Этот пляж на перенаселенном побережье Коннектикута был мало кому известен – к нему ведет узкая асфальтовая дорога с непонятными развилками, зигзагами и поворотами, которую поддерживают лишь в относительно приличном состоянии. У большинства неясных поворотов потрескавшиеся деревянные стрелки с длинным, индейским названием указывают дорогу к пляжу, но некоторые из них упали в траву, и когда наша пара впервые решила здесь встретиться, – а было это идиллическим, не по сезону мягким мартовским днем, – Джерри сбился с пути и опоздал на полчаса.

Сегодня Салли опять приехала раньше него. Он задержался: купил бутылку вина, потом – безуспешно – пытался найти штопор. Ее темно-стальной “сааб” стоял одиноко в дальнем конце площадки для машин. Джерри мягко подвел к нему свой автомобиль – старый “меркурий” со складным верхом – в надежде, что Салли сидит, дожидаясь его, за рулем и слушает радио: у него в машине как раз зазвучал Рэй Чарльз, исполнявший “Рожденные для утрат”.

Мечты всегда, всегда

Мне приносили только боль...

Она оживала перед ним в этой песне – в голове у него уже сложились слова, которыми он окликнет ее и предложит перейти к нему в машину, чтобы вместе послушать: “Эй! Привет! Иди скорей сюда – клевые записи дают!” Он привык разговаривать с ней, как мальчишка с девчонкой, перемежая хиповый жаргон телячьим сюсюканьем. Песни по радио обретали для него новый смысл, если он слушал их, когда ехал к ней на свидание. Ему хотелось слушать их вместе с нею, но они редко приезжали в одной машине, и по мере того, как той весной неделя сменяла неделю, песни, словно майские жуки, умирали в полете.

Ее “сааб” стоял пустой, Салли поблизости не было. Наверно, она – в дюнах. По форме пляж был необычный: дуга гладкого намытого океаном песка тянулась на добрых полмили между нагромождениями больших, в желтых потеках, камней; вверх от ближайшей груды камней уходили дюны – чахлая трава и извилистые дорожки отделяли друг от друга сотни песчаных лоскутов, словно комнаты в огромном, созданном природой отеле. Это царство гребней и впадин было обманчиво запутанным. Им ни разу еще не удалось найти то место – то идеальное место, где они были в прошлый раз.

Джерри быстро полез вверх по крутой дюне, не желая терять время и останавливаться, чтобы снять туфли и носки. Он задыхался, поднимаясь бегом в гору, и это казалось таким чудесным – будто вернулась юность, вернулась жажда жизни. С тех пор как начался их роман, он всегда спешил, бежал, выгадывал время там, где прежде этого не требовалось, – он стал атлетом, обгонявшим часовую стрелку, выкраивавшим то тут, то там час-другой, из которых складывалась небывалая и неведомая вторая жизнь. Он бросил курить: ему не хотелось, чтобы его поцелуи отдавали табаком.

Он выскочил на гребень дюн и испугался: Салли нигде не было. Вообще никого не было. Помимо их двух машин, на просторной стоянке виднелось еще штук десять – не больше. А через какой-нибудь месяц здесь будет полно народу: забитый досками дом (бар-раздевалка) оживет, наполненный загорелыми людьми и грохотом механической музыки, в дюнах станет невыносимо жарко, необитабельно. Сегодня же дюны еще хранили оставшуюся после зимы первозданность природы, не тронутой человеком. Когда Салли окликнула его, звук прилетел к нему по прохладному воздуху, словно крик птицы: “Джерри?” Это был вопрос, хотя если она видела его, то не могла не знать, что это он. “Джерри? Эй?”

Повернувшись, он обнаружил ее на одной из дюн, что высилась над ним, – она осторожно шла в желтом бикини, глядя вниз, чтобы не наколоть босые ноги о жесткую траву; светловолосая, стройная, вся в веснушках, она казалась сейчас стыдливой девой песков, скрывавших ее от него. На вид плечи и грудь у нее были жаркие, а впадина спины – прохладная. Наверно, лежала на солнце. Ее широкоскулое, с заостренным подбородком лицо раскраснелось.

– Эй! Как я рада, что ты приехал?! – Она слегка задыхалась, возбужденный голос ее звенел, и каждая фраза звучала вопросительно. – Жду тебя здесь, в дюнах, а вокруг носится орда диких полуголых мальчишек, мне стало так стра-ашно?!

Мгновенно отбросив хиповые выражения, точно он стремился обойти нечто непередаваемое, смущающее, Джерри подчеркнуто вежливо сказал:

– Храбрая ты моя бедняжечка. Каким опасностям я тебя подвергаю. Извини, что опоздал. Слушай. Мне ведь надо было купить вина, потом я пытался купить штопор, а эти абсолютные кретины, эти типы в занюханной деревенской лавчонке – их бы только Норману Рокуэллу <Норман Рокуэлл – американский художник и иллюстратор, прославившийся своими зарисовками мальчишек> рисовать – пытались всучить мне вместо штопора коловорот.

– Коловорот?

– Ну да. Это как скоба с ручкой, только без скобы.

– Тебе, видно, совсем не жарко.

– Ты же лежишь на солнце. Ты где?

– Здесь, наверху?! Иди сюда.

Прежде чем последовать ее призыву, Джерри присел, снял туфли и носки. Он был в городской одежде – в пиджаке и при галстуке – и нес бумажный пакет с бутылкой вина, словно дачник, возвращающийся домой с подарком. Салли расстелила свое красное с желтым клетчатое одеяло во впадине, где не было ничьих следов – лишь ее собственные. Джерри поискал глазами мальчишек и обнаружил их на некотором расстоянии в дюнах – они настороженно наблюдали за молодой парой, не поворачивая головы, точно чайки. А он бесстрашно, не таясь, посмотрел на них и прошептал Салли:

– Они же совсем щенки и, похоже, невредные. Но может, ты хочешь уйти подальше в дюны?

Он почувствовал, как она кивнула у его плеча, кивнула, будто сказала, как одна лишь она могла сказать, по-особому, быстро и резко дернув головой: “Да, да, да, да”; он ловил себя на том, что нередко, когда Салли и близко не было, подражал этой ее манере. Он поднял ее одеяло, и ее плетеную сумку, и ее книгу (роман Моравиа) и положил на ее теплые руки. Шагая рядом с нею вверх по склону соседней дюны, он обнял ее обнаженный торс, желая поддержать, и повернулся, проверяя, видели ли мальчишки этот жест собственника. Но они, устыдившись, уже с воплями неслись в другом направлении.

Как всегда, Джерри и Салли долго бродили по дюнам – вниз по извилистым дорожкам меж колючих кустов восковицы, вверх по гладким склонам, смеясь от усталости, выискивая идеальное место – то самое, где они были в прошлый раз. И, как всегда, не могли его найти; под конец они разложили одеяло в первой попавшейся ложбинке с чистым песком и тотчас сочли это место изумительным.

Джерри встал перед ней в позу и устроил стриптиз. Сбросил пиджак, галстук, рубашку, брюки.

– О, – сказала она, – на тебе уже купальные трусы.

– Я проходил в них все это чертово утро, – сказал он, – и всякий раз, чувствуя, как резинка впивается в живот, думал: “А я увижу Салли. И она увидит меня сразу в купальных трусах”.

С наслаждением впивая воздух каждой клеточкой своего тела, он огляделся: они были скрыты от чужих глаз, сами же могли видеть стоянку для машин внизу, и застывший рукав моря, крепко зажатый между здешним берегом и Лонг-Айлендом, и сверкающие гребешки пены, спешащие к берегу и разбивающиеся о полосатые скалы.

– Эй?! – послышалось с одеяла. – Не хочешь навестить меня в своих купальных трусах?

Да, да – почувствовать друг друга кожей, всей длиной тела, на воздухе, под солнцем. От солнца под опущенными веками Джерри поплыли красные круги; бок и плечо Салли нагрелись, рот постепенно таял. Они не спешили – это и было, пожалуй, самым весомым доказательством того, что они, Джерри и Салли, мужчина и женщина, были созданы друг для друга, – они не спешили, они стремились не столько распалиться, сколько успокоиться один в другом. Его тело постепенно заполняло ее, прилаживалось, приспосабливалось. Ее волосы – прядь за прядью – падали ему на лицо. Чувство покоя, ощущение, что они достигли долгожданного апогея, наполняло его, словно он погружался в сон.

– Непостижимо, – сказал он. И повернул лицо вверх, чтобы вобрать в себя еще и солнце: под веками все стало красным.

Она заговорила, уткнувшись губами в его шею, где была прохладная, хрусткая от песчинок тень. Он чувствовал песок, хотя песчинки скрипели на зубах Салли.

– А ведь стоит того – вот что самое удивительное, – сказала она. – Стоит того, чтобы ждать, преодолевать препятствия, лгать, спешить; наступает эта минута, и ты понимаешь, что все стоит того. – Голос ее, постепенно замирая, звучал тише и тише.

Он сделал попытку открыть глаза и ничего не увидел, кроме плотной идеальной округлости чуть поменьше луны.

– А ты не думаешь о той боли, которую мы причиним? – спросил он, снова крепко сжав веки, накрыв ими пульсирующее фиолетовое эхо.

Ее неподвижное тело вздрогнуло, словно он плеснул кислотой. Ноги, прижатые к его ногам, приподнялись.

– Эй?! – сказала она. – А как насчет вина? Оно ведь согреется. – Она выкатилась из его рук, села, откинула волосы с лица, поморгала, сбросила языком песчинки с губ. – Я захватила бумажные стаканчики: не сомневалась, что ты о них и не вспомнишь. – Это крошечное проявление предвидения в отношении своей собственности вызвало улыбку на ее влажных губах.

– Угу, ведь и штопора у меня тоже нет. Вообще, леди, не знаю, что у меня есть.

– У тебя есть ты. И это куда больше, чем все, что имею я.

– Нет, нет, у тебя есть я. – Он заволновался, засуетился, пополз на коленях туда, где лежали его сложенные вещи, извлек из бумажного пакета бутылку. Вино было розовое. – Теперь надо выбрать место, где ее разбить.

– Вон там торчит скала.

– Думаешь? А если эта хреновина раздавится у меня в руке? – Внезапная неуверенность в себе пробудила привычку к жаргону.

– А ты поосторожнее, – сказала она. Он постучал горлышком бутылки о выступ бурого, в потеках, камня – никакого результата. Постучал еще, чуть сильнее – стекло солидно звякнуло, и он почувствовал, что краснеет. “Да ну же, дружище, – взмолился он про себя, – ломай шею”.

Он решительно взмахнул бутылкой – брызги осколков сверкнули, прежде чем он услышал звук разбиваемого стекла; изумленный взор его погрузился сквозь ощерившееся острыми пиками отверстие в море покачивающегося вина, заключенное в маленьком глубоком цилиндре. Она подползла к нему на коленях и воскликнула: “У-у!”, несколько пораженная, как и он, этим вдруг обнажившимся вином – зрелищем кровавой плоти в лишенной девственности бутылке. И добавила:

– С виду оно отличное.

– А где стаканчики?

– К черту стаканчики. – Она взяла у него бутылку и, ловко при ладившись к зазубренному отверстию, запрокинула голову и начала пить. Сердце у него на секунду замерло от ощущения опасности, но когда она опустила бутылку, лицо у нее было довольное и ничуть не пораненное. – Да, – сказала она. – Вот так у него нет привкуса бумаги. Чистое вино.

– Жаль, что оно теплое, – сказал он.

– Нет, – сказала она. – Теплое вино приятно.

– Очевидно, по принципу: лучше такое, чем никакого.

– Я сказала приятно, Джерри. Почему ты мне никогда не веришь?

– Слушай. Я только и делаю, что верю тебе. – Он взял бутылку и так же, как она, стал пить; когда он запрокинул голову, красное солнце смешалось с красным вином.

Она воскликнула:

– Ты порежешь себе нос!

Он опустил бутылку и, прищурясь, посмотрел на Салли. И сказал про вино:

– От него покачивает. Она улыбнулась и сказала:

– Вот тебя и качнуло. – Она дотронулась до его переносицы и показала алое пятнышко крови на своем белом пальце. – Теперь, – сказала она, – встретясь с тобой в обычных условиях, я всегда буду замечать этот порез у тебя на носу; и только я буду знать, откуда он.

Они вернулись на одеяло и дальше уже пили из стаканчиков. Потом они пили вино друг у друга изо рта, потом он капнул немножко ей на пупок и слизнул. Через какое-то время он застенчиво спросил ее:

– Ты меня хочешь?

– Да?! Очень, очень?! Всегда?! – Опять эта ее интонация, все превращавшая в вопросы.

– Никого кругом нет, нас тут не увидят.

– Тогда быстрей?!

Опустившись на колени у ног Салли, чтобы стянуть с нее нижнюю часть желтого купального костюма, он вдруг подумал о продавцах из обувного магазина – в детстве его смущало, что на свете есть люди, которые только и заняты тем, что, став перед другими на колени, возятся у их ног, и он удивлялся, что при этом они вроде бы не чувствуют себя униженными.

***

Хотя Салли была уже десять лет замужем и к тому же до Джерри имела любовников, ее манера любить отличалась чудесной девственной безыскусностью и простотой. С собственной женой у Джерри часто возникало порочное ощущение тщательно продуманных извивов и усилий, а с Салли – хоть она уже столько раз через все это прошла – всегда было бесценное ощущение изумленной невинности. Ее осыпанное веснушками, запрокинутое в экстазе лицо, с капельками пота, который выступил от солнца на верхней губе, обнажавшей сверкающие передние зубы, казалось зеркалом, помещенным в нескольких дюймах под его лицом, – чуть запотевшим зеркалом, а не лицом другого человека. Он спросил себя, кто это, и потом вдруг вспомнил: “Да это же Салли!” Он закрыл глаза и постарался дышать в одном ритме с ее легкими прерывистыми вздохами. Когда ее дыхание стало ровным, он сказал:

– А ведь под открытым небом лучше, верно? Больше кислорода.

Он почувствовал ее кивок у своего плеча, словно трепетное касание крыльев.

– А теперь отпусти меня? – сказала она.

Лежа рядом с ней, пока она втискивалась в свои бикини, он предал ее: захотелось сигарету. А ведь все и так хорошо – эта наполненность до краев, эта благодарность, это широкое небо, этот запах моря. Устыдившись стремления снова влезть в свою загрязненную прокуренную шкуру, он вылил остатки вина в стаканчики и воткнул пустую бутылку, как монумент, горлышком вверх в песок.

Салли смотрела вниз на безлюдную стоянку для машин и вдруг спросила:

– Джерри, как я могу жить без тебя?

– В точности как я живу без тебя. Просто мы оба большую часть времени не живем.

– Давай не будем говорить об этом. Давай не будем портить наш день.

– О'кей. – Он взял роман, который она читала, и спросил:

– Ты понимаешь, что к чему у этого малого?

– Да. А ты – нет.

– Не очень. Я хочу сказать, не потому, что все это не правда, но... – Он потряс книгой и отшвырнул ее в сторону. – Разве это надо говорить людям?

– По-моему, он хороший писатель.

– Ты многое считаешь хорошим, верно? Ты считаешь Моравиа хорошим, ты считаешь, что теплое вино – это хорошо, ты считаешь, что любовь – это хорошо.

Она быстро взглянула на него.

– А ты не согласен?

– Отчего же – вполне.

– Нет, не правда, ты мне иногда не веришь. Не веришь, что я вот такая, простая. А я в самом деле простая. Ну совсем, точно... – ей трудно давались сравнения: она видела все так, как оно есть, – ...точно эта разбитая бутылка. Во мне нет тайн.

– Такая красивая бутылка. Посмотри, как срез – там, где отбито, – сверкает на солнце. Она – будто маленький каток, которым утрамбовывают пляж: круглая, круглая. – Джерри снова захотелось сигарету – чтобы было чем жестикулировать.

– Эй? – сказала она, как говорила обычно, когда между ними, казалось, возникало отчуждение. – Привет, – серьезно ответил он.

– Привет, – повторила она в тон ему.

– Солнышко, почему ты все-таки вышла за него замуж?

И она рассказала ему, рассказала подробнее, чем когда-либо, обхватив колени и потягивая вино, – рассказала так мило, мягко, небрежно историю своего брака, типичную историю двадцатого века, а он смеялся и целовал ее склоненную голую поясницу.

– Ну, а я продолжала брать уроки верховой езды, и опять у меня был выкидыш. Тогда он послал меня к психоаналитику, и этот чертов аналитик, Джерри, – он бы тебе понравился: он очень похож на тебя, такой деликатный, – говорит мне – сама не знаю, отчего это у меня, но я всегда стараюсь делать, как советуют мужчины, такая уж у меня слабость, – так вот, он и говорит мне: “На этот раз вы родите”. О'кей, я и родила. В голове у меня все так перепуталось, я даже подумала, уж не от аналитика ли у меня ребенок. Но, конечно, не от него. Это был ребенок Ричарда. Ну, а потом – раз уж появился один, вроде бы надо было завести и еще, чтоб первый вырос человеком. Но не всегда все получается, как хочешь.

– А знаешь, почему у меня столько детей? – спросил он. – Я понятия об этом не имел, пока Руфь не сказала мне как-то ночью. Ты же знаешь, она очень верит в то, что роды должны быть естественные. Так вот, Джоанну она родила с великими муками, поэтому, видите ли, она решила произвести на свет еще двоих детей, чтобы, так сказать, отшлифовать технику. Он надеялся, что вызовет у Салли смех, и она действительно рассмеялась, и в этом обоюдном взрыве веселого серебристого смеха они потопили все печальные тайны, которые хранили про себя. У нее таких тайн было больше, чем у него. Это их неравенство огорчало Джерри, и когда тени от дюн удлинились в их маленькой лощинке, он поцеловал ее запястья и признался, отчаянно пытаясь уравновесить их судьбы:

– Я препогано поступил, женившись на Руфи. Право же, куда хуже, чем если б женился ради денег. Ведь я женился на ней, так как знал, что из нее выйдет хорошая жена. Такой она и оказалась. Господи, до чего же я об этом жалею. До чего жалею, Салли.

– Не грусти. Я люблю тебя.

– Я знаю, знаю. И тоже тебя люблю. Но как могу я не грустить? И что нам делать?

– Не знаю, – сказала она. – Наверно, еще немного потянуть, как оно есть?

– Да ведь на месте ничто не стоит. – Он указал вверх и уставился на солнце, точно хотел себя ослепить. – Это чертово солнце и то на месте не стоит.

– Не устраивай мелодрамы, – сказала она.

Они ползали на коленях, собирая свои вещи, а в уме прокручивали хрупкую ложь, которую придется нести домой. Светлые волосы его Салли упали, когда она склонилась над их крошечным, немудреным хозяйством, – она казалась при этом песчано-желтом освещении такой спокойной и такой покорной, что он сердито поцеловал ее, последний раз в этот день. Все их поцелуи казались последними. Ленивым движением она опустилась на землю и, прижавшись к нему всем телом, обвила его руками. Плечо ее было теплым на вкус – его губы заскользили по ее коже.

– Детка, у меня это не пройдет, – сказал он, и она кивала, кивала так, что тела их закачались: Я знаю. Я знаю.

– Эй, Джерри? За твоим плечом я вижу Саунд, а на нем маленький парусник, и какой-то городок вдали, и волны накатывают на скалы, и все залито солнцем, и так красиво?! Нет. Не поворачивай головы. Просто поверь мне.