концов, достанешь их, и сами тебя уволят, — посоветовал Алик.

— Ничего не выйдет. Тут таких знаешь сколько? И никого не увольняют. А закон задает определенные границы. Вот это еще допускается — за это дисциплинарное взыскание, а еще шаг дальше и уже — тюряга. Поэтому, если пьянка и невыходы выходят за границы закона, то вместо гражданки, я попаду совсем в другие места. Если же в границах, то командованию придется меня воспитывать. Уволить им меня все равно никто не позволит.

— Здорово! — Алик присвистнул от удивления. — Не думал я, что в Советской Армии такой дурдом. Ну, хорошо, попробуй тогда хотя бы с авиатехники списаться на какую-нибудь теплую должность под крышей, в помещении.

— Ага, держи карман шире! — даже обиделся Лихоткин. — Ты думаешь, ты один такой умный? Нет в ВВС такой инстанции, где бы мои рапорта ни лежали. Я даже на приеме у начальника Политического Управления Округа был.

— Ну, и как?

— А, никак. Генерал сказал: служи сынок! Государство тебя три года кормило, поило, одевало. Образование тебе дало. А теперь, как долг отдавать, ты в кусты. Нехорошо это. Есть такая профессия — защищать свою Родину. Кто же ее защитит, если не мы? — Лихоткин, как сумел, изобразил выражение лица и голос, которые были у генерала во время их встречи, и потом добавил от себя: — Хотел бы я с ним поменяться рубежами обороны. Только чтобы мой окоп проходил через его кабинет, а его, соответственно — через стоянку.

— Неужели никто никогда не смог перескочить с авиатехников на другие должности? Не могу поверить, — усомнился Бармин.

— Нет, в принципе, это возможно. Только надо комеске с инженером зад лизать. Услуги разные оказывать. А я не могу — противно!

— И нет другого выхода?

— Есть еще один… Правда, он посложнее будет. Тут без артистических способностей не обойтись, — озадаченно почесал затылок Лихоткин.

— Какой?

— Да, дуриком прикинуться.

— Как это? — удивился Алик.

— Вот, к примеру, был у нас такой техник — старший лейтенант Хлюзденко, — начал свой рассказ Лихоткин.

Бармин заинтересованно слушал. Дело произошло на полетах пару лет назад. Стал герой рассказа открывать топливную горловину, чтобы самолет заправить. Вдруг, крышку бака из рук выронил и, как заорет на всю ЦЗ. Не могу, кричит заправлять — боюсь! Народ обступил его со всех сторон, ничего не понимает. Чего боишься, спрашивают? А, он им: там на меня из бака глаз смотрит! Все переглядываются, какой-такой глаз? Да, такой: большой, весь в кровавых прожилках, зрачок — черный-черный! Ну, понятное дело, вся эскадрилья, по очереди, в заправочную горловину его самолета заглянула — никто ничего там не разглядел. Кончай придуриваться, говорят, иди, работай. А тот, знай себе воет, и к самолету подходить категорически отказывается. Технота пальцем возле виска покрутила, придурок мол, и разошлась по рабочим местам. А, Хлюзденко то, дурак, дураком, а — умный! Давление командования выдержал, удерживаемые позиции не сдал. Послали в госпиталь. Там врачи как не пытались — нечего доказать не смогли. Голова человеческая — дело темное. Синдром «керосинового глаза», вроде бы, в медицинской литературе не описан, но и отрицать, что явление существует, тоже никто не взялся. Стали думать, что же делать с пациентом. Однако даже первоначальное исследование показало, что в теплом помещении синдром исчезает и офицер полностью пригоден к службе. С тех пор этот Хлюзденко складом заведует.

— Ух, ты! — восхитился Алик. — Талант!

— А, вот еще, случай был. Ты Блядкина знаешь? — обрадованный произведенным впечатлением, Лихоткин вспомнил новый случай.

— Ну, как не знать, — подтвердил Бармин.

Упомянутый офицер, служил в той же первой эскадрилье, на непыльной должности, в группе средств аварийного спасения самолета. По-настоящему, его фамилия была Беляткин, но в полку ее произносили, слегка переиначивая, из-за болезненного влечения данного индивида к женскому полу и сильного пристрастия к ненормативной лексике.

— Так, вот, — продолжал офицер. — Пару лет назад, во время чехления самолета, он поскользнулся и упал с крыла, прямо головой об бетонку. Специально это было сделано или просто повезло ему — не знаю. Только с этих пор, начались у него сильные головные боли. И, что характерно, совпадали они в точности со временем полетов. Мы — на ЦЗ, он — в госпиталь. Вот так же помучались с ним отцы-командиры, поорали, поугрожали, пока не поняли: голова у Блядкина перестанет болеть только в группе САПС. Там теперь и служит.

— Здорово! — Алик даже совершенно забыл, что собирался вздремнуть. — Так, сделай также.

— Какой из меня артист? В первый же день раскусят, — безнадежно отмахнулся Лихоткин.

— Ну, ты, даешь, никаких талантов у тебя нету! Зад тебе лизать — противно, дураком быть — способностей не хватает. Тогда служи честно все 25 лет, что тебе бедолаге еще остается. Неужели, ничего не можешь придумать? Что-нибудь новое, свежее. Свой особый, лихоткинский путь.

— Что я могу придумать после своей деревообрабатывающей фабрики, — внезапно поскучнел офицер.

— После чего?

— Так наше Ачинское авиационно-техническое училище называли.

Когда Алик закончил смеяться, он на минуту задумался, потом щелкнул пальцами:

— Кажется, у меня есть неплохая идея. Думаю, я смогу тебе помочь. А что, если… Ты когда-нибудь панораму Таллина видел?

— Видел.

— И что там тебе больше всего в глаза бросается?

— Не знаю. Вроде бы, ничего. Таллин, как Таллин.

— Шпили, высокие кафедральные шпили. Догоняешь?

— А при чем здесь это?

— Хорошо, объясняю подробно. В ближайший выходной надеваешь военную форму и едешь в Таллин. Находишь любой действующий храм, лучше лютеранский, а не православный и… Ты меня понял?

— Зачем? Я же в бога не верю.

— О, господи, боже мой! Ты подходишь к священнику и объясняешь ему, что блудный сын после долгих скитаний хочет припасть к ногам святой истины. Понял?

Глаза Лихоткина округлились:

— Какой сын? Почему блудливый? Чьи ноги? Ничего не понимаю! Это что из цикла: зачем мне холодильник, если я не курю? Слушай, ты можешь повторить то же самое, только по-русски?

— Верующим ты хочешь стать. Верующим! Понятно? Покрестишься, начнешь соблюдать обряды. В общем, все, что у них там положено, — как маленькому разложил все по полочкам Бармин.

— А, это в смысле, чтобы…, — начал соображать Лихоткин.

— Конечно, именно в этом смысле. Потом, приезжаешь в часть и прямиком к замполиту. Прошу мол, вашего совета, товарищ подполковник. И дальше, так, наивно-наивно. Как вы думаете, могу я оставаться комсомольцем, являясь одновременно членом религиозной общины? Понятное дело — Птицын выпадает в осадок, все выясняется. Начинает он просить тебя не дурить, грозит всевозможными карами. Вот, тут и начинается самое главное, слушай внимательно. Ты, с одной стороны, говоришь, что от веры в бога отказаться не можешь, а с другой, согласен на любое наказание, лишь бы из армии не выгнали. Видя, что ты боишься больше всего оказаться на гражданке, замполит делает упор именно на этом. В результате, взять тебя за задницу нельзя, потому что, ты закон о всеобщей воинской обязанности не нарушаешь. Напротив, служить в армии не только не отказываешься, но и жаждешь. В то же время, ясно, что командование такое пятно на чести полка поиметь не пожелает, и тебя быстренько выпрут из рядов Вооруженных Сил. Что и требовалось доказать!

— Ну, ты даешь! — Лихоткин восхищенно хлопнул себя по коленкам. — Ну, двухгодичники! Ну, змеи! Хитры, ничего не скажешь.

— Да, ладно, — скромно потупился Алик. — Это же классика. Дарю. Пользуйся на здоровье.

Они замолчали — к самолету Бармина подходил начальник группы средств аварийного спасения старший лейтенант Прихватько.

— Здорово, Лихота, — поздоровался он с Лихоткиным.

— Поздоровее видали, — вежливо отозвался тот.

— Привет, тотальникам, — это уже предназначалось для Алика. — Как служба?

— «Служить бы рад, прислуживаться тошно!», — скривился двухгодичник.

— Кому это ты прислуживаешь?

— Это не я. Это — «Горе от ума», Грибоедова. Темнота. У тебя, сколько в средней школе по русской литературе было?

— Сколько надо, столько и было, — сразу насупился Прихватько. — Зато по физкультуре — «пятерка» и еще второй юношеский по боксу в училище!

— Э-э-э, ребята! — видя, что назревает ссора, Лихоткин встал на ноги. — Давайте, поспокойнее. И ты, Прихватько заканчивай. Алик мой друг и я его в обиду не дам.

Видя, что остался в одиночестве, Прихватько поспешил перевести все на шутку:

— Что ж такое. Никак подраться не получается, а то я уже….

Он не договорил и, внезапно сделав огромный прыжок в сторону, одновременно толкнул Лихоткина в грудь, отчего тот отлетел назад на чехол. Упавший не успел открыть рот, чтобы что-то сказать, как мимо них на приличной скорости проскочила «воздушка» — машина для заправки самолетов сжатым воздухом. За рулем сидел солдат с выпученными ошалевшими глазами.

— Вот, кому бы действительно морду следовало набить, — закончил свою фразу Прихватько. — Кстати, с тебя бутылка Лихота. За спасение твоей никчемной жизни.

Лихоткин встал, отряхиваясь, и возмущенно заговорил:

— Во, психи, в этом батальоне! Правильно говорят в армии: бойся лошади сзади, корову спереди, а военного водителя со всех сторон.

— Откуда их только набирают? — поинтересовался Алик. — Анютова, знаете из второй? Из-за такого вот придурка, ему чуть башку лопнувшим тросом не отрезало, когда укрытие закрывал.

— Ха, Анютову только чуть было не отрезало, — Лихоткин уже пришел в себя. — А вот мне в прошлом году по-настоящему два ребра поворотным рычагом сломало, когда самолет в укрытие закатывал. Я кричу: «Давай, потихоньку!», а водила, как газанул…. В общем, не успел я удержать прямо переднюю стойку, рычаг из рук вырвался и, как… Короче влетел я в укрытие впереди самолета. А, неуправляемый ероплан левым стабилизатором протаранил стенку укрытия. Вот, это было — да!

Продолжить тему не удалось. Вдоль линейки самолетов неторопливо шел майор Карпинский — инженер первой эскадрильи. Завидев стоящую троицу, он махнул рукой и прокричал:

— Отбой полетам. Грозовой фронт приближается. Зачехляйтесь.

Бармин с Лихоткиным отправились выполнять приказ.

Закатив свой самолет, Алик шел к штабу полка на вечернее построение. Бармин был в отличном настроении. Во-первых, потому, что отменили полеты и можно раньше вернуться в гостиницу. А во-вторых, возможно сегодня ему удалось спасти от армии по глупости заблудшую сюда душу.

Метрах в десяти впереди двухгодичника, неторопливо брели двое технарей из второй эскадрильи. Внезапно, возле них остановился тягач. Открылась дверь, и из кабины высунулся капитан Тихонов.

— Филонов, Телешов! — громко позвал он. — А ну, друзья, подойдите-ка ко мне.

Когда те приблизились, инженер нахмурил брови и подозрительно поинтересовался:

— О чем вы там шепчитесь? Я знаю, у вашего утенка сегодня — сорок дней. Если завтра опоздаете на службу хоть на минуту, я вас самих в землю зарою. Живьем!

Дверь захлопнулась, и тягач второй эскадрильи уехал.

«Ничего не понял», — подумал Алик. — «О чем это Тихон с ними говорил? Неужели во второй эскадре с голодухи завели птицеферму и начали уток разводить?».

* * *

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. И не то, чтобы Шувалов не хотел выполнять свое обещание, данное мальчишке, а просто, этому мешали чисто технические причины. Вначале, он никак не мог отыскать нужный номер, своего, с детства любимого, журнала «Моделист-Конструктор», где в деталях показывалось, как сделать гигантский воздушный змей. Потом, все не доходили руки: то некогда, то придешь после полетов чуть живой и сразу в кровать. Наконец, когда змей был готов, возникла новая непредвиденная преграда — как передать свое творение. Ну не пойдешь же, не постучишь в дверь и не спросишь: «А Петя гулять пойдет?» Тоже мне, друзья! Оставалось одно — попытаться перехватить мальчика, когда он появится на улице.

Теперь, по выходным, Славка частенько занимал наблюдательный пост возле окна своей комнаты, которое, по счастью, выходило прямо на двор возле пятиэтажки, где жила семья Яковлевых. Однако, прошло почти два месяца, пока в один из теплых майских дней, Петька, наконец, появился возле той же песочницы, где они последний раз расстались.

Славка, убедившись, что мальчик один, без матери, быстро схватил змей под мышку и выскочил из гостиницы. Петька явно не ожидал этой встречи и порядком растерялся.

— Привет мужик! — поздоровался первым взрослый.

— Ты…. Вы…. Здравствуйте.

— Зови меня просто — дядя Слава. Вот, принес тебе, что обещал. Помнишь?

— Это мне? — робко спросил мальчик, восторженно разглядывая змея.

Тот имел огромное ромбовидное тело, раскрашенное в оранжевый цвет и черные круглые глаза. Хвост чудовища был сделан из бечевки, с привязанными к ней цветными бумажками.

— Конечно тебе, кому же еще.

Петька, казалось, все еще не мог поверить, что это правда.

— А можно мне его потрогать, дядя Слава?

— Ха, потрогать! Сейчас мы его вместе запускать будем. Держи, только крепко, чтобы ветром не вырвало из рук.

Через несколько минут, воздушный змей, поднимаясь все выше и выше, медленно поплыл над крышами домов. Мальчик был вне себя от счастья.

Откуда-то, во дворе появились другие дети различных возрастов. В конце концов, их собралась порядочная толпа — человек пятнадцать. Они тихонько стояли неподалеку, опасаясь, что их прогонят и наблюдали за виражами, которые высоко в небе выписывал оранжевый ромб.

— Эй, Абрек! — внезапно раздался чей-то окрик. Мимо проходили три офицера из первой эскадрильи. — Ты что, в детство впал? Поехали лучше с нами в Таллин. Пивка попьем с копченой курочкой.

Славка на секунду отвлекся от управления змеем и весело отозвался:

— Нет, орелики, я — в завязке. А вам, если хотите, могу найти замену для пива. И тащиться в такую даль не придется.

— Каким это образом? — офицеры от удивления замедлили шаг.

— Очень просто. Два удара по печени заменяют кружку пива! Идите сюда, — охотно поделился Славка своим рецептом.

— Все шуточки! Ну, гляди, дело твое.

— Счастливо погулять! — крикнул им вслед Шувалов и вдруг заметил, что на скамейке возле песочницы, сидит какая-то женщина, внимательно наблюдающая за его занятиями с малышней.

Это была Петькина мама, появление которой на улице, стало полной неожиданностью для Славки. Он отвернулся и сделал вид, что не заметил ее, в надежде, что женщина, в конце концов, уйдет.

Время шло, а Яковлева не двигалась с места. Офицер не имел ни малейшего желания встречаться с ней, тем более, что ситуация была довольно двусмысленной. Хотя, кто сказал, что он здесь из-за Петьки? Однако мальчишка, увидев маму, тут же устремился к ней.

— Мама, мама! Ты видела, какого змея дядя Слава для меня сделал?! — разнесся на весь двор его звонкий голос.

— А почему ты решил, что это для тебя?

— Он мне сам сказал. Можно я его домой возьму?

Яковлева задумалась.

— Дай, я с этим дядей Слава сначала сама поговорю, — сказала она после некоторого размышления.

— Мамочка! Ну, пожалуйста, пообещай мне!

— Иди, иди, играй. Я подумаю.

Шувалов понял, что разговор становится неизбежным. Он ненавидел пассивно наблюдать, как развиваются неблагоприятные для него события, и поэтому всегда предпочитал лучше идти на обострение, лишь бы контролировать ситуацию.

Через некоторое время, офицер вручил змей ребятам постарше, которые могли справиться с его управлением и направился к Яковлевой. На ней было надето легкое летнее платье на тонких лямочках, выгодно подчеркивающее ее длинную красивую шею. Соломенного цвета волосы женщина собрала в пучок на затылке, открывая высокий лоб. Ее профиль удивительно напоминал старинную гравюру пушкинских времен. Вряд ли ее можно было назвать красивой, но какая-то особая мягкость и, вместе с тем, благородство и достоинство сквозили в каждом ее жесте.

— Можно? — Славка указал на свободный конец скамейки, вместо приветствия.

Наташа согласно кивнула головой.

— В общем, так, — пошел в решительное наступление Шувалов. — Этого змея я сделал специально для Петьки и не вижу в этом никакого преступления.

— А почему именно для него? — удивилась женщина. — Вон сколько детей вокруг.

Славка хотел честно рассказать обстоятельства, при которых все произошло, но в последний момент понял, что вряд ли сможет объяснить свои чувства во время первой встречи с мальчишкой.

— Потому что…, — протянул он, подыскивая варианты ответа и, не найдя ничего более-менее похожего на правду, ответил вопросом на вопрос: — Почему, если ты пытаешься сделать что-нибудь хорошее, то для этого нужны какие-то особые причины? Впрочем, не волнуйся, я заберу игрушку с собой. Или…. Вон, пацанам отдам. На фига она мне!

— Я об этом не просила, — сказала Яковлева мягким низким голосом. — Напротив, большое вам спасибо, — она замолчала, чтобы после короткой паузы добавить: — Я, правда, очень благодарна. Я уже давно не помню сына таким счастливым. Пожалуй, с тех пор, как погиб муж.

Говорить о капитане Славке хотелось меньше всего. Тем более, он опасался, что вдова начнет плакать. Шувалов опасливо покосился на Наташу, однако ее глаза оставались сухими. Она просто смотрела на играющих детей. Там веселье было в полном разгаре. Мальчишки с криками тянули шнур змея в разные стороны. Вокруг них бегал Петька, размахивая руками и командуя. Его, конечно, никто не слушал, но он продолжал носиться, как угорелый, подпрыгивая от возбуждения.

Наташин голос действовал на офицера магически. Еще пару минут назад он горел желанием, как можно быстрее расставить все точки над «и», бросить змея и вернуться назад в гостиницу. Но вот теперь сидит рядом на скамейке и ему никуда не хочется уходить. Ему казалось, что он знает Наташу уже тысячу лет и что ее ладонь сейчас лежит сверху на его руке, как будто успокаивая. Так в детстве всегда делала его мама.

Шувалов вздрогнул, очнулся и, прогоняя наваждение, засунул руки в карманы.

— Сколько лет вы прожили вместе? — спросил Славка, просто чтобы не молчать.

— Семь. Почти семь.

Офицер смотрел недоверчиво. В своем открытом платье, с хвостиком волос, худенькая, Наташа выглядела, почти, как школьница. Поймав его взгляд, она чуть заметно улыбнулась:

— Я была еще совсем девчонкой. Всего — семнадцать. Думала после школы идти в медицинский, но не прошла по конкурсу. Собиралась на следующий год опять. А тут он — молодой, симпатичный. К тому же военный летчик. Ну, в общем, все и закрутилось…. Он умел красиво ухаживать, все подруги завидовали. Не успела я оглянуться, как уже Петькой была беременна. А дальше — известно: прощай — институт, здравствуй — гарнизон.

— А откуда ты, из какого города? — поинтересовался Шувалов.

— Из Ленинграда. А что?

— Ничего. Так просто спросил. А не страшно было такой город, как Питер, менять на Дурасовку?

— Он же муж мне… был. Отец моего ребенка. Как же я могла поступить иначе, — в голосе Яковлевой звучало недоумение, что кому-то нужно объяснять такие простые вещи.

— Ну, не знаю. Я в своей жизни разных женщин повидал…. А здесь чем занималась?

— Домом… Ребенком, — пожала плечами Наташа. — Хотела пойти работать, но Коля был против. Сказал, что пусть Петька сначала в школу пойдет. А где работает ваша жена?

— У меня нет жены.

— Извините, — Яковлева произнесла это так, словно бы выражала соболезнование.

— Не нужно извиняться, она не умерла. Мы развелись. Давно уже, — поморщился Славка.

— Почему?

— «В одну повозку впрячь неможно, коня и трепетную лань», как сказал классик.

— Не сошлись характерами?

— Точнее, полностью разошлись, — Шувалову очень не хотелось снова ворошить свое недавнее прошлое, и он лихорадочно искал повод сменить тему.

— А дети есть? — продолжала спрашивать Наташа, не замечая состояние своего собеседника.

— Нет.

— Плохо. Мне кажется, вы очень любите детей.

Это было уже чересчур. Туда, куда она сейчас пыталась вторгнуться, являлось запретной зоной, и Славка снова начал заводиться.

— Как молодой, симпатичный летчик Яковлев?

— Не нужно, прошу вас! Коля был примерным отцом и мужем. Он хорошо зарабатывал, заботился о нас. Может быть, ему немножко недоставало душевной теплоты в общении, но муж так уставал. Служба, была для него всем. Он просто не мог уделять нам достаточного внимания.

«Жопализ!» — со злостью подумал Шувалов, но вслух только язвительно поинтересовался:

— Если он не находил времени для семьи, то в чем же тогда его примерность? В том, что не пропивал деньги и не бил жену?

— Перестаньте! Коля не сделал вам ничего плохого. За что вы его так не любите?

Перед Славкой снова возникло, с остреньким носом, перекошенное от ярости лицо капитана и его истерический крик: «Я посажу тебя!». Внезапно волна злости накрыла Шувалова с головой и, окончательно потеряв контроль над собой, он жестко припечатал:

— А за что мне было любить эту крысу?!

Яковлева вскочила со скамейки. Щеки ее пылали:

— Я никому не позволю, так говорить о моем муже! Это бесчестно! Особенно потому, что он сам не может защитить себя.

Быстрой походкой она направилась к своему подъезду, оставив Шувалова в одиночестве.

Остаток дня Слава не мог успокоиться. Вот же дурацкий характер! Когда он, в конце концов, научится сдерживаться. Ни за что ни про что, опять человека обидел. И ведь баба, судя по всему хорошая, порядочная. Ну, какой черт дернул его за язык. Ведь всем известно: о мертвых или — хорошо, или — ничего.

Начало темнеть, когда Шувалов окончательно решился. Он должен пойти и извиниться. Прямо сейчас! Славка оделся, взял для большей убедительности бутылку шампанского и через десять минут уже звонил в дверь квартиры Яковлевых. Наташины глаза раскрылись от удивления, когда она увидела Шувалова на своем пороге. Не давая ей произнести ни слова, офицер смиренно склонил голову, протянул шампанское и шутливо начал:

— Пожалуйста, извини меня за мое сегодняшнее идиотское поведение. В знак примирения, прошу принять бутылку «Мадам Клико», 1812 года разлива.

Женщина, наконец, пришла в себя:

— Я не обижаюсь. Надеюсь, вы сказали это не со зла. А шампанское — совершенно излишне. Я не могу взять его.

— Не уйду, пока мадам не соблагоизволит. Это — оскорбление для Франции! — продолжал настаивать Славка.

Наташа слегка улыбнулась, выражая сомнение:

— На этикетке написано: «Советское шампанское».

— Ага, значит, если бы оно было французским, то взяла бы? Это — не патриотично!

— Нет, не взяла бы все равно. До свидания. Уже поздно.

В этот момент, где-то на верхнем этаже, скрипнула дверь, и раздались женские голоса. Слава заметил, как в глазах Яковлевой промелькнул явный страх. Он прислушался. Щелкнул закрываемый замок и голоса начали спускаться вниз. Шувалов не успел опомниться, как произошло невероятное — Наташа схватила его за руку и рывком втащила в квартиру. Дверь захлопнулась за его спиной, и офицер оказался в тесной прихожей, тускло освещаемой светом, идущим с кухни. Яковлева, прижавшись к большому зеркалу, висящему на стене, молчала. Было заметно, что она напряженно прислушивается к происходящему на лестнице.

«Соседок испугалась», — догадался Славка. — «Понять можно. Не так давно мужа похоронила, а тут уже новый «ухажер» с бутылкой. Ох, и сплетни пойдут по гарнизону. Не будешь же потом каждому объяснять, что он тут не за этим. Но сам то, тоже хорош! Раньше нужно было думать, что делает».

Несмотря на то, что поведение женщины легко объяснялось, в душе отчего-то нарастала обида. Голоса, между тем, миновали их этаж, спустились вниз и исчезли за дверью подъезда.

— Все, ушли, — первым прервал молчание Славка. — Кажется, и мне пора выматываться. Ты не волнуйся. Я, как мышь проскользну, ни одна живая душа не заметит.

Яковлева не знала, куда девать глаза:

— Простите. Действительно, как-то глупо все получилось.

— Ничего, к дуракам и отношение соответствующее!

— Я этого не говорила, — женщина смутилась окончательно. Ее тонкие пальцы нервно теребили поясок халата, в который она была одета.

— Говорила, не говорила. Какое это теперь имеет значение. Всего хорошего. Счастливо оставаться.

Шувалов поставил бутылку на пол прихожей и вышел, тихо прикрыв за собой дверь. Он уже спустился на несколько ступенек, но тут на лестничной площадке появилась Наташа.

— Подождите! — окликнула она офицера.

— Что случилось?

— Вы забыли шампанское, а мне одной его не осилить.

Они сидели на кухне, занавески которой Яковлева плотно задернула, тщательно проверив, не осталось ли где-нибудь малейшей щели. Славка открыл шампанское и разлил его в два узких хрустальных бокала. Разговор шел полушепотом — в соседней комнате спал Петька. Точнее, разговор не клеился совершенно. Наташа отвечала невпопад, думая о чем-то своем. Шувалову очень хотелось снять напряженность, развеселить, растормошить хозяйку, но что-то мешало ему. Он и сам не мог понять, что. Славка не помнил, чтобы когда-нибудь испытывал трудности в общении с противоположным полом, но сегодня ничего не мог с собой поделать. Каждый раз, когда он случайно встречался глазами с Наташей, его почему-то бросало то в жар, то в холод. Как последний тупица, он мучительно думал над каждым словом, нервно колупая ногтем наклейку «Гусь Хрустальный» на ножке бокала.

— Вы, почему не пьете? — Яковлева вдруг вспомнила, что ей надлежит играть роль заботливой хозяйки.

— «Ты»… Мы же договорились! — устало поправил ее гость.

— Почему ты не пьешь?

— Да, я это…. Ну, в общем, решил завязать.

— У тебя проблемы со спиртным?

— Скорее, это у него со мной.

— У тебя удивительная манера — выражаться сложно о простых вещах.

— «Простота — хуже воровства», как говорит народная мудрость, — скривился Славка.

Они опять замолчали. Чтобы как-то прервать затянувшуюся паузу, Наташа вскочила с места и начала развивать бурную деятельность:

— Может быть, ты голодный? Давай, я приготовлю что-нибудь.

— Не нужно ничего. Просто посиди, — попросил Шувалов.

— Нет, так не годится. Давай, я хоть что-нибудь на стол поставлю.

Невзирая на вялые Славкины протесты, Яковлева открыла холодильник и достала оттуда колбасу и небольшой кусок сыра. Потом подошла к шкафу, и начала искать там что-то. Результат поисков ее разочаровал:

— Здесь в кулечке были конфеты, а теперь он пуст. Петька, наверное, все слопал, поросенок! Ничего, у меня еще подарочный набор шоколадных конфет припрятан, на черный день. Сейчас принесу.

— Не нужно. Прошу тебя. Пойду я, наверное.

— Нужно. Лучше порежь сыр, пожалуйста.

Наташа исчезла в соседней комнате, а Славка подошел к буфету в поисках ножа. Столовые принадлежности обнаружились только в четвертом по счету ящике. Найдя ножик подходящего размера, Шувалов протянул к нему руку и тут вдруг заметил какие-то непонятные черные линии на дне ящика. Заинтригованный он сгреб и выложил все содержимое ящика на стол.

Когда дно очистилось от ложек и вилок, оказалось, что оно застелено большим листом бумаги, на котором угольком или черным мелом было что-то нарисовано. Славка пригляделся внимательнее и замер ошеломленный. С листа на него смотрело невероятной красоты женское лицо, с полузакрытыми глазами. С двух сторон от него, на разной высоте были изображены две узкие ладони. Казалось, что женщина стоит, вплотную прижалась к толстому полупрозрачному стеклу и пытается что-то разглядеть за ним.

Лист был очень старый, весь в желтых пятнах, с темными пригоревшими полосами от горячих чайников и сковородок. Но даже это не могло испортить красоты рисунка. Напротив, от этого, он казался еще более загадочным.

— Что ты делаешь?

Шувалов вздрогнул от неожиданности. Он не слышал, как на кухню вошла хозяйка.

— Я нож искал. Вот, увидел и заинтересовался, — смущенно словно бы его поймали на месте преступления, объяснил гость.

— Нет, ничего, пожалуйста. Хотя, чего уж там интересного, — Яковлева безразлично пожала плечами.

— Откуда у тебя этот рисунок?

— Это — мой.

— Твой?! А кто на нем?

— Я.

Славка ошалело посмотрел на красивое лицо, изображенное на листе. Потом снова перевел взгляд на обыкновенное, ничем не выдающееся, Наташино и лишь изумленно выдохнул:

— Ты?!

Увидев в его глазах недоумение, девушка внезапно покраснела и, слегка запинаясь, пояснила:

— Такой, я себя вижу во сне.

— Во сне…, — как эхо повторил Шувалов и замолчал, не зная, что добавить.

— Это очень смешно? — Наташа пришла в себя и теперь смотрела в сторону, с обидой прикусив губу.

— Нет, нет! Мне очень понравилось, правда! — опомнившись, поспешно отозвался гость.

— Ну, все. Хватит! Не люблю, когда меня держат за дурочку. Дай, я сложу ложки назад.

— Послушай, а у тебя есть еще? — внезапно поинтересовался Славка.

— Что еще? — ошеломленно спросила хозяйка.

— Рисунки, конечно.

Яковлева посмотрела Шувалову прямо в глаза испытывающим взглядом. Вероятно, было там что-то такое, от чего, после длинной паузы, она вздохнула, вытащила из шкафа большую папку для эскизов и, молча протянула Славке. Тот бережно открыл ее.

В пухлой папке с изрядно потрепанными углами находилось множество рисунков. С них на Шувалова смотрели звезды, горящие под водой; звери с человеческими лицами; древние готические замки, отражающиеся в речной глади и фантастические цветы. Сюжеты — самые различные. Единственное, что их всех объединяло — они были выполнены в одной и той же манере, угольком или черным мелом.

Офицер одну за другой перебирал работы и не мог поверить своим глазам. Славка, конечно, обладал многими недостатками, но художественный вкус получил в наследство от матери отменный. Для него не оставалось ни малейшего сомнения, что Наташа необычайно талантлива.

— Кто учил тебя рисовать? — поинтересовался он, когда пролистал папку до конца.

— Никто. Наверное, это в отца. Он у меня работает реставратором в Эрмитаже. Ему тоже очень нравились мои рисунки.

— Ты когда-нибудь выставляла их?

— Боже, о чем ты говоришь! Это просто для себя. Когда я рисую, мне становится легче. Я ведь, в сущности, очень одинокий человек. Если бы не Петька…

— А ты пробовала рисовать акварелью или маслом? — нетерпеливо перебил ее Шувалов.

— Пробовала, но мне это не подходит.

— Техника сложнее?

— Нет. Просто краски наполняют картину содержанием и придают ей форму, но за пестротой теряется душа. Мне кажется, что, только рисуя черным по белому, можно показать ее. Только такой рисунок может быть правдив и до конца искренен. Это, как обнаженный человек. Нет больше длинной юбки, корсета или накладных плеч. Ты такой, как есть. Не лучше и не хуже. Ты такой, каким пришел в этот мир, когда впервые почувствовал душу внутри себя и заплакал от радости. И душа твоя была открыта всему миру, потому что ты еще не знал, что ее нужно прятать. Что открытая душа — это иногда очень больно…. Таким же человек уходит отсюда, потому что, нет ничего честнее смерти. И она тоже, черно-белая, как зебра.

Славка сделал вид, что внимательно изучает очередную работу, чтобы скрыть свое волнение, но потом все-таки не выдержал:

— Это же…. Так же нельзя! Это нельзя прятать в кухонном шкафу, как хлам и ставить на них чайники. Эти рисунки должны видеть все. Ты бы, ну, я не знаю…. Хоть бы у себя дома повесила.

— Я хотела повесить, но Коля был против. Он всегда ругался, когда я рисовала. Считал, что я занимаюсь ерундой и ворую время у ребенка.

Шувалов едва не взвыл. Опять — капитан. Он даже мертвый не дает ему покоя. Сейчас он ненавидел его, как никогда сильно.

— Коля. Этот твой Коля…, — начал, было, Славка.

— Что, Коля? — в мягком голосе Яковлевой неожиданно проскочила металлическая нотка. Стало ясно — еще одно слово и все опять закончится ссорой, как сегодня утром.

Шувалов прикусил язык и вдруг неожиданно все понял. Вдруг, так ясно увидел и осознал то, что уже давно жило в его подсознании, но в чем он боялся признаться даже самому себе. Ему было ужасно неприятно, каждый раз, когда Наташа вспоминала своего бывшего мужа. И все это сильно походило на обыкновенную и пошлую ревность.

«Боже, что за глупости!» — обозлился сам на себя Славка. — «Что ты мелешь?! Сам то хоть понимаешь? Яковлев мне был совершенно безразличен, всегда. А уж сейчас, и подавно. Так и скажу об этом».

Но вместо задуманного, с его губ неожиданно сорвалось:

— Ты любила его?

В глазах Наташи в одно мгновение промелькнула целая гамма чувств. Шувалов мог поклясться, что и страх там был тоже, как будто он случайно узнал чужую тайну, наглухо закрытую от посторонних. Яковлева, наконец, взяла себя в руки и сухо заметила:

— Это касается только меня. Я надеюсь, ты не ждешь ответа на свой вопрос?

— Ответь, пожалуйста! Для меня это очень важно! Очень! — в голосе Славки слышалось столько мольбы, что женщина сдалась.

— Ты хочешь честный ответ? — спросила она после некоторых размышлений.

— Да, только честный!

— Не знаю.

— Ты обещала ответить честно. А это не похоже на правду.

— Если бы я сказала «да» — это было бы неправдой. Но если бы — «нет», боюсь неправдой тоже. Значит, получается, что «не знаю» — это и есть единственно правдивый ответ. А что такое, вообще, «любовь»? Для тебя?

— Для меня? Сложный вопрос…. Если в двух словах…. Это, когда ты падаешь в пропасть, которая так глубока, что нельзя увидеть дна. Ты летишь и, тебе хочется петь от радости, потому, что сбылась твоя мечта — свободно летать, как летают птицы. Но ты знаешь, что твой полет обязательно рано или поздно закончится падением на острые камни. И только ты вспоминаешь об этом, как тебе становится очень страшно. Но, через несколько мгновений, страх снова отступает, потому что ты понимаешь — не всем выпадает такое счастье. Потому что многим не дано познать этого никогда. Потому что за одну минуту такого полета, человек готов иногда заплатить своей жизнью. А так, как пропасть бездонна, ты веришь, что и счастье твое будет вечным, как это падение. И умрете вы вместе в один день. Умрете прямо в полете, не выпуская рук, друг друга. Умрете счастливыми, так и не успев долететь до дна.

— Хорошо, только немного грустно. Хотя…. Ведь у каждой пропасти есть край. Может лучше не подходить к нему слишком близко?

— Мне кажется, что ты боишься жизни. Хорошо, тогда и ты скажи, что такое «любовь» для тебя?

Вместо ответа, Яковлева порылась в альбоме и достала оттуда рисунок. Там были изображены какие-то непонятные кривые линии, круги, мелкие бесформенные детали. Славка смотрел на него, вначале ничего не понимая.

— Что это? — спросил он с недоумением.

— Смотри, — пояснила Наташа. — Вот это, большая сильная мужская рука. Она повернута ладонью вниз, как бы защищая маленькую ладошку, которая находится внизу, прямо под ней. Между ними — большой хрустальный шар, который лежит на маленькой ладони. Этот шар — душа мужчины и детская ладошка греет ее. От этого тепла, хрусталь светится изнутри. Вот здесь, чуть правее, женская ладонь тоже согревает большую душу, а мужская рука защищает ее от дождя и ветра. Здесь, все три ладони, касаясь кончиками пальцев, друг друга, отделили магическим треугольником свои души от злобы и беды. Видишь?

Теперь, Шувалов действительно увидел, что все поле листа покрыто множеством ладоней и шаров разного размера, которые переплетались в удивительный по своей гармоничности рисунок.

— А что это такое? Вот здесь, в самом низу. Что-то похожее на маленькие бесформенные кусочки, или песок, — поинтересовался Славка.

— Это осколки хрустальных шариков. Когда мужские, женские и детские ладони находятся в правильном положении, то шарики душ светятся и нагреваются сильнее, И тогда, они поднимаются все выше и выше. Видишь, эти, на самом верху рисунка? Они сверкают ярче всех. А вот тут, в середине, кисти рук обращены друг к другу тыльными сторонами и поэтому не могут согревать. А вот, вообще одинокие…. В этих случаях, шары начинают потихоньку гаснуть. Потом они темнеют и опускаются все ниже и ниже. Затем, на их поверхности возникают трещинки, сначала мелкие. Постепенно, трещины становятся все больше и длиннее. В конце концов, эти души рассыпаются на мелкие кусочки и падают на самый низ.

— Да, это просто какая-то картина рая и ада. Я спрашивал тебя о земной любви.

— Ад всегда начинается еще при жизни. И земная любовь иногда бывает раем, а иногда адом.

— Пусть так…. Но все равно, твоя любовь на рисунке показывает взаимосвязь отношений между мужчиной, женщиной и ребенком. А я спрашивал тебя о любви между мужчиной и женщиной. Как ты представляешь ее?

— Так же. Или…. Или я просто чего-то не знаю. Ладно, что-то мы слишком забрались в дебри. Давай, лучше я чай поставлю. Все равно, я вижу, шампанское ты не пьешь.

Яковлева встала и пошла к плите. Офицер, сидел, задумавшись, глядя на свои, лежащие на столе руки. Он опять не мог отделаться от ощущения, что только что их сверху покрывали узкие Наташины ладони. Шувалов, казалось, все еще чувствовал их тепло.

Внезапно, лампочка под потолком пару раз мигнула и погасла. Наступила полная темнота, казавшаяся непроглядной после яркого света.

— Кажется, свет отключили, — раздался голос хозяйки, идущий словно бы ниоткуда.

Электричество в Дурасовке действительно пропадало регулярно без всякого на то повода.

— Сейчас проверим, — Славка слегка раздвинул занавески. Дом напротив, приветливо светился своими окнами. — Нет, — заключил Шувалов. — Похоже, это просто лампочка перегорела. Давай, я заменю. Есть у тебя лампочки?

— Где-то были. По-моему, в комнате, где Петька спит. Ладно, не нужно. Боюсь, разбудим. Лучше, я достану свечку.

Раздались неуверенные Наташины шаги, осторожно нащупывавшие дорогу в темноте.

— Ай! — неожиданно раздался ее испуганный крик.

Шувалов инстинктивно протянул руки на звук и тут же поймал в свои объятия падающее тело. Было оно легким, как у ребенка. От Наташиных волос шел упоительный запах. Пахло, чем-то сладким и одновременно полынно-горьким. У Славки голова пошла кругом. Продолжая обнимать женщину, он застыл неподвижно, мечтая, чтобы этот миг никогда не кончался. Его ноги, заскользили на самом краю обрыва. Из-под ступней посыпались мелкие камушки и кусочки земли. Еще через мгновенье, он сам полетел вслед за ними в пропасть. В пропасть, у которой был край, но не было дна.

— Отпусти, — прошелестел в темноте едва слышный шепот.

— Какой знак в конце слова? Восклицательный или вопросительный? — так же шепотом уточнил Шувалов.

— Многоточие…

— Извини, я не люблю многоточий. Лучше точка. Одна, но зато жирная!

С этими словами Славка наклонился к женщине и начал целовать ее лицо и шею. Наташа бессильно повисла у него на руках, повторяя:

— Ты — псих! Ты — просто ненормальный!

Она не пыталась обидеть. Напротив, в ее словах звучало даже некоторое восхищение, но Шувалов невольно вздрогнул. Когда-то давным-давно, его уже так называли, и это не принесло ему счастья.

Стараясь найти точку опоры, Славка, не отпуская Наташу, сделал вместе с ней две шага вперед, пока не почувствовал, как она уперлась спиной в стол. Молчаливая покорность женщины, придала Шувалову дополнительную уверенность. Веером разлетелись по кухне пуговицы от Наташиного халата. Он приподнял женщину за талию и легко забросил на столешницу.

Вне себя от страсти, Славка руками развел колени, сидящей на столе женщины в стороны. Его, как будто пронзило электрическим зарядом. Кожа на внутренней поверхности ее бедер была такой теплой и гладкой и при этом такой беззащитно детской, что бушевавшее в нем желание неожиданно сменилось на, переполняющую через край, нежность. Впервые в жизни Шувалову захотелось не побеждать, а защищать; не доказывать свое превосходство, а подставить плечо; не доминировать, а склонить голову. Больше всего он хотел сейчас, чтобы, его усталый, покрывшийся сетью мелких трещинок хрусталик, грели чьи-то теплые ладошки.

Славка упал на колени, головой прямо между разведенных Наташиных ног. Она со стоном запустила свои тонкие пальцы в его коротко остриженные волосы.

— Нет, нет…. Это все неправильно… Мы не должны этого делать…, — плыл по кухне ее лихорадочный шепот.

— Да, да… Конечно, конечно…. Не должны… Мы больше не будем…, — уже не соображая, что говорит, бормотал Шувалов, покрывая кожу женщины поцелуями.

В то же время, его руки, как бы живущие сейчас отдельной от него жизнью, нащупали тугую резинку Наташиных трусиков и с силой потянули ее вниз.

— О-о-о-х! — женщина дернулась, и, выгибаясь дугой, рухнула спиной на стол.

Последнее, что услышал Славка, прежде чем разум окончательно покинул его, были падающие со стола хрустальные бокалы. Они закончили свою жизнь тонким мелодичным звоном. К счастью? В затуманенной голове народная примета почему-то приобрела вопросительный вид. Или…. Или это его душа сейчас разлетелась на мелкие кусочки? И дальше будет только падение, падение, падение…

Рано утром Славка, уже одетый, стоял в дверях спальни. Он никак не мог проститься с Наташей, которая сидела на кровати, подобрав под себя ноги и натянув одеяло до самого подбородка.

— Я пошел, — уже, наверное, в сотый раз повторил Шувалов.

— Да, конечно, — в сотый раз соглашалась женщина.

— Черт, как на службу не охота!

— Как ты вообще собираешься работать целый день? Ведь, наверное, за всю ночь спал от силы час.

— Ерунда, переживу, — отмахнулся Славка.

— Ну, все, иди. А то опоздаешь. Целую тебя!

— А я, тебя! Что с тобой? Ты плачешь? — офицер внезапно заметил слезу, текущую по щеке женщины.

— Это от счастья, — Яковлева быстрым движением смахнула предательскую каплю.

— От счастья смеются, а не плачут, — не поверил ей Шувалов.

— Иногда и плачут тоже. Когда счастье очень большое, тогда оно переполняет.

— Все равно, пожалуйста, перестань. Я не уйду, пока не перестанешь!

— Все, все, иди. Я уже перестала.

Наташа начала совсем по-детски тереть глаза тыльной стороной ладони. У Славки опять защемило сердце от внезапной нежности, и он не выдержал:

— Я люблю тебя!

— А я тебе не верю. Ты просто жалеешь меня.

— Если мужчина говорит это вечером — возможно. Но если он говорит это утром, после того, что было — ему можно верить. Он говорит правду!

— Хорошо, хорошо, верю. Славочка, ты опоздаешь. Иди …. Постой, что это такое? — Наташа вдруг заметила маленький блестящий предмет на коврике возле кровати. — Это же твоя заколка для галстука.

— Точно, черт. Чуть не потерял, — машинально схватился за галстук офицер.

— Сейчас…, — Яковлева потянулась за заколкой.

Одеяло начало сползать в сторону, открывая взгляду ее обнаженное тело. Шувалов увидел ее гибкую спину и две небольшие грудки, покачивающиеся в такт движению.

— А-а-а! — вырвалось из его груди.

В тот же момент, фуражка полетела в угол.

— Да, пошла она, эта служба!

Славка с разбега прыгнул в кровать, на лету срывая с себя китель.

В этот день, он, первый раз в жизни опоздал на утреннее построение.