Плодовитая ирландская романистка, поэтесса и публицистка Кэтрин Тайнан родилась в фермерской семье неподалеку от Дублина. Еще до поступления в школу при доминиканском монастыре Св. Катарины в городе Дрозда она пристрастилась к чтению стихов и романов — и уже в 18-летнем возрасте опубликовала в одной из дублинских газет несколько собственных стихотворений. В 1884 г. Тайнан впервые посетила Лондон, где годом позже при содействии друзей выпустила в свет свой дебютный поэтический сборник «„Луиза де Лавальер“ и другие стихотворения». Эта публикация способствовала знакомству начинающего автора с поэтессой Кристиной Россетти и ее братом — писателем и критиком, бывшим членом Прерафаэлитского братства Уильямом Россетти, а также принесла Тайнан известность в дублинских литературных кругах. Она сблизилась с кружком молодых литераторов, среди которых были видные представители Ирландского возрождения: поэт Уильям Батлер Йейтс (по некоторым сведениям, сделавший Тайнан предложение, но получивший отказ), будущий президент Ирландии Дуглас Хайд и писатель, художник и оккультист Джордж Уильям Расселл. Три следующие поэтические книги — «Трилистник» (1887), «Баллады и лирические стихотворения» (1891) и «Ирландские любовные песни» (1892) — упрочили литературную репутацию Тайнан, после чего в ее жизни наступила новая пора: в 1893 г. она вышла замуж за адвоката и писателя Генри Хинксона и на протяжении восемнадцати лет жила в Англии; в Ирландию супруги вместе с тремя детьми вернулись только в 1811 г. Не слишком успешная юридическая и литературная карьера мужа и, как следствие, недостаток средств поставили Тайнан перед необходимостью продолжать писать, несмотря на повседневные семейные заботы, и побудили обратиться к более востребованным и прибыльным областям словесности — беллетристике и публицистике. За несколько десятилетий ею было написано более сотни романов различной тематики (о которых она сама отзывалась как о «вынужденной халтуре») и огромное количество очерков, статей и заметок, публиковавшихся в периодике. Впрочем, время от времени выходили и ее новые поэтические книги: «Стихотворения» (1901), «Новые стихотворения» (1911), «Ирландские стихотворения» (1913), «Цветок мира» (1914), «Цвет юности» (1915), «Святая война» (1916), «Поздние песни» (1917) и др.; кроме того, она выступила составителем ряда поэтических антологий и четырехтомной антологии ирландской литературы (1906). После кончины в 1919 г. Генри Хинксона (который на склоне лет сумел поправить дела, получив место судьи в графстве Мейо) писательница много путешествовала по Ирландии, Англии и континентальной Европе в обществе своей дочери Памелы (в 1920-е гг. также успешно дебютировавшей в художественной литературе). Между 1906 и 1924 гг. было издано пять томов воспоминаний Тайнан, а за год до ее смерти, в 1930 г., вышло в свет собрание ее стихотворений.
Картина на стене
Рассказ «Картина на стене» («The Picture on the Wall») был впервые опубликован в лондонском ежемесячнике «Инглиш иллюстрейтид мэгэзин» в ноябре 1895 г. На русский язык переводится впервые. Перевод осуществлен по тексту журнальной первопубликации: The English Illustrated Magazine. 1895. Vol. 14. № 146. P. 297–304.
* * *
— Право, Миллисент (с нетерпеливым смешком), временами я просто уверен, что твои мысли где-то блуждают; пусть ты бесхитростна и откровенна как дитя, но временами мне кажется, будто есть кто-то другой, кому отдано то, что должно целиком принадлежать мне.
— О, молчи, молчи, дорогой, — отозвался нежный голос, — не говори таких слов, ты предаешь ими нашу любовь.
— Бедняжка моя. — В мужском голосе прозвучало раскаяние. — Зря я это сказал, мне ведь известно, что это неправда. Но ты так хладнокровна, крошка, — просто сама холодность. Я разглагольствую о нашем медовом месяце — меж тем как ты, похоже, намерена его отложить, — за рассуждениями уже наполовину верю, что он наступил, заглядываю в твои небесные очи — узнать, не вспыхнул ли в них огонек, — а они тревожно блуждают непонятно где. Ну как тут не растеряться и не расстроиться?
Девушка подняла глаза, только что названные «небесными». Этот необычный эпитет в данном случае был вполне уместен. Широко раскрытые, наивные, они светились удивительной бледной голубизной, более всего похожей на затянутое прозрачной дымкой небо. Их слегка испуганный взгляд, нежный подвижный рот, тонкий шелк волос, частые движения изящных ладоней — все говорило о легко возбудимой, нервной натуре.
— Я боюсь, — сказала она. — Любовь для меня означает страх. Ты такой сильный, уверенный в себе. А я… С тех пор как я тебя узнала и полюбила, меня не покидают мучительные опасения: тысячи причин могут навечно нас разлучить.
— Тем больше оснований торопиться со свадьбой. Если бы меня, как тебя, посещали призрачные страхи (но их у меня нет, потому что ты, моя белая розочка, при всем своем чересчур живом воображении, не подвержена хворобам), — я бы глаз не сомкнул, пока мы не станем друг другу принадлежать. А после — хоть потоп.
По рукам девушки побежала дрожь, губы чуть слышно повторяли имя собеседника.
— Джеффри, Джеффри, — повторил и он. — Но отчего ты так напугана, любовь моя, что я такого сказал? Нас ничто не разлучит. Твоя робость — вот единственное, что препятствует нашему блаженству. Почему, Миллисент, почему? Знаешь, порой мне хочется прибегнуть к силе, чтобы подчинить твою волю моей. Ты кажешься нежной и покладистой, малышка, но какой же у тебя своевольный нрав!
— Когда мы поженимся, Джеффри, я буду во всем тебя слушаться.
— Да, дорогая, — тут же смягчился мужчина, — но сколько еще этого ждать?
— Давай ненадолго выбросим свадьбу из головы. Будем просто любить друг друга. Как часто брак означает конец любви или, во всяком случае, любовной сказки.
— С нами так не случится, глупышка, обещаю, — если это все, чего ты боишься.
Она устало вздохнула — так вздыхают, когда надоело сопротивляться.
— Бедный Джеффри. — Она погладила его по щеке. — Печально, что тебе доставляют беспокойство мои непонятные капризы. Наберись терпения. Обещаю, в следующем месяце, когда ты приедешь в Дормер-Корт, я назову дату — если ты не передумаешь.
Мужчина рассмеялся.
— Если я не передумаю? Ну ладно, спасибо, что смилостивилась. Мне уже чудилось, из-за твоих вечных отсрочек мы до старости останемся не женаты.
Девушка прижалась к Джеффри, и оба притихли, как бывает, когда влюбленные совершенно счастливы. Немного погодя они встали и не спеша побрели по садовой дорожке. Был сентябрь, цвели поздние розы, изредка слышались сладкозвучные трели, непродолжительные и совсем не похожие на птичье ликование в начале лета.
— «Певца последнего похожа трель на ту, случайную, в конце веселья», — процитировала Миллисент Грей.
В конце тропы показался уютный красный дом с верандой, от него расходилось множество садовых дорожек, ведущих к круговой аллее и зарослям кустарника. На веранде сидела, удобно устроившись в кресле-качалке, дама; в руке она держала книгу, взгляд был прикован к странице, рядом стоял столик с красивой чайной посудой. Когда влюбленные приблизились, дама вскинула голову.
— Милые мои, — весело проговорила она, — наконец-то вы вспомнили про меня и про чай. Джонс потеряла терпение, мне пришлось ее успокаивать. Хотя, полагаю, если бы я напилась чаю четверть часа назад, а вам оставила опивки, это бы вас ничему не научило.
Она потрясла колокольчиком, и через минуту-другую явилась с чайным подносом принаряженная Джонс. Миссис Ивлин, полулежавшая в кресле, выпрямилась и стала разливать чай. Эта на редкость красивая шатенка с ослепительно белыми зубами приходилась Джеффри Аннзли двоюродной сестрой, а его нареченной невесте — школьной подругой.
— Так вот, Хелен, — промолвил Аннзли, — мы не теряли времени зря. Миллисент назвала наконец дату, когда будет готова назвать еще одну дату — дня нашей свадьбы. Большинство мужчин не сочли бы это такой уж грандиозной уступкой, но я благодарен и за малые милости.
— Она у тебя пугливая пташка, Джеффри. — Миссис Ивлин привстала, чтобы поцеловать подругу. — Ну что ж, уступка получена. А Миллисент заслуживает того, чтобы ее подождать. А вот и мой большой мальчик! — В открытых дверях показалась улыбающаяся няня с очаровательным смуглым малышом; доковыляв до веранды, тот кинулся к матери.
— Спасибо, няня, — сказала миссис Ивлин. — Отправляйтесь пить чай, а мастером Джоном займусь я.
Мальчик между тем поспешил к Миллисент и обнял своими пухлыми ручонками ее колени. Перебравшись на лужайку и прихватив мячик и щенка, оба затеяли там веселую, увлекательную возню, сопровождаемую взрывами смеха.
— Когда-нибудь из нее выйдет замечательная мать, — заметила миссис Ивлин, прочитавшая эту мысль в глазах мужчины.
Тот бросил на нее взгляд, исполненный робкой благодарности.
— Я истомился ожиданием, Хелен. Она не спешит меня осчастливить.
— Но теперь ты получил хоть какое-то обещание?
— Она обещала назначить день свадьбы в следующем месяце, когда я приеду к ним. А ты у них бывала, Хелен?
— Ни разу. При том что мы закадычные подруги, Миллисент кое в чем всегда оставалась скрытной. О ее семье мне известно только, что они бедные и гордые.
— Письмо от ее отца показалось мне высокомерным. Думаю, в их нортумбрских лесах царит эдакая феодальная атмосфера. Я обиделся бы на его тон, но я чувствовал, что недостоин Миллисент. В конце концов, если, судя по письму, старик воображает, будто в его жилах течет королевская кровь, меня, как возлюбленного его дочери, это только возвышает.
— Ты поистине идеальный поклонник.
— Уверяю, Хелен, мне это очень нелегко дается. Вы, женщины, находите удовольствие в затянувшейся помолвке. По какой-то непостижимой причине для вас это праздник, между тем в нас это промедление, как ничто другое, будит дикарей.
— Бедняга Джеффри! Но вот она возвращается, твоя ненаглядная. Смотрю, мой юный дикаренок приложил руку к злату-серебру ее волос. Как же она хороша со встрепанной прической!
В самом деле, когда Миллисент, безуспешно стараясь подобрать распущенные ребенком локоны, возвращалась в дом, от ее красоты захватывало дух.
Сентябрь одел деревья в золото, их пышное убранство расцветилось самыми яркими красками, и тут, с октябрьским новолунием, грянула непогода. Дожди и ветра очень скоро опустошили сады и леса, каждый день на земле и на море случались новые потери. В один из этих ненастных дней Джеффри Аннзли и Миллисент Грей отправились с вокзала Кингз-Кросс в длительную поездку на север. В здании вокзала царил полумрак, снаружи желтые улицы были затянуты сеткой дождя, у покорно тянувшихся мимо бедняг-пешеходов под ногами хлюпала вода.
Влюбленная пара не поддавалась унынию, навеваемому непогодой. Миллисент против обыкновения казалась беззаботной, глаза ее горели, щеки разрумянились.
Когда поезд тронулся, рассекая серую стену дождя, и мимо поплыли туманные тени пакгаузов и обшарпанных жилых строений, Джеффри наклонился вперед и завладел руками Миллисент, высвободив ее кисти из муфты. Посторонних в купе не было.
— Это мог бы быть наш медовый месяц, крошка, — произнес он, лаская ее тонкие пальцы.
— В такую погоду?
— Почему бы и нет? Мне было бы все равно, что творится за окном.
— Мне тоже, — подхватила Миллисент, слегка осмелев.
— Правда, милая? — обрадовался Джеффри. — Так ты все же хотела бы приблизить это «страшное» время?
— «Хотела бы» — слишком слабо сказано.
Джеффри, нечасто видевший ее в таком настроении, пришел в восторг.
— Вот она, награда за мои муки. Ты истомила меня, Миллисент, своей холодностью. Вы, женщины, не понимаете, что это значит, когда на твой пыл вечно отвечают равнодушием.
— Я могла казаться холодной, но я такой не была. Поверь, дорогой, мне просто было страшно открыть свои чувства. Но сегодня со страхом покончено. Что бы ни произошло, ты должен верить, что я предана тебе всей душой.
Дождь не прекратился и поздним вечером, когда в тумане заблестели огни маленькой станции.
Путь к Дормер-Корту пролегал через лесистую местность. Дом, древний на вид, действительно был построен несколько сотен лет назад. Стены столовой были отделаны превосходным старым дубом, камин с обеих сторон украшала обильная резьба. Рядом проходила галерея, ответвлявшиеся от нее коридоры вели в спальни. Тут и там в темных углах виднелись доспехи, на высоком буфете была выставлена массивная серебряная посуда — если ее продать, семья из бедной сделалась бы зажиточной. Однако сэру Роналду Грею скорее пришло бы в голову продать одну из своих дочерей, чем посягнуть на наследие предков, обратив в наличные хоть малейшую его часть.
Это был старый, убеленный сединами джентльмен, высокомерный вид которого не внушил Аннзли добрых надежд. Дормер-Корт показался ему холодным, а в лице Миллисент сразу по прибытии внезапно проглянули нервозность и уныние. Чтобы придать дому уют, следовало бы развести в камине мощное гулкое пламя, но там не было ничего, кроме медных подставок для дров, которые, судя по всему, давно уже стояли без дела.
Все это Аннзли заметил на пути в гостиную — помещение столь же парадное, как столовая, и еще более холодное. Кроме Миллисент, его ждала там ее сестра — женщина не первой уже молодости, на вид болезненная и не очень счастливая.
Комната, куда Аннзли проводил слуга, несший его чемодан, оказалась темной. Кровать была завешена плотными драпировками, окна со ставнями — тоже; обстановку составляла массивная мебель из темного красного дерева. Когда слуга ушел и Аннзли смог оглядеться, он тотчас обнаружил портрет над каминной полкой — самый заметный в комнате предмет, притянувший и даже странным образом привороживший его взгляд.
На полотне был изображен красивый мужчина, одетый по моде времен Карла Второго. Глаза, на фоне кожи необычно теплого розоватого оттенка, какой наводит на мысль о портретах Ван Дейка, поражали своей голубизной. Каштановые, с золотистым отливом локоны падали на стальные латы, и в целом вид у кавалера был очень бравый. Но особенно удались художнику глаза. Пока Аннзли со свечой в руке рассматривал портрет, эти глаза, казалось, отвечали ему живым взглядом. Встревоженный подобным обманом зрения, он с неуверенной усмешкой обернулся к туалетному столику. Сам того не желая, он рассмеялся вслух и при этом уловил как будто слабое эхо, прокатившееся по комнате. Аннзли резко обернулся. Нет, обстановка выглядела вполне безобидно, звук следовало приписать лишь игре воображения. Вот только глаза портрета словно бы следили за ним, и на сей раз в них чудилась мрачная насмешка.
— Нервишки, приятель, — пробормотал Аннзли. — Это что-то новенькое. Еще немного, и ты, как истеричная дамочка, станешь охлопывать занавески и искать под кроватью грабителей.
И все же ему никак не удавалось избавиться от чувства, что за ним наблюдают. Джеффри решил не поддаваться этому безумию и не смотреть на портрет, но, пройдясь по комнате, уверился, что взгляд портрета следует за ним.
— Черт возьми, сэр, — пошутил он наконец, — хватит сверлить глазами мою спину.
Он готов был поклясться, что услышал в ответ слабый злобный смешок.
— Что ж, — произнес Аннзли, завершив свой туалет, — если в Дормер-Корте есть комната с привидением, меня поселили именно в ней. Для Общества психических исследований этот случай будет весьма интересным.
Разговор за ужином тек вяло. Аннзли героически старался поддерживать беседу, но не мог не заметить про себя, что Дормер-Корт — определенно невеселое место. Миллисент в родных стенах совсем сникла, сэр Роналд, хотя и проявлял безупречную любезность, судя по всему, не находил, что сказать гостю; старшая мисс Грей почти все время молчала, а когда Аннзли к ней обратился, испуганно вздрогнула.
«Бедняжка Миллисент, — подумал поклонник. — Не удивляюсь, что она порою держится чуть странно. В более веселой обстановке все будет иначе».
Приискивая тему для разговора, он вспомнил о портрете.
— У меня в спальне над камином висит очень красивый портрет. Это подлинник Ван Дейка, да, сэр Роналд?
Баронет сдвинул свои седые брови.
— Это не Ван Дейк, — холодно отозвался он.
При упоминании картины щеки Миллисент покрылись бледностью. Наклонившись вперед, она спросила взволнованно:
— Отец, неужели вы отвели ему эту комнату?
— Почему бы и нет? — отрезал старик. — Там ночевали многие почетные гости.
Белая как полотно, девушка откинулась на спинку стула. Позднее Аннзли не выдалось случая спросить ее, что означала эта странная сцена. Он предположил, конечно, что комната отчего-то пользуется скверной репутацией, но не встревожился. Мужчина на портрете, подумал он, выглядит вполне прилично, и, если ему вздумается сойти с картины, компаньон из него получится не самый плохой. Аннзли нисколько не боялся привидений; более того, он даже мечтал увидеть призрак, потому что успел уже пережить едва ли не все прочие приключения, с какими может столкнуться цивилизованный человек.
Вечер прошел так же невесело, как и ужин. Миллисент молчала и глядела испуганно. Сестра играла на большом фортепьяно меланхолические мелодии, а сэр Роналд, неподобающе долго продержав молодого человека в столовой за обсуждением каких-то скучных политических вопросов, продлил эту дискуссию до десяти, когда пора уже было расходиться по спальням. К тому времени настроение у Аннзли изрядно испортилось. Ему был не по душе будущий тесть с его густыми бровями, брюзгливо поджатым ртом, светлыми глазами, говорившими о недобром нраве.
«Дайте мне увезти Миллисент, — подумал он, — и только нас и видели в этом распрекрасном Дормер-Корте».
Прощаясь на ночь, они лишь успели пожать друг другу руки. Впрочем, Аннзли постарался вложить в свой жест как можно больше доброжелательства и любви — насколько это было возможно под неприветливым взглядом отца семейства. Наверху, в своей спальне, он снова изучил портрет. Глаза на нем выглядели настолько живыми, что Аннзли протянул руку и провел пальцами по красочному слою. Ему вспомнилась история, которую он однажды читал: за героем кто-то подсматривал через отверстия, проделанные на месте глаз портрета.
«Безобидное полотно, только и всего, — сказал себе Аннзли, — но что до художника, изобразившего эти глаза… Если он не Ван Дейк, то во всяком случае обладатель какого-то сверхъестественного дара».
Решив не смотреть больше на портрет, Аннзли задул свечу и проворно улегся в постель. Вскоре он заснул крепким сном, несмотря на дождь, барабанивший в стекло, и ветер, завывавший в дымоходе.
Долго ли он спал, неизвестно, как вдруг его разбудило холодное дуновение, коснувшееся лба. В полной темноте Джеффри открыл глаза и вскинул руки, но ничего не нащупал, только в воздухе был разлит странный обжигающий холод. Потом во мраке нарисовалось лицо: злобное, разбухшее, перекошенное; в глазах, отвечавших Джеффри яростным взглядом, горел красный огонек. Аннзли не был трусом, и все же у него волосы поднялись дыбом и лоб покрылся испариной. Он вскинул руки, чтобы оттолкнуть незнакомца, и снова не ощутил преграды, однако лицо как будто немного отступило в темноту. Не сводя с него взгляда, Аннзли стал ощупью искать оставленный у кровати коробок спичек. Он не понимал, как ухитряется видеть это лицо, ведь в комнате стояла непроглядная тьма; свет непонятным образом исходил от самого призрака и освещал только его.
Аннзли поспешно чиркнул спичкой; пламя немного подергалось и наконец выровнялось. Лицо исчезло. Выпрыгнув из постели, он зажег свечи на туалетном столике, потом осмотрел все темные углы. Нигде ничего. Открыл большой гардеробный шкаф, заглянул за занавески, поднял кроватный полог. И ничего. Он присел на краешек кровати и вытер лоб.
— Тьфу ты, — проговорил он, — кошмар да и только!
Он поднял взгляд на портрет. Глаза кавалера по-прежнему за ним следили, и их выражение как будто изменилось. Они сделались глазами врага. Взгляд привидения (вспомнив его, Джеффри содрогнулся) походил на взгляд тигра перед прыжком. Аннзли ужаснулся мысли, что, продлись тьма еще немного, и эта тварь набросилась бы на него.
Он поразился несомненному сходству между глазами портрета и теми, тигриными. Да и в лице… верно, прослеживалось сходство. Если красивые черты на картине измолотить в месиво, они превратились бы в подобие лица, светившегося во мраке.
Аннзли посмотрел на часы: они показывали час. В комнате было очень холодно и пахло сыростью. Он решил не ложиться больше в завешенную пологом кровать, где на него в любую минуту могла наброситься злобная тварь. Стал искать, чем затопить камин, но ничего не нашел. Горящий очаг скрасил бы часы бодрствования. Аннзли осмотрел две свои свечи. Высокие и толстые, они должны были продержаться до рассвета. Поскольку спать он не собирался, лучше всего было почитать книгу, но самые усердные розыски ни к чему не привели, большая же пачка газет, прихваченная в дорогу (Джеффри охнул с досады), осталась в холле.
Одевшись, Аннзли уселся в кресло и приготовился как-нибудь переждать остававшиеся часы. Он намеренно расположился так, чтобы не видеть портрета. Как бы ему хотелось разделить эту безотрадную стражу с каким-нибудь компаньоном — хотя бы со своим бульдогом Джимом, покинутым в Лондоне! Аннзли сидел, уставившись на свечи, минута ползла за минутой. Расчислив, что прошло полчаса, он глянул на часы. Они показывали десять минут второго. Если бы Аннзли чувствовал себя не так скованно в этом доме, он покинул бы неприятное помещение и нашел себе другое место — пусть даже снаружи, под дождем. Но, как всякий англичанин, он не любил нарушать привычный порядок вещей, когда же подумал о бегстве из дома, ему представились ночная тревога и переполох, который за ней последует.
Аннзли, должно быть, задремал в кресле: проснулся он в холодном поту, ощутив на лбу влажное дыхание, а на горле — ледяную хватку. Когда он встрепенулся, чужие пальцы медленно разомкнулись. Аннзли не увидел ничего необычного, только сквозняк из камина колыхал угасавшее пламя свечей.
Распахнув ставни, Джеффри открыл окна. Спальня представилась ему могилой. Свежий воздух помог немного успокоиться. Сердце отчаянно колотилось; он не мог отделаться от сознания, что его пытались задушить. Весь остаток ночи и рассветный час он провел, бродя взад-вперед по комнате.
Утро принесло облегчение, но с ним и злобу. Аннзли не столько стремился раскрыть тайну происшедшего, сколько гневался на этот дом и его обитателей. Старый черт (как он мысленно обозвал сэра Роналда) наверняка знал, какие жильцы завелись в проклятой комнате, однако распорядился, чтобы гость спал именно здесь. А Миллисент… Она допустила, чтобы он здесь ночевал.
При мысли о ней его ярость остыла, но в сердце прочно угнездилась обида.
Однако стоило ему встретиться с Миллисент, и все вызванные краткой вспышкой гнева слова замерли у него на устах. В утреннюю столовую он спустился ни свет ни заря, предварительно упаковав свои вещи. Миллисент, оказалось, уже ждала его. При виде ее Джеффри тут же охватила жалость. Побледневшая девушка выглядела такой несчастной, потерянной, вконец раздавленной. А он-то думал, что она спит безмятежным сном!
Вполголоса бормоча какие-то ласковые слова, Джеффри шагнул к ней.
— Нет, — остановила его Миллисент, — погоди. Пойдем туда, здесь нам помешают, а я должна с тобой поговорить.
Она отвела Джеффри в небольшую комнату, примыкавшую к холлу.
— Это моя личная комната, сюда никто не войдет без приглашения, — объяснила она. — Здесь нас никто не потревожит. Скажи, дорогой, как ты провел ночь?
Голос ее звучал нежно, но эта нежность не притягивала, а скорее сдерживала. Джеффри почувствовал, что выказывать свою любовь сейчас не следует, что в эти минуты они с Миллисент так далеки друг от друга, словно их разделяет целый океан.
— Знаешь, — неловко произнес он в ответ, — мне не очень хорошо спалось.
— Ты видел это? — Ее зрачки расширились.
— Мне определенно привиделось нечто очень неприятное.
— Не пытайся описать. Иди в свою комнату. Приподними картину, что висит над камином, и посмотри на обратную сторону. Потом возвратишься и расскажешь, что ты видел.
Аннзли молча повиновался. Картина оказалась тяжелой, но силы у него хватало. Не снимая веревку с гвоздя, он повернул доску и, когда на нее упал свет, едва не вскрикнул. На обратной стороне было изображено лицо, которое он видел ночью.
Он опрометью кинулся к двери, его била дрожь. Он не хотел больше переступать порог этой комнаты; весь дом сделался ему так отвратителен, что Аннзли едва мог дышать в его стенах. Он вернулся к Миллисент.
— Ну? — спросила она.
— Не знаю, что за дьявольщина тут замешана, но на обратной стороне портрета нарисовано то самое лицо, которое я видел ночью.
Миллисент молчала, не поднимая глаз. Потом произнесла сдавленным от муки голосом:
— Это конец нашей любви.
Джеффри собирался бурно запротестовать, но Миллисент решительным жестом остановила его.
— Конец, и чтобы ты ни сделал и ни сказал, от этого ничего не изменится. Мужчина на стене, чей злобный призрак до сих пор является в комнате, — наш предок, сэр Энтони Грей. Он был дурным человеком, совершил немало злых дел и перед смертью впал в буйное помешательство. Был ли художник, писавший его второй портрет, серьезен или настроен на цинический лад, никто из нас не знает. О существовании этого портрета известно только нашей семье. К несчастью, сэр Энтони оставил нам в наследство свою душевную болезнь. Иным поколениям везет: мой отец, например, ее избежал, но вот мой единственный брат — опасный безумец, и мы с Элисон в любую минуту можем сделаться жертвами семейного проклятия. Решение выйти за тебя и утаить тайну было неправедным, но я не настолько безнравственна, чтобы проделать это с легким сердцем. Настанет день, когда ты возблагодаришь меня за эту ночь ужаса: она спасет тебя от худшего. Я никогда не выйду замуж и надеюсь только, что ты сумеешь меня простить, я ведь тебя любила, и искушение было слишком сильным.
— Будь я проклят, если откажусь от тебя! — воскликнул Аннзли.
— Откажешься, — печально отозвалась Миллисент. — Погорюешь немного, но однажды поймешь, чего избежал, и будешь рад.
— Миллисент, Миллисент, ты действительно так думаешь? Неужели я должен уйти из твоей жизни, а ты — из моей?
В его выкрике прозвучало отчаяние, но также и готовность смириться — Миллисент это уловила. Она с материнской нежностью заглянула в его молящие глаза.
— Дорогой, это неизбежно.
— Я стану тебя ждать. Я не женюсь, я буду готов откликнуться на твой зов. О Миллисент, Миллисент, неужели у нас нет надежды?
Даже задавая этот вопрос, он знал уже, что надежды нет. Пережитый ужас до сих пор не позволял ему рассуждать ясно, но краем сознания Джеффри все же понимал, что не в силах что-либо изменить. Мучительная страсть требовала выхода, однако Джеффри чувствовал: приговор судьбы свершился, и для мужской любви Миллисент словно бы умерла.
— Прощай, — произнесла она скорбно. Она не потянулась поцеловать его или коснуться руки. — Скоро за тобой прибудет экипаж, подожди его здесь. С отцом я объяснюсь сама, тебе наверняка не хочется его видеть.
Лишившийся дара речи, Аннзли застыл на месте, а Миллисент плавно, как призрак, выскользнула за порог. Вскоре явился слуга с кофе на подносе и с запиской, извещавшей, что экипаж подан. Рассеянно глотая напиток, Аннзли отметил про себя, что и в горестный час Миллисент не забыла о его материальных нуждах. Ее всегда отличала доброта; ему помнилось, что это была одна из причин, почему он любил ее.
Еще минута, и экипаж понес Джеффри в лесную чащу. Скрытно наблюдая за ним, Миллисент заметила, что он понурился и не поднимает головы. Больше она его никогда не видела. Когда стена деревьев за ним сомкнулась, Миллисент обратилась мыслями к своей одинокой участи и бедам, какие, быть может, уготовило ей будущее.