Артем Анфиногенов
Космики
Документальная повесть
«Опустевшие комнаты, прелесть отъезда…»
Ничего не пойму.
Обеденный час кончился, разгар рабочего дня, а в павильоне из моих знакомых — никого.
Приборы прерывисто вздыхают и пощелкивают, отмечая падение межзвездных частиц; в паузах слышно, как переливается вода в трубах парового отопления, слабое гудение проводки. Все звуки несколько приглушены, потому что промытый коридор застлан двухцветной — красные каймы на зеленом поле — дорожкой. Обычно ее раскатывают по сигналу шефа, ожидая в институт именитых гостей, или же в торжественных случаях, под праздники. Но вряд ли могут быть гости в лаборатории Чемпалова, когда их некому принять. Вряд ли… На дворе начало апреля, праздников, следовательно, не предвидится, а вечно захламленный стол в монтажной прибран, и прутики вербы в кувшине, тоже неизвестно откуда взявшемся, розовеют почками…
Странно…
Уезжаю ни с чем.
Пять дней спустя над миром гремит имя Гагарина.
Я слышу его впервые в центре Москвы, на улице Горького.
Мне и в голову не приходит, что аварийно-праздничный порядок в лаборатории и ее безлюдный вид связан с этим громоподобным событием. Точнее сказать, я просто не представлял, что поиски, происходившие как бы в стороне от главных работ и у меня на глазах, так быстро сомкнутся с практикой.
Я ходил по взбудораженной столице, вглядывался в нее, вслушивался — и вдруг сверкнула в памяти чужая строчка, так хорошо рисующая далекий домик физиков: «Опустевшие комнаты, прелесть отъезда…» — и подкатила волна нежности к его хозяевам-«космикам»… Хотя, повторяю, у меня и в мыслях не было, что их час пробил.
Такое счастливое заблуждение…
Но чтобы читатель сам все увидел и понял, начну, как водится, издалека.
Мхатовская пауза и ее последствия
Начну с того, что прекрасная, в детстве выбранная профессия летчика служила мне добрую службу, когда я уже не летал. Особенно если удачный ход журналистских дел приводил меня в Арктику. Ах! Сколько удовольствий таили в себе эти быстрые, а главное — доверительные и серьезные знакомства с экипажами, уходившими в ответственные рейсы; как ладились в авиапортах отношения со всеми, кто определял диапазон, крайние пункты моих маршрутов; какое множество новостей, откровенных — душа нараспашку! — признаний выносил я из дымных аэродромных балков, когда сменные механики признавали в залетном пассажире своего, авиационного человека… Да и на островных зимовках, и на дрейфующих станциях, и в оленеводческих артелях — всюду в Арктике: стоило собеседнику узнать о твоей деловой причастности, хотя бы и в прошлом, к пилотской кабине, как разговор принимал вполне свойский характер — со всеми вытекающими отсюда последствиями.
С годами, однако, стали случаться встречи, этого внутреннего контакта, увы, не дававшие.
«81° с. ш., знакомство с обсерваторией о. Хейса, — записал я в дневнике. — Геофизический блок. Построен университетской молодежью, физиками. В нем они живут, в нем и работают — магнитологи, сейсмологи, аэрологи. В правом крыле, забронировавшись свинцом, обосновались „космики“, как зовут здесь ребят, изучающих космические лучи. По удельному весу они в обсерватории на втором месте после ракетчиков.
„Нейтронный монитор“, — с долей нежности в голосе сказал мой провожатый, космик, указывая на гудящий пульт. Пульт, развернутый к выходу, был анфас крут и непроницаем, как лоб мудреца, его рабочее имя — нейтронный монитор — внушало опасения, его неяркие глазки мерцали таинственно, рукописный плакат над ним взывал к осторожности. Стрелки вписанных в монитор часов показывали не московское, но мировое время; приемник, сверкавший на пульте многорядной шкалой, мог свободно достать до Гонолулу, до наших в Антарктиде; оставалось услышать от товарища, что издающая легкое гудение установка сознает свое местоположение не только в аппаратной, но и на планете. Вместо этого провожатый сказал: „Позволяет исследовать составляющую космического излучения малых энергий“. Сказал внятно, раздельно, как бы переводя с иностранного. Я слушал его с наивозможным вниманием. Составляющая, малые энергии… Коснулся прогретой боковины монитора. Колупнул ее ногтем, пробуя качество покрытия. Чисто исполнено… Я мог, чтобы не затягивать своего молчания, пройтись насчет сходства, заметного между лобастым пультом монитора и приборной доской самолета, мог перебросить затем мостик к недавнему своему рейсу на „СП“, в дрейфующий лагерь… Но космику — я это чувствовал — больше всего хотелось знать, что скажет, что думает собеседник о его аппаратуре? Как он ее оценивает? Авиационные импровизации здесь не звучали.
Наступила пауза.
Вся суть, быть может, в том, чтобы раскрыть ее наиболее полно.
Потому что, с одной стороны, со стороны космика, в паузе заметна была неловкость, неумение в доступной форме передать, сколь серьезны, сколь значительны надежды физиков, связанные с этим капитальным, впервые созданным оборудованием, доставленным на архипелаг, в близкое соседство к полюсу… Космик молчал, верно угадывая неспособность и другой — моей — стороны должным образом воспринять и оценить такие возможности, такое богатство…»
Я оказался среди парней, пять лет вкушавших от корня знаний на прославленных физфаках. Парни охотно — каждое место бралось с бою — отбыли в плавание по неспокойному морю Баренца со своей хрупкой аппаратурой и развернули на острове Хейса наблюдения, связанные с тайной космических лучей. Крутая перемена обстановки, сомнения, подступавшие к ним вместе с первой полярной ночью и ее легендами, заставляли вспоминать материк. Но как? Вот запись из вечерних разговоров: «Огляделся — две девицы на факультет, и те секретарши… Монастырь!» — «Один десятиклассник с ходу сдал физику за пять курсов, таким же манером свалил математику, только мы его и видели — его академик Тамм к себе прибрал…» — «А нашу студенточку — аспирант из Польши. В три дня женился. Деловой союз! Решил везти домой русскую жену-красавицу, а она на все согласна, лишь бы, говорит, свет увидеть… В три дня…» — «Без спорта что на физфаке, что на этом Хейсе — гибель…» — «Я до института ни с одним физиком знаком не был…»
В таком окружении я впервые заметил, что принадлежу другому поколению. Не по возрасту, не только по возрасту, — по увлечениям, по интересам, определяющим черты поколения, его лицо. Вывод этот подготовлялся, созревал, конечно, еще на Большой земле — на скалистом полярном островке лишь остро прояснилось, что авиация, не так давно владевшая умами, уже не царит над молодежью, как прежде. В этой роли выступает физика… С таким суждением многие могут не согласиться, да и я, признаться, выговаривал его без энтузиазма (мнение мое все колеблется и двоится)… Но вот каковы, к примеру, подробности, придавшие мыслям такое направление: едва взявшись за корреспонденцию о полете на остров Хейса, я увидел, что воспевать отвагу полярных асов, как делал многие годы, и обходить молчанием этих парней, их роль, их место, их ведущее начало в сегодняшней Арктике — значит оставаться в плену штампа, искажать картину здешней жизни.
Но ведь тогда необходимо как-то посерьезнее входить в науку?!
Была надежда, что дома, вдали от снега и льдов, из богатых арктических заготовок возникнут какие-то сюжеты и повествование построится, как оно обычно строится, когда в прозу вводится наука: на заднем плане, двумя штрихами («чуть-чуть… для фона, для атмосферы!») — все специальное, в чем черт ногу сломит и на что «широкому читателю чихать», — а первое место займут люди. Страсти, характеры, судьбы.
Решил: еду к космикам. Буду знакомиться с ними, заново и всерьез.
«Шишига балует»
Картина первого приезда такова.
Каменная будка проходной заколочена. Две нестроганые доски сложились на ее дверях в занозистый крест, а ворота распахнуты. Вместо: «Предъявляйте пропуск в развернутом виде!» — беспечный говорок берез и сосен за прутьями ограды, окружавшей институт.
Автобус отправляется по загородному шоссе дальше, а я наблюдаю, как в раскрытые ворота — узорчатые, чугунного литья — степенно вносит свои бидоны молочница. Она идет, склонив голову и, должно быть, не слыша треска встречного мотоцикла. Коротко вильнув на скорости, мотоциклист едва не задевает своей сатиновой штаниной запотевший бидон, обдает молочницу ветром, гарью сплющенного патрубка. Полумаска темных очков скрыла его лоб и выражение глаз, в сжатых губах, в задранном подбородке — мимолетное торжество лихости.
Стоя в воротах, разглядываю главный корпус. Над его крышей — два разномастных купола. Один — из потемневших кровельных листов — вроде бы тронут ржавчиной, другой сверкает подобно шлему пожарника. Шлем этот расколот от лба до высокого темени, черная щель, обращенная к небу, зияет настороженно. Если облака в небе идут погуще, а солнце стоит высоко, можно, наверно, уловить момент, когда расклешенный солнечный луч угождает сквозь узкий зев прямо внутрь, в колодезную глубину этого башенного телескопа…
За фасадом главного корпуса полукругом расположились каменные здания-близнецы. Тут скорее не двор, а лесная опушка, капитально, не тесно, однако, застроенная по границе, так что окна павильонов с одной стороны выходят в лес, а с другой глядят, как в зеркало, на своих приземистых собратьев. Опушку пересекает крест асфальтовых тропинок.
Кабинет директора ничем не обозначен: ни сверкающей вывеской, ни типографской надписью. Это потому, объяснили в приемной, что в помещении идет ремонт, и потому также, что институт, принадлежащий ведомству, переводится в систему Академии наук… «Советую пройти в отдел, — сказала секретарша. — Поговорите непосредственно в отделе…»
Я пересек двор и вошел в один из павильонов.
Космики острова Хейса, уверявшие, что за Полярным кругом их лаборатория вне всякой конкуренции («Разве что якутяне… так якутяне строятся двадцать лет. Даже больше, чем двадцать»), — космики Хейса могли лишь грезить таким великолепием. Все кабинеты, аппаратные, монтажные, складские комнаты, даже подобие мансарды, куда ведет отдельная лестница (азимутальная установка?), и темный чулан за глухой дверью (фотослужба?) — всем этим владеет лаборатория космических лучей. Одна. Безраздельно! Лес, подступивший к порогу, наполнил ее своей тишиной, знакомый запах канифоли и солянки разбавлен сосновой стружкой, прелью…
Завлаба на месте не оказалось.
Я присел на диван, стал дожидаться.
В коридоре послышались шаги, голоса, чьи-то торопливые, на ходу, оправдания:
— Увольте, братцы, но это не сигнализация!
— При чем сигнализация, если обе секции разобраны?
— Хороши же мы будем, когда пойдут запросы! Прозевать такое дело…
Снова тихо.
О чем этот встревоженный шумок?
Похоже, в лаборатории небольшой переполох. «Шишига балует», как говаривали на Хейсе, когда начиналась полоса неудач. Во всяком случае, нечто подобное: отказала сигнализация, какие-то секции некстати разобраны… А что, кроме «шишиги» — плута, лешего, который шатается по лабораториям и морочит физикам головы, — что я мог еще предположить?!
Лаборатория, как мне объясняли, изучает космические лучи, взятые в астрофизическом аспекте. Исследует временные вариации космических лучей…
Признаться, я даже не совсем хорошо понимал, что сие значит: астрофизический аспект, временные вариации…
Авторы доступных книг научили рассматривать космические лучи — не лучи, разумеется, а протоны, ядра других элементов, приносящиеся на Землю из далеких миров, — рассматривать их прежде всего как снаряды, начиненные баснословной энергией в миллиарды миллиардов электрон-вольт. То были увлекательные страницы… Дорожки и поля — маршруты, по которым, нагуливая свою фантастическую силу, протоны бродят столько же примерно лет, сколько стоит Земля, — совершенно неведомы людям, но частицы из космоса приходят к нам в несметном множестве, и на их пути удается расположить подопытные атомы-вещества. Вот тут-то даровые, могущественнейшие снаряды начинают творить угодное физикам чудо. Шутя взламывают они, вдребезги разносят наипрочнейшую крепость атомного ядра…
Но здесь-то, в лаборатории, космические лучи с тайной ядра никак не соприкасаются. Человека в глубь вещества не ведут. Их тут рассматривают как-то иначе, на особый лад — в помянутом астрофизическом аспекте…
…Тихо в домике.
Переливается в радиаторах вода.
Время от времени в противоположных концах коридора слышны громкие металлические щелчки. В них заметен свой ритм, будто с выдержкой, установленной заранее, срабатывают затворы крупных аппаратов. Голос радио (я вспомнил хейсовский нейтронный монитор с его мощным приемником) тоже необычен. Вот быстрый шорох в динамике, за ним звучит прекрасный хор. Певцов обрывает рассерженная женщина: «Не мешайте ноль семьдесят второму!» Женщина — не диктор. Скорее так командуют на переговорных пунктах: «Стерлитамак, пятая кабина! Стерлитамак!» А здесь: «Не забивайте канал! Ноль семьдесят второй, сообщите резерв времени! Ноль семьдесят второй!»
Аэродром!.. Господи, как я сразу не сообразил? Приемник, вделанный в лобастый пульт, зацепил аэродром, а эта женщина — АД, авиационный диспетчер. На переговорных пунктах вещают нетерпеливо и безлично, а эта знает, с кем говорит. Подстраховывает нерадивого командира экипажа, должно быть. Поэтому и сердится.
В ту бы диспетчерскую сейчас, где все понятно с полуслова.
А здесь…
«Шишига балует», вот именно — большего мне пока не сказать.
Я вышел на крыльцо. Мотоциклист, пугнувший утром молочницу, не спеша надевал свой рыцарского покроя шлем, натягивал высокие краги, разглядывая поочередно каждый палец.
Он был ко мне вполоборота, в светлой куртке с откидным капюшоном и чернильным пятном на груди, расплывшимся в виде лучистого знака, в сатиновых брюках, подобранных внизу резинкой — такие надевают на уроке физкультуры школьники. Прежде чем опустить на глаза очки-полумаску и завести мотор, он сделал движение в сторону крыльца, чтобы взять чемоданчик, и тут я увидел лицо мотоциклиста… Я помнил его, правда, немного другим, без этой резкой складки на лбу, без заметного сейчас как бы кристаллического блеска в холодноватом взгляде…
Он прервал свои приготовления, улыбнулся… Данков!
Передо мной был Дима Данков.
Данков
Я помнил его, как может помнить студент-выпускник младшекурсника, к нашему филфаку отношения не имевшего и не забытого только потому, что не совсем обычны были наши встречи… Правда, на Хейсе, и на мысе Шмидта, и в кулуарах московской ассамблеи фамилия Данкова частенько повторялась, но я не думал, что речь идет о том самом Данкове…
Первым делом я воскликнул:
— В Арктике был? — Я знал, что не ошибся, но не мной замечено, что разговор о северных местах при встрече на Большой земле — хороший подступ к деловой беседе.
— Нет.
— На острове Хейса?
— Не был.
— На Шмидте?!
Он не ответил — я сам все вспомнил: он только собирался в Арктику, его там ждали… В бухту Тихую — вот куда вострил он лыжи.
Но теперь-то это не имело значения!
— В гостиницу можешь не ходить, — самое малое время спустя озабоченно разъяснял Данков, — в гостинице мест нет. Мой летний домик… Тебя устроит раскладушка? Там неплохо, тихо, но понимаешь, какое дело…
Будто бы избавляя его от излишних церемонных объяснений, а на самом деле опасаясь, как бы он, не ровен час, не передумал, я подхватил чемоданчик Данкова и без слов половчее перекинул ногу через заднее сиденье.
— …Пишешь, значит?.. — И продолжал, усевшись: — Тебе с Марком надо познакомиться… Таких приключений, таких историй накидает! — Зажигания Дима не включал. — Марк — сила!.. Он сейчас шахтером работает… Во-первых, удрал из дома, во-вторых, к нему ушла жена родного брата, в-третьих…
Тут Диму окликнули. Он умолк и оглянулся. В глазах — ожидание, надежда. Мне показалось, ожидание без веры. Надежда без огня…
— Наша пленка ничего не показывает, — сказали за моей спиной, с крыльца. — Ровное плато. Вроде как ничего и не было.
Данков привстал, качнулся на пружинистой педальке. Я крепче ухватился за потертую скобу, мелко задрожавшую. Он сбросил, потом увеличил газ — поиграл им. Голос на крыльце напрягся:
— Пришли телеграммы из Якутска и Алма-Аты. Якутяне ввернули насчет своих подземных установок. В том смысле, что эффективность на уровне расчетной. А у нас — плато…
— Держишься?.. Магнитофон не урони, из ремонта!..
…Вздутый ветром капюшон и завязки Диминой куртки ударяли меня по лицу, магнитофон прыгал на коленях. Пуская машину влет по рытвинам дороги, он отводил, похоже, душу; такая злость неодобрения не встречает, напротив, располагает к человеку… «Марк — гигант, ты Марком займись!» — прокричал он, помолчав; быть может, намеренно уводил меня в сторону, а скорее рассудил, что самое верное, надежное для очеркиста дело — Марк с его побегами и женитьбами. Из дальнейших его кратких реплик через плечо следовало, что здешняя наука — этот институт, лаборатория Чемпалова — малоинтересна. «Ничего такого нет!» Такого — в смысле масштаба, важности, чем стоило бы мне заняться. Резкий ветерок и тряский грунт продолжали подсекать мои надежды на alma mater. «Секции разобраны», неудача каких-то измерений или вот «плато», возвещенное с крыльца… «Плато», допустим, объяснено еще на Хейсе. «Плато» — это сухая, скучная, без единого всплеска прямая, которую часами тянет перо прибора-самописца вопреки мечтаниям наблюдателей снять с барабана кривую, подобную контурам Кавказского хребта, исполненную смысла и надежд… Конечно, можно расспросить и о секциях, и о сигнализации… Но я же настроился на то, в чем черт ногу сломит. Тут пояснений, консультаций недостаточно — исповедь сердца услышать бы, поэму в прозе…
«А знакомство с Димой студенческих лет, — уточнил я про себя, — разве оно способствовало моим специальным, физическим познаниям?.. Нет…»
Я помнил, как однажды физики предложили нам, филологам: «Объясните, для кого это чтиво? Интересно будет послушать». Журнальная повесть касалась ученых. Вызвать серьезный спор она не могла, но прежде у физиков мы не бывали и поэтому дали согласие. Собралось пять — семь филологов, десять — пятнадцать физиков. Они приняли нас, за неимением свободных аудиторий, с комфортом: в просторном кабинете своего декана. Такие же, как мы, студенты-дипломники. Подошли и младшекурсники. Наши девушки, во всем осведомленные, шептались, указывая на одного из них: «Теоретик!..» Дело происходило в начале пятидесятых годов. Пушки стояли в чехлах, а мы все еще жили своим фронтовым — нетленным — прошлым. И отношения между нами, в студенческом кругу, определялись тогда по большей части не успехами в науках, а все тем же: как ты проявил себя в бою? Научный багаж, накопленный к пятому курсу, представлял собой порядочную мешанину, никто не был уверен, послужит ли он благу за стенами вуза, да и вообще: то ли мы здесь получили, на что надеялись?.. Так что «Теоретик!», прозвучавшее на физфаке по живому адресу, произвело на меня большое впечатление. Понятие это не имело связи с минувшей войной. Было неясно также, как соотносится оно с настоящим. Прямым, единственным его назначением — в силу серьезности, с какой оно звучало, и по контрасту с нашей подготовкой — мне представлялось будущее.
Нет-нет да и взглядывал я на скуластого юного теоретика. Лицо его вроде бы кого-то мне напоминало. Соседствуя с нашей делегаткой из прехорошеньких, он был заметно озабочен и оживлен; заместитель декана физфака, заглянувший на обсуждение, в первый раз погрозил им пальцем, а потом сделал обоим замечание вслух.
Человек этот, замдекана, слыл на весь вуз поборником суровых мер. Известно было, что, заняв на факультете командный пост, он тотчас прибегнул к этим мерам, рассчитывая поднять посещаемость лекций, им же, заместителем декана, читаемых… Цель его внезапного появления на обсуждении была вначале не совсем ясна. Потом из реплик, несколько нетерпеливых, выяснилось, что он хорошо знаком с повестью, а небольшая его речь с назидательным использованием текста показала, как высоко он ее ставит. Вопрос, занимавший физиков («Для кого это чтиво?»), таким образом вполне разъяснился. В дальнейшем акцент обсуждения все более смещался: физики-выпускники, не выходя за пределы повести, дали ясно понять, какого они мнения о заместителе декана, своем многолетнем кураторе. Тот, к удивлению, сохранял невозмутимость. Жилистый, со впалой грудью, он сидел на своем месте в неподвижности, молча. Намеки ребят, оставляющих вуз, будто его не касались.
Так продолжалось, пока слово не взял Дима Данков, теоретик. Он сказал, что сражен наповал философским младенчеством героев книжки. Ведь школьники нынче знают, какие сложные философские проблемы стоят перед учеными.
— Например? — тотчас прервал свое искусственное молчание замдекана.
Дима секунду помедлил:
— Например, проблема расширяющейся вселенной.
Одной этой фразой, далекой от текста повести, но очень близкой присутствующим физикам, он, как мы поняли, выразил полную солидарность всем выступавшим старшекурсникам.
— Что же, у вас имеется на этот счет свое суждение? — не скрыл улыбки куратор.
Я не смел пошевельнуться — гром готов был грянуть в кабинете каждую минуту.
Не без усилия, но отчетливо Дима произнес:
— Вероятна справедливость решения, дающего расширяющуюся вселенную.
Форма, конструкция тяжеловатой фразы сохранилась от древних, а смысл ее, вероятно, был актуальным. Мы, филологи, могли оценить как раз ее живучую форму. Дима это почувствовал. Обращаясь в нашу сторону, к своей соседке, он с большей свободой и так же серьезно добавил:
— Есть все основания считать, что вселенная расширяется.
Оппонент его ответил не сразу.
Откинувшись на стуле, он обвел собравшихся утомленным медленным взглядом своих темных глаз, и можно было видеть, как неприятны ему незрелые слова Данкова; владея истиной, он решал, как поступить с отроком.
— Но коли она расширяется, — сдерживая себя, вразумляющим тоном выговорил наконец куратор, — так, стало быть, имеет и границы?
Тут и мы смекнули, что юный наш теоретик, кажется, опасно оступился. А замдекана, поддержав эту общую догадку, не замедлил указать, до каких опасных пределов дошел молодой человек, не разглядевший трясины идеализма:
— Тезис о расширяющейся вселенной отстаивает папа римский!
В глазах хорошенькой соседки Димы мелькнуло изумление и скорбное сочувствие.
Замдекана подвел итог с суровостью, ему присущей:
— Поддерживать этот тезис — значит изменять одному из коренных положений диалектического материализма.
Данков, кашлянув по примеру записных ораторов в кулак и понизив голос, чтобы не сорваться фистулой, твердо произнес:
— Физические истины могут вредить талмудистам да начетчикам, но не диамату.
В его малопочтительном, грубоватом ответе послышались серьезность и вера, вызревающие в глубинах, которые непосвященным могут и вовсе не открыться…
И вот теперь, удерживаясь за скобу мотоцикла, я не знал — возможен ли успех в моем начинании, пойму ли эти вариации, как прощупывают тут, не покидая кабинетов, космос; пойму ли отношения теоретика со вселенской бездной — даже при его, Данкова, участии…
Находки и сомнения теоретика
Мимо раскрытых фундаментов, голенастых подъемных кранов, приспустивших с длинных стрел сиротливые на ветру и разведенные, как подтяжки, тросы; мимо детских колясочек, чинно выдвигаемых из дворов взрослыми на предвечерние «капсе», как называют чукчи перемывание косточек соседям; вдоль общего для всего порядка домов штакетника, над которым сабельно взлетают и ударяют по маленьким мячам цветные ракетки; мимо транспаранта фабричного изготовления: «Хозяин в каждом доме есть, а кто хозяин здесь?..»
Глушится мотор, хозяин вздыбливает мотоцикл на подставку.
Вместо мощеной тропы в сторону финского домика брошены доски, несколько битых кирпичей.
Решившись действовать напропалую, я задаю вопросы.
— Разным занимаюсь… Больше, знаешь, специальное. Отчасти — вариациями…
— Космических лучей? В астрофизическом аспекте?
— Именно. Ты в курсе?
Я пояснил, что, к сожалению, не совсем в курсе. Не так, как хотелось бы.
— Ва-ри-а-а-ции, — нараспев произнес Дима, краем глаза ожидая моего смешка, наперед, кажется, согласный с ним, и кисть его руки расслабленно прошлась по крышке чемоданчика, как бы потренькав струнами. — На концертах самодеятельности всегда дуют вариации. Какой-нибудь дядёк, согнувшись в три погибели, на старинном русском инструменте… А то еще есть атмосферные свисты, не слыхал? Того чище. Об одном товарище говорят: увлекается атмосферным свистом. Специалист по свисту… Да тут всё так, — сумрачно глянул он в сторону главного корпуса. — Геофизика…
Отделяя себя от мелкомасштабных интересов и поднимая в цене сами вариации, добавил:
— На днях приглашали на «малый хурал». Свыше часа слушали. Примерно час десять — час пятнадцать… Докладывал о вариациях…
То есть, намекал мне Дима, несмотря на здешнюю геофизику и эстрадный отзвук в названии специальности, которой занимается, для большой науки он человек еще не потерянный, вот подтверждение: приглашен и свыше часа докладывал на «малом хурале»…
Но как он здесь-то очутился?
— Комлев пристроил. Я ведь от комиссии по распределению ничего хорошего не ждал… А очень просто, был один такой начальник… Ну да, замдекана, тот самый!.. «Студент Данков слепо использует реакционные факты!» Вот и все… Факты у него, видите ли, стали реакционными… Я и дальше с ним цапался, с прохиндеем…
Не дожидаясь распределения, он сам изъявил готовность ехать на Землю Франца-Иосифа, в бухту Тихую. Подобрал фильмотеку, книги. Место, слыхал, хорошее, располагает к размышлениям. Идея же у него была… «не то что товарищи!..». А Комлев перехватил Данкова.
Оба портрета, такие неожиданные в этих стенах, были взяты под стекло, укреплены на шнурочках. Один снимок изображал молодого русского, остриженного бобриком и одетого по моде начала века.
— Гений, не успевший себя раскрыть, — сказал Дима. — Утонул, когда ему не было еще тридцати.
Лицо другого напоминало героя полярных стран Амундсена.
— Швед Альсен.
Хладнокровно восприняв мою непосвященность, уточнил:
— Физик. Нобелевский лауреат.
В углу портрета, малозаметные на темном фоне, стояли короткие строки посвящения. Я начал разбирать их снизу, с размашистой, самой броской «Альсен», но тут Данков сказал:
— А «хурал»-то, знаешь… — и отставил магнитофон в сторону.
«Малый хурал», продолжал он, первый для него авторитет. И опять — если бы не Комлев… Вернее, так: Комлев свел его с доктором (как называет Дима своего научного руководителя, доктора физико-математических наук, учителя и, можно теперь сказать, друга), а доктор… Редкостный человек доктор. Прочел семь страничек, написанных им от руки, велел переделать, а просмотрев второй вариант, спросил: «Бывали на нашем „хурале“?» — «Нет». — «Располагаете временем?» — «Да». — «Поехали». Два часа того заседания промелькнули перед ним в мгновение ока. Затем доктор и докладчик, выступавший с обоснованием своих взглядов на нейтрино, спустились по широкой лестнице в солнечный холл, взяли в гардеробе теннисные ракетки и отправились на корт… Широта, злободневность обсуждавшейся проблемы, самый характер, ход дискуссии, поведение председателя и других маститых, наконец, этот заранее предусмотренный теннисный корт для разрядки — вот она, жизнь, настоящая наука, разработка идей, способных оказать человечеству действительно великую услугу!.. Окрыленный «хуралом», с каждым новым посещением впитывая его принципы, его дух, он отдавался в мыслях своей главной капитальной идее, забрезжившей еще на студенческой скамье и притушенной стараниями замдекана («…Один человек всю жизнь может испортить. А вариации что… вариации с тем моим замыслом в сравнение не идут!»). Как знать, быть может, «малому хуралу» и суждено явиться тем почтенным научным собранием, которое первым услышит от него о решении кардинальной проблемы, не поддавшейся бессмертному Дираку, великому де Бройлю, — о решении проблемы протяженного электрона. «Вот только годы, возраст, — заметил Дима и так примолк, что я не улыбнулся. — В новейшей физике до двадцати семи лет не успел, не развернулся, — считай, уже не наверстаешь. Ни за какие коврижки. Вот что скверно…»
Самый факт приглашения Данкова с докладом на «хурал» показывал, что эти надежды его реальны, сулил немаловажные последствия. Доклад о вариациях — дебют, обращение молчавшего доселе гостя в активного участника «хурала»; а дальнейшее — протяженный электрон — ждать себя не заставит… И что же?
Вялые реплики среднего смысла.
«Возможно — так, возможно — иначе…»
«Грязная работа»…
О значимости научных проблем «малый хурал» судит, надо сказать, по своим масштабам, многое в глазах его участников вообще не заслуживает внимания, и удивляться здесь нечего — люди отдали себя загадке века. «Грязная работа» у них — свое условное понятие, толкуется оно так: гипотеза заманчива, не лишена интереса, но убедительного вида не имеет, а вместе с тем не поддается и прямому опровержению, нуждается в экспериментальной проверке…
В неосвещенном холле, когда все было кончено, Дима слышал прикрытый ладонью зевок: «Неэффектно!..» — и понял, что это — о нем, и вскоре сам про себя согласился, что такое мнение, пожалуй, справедливо…
— Во всяком случае, — с серьезностью добавил Дима, — другого я у них не заслужил…
Смакую неудачу, достойную сочувствия
Даже в приготовлениях, которые Данков, несколько облегчив душу, снова продолжил, налаживая магнитофон и прикидывая, как лучше выступить в школе, чувствовался горький урок недавнего «хурала».
— Слишком, понимаешь, аудитория разношерстная, восьмые — десятые классы, — озабоченно говорил он. — Можно бы сочинить на затравку шпионский детектив, я думал… Главный персонаж — разведчик по фамилии Протонов. Действует в интересах человечества. — Дима улыбнулся. Есть что-то удручающее в тщательности, с которой изыскивает и отбирает средства человек, чтобы разбить напрасное к нему недоверие. — Начало дать такое: «Захватив в глубинах космоса сведения…» Лучше сказать: «важные сведения»… «…важные сведения о межзвездных магнитных полях… — так? — отважный Протонов со скоростью, близкой к скорости света, ринулся к Земле. Он спешил доставить людям одну из великих тайн…» Потом он гибнет, Протонов. Испускает дух. Эстафету принимает его побочный сынок Мю-Мезонов… М. Ю. Мезонов… В таком плане… Или же изобразить, как Протонов, достигнув некоторой высоты, перерождается. В книжках такие превращения не описывают, но мне-то надо донести ребятам ту мысль, что первичная космическая частичка, этот самый Протонов, на Землю вообще не приходит. Что мы узнаем героя, так сказать, с помощью его потомков, родных и близких… Главное, я бы, понимаешь, тут показал, что смысл астрофизического аспекта — в раскрытии космоса с помощью космических лучей. Вот в чем суть… Протонов, правда, может создать искаженное представление о действительности… Он — одиночка, а где коллектив? Ведь множество частиц мчится к Земле, это же зрелище… Стоп-ка!
Он пустил пленку, взял в руку микрофон.
— Вот вы в поле, вас настиг дождь. Сильный, хлесткий ливень. Укрыться негде. Бросились в машину, понеслись по шоссе. Дождь преследует. Рванулись в сторону — льет! — Склонив подбородок к груди, глядя прямо перед собой, Дима, сдерживая улыбку, говорил в темпе радиокомментатора, сопровождающего велогонку на финишной прямой. — Махнули на «ТУ-104» через Атлантику — он и там не прекращается… Вот совершенно то же с космическими лучами! Они орошают Землю со всех сторон, не оставляют на планете ни одного «сухого» местечка… Вы обскакали вокруг света, вернулись на родное поле. Все тот же дождь!..
Не опуская микрофон, Данков отступил под навес, поднял свой капюшон, как будто в самом деле стало накрапывать, и продолжал, все больше увлекаясь:
— Вы протягиваете ладошку, — несмелым жестом, с вопрошающим выражением выставил он перед собой ладонь-лодочку, — собираете в пригоршне маленькую лужицу… — запнулся, с натуральным почти изумлением глядя на свою вытянутую руку, — и оказывается: днем в ладошку за минуту попадает, скажем, двадцать капель этого дождя, а ночью за тот же срок — десять или восемь. И оказывается: каждые сутки — такое тонкое изменение в картине. Вот какие вариации происходят в потоке космических лучей…
Он так ловко извлек из вольной своей импровизации и обнажил эти загадочные вариации, постоянные перепады в дождевом потоке космических частиц, что я почувствовал себя в роли свидетеля из публики, приглашенного на сцену. Но вариации — не фокус, фокус — в гипотезе, о которой сам автор отзывается как бы уничижительно, а «малый хурал» не усматривает ничего серьезного и до существа которой вместе с тем лично мне дорога, сдается, заказана.
— Боюсь, не скисли бы школяры от скуки, — продолжал Дима. — Вот я в воинской части выступал, там удачно получилось. Подход нашел… «Товарищи, — говорю, — 23 февраля, когда вы в кругу друзей и близких отмечали замечательный праздник Советской Армии, раздался гигантский взрыв, в тысячи раз более сильный, чем взрыв самой мощной водородной бомбы. Это случилось на расстоянии одной астрономической единицы, то есть в ста пятидесяти миллионах километров от нас, на Солнце. Нашу планету, как всегда в подобных случаях, защитила оболочка атмосферы. Но если бы под лучевую волну этого взрыва попал космонавт, он через сутки был бы мертв…» Все рты и пораскрывали… Ну, 23 февраля всем датам дата!..
И зачастил, посыпал датами: 15 октября, 11 мая, 7 августа…
Эти дни, разделенные годами, он хранил в памяти, как будто встречал их в кругу родных и близких по случаю отраднейших событий… Оказывается, космикам посчастливилось наблюдать всего шесть чрезвычайно сильных, выдающихся, как он сказал, вспышек, очень важных для изучения Солнца, магнитного поля Земли, других проблем, когда интенсивность космических лучей резко возрастала. Но мощность вспышки, происшедшей 23 февраля, превосходила мощность всех предшествующих вспышек, вместе взятых. Когда она началась, на освещенной стороне земного шара полностью прекратилось прохождение коротких радиоволн, «данные навалом шли, навалом!».
Вот оно что…
Стало быть, в расчете на такие-то сокрушительные излучения и организован неусыпный дозор за космическими окрестностями планеты. Ради них-то и созданы и ведут непрерывный отсчет частиц — вторичных, достигающих земной поверхности, — приборы, с которыми знакомили меня на Хейсе. Приборы не производят анализа частиц, они их, просто говоря, считают. Они стоят и здесь, в лаборатории Чемпалова.
— А сегодня… тоже вспышка?
— Неужели не знал? В том-то и дело! Еще какая вспышка… Данные могли бы получить — ультра, а мы локти кусаем!
Пылкая горечь Данкова отозвалась во мне — должен признаться в этом — теплом, радостью маленькой удачи.
Я понимал приятеля: ускользнувшие данные важны, вероятно, для выводов, предлагавшихся им на семинаре, и потеря, конечно, достойна сочувствия, и его следует высказать, если бы как раз благодаря такой утрате интересы физика неожиданно не приоткрылись с самой заветной для меня стороны — изнутри…
И я, стараясь ничем себя не выдать, смаковал вспышку.
Я представлял себе, что удрученный осечкой Данков воспринимает космический ливень, как будто тот гремит наяву. Бесконечная унылая мелодия незримого потока отдается в его ушах, наверно, множеством оттенков, потому что крохотные, прямо-таки ничтожные по величине, доступные одним лишь приборам возрастания и спады в потоке заряженных частиц, роящихся вокруг Земли, есть главный источник его суждений о бездне вселенной. Расшифровка их тонкой вязи на фотопленке сложна, таит опасность ложных заключений. И вдруг — вспышка, подобная сегодняшней! То есть внятное, аршинным шрифтом, без всяких утаек сообщение! Событие, происходящее один раз в пять лет, способное ознаменовать в науке целую эпоху…
Я испытал слабый радостный толчок, симптом удачи — шло новое мое сближение с теоретиком.
Альсен, 10 –4
— Займемся делом, не возражаете? — сказал Данков, ставя на вспышке крест и полагая, что кроме праздных расспросов гость тоже должен иметь какое-то занятие.
Все время, сколько я его наблюдал, он только и делал, что приготовлялся: приготовлялся отбыть из лаборатории и медлил, ожидая сообщений, потом — к выступлению в школе… Теперь же, очистив столик, принялся за дело, о котором не обмолвился: молчаливо просматривал и отбирал отдельные листы миллиметровки. Делал он это с удовольствием, не спеша, сосредоточенно. Моим уделом в наступившей тишине стали вольные гадания. Отчего, например, две живые острые морщинки, вставшие по краям его рта, складываются то в гримасу детского почти упрямства, то в насмешку, то в решимость, надменную угрозу кому-то?.. Или же: отчего они, эти складочки, прорезались так горько?.. Вообще-то складки возле рта, пусть ранние и резкие, не могут изменить выражения молодости, свежести лица, оно остается главным, если светится на нем, как у Данкова, высокий ясный лоб. И все же: отчего в них горечь?
Ничего другого не оставалось. Я мог еще наблюдать за его пальцами (они двигались по листу, словно бы нащупывая скрытые под ним неровности), за его отточенным карандашом с тонкой надписью между гранями: «Ретушь»…
Что за магия в черном грифеле Данкова?
Вот выводит он своим карандашом: «Замороженное поле…»
На дрейфующей станции «Северный полюс-4», когда июльское солнце плавило ледяной фундамент лагеря, приближая его к критическому виду, мы мечтали о замороженном поле — о монолитной паковой льдине с добрым, непористым настом, без разрушительных луж и системы искусственных каналов; о льдине, способной надежно противостоять превратностям дрейфа. Живучее, хорошо замороженное поле научной базы и аэродрома — вот что было предметом тревожных грез зимовщиков «СП-4», труд которых, казалось бы, не имел никакого отношения к космосу. Почему же вдруг эти слова на розовой миллиметровке физика? Или он успел побывать на «СП»? Или все же не совсем случайность, что Арктика пробуждает интерес к работам космиков и в трудный момент способствует их пониманию?
— «Замороженное поле» не мое. «Замороженное поле» Альсена, — отчетливо выговорил Дима. В склоненной голове, в поджавшихся губах напряженность, замкнутость, но не такая, как у Чемпалова. Тот застегивал все пуговицы, уходил в броню, а Данков, напротив, готовится чем-то разразиться.
Жду.
— Вначале Альсена, потом уже мое… в известном смысле…
Он полагал, возможно, что я в чем-то осведомлен, и осведомлен неверно; чтобы избежать недоразумений, я начал, что в Арктике, на дрейфующих станциях…
— Не то! — пресек он.
Боже мой, какая муха его укусила? Разбирал свои листы, был тих, насвистывал что-то…
Он разразился наконец тирадой, закипавшей на моих глазах. Но вместо прямых и точных разъяснений, которые были бы так кстати, — как вы думаете, о чем он заговорил? О корпускулярном потоке! И добивался, чтобы я ушел в означенный поток с головой, выварился в нем, сам в чем-то убедился, сделал для себя какой-то вывод… А мне недоставало простейшего — наглядности. Я не знал, как его вообразить, корпускулярный поток.
Чтобы не оказаться вовсе сбитым с толку, я оперся было на деталь знакомого пейзажа: подъезжая к институту, видишь издали башенный телескоп главного корпуса, а над его пожарным шлемом иногда — просвет в тучах, и ждешь, что в узкую щель купола упадет подсиненный солнечный столб… может быть, он и есть корпускулярный поток?
— Что ты! — зашикал Дима, тотчас же выбивая эту подпорку.
Корпускулярный поток не светится, он невидим. Он, точнее говоря, не поток, а облако космических масштабов. По форме он наподобие сигары, — разумеется, тех же космических размеров. Когда такие сигары — или пироги, веретена, как угодно, — отчаливают от поверхности Солнца, растягиваются вереницей, получается корпускулярный поток, в сравнении с которым планета наша не более булавочной головки… Эти сравнения, понятное дело, условны, грубы. Потому, например, что поток, выброшенный из недр светила, может вскоре сам разрушиться, растаять, все равно как облачко в жаркий день. Может… да в том-то и штука, что существуют силы, которые как бы простегивают корпускулярный поток изнутри, придают ему форму, цельность — живучесть, другими словами. Первым предположил эти благотворные, скрепляющие силы Альсен. Он же дал им название: замороженное, то есть «свежее», как бы «со льда», хорошо сохранившееся магнитное поле. Оно-то скрепляет корпускулярный поток, не дает ему разрушиться — «замороженное магнитное поле».
Я внимательней всмотрелся в портрет на шнурочке.
— Это Альсен?
— Да.
— Что же он тут написал? — Жирная размашистая надпись была сделана фломастером.
— «Мистеру Данкову, хотя уверенный результат не всегда достигается смелостью, с пожеланием успеха, искренне Альсен», — процитировал Дима на память, почти без выражения в голосе, а две складки возле рта заострили на потеплевшем лице усилие, какое бывает в момент ненужного смущения. И речь его переменилась, замедлилась. — Я тебе про дождь говорил, про ливень… не все сказал, не все… Дождь в природе тоже неодинаков, замечал или нет? Иной раз укроешься под деревом, а с боков задувает, и прохватит тебя в два счета до самого рубца. А бывает, льет как из ушата, стволы же деревьев не шелохнутся…
При этих словах Данкова вот что мне вспомнилось: холодок отяжелевшей на плечах рубашки, запах папоротника и груздя в сухой бересте, влажный, протекающий навес хвойной лапы над головой… Только шум поверху идет: это капли, ударяя по сучьям, дробятся. От дождя кругом все белесо, а под деревом будто под зонтом…
— А что за шатер над Землей? — осторожно и четко поставил вопрос Данков. — В чем причина, что космические лучи тоже с перепадом, неравномерно брызжут?
Он говорил почти о том же, что два часа назад, но теперешние его медлительные, прибереженные слова вели вглубь, приоткрывали нечто новое, крайне важное для него.
— Альсен разгадку долго искал. Не нашел, другим занялся… Мне вот что еще осталось — попробовать, не его ли, Альсена, «замороженные поля» во всем и повинны…
Ход рассуждений Димы был приблизительно таков.
Из космоса на Землю падают частицы. Со всех сторон. Непрерывный обложной дождь частиц. Круглосуточно ведется наблюдение за этим ливнем, за его силой, интенсивностью. Вдруг частиц становится меньше. («То за минуту шлепалось в ладонь двадцать капель, а теперь — десять».) Какая-то преграда на пути дождя, какой-то заслон. Не потому ли, задумался Данков, что путь крохотной нашей планеты пересекся во вселенной с гигантским «замороженным магнитным полем», что Земля врезалась в него подобно зенитному снаряду, прошивающему толщу облаков?
— Представляешь?.. Такая непредвиденная встреча. Неуловимая перемена космической среды, в которой мы несемся. Все будто и по-прежнему, а Земля — в магнитной оболочке. Влетела в нее и выйдет не скоро. Через день или через неделю… А соседство магнита частицам противопоказано, они от магнита врассыпную… Вот их поступление на Землю и сокращается. Не очень резко, оболочка нельзя сказать, чтобы мощная, я подсчитал… прорех хватает. Но спад неизбежен. Приборы его и фиксируют.
Он умолк, предлагая и мне вдуматься, представить, как скрещиваются в морозной галактике маршруты космических сигар с движением нашей горошины-Земли и как силой магнитного отталкивания, которой наделены сигары — пироги, веретена, — разрежается ливень частиц, несущийся на Землю… Сощурив глаз, Дима ждал чужого мнения, внимательный к нему и равнодушный, потому что, без сомнений, не знал он ничего более дорогого и важного, чем этот дождь…
Что-то мешало мне предаться восхищению, хотя бы и скрытому. То, возможно, что механизм происхождения вариаций, рассмотренный Данковым, ничего не содержал в себе от изощренной сложности «хурала» — был прост, доступен… А еще: не снял ли Дима яблоко, взращенное трудами Альсена?..
Однажды мне показали карту полярного бассейна, датированную 1936 годом. Сейсмолог, ее составитель, впервые выявил тогда и отметил крестиками все неспокойные места, эпицентры арктических землетрясений, указывающие на обязательную молодую складчатость. Крестики, выстроившись, пересекли чашу океана от наших Новосибирских островов до Канадского архипелага… Капли смелости, чуточку фантазии не хватило сейсмологу, чтобы сделать, казалось бы, очевидный вывод о существовании на дне полярного бассейна горной цепи. А двенадцать лет спустя под прямой, прочерченной сейсмологом, был обнаружен гигантский подводный хребет, получивший имя Михайлы Ломоносова, — одно из крупнейших открытий нашего столетия.
Не поставлен ли маститый Альсен удачливым Данковым в положение несмелого сейсмолога?.. Не отсюда ли обостренная готовность Димы объяснять «как все было»?
Дима улыбнулся — слабо, не по-доброму.
— Многие думают, будто так все и обстоит, — сказал он, — будто старый Альсен не видит у себя под носом, будто зоркий, трезвомыслящий Данков попросту его обштопал… Заблуждение, однако, и притом глубокое…
Короче, сравнивать шведа с тем сейсмологом нельзя, просто невозможно. Совершенно разные условия. В интересах наглядности выразимся так: Альсен не видел, не знал расположения своих «крестиков», то есть надежных результатов, полученных в разных концах земного шара, конкретных сведений об интенсивности космических лучей, одновременно засеченной, скажем, в Гималаях, Гренландии и Антарктиде; такими данными Альсен, увы, не располагал. Тут необходимы были помощь и участие всех космиков земли. Такой поддержки лаборатория шведа не имела — тогда, несколько лет назад, никто ее не имел. Он же, Данков, принялся за дело в других условиях. Во-первых, он выработал строгий математический аппарат, позволивший ему судить о том, что происходит за океанской толщей — за толщей Пятого океана, разумеется, за толщей атмосферного столба, неузнаваемо искажающего первичную картину космического излучения. Во-вторых, он сделал это как раз к тому моменту, когда ученый мир планеты, выступив объединенно, покрыл землю сетью станций, «крестиков», ожидавших приложения свежих исследовательских сил, способных к широким обобщениям, ожидавших, в частности, и созданного Данковым математического аппарата…
Этих различий никак нельзя забывать, сравнивая Данкова с Альсеном. Смазывать их — значит искажать реальность, принижать других ученых, мешать движению науки. А после личного знакомства с Альсеном Дима стал в работе осмотрительней, серьезней. Бывало, нащупав в статье шведа слабинку, тут же двигался напролом, рубил сплеча, сокрушал без оглядки. Сейчас не то. Куда!..
В гостинице «Советской», где они впервые увиделись, навстречу им — Данкову и доктору, его научному руководителю, — навстречу им поднялся быстрый, легкий в талии, прямоплечий швед, в последний момент, должно быть, заметивший, что кожаные кресла в холле расставлены для предстоящей беседы не совсем удобно; представление сторон вышло поэтому несколько торопливым, скомканным: едва назвавшись, Альсен поспешил ухватить по креслу в руку и без видимого усилия, как если бы это были детские стульчики, перенес их в середину холла, поставил в кружок, чтобы, беседуя втроем, они хорошо видели друг друга.
Возбуждение улеглось все же не сразу. Научный руководитель Димы был озабочен встречей куда больше, чем сам Дима, главный ее виновник, специально вызванный в Москву самолетом. Медленно листая переплетенную в две тяжелые папки Димину рукопись, доктор излагал гостю «принцип молодого коллеги». Учтиво, мягко, в интонации беглой застольной беседы, как говорится о том, в чем обе стороны не могут быть не согласны, подчеркнул он для начала коренную разницу подходов: в то время как мистер Альсен — улыбка Альсену — исходил из электрической природы «замороженных полей», мистер Данков — небольшой кивок в сторону мистера Данкова — взял за основу их магнитные свойства. Альсен, прекрасно знавший это по кратким сообщениям печати, выразил живейшее удивление, готовность услышать нечто новое, крайне для него любопытное. Доктор с дотошностью, вообще-то ему несвойственной, не опуская частностей, самых мелких деталей, раскрывал путь Данкова «к известным теперь результатам». Доктор был первым, кто поверил в Диму как в теоретика, поддержал авторитетом своего пусть негромкого, однако честного имени. Ни один из западных ученых, подвергнутых Данковым критике, не имел еще случая получить доказательства собственной неправоты в таком полном, развернутом виде, как преподносилось это сейчас Альсену, и никто глубже, серьезнее Альсена не мог оценить всего проделанного Данковым. Вдруг вкрался не замеченный ранее просчет? Обнаружится ошибка, подрывающая всю систему построений? Доктор, вышедший с работами ученика на международную арену, заметно волновался. Холодные глаза Альсена были внимательны, строги; подробности, замедлявшие рассказ, подвергались им внимательному рассмотрению; иногда в лице шведа появлялось выражение, которое можно было понять так: главного я еще не услышал.
Когда сопровождавший его сотрудник Академии наук, войдя в зал, напомнил, что подошло время запланированной поездки, Альсен спросил, нельзя ли ее на час отодвинуть. Сотрудник навел справки, — да, можно; минут через сорок он снова появился в зале. Альсен, извинившись, сказал ему, что, к сожалению, вынужден отменить все, что назначал на сегодняшний вечер… Часа четыре спустя они закончили беседу, и тогда Дима дал наконец выход снедавшему его любопытству: поднявшись, он слегка двинул бедром кресло, в котором сидел, потом немного еще и еще, прикидывая, сколько же в нем будет на вес, и не веря себе: «Такое тяжелое… не представляешь!..»
Все это к тому, что Альсен теперь для него не абстракция, не хрестоматийная отвлеченность. Теперь Данков, выдвигая в очередной статье по частному поводу какое-то новое положение, сто раз все взвесит, а потом еще вместе с ребятами подумает: почему не предложил такого решения Альсен? Не нашел? Или же остерегся? Чего именно остерегся? Таким образом, собственное заключение Данкова выходит в свет в наилучшем виде…
Альсен, так много сделав для разгадки и объяснения механизма вариаций, не сумел — не только по своей вине! — сказать решающего слова, и вот как все сейчас обернулось: убедив других в жизненности его, Данкова, гипотезы, содержащей этот главный вывод, он, Данков, подтвердит тем самым также и плодотворность многолетних исканий шведа…
Разговоры о свободных домыслах, о произвольных догадках быстро сходят на нет, когда появляется количественный результат, цифра.
— Хочешь, назову?
Что-то дрогнуло в его подбородке, и скулы заиграли, когда он назвал цифру, означавшую реальный, вполне рабочий подступ к тайне опасных вспышек космических лучей. Словно бы вся колдовская сила мягкого грифеля передалась ей, цифре, крупно выведенной Диминой рукой на клочке бумаги: десятка, возведенная в минусовую степень, с приставленным к ней именем уже помянутого представителя датской нации: 10–4 эрстед.
Так выглядело предположение Данкова о напряженности «замороженного магнитного поля» в потоке…
Космик от авиации
Естественно, что вскоре я прикатил в лабораторию снова — расширить сферу наблюдений… да подгонял теперь и частный интерес: далекая моя знакомая — цифра «десять в минус четвертой степени эрстед». Ее реальная величина неспособна, конечно, волновать чье-либо воображение, потому что на современных ускорителях стоят магниты, создающие поля напряженностью в десятки тысяч эрстед, а 10–4 — всего лишь одна десятичная эрстеда… Но эта всплывшая сейчас по чистой случайности цифра врезалась в память на школьном уроке почти четверть века назад, я усмотрел в ней как бы знак, свидетельство интереса к физике, не получившего среди моих сверстников в школьные годы серьезного развития (девять из тринадцати одноклассников готовились в сороковом году стать курсантами военных училищ), и очень любопытно было проследить поэтому, во что выльются, чем обернутся 10–4 эрстед для их предсказателя Данкова, стоящего в рядах другого поколения…
Желание Чемпалова лично продемонстрировать мне павильон и во второй приезд было высказано как условие, при котором возможно мое дальнейшее знакомство с космиками, но сам Денис Григорьевич снова куда-то спешно отбывал.
Оставшись один, я из лаборатории не вышел.
Дверь с надписью «Нейтронный монитор» приоткрыта. Виден наклонный пульт, как бы скальпированный: кожух благородных линий с него снят, вся внутренняя проводка обнажена, на ней играют блики. Два техника, сутулясь, врачуют трепанированный пульт. Работа ажурная, требует внимания, я прислушиваюсь: о чем между техниками разговор?
Распрямившись, чтобы передохнуть, и отведя в сторону дымящуюся козью ножку паяльника, один говорит:
— Желаю, пишет, счастья в твоей молодой, цветущей, как роза, жизни… Таков штиль… — Техник ироничен, мнением собеседника, в сущности, не интересуется. — Оноре де Бальзак, «Человеческая комедия», — говорит он, такой безжалостный к своей корреспондентке. — Посвети «мещанкой».
Снова склоняется.
Напарник слушает его почтительно, обращается только по фамилии. Шубочкин, а внешность знакомого мне Шубочкина такова, что больше всего идет ему имя, подправленное суффиксом «очк»: Юрочка.
Проследив за перемещением настольной лампы под оранжевым абажуром — это и есть «мещанка», — Шубочкин требовательно замечает: «Не вижу. Пригни „подхалимку“».
Послушно сгибается эластичная шея другой подсветки, вслед за тем по комнате разносится запах накаленной меди — техники действуют слаженно.
Я завожу с ними разговор и оглядываю монитор, будто вижу пульт впервые. Роль новичка придает мне смелости.
— Прикончить работу, закрыть аппаратную, — раздается в дверях.
Свет на вошедшего падает снизу, от поставленной на пол «мещанки», выделяя выступы темных бровей, особенно их близкие к вискам широкие концы: они загибаются книзу круто, как бы под собранной тяжестью, их рисунок, несколько меланхолический, оттеняет живость светлых глаз. «Здравствуйте, Константин Михайлович!» — приветствуют вошедшего оба парня. Константин Михайлович здоровается и говорит, что Денис Григорьевич, отбывая в город, распорядился перевести их, техников, на другую, более срочную работу. «В технический зал. Сей момент».
— Да ведь он утром нас сюда поставил, Константин Михайлович! — удивляется распоряжению Шубочкин. — Перебрасываю, говорит, на ответственный участок, этот Ездовский все больше языком работает, помогите Ездовскому наладить монитор. И пока, говорит, не закончите…
Над техническим залом, куда им надлежит перейти, я заметил вывеску: «Посторонним вход воспрещен». Не вызвано ли распоряжение Чемпалова моим приходом?
— Чем вызвано, не знаю, — отвечает Константин Михайлович, глядя несколько вбок. — Получил указание.
— Очередное ценное указание, ЦУ. Даже ОЦУ. Очень ценное указание, — говорит Шубочкин. — Пять минут дадите — закончить узелок?
— Пять минут, — соглашается Константин Михайлович.
В намерения Чемпалова не входило, чтобы с лабораторией меня знакомил не он, а кто-нибудь из сотрудников. Не лучше ли все-таки уйти?
— А зачем уходить? — Паяльник Шубочкина нацеливается в недра монитора. — Мы сейчас перекочуем.
Константин Михайлович высказывается иначе.
— Воля ваша, — сухо говорит он.
Чувствуя, что влип, что стал для ребят помехой, я, чтобы смягчить неловкость, вслух и бодрым тоном вспоминаю, как выставляли меня однажды из полярной экспедиции, работавшей близ Северного полюса, обвиняя в самочинном, без какого-то мандата, там появлении. И как худо могло бы все обернуться, если бы не фронтовой товарищ, командир экипажа, склонивший начальство к мнению, что меня следует в наказание поставить на дежурство с сигнальным флажком у посадочного «Т», потому как в лагере нет другого квалифицированного стартера…
— Финишера, — поправляет меня Константин Михайлович, легонько двинув бровями: оказывается, он в прежние годы тоже летал. Вначале на «По-2», потом на «пешке»…
Запах накаленной меди и олова в комнате рассеялся, техник Шубочкин с напарником слушают нас молча; они понятия не имеют, какие ужасные потери несли наши над Прохоровкой, но Константином Михайловичем завладевает прошлое.
— Всех вылетов? — переспрашивает он, темнея глазами. — Около четырехсот. Точнее, триста восемьдесят шесть.
— На «пешке»?!
Он в первый раз улыбнулся:
— На ней!..
Бомбардировщик «Пе-2» не имел брони, воспламенялся над целью от случайной пули и полыхал как цистерна… За двести девятнадцать боевых вылетов на «Пе-2» знакомый летчик дважды удостоен звания Героя, признан одним из выдающихся бойцов бомбардировочной авиации. Триста восемьдесят шесть?! Такого человека я не встречал.
— Но я не командир экипажа, я стрелок, — поспешил разъяснить Константин Михайлович, как будто дюралевый хвост защищал воздушного стрелка надежнее, чем других членов экипажа… Стрелок, сбивший пять вражеских машин, представлялся к званию Героя. Сколько сбитых у него? И чем отмечен?
— В группе сбитых — семь. А в смысле крестов — две звездочки.
Вот так космик!
Вот так встреча!
Но дважды Героев — авиаторов — я, кажется, знаю наперечет…
— Да нет… Вы не так поняли… Что вы! — Он ткнул себя в правую сторону груди. — Два ордена Красной Звезды…
— И все?!
— Медали еще…
Я молчу, Константин Михайлович принужденно улыбается.
Дело, вероятно, в том, что он штрафник…
— Ни одного взыскания.
— Что же так бедно вас отметили? — сочувственно спросил Шубочкин.
— У нас с этим вообще плохо было.
— Надо заново все поднять, — сказал Шубочкин. — Сейчас другой подход. Пожалуйста, Брестская крепость…
— Да ну!.. — Внезапный ход разговора, похоже, выбил Константина Михайловича из колеи. — Готово у вас? — Эта аппаратная, технический зал, распоряжения Чемпалова, я чувствую, утратили сейчас для бывшего стрелка интерес и смысл. Все же, не глядя, правда, на меня, следуя привычке, Константин Михайлович проговорил: — Аппаратную надо закрыть. Я ключ принесу. — И вышел.
Шубочкин сказал ему вслед:
— Чадов — сила. Пичок нащупал.
Я не понял.
— Пичок, — назидательно повторил техник, несомненно убежденный, что заслуги научного сотрудника по обнаружению какого-то пичка (так говорят здесь об остром изломе кривой, позволяющем видеть картину возрастания или спада интенсивности космических лучей) сопоставимы с тем, что испытал и вынес человек, триста восемьдесят шесть раз пикировавший на цель сквозь заслоны истребителей и зениток.
Щелкнул замок в дверях аппаратной, Шубочкин с его напарником продефилировали в запретный для посторонних технический зал.
— Я должен уйти?
— Денис Григорьевич хозяин, — мягко сказал Чадов. — Он решает.
— Но его-то нет?
— Это так. Уехал. Не повезло вам.
Проверил, как сработал замок, помялся перед дверью.
— Я здесь человек новый. Я бы, конечно, мог…
— Совсем немного, Константин Михайлович, а? Я вас не задержу. Про сотрудников… Технический зал меня не интересует!..
— Да в нем и нет ничего такого, в зале… Ремонтируют узлы, которые здесь стоят, — он кивнул на аппаратную. — Ну, а Денис Григорьевич поинтересуется: откуда, дескать, информацию получили, из каких источников?.. Видите… — Он мудро посмотрел на меня. — Давайте так: я сам договорюсь с Чемпаловым, получу «добро» и тогда уже все вам представлю…
…В конце концов, даже к лучшему, что так получилось, — никто не объяснил бы мне всего более наглядно, чем научный сотрудник Константин Михайлович Чадов, космик от авиации.
Век нынешний и век минувший
Чадов в ту пору был студентом. Фронтовик, он поступал на физфак вне конкурса, трепетать за проходные баллы ему не приходилось — льгота была существенна и справедлива, как трофей победы. Какой-то школяр, толкавшийся под дверьми аудитории, обратился к Чадову с вопросом. Сонно помаргивая ресницами и медленно выговаривая слова (могло показаться — от утомления, а малый попросту робел перед фронтовиками), он спросил, какой примерно будет результат, если приемная комиссия узнает из школьной характеристики, что поступающий — «активист-общественник»? Повысит это его шансы или нет? «Медалист?» — уточнил Костя. «Так я еще не кончил… Но медали не будет: троек много. По физике, по математике предлагаю свои решения, а мне говорят: „Так нельзя“. Ну и вот…»
Чадов избрал физфак по примеру старшего брата, ученика Иоффе, погибшего в ночном бою под Ахтыркой. Сознавая честные свои преимущества, Костя с некоторой холодноватостью спросил: почему, собственно, парень так сюда рвется? Есть другие факультеты, не везде такой конкурс… В ответ под сонными ресницами блеснули кошачьи огни, — объяснения не состоялось…
Наибольшую старательность Костя проявлял в английском. На курсе даже получил распространение особый эталон усердия по этому предмету: «чад». Мощностью в целый «чад» обладал, по общему признанию, сам Чадов, прочие обнаруживали десятые, если не сотые его доли. С третьего семестра он стал именным стипендиатом и, если представлялся случай подзаработать, мог действовать с разбором. На киностудии, например, по высшей ставке платили за ночные купания в одежде, так он натягивал свой комбинезон и шел на массовые съемки, когда форсировался какой-нибудь водный рубеж, а в демонстрациях, митингах и потасовках уже не участвовал… Каждодневные порции английского, коллоквиумы, таинственные поначалу и стародавние, как сам физфак, лихорадка сессий — и вдруг в поток событий, замкнутых четырьмя стенами, врывалась как напоминание и призыв большая физика. Вдруг вместо знакомого лектора появлялся на кафедре лысоватый, утомленного вида дядя, предупреждал, что записывать его не надо, и без всяких признаков одушевленности в лице и в голосе говорил: «Несколько слов о том, как проходил запуск первого в нашей стране атомного реактора». В гробовой тишине слушал и рисовал себе Чадов кладку атомного котла, как выбиралась его конструктивная форма, влиявшая на сокращение утечки нейтронов, как на пробных моделях набивали «каменщики» руку и проверяли расчеты. Как росла затем поленница из жирных графитовых кирпичей вперемежку с ураном, с каждым новым слоем приближаясь к критической величине, к началу цепной реакции, которая, по расчетам, должна была наступить на пятьдесят пятом слое. Репродуктор, соединенный со счетчиком, гулким отсчетом извещал все пропитанное черной графитовой пылью здание, где шла сборка, что поток нейтронов, на первых порах медленный, стремительно возрастает, усиливается — тут возможны были явления, никем не предвиденные, — и вот чуть раньше расчетного, на пятьдесят четвертом слое, началась цепная реакция…
То вдруг просачивался из профессорской по лабораториям, по этажам и комнатам общежития поразительный слух: мезоны, давно подтвердившие, казалось бы, догадку мудрого Юкавы, — мезоны совсем не то, за что их долгое время принимали. Открыватель действительных квантов ядра — англичанин Пауэлл! Вслед за слухами появлялся фотодокумент: толстослойная пластинка, позволившая обнаружить и расшифровать уникальный след космической частицы… Физфак ходил ходуном. Отменялись защиты диссертаций, ранее назначенные, перекраивались темы дипломных работ, на спецкурсах бушевали страсти: «Да здравствуют пи-мезоны Пауэлла!», «Наши тоже могли их открыть!» Чадов, впрочем, не митинговал. Чадов запасался терпением. С надеждой думал о тех, кто прошел войну и был с ним рядом, кто поскрипывал на лекциях протезом, приучал к авторучке уцелевшие пальцы или подлечивал раны на жалкие средства профкома. Он не знал, каковы способности каждого, но верил в совместные усилия сильных духом ребят. «Они себя еще покажут!»
Его распределили в экспериментальное бюро К. Д., как называют физики одного своего маститого коллегу. Это было большой удачей. «Мы в книге рока на одной строке», — шутил Костя, вспоминая появление К. Д., доктора физико-математических наук, на фронтовом аэродроме под Тильзитом, в их гвардейском бомбардировочном полку. Визит штатского был кратким и хранился в тайне. Чадов узнал о нем, когда ученый благополучно отбыл, но памятным остался самый факт его приезда на боевой аэродром; этот факт располагал к К. Д. как к человеку. Кроме того, до войны К. Д. какое-то время работал с Костиным братом…
Станция космических лучей, оказавшаяся в распоряжении Чадова, строилась, по воле случая, в большом уральском селе, где в годы войны Костя провел пять месяцев, проходя курс госпитального лечения; где печальные бабы, сострадая безусому раненому солдатику, отслужили молебен «во здравие раба божьего Константина» и где недели за две до выписки схлестнулся он с рыжим молодцем, творившим средь бела дня бессовестный разбой над городскими, пришедшими в село менять последнее на хлеб… Патруль явился, когда от чадовского костыля летели щепки. Начальник госпиталя, заминая случай, предложил: «Документы выдам, обмундирование получишь, но тебя никто не отпускал, понял? Удрал самовольно…» Не зная за собой вины, он такого компромисса не принял. С госпиталем расстался без задержки, но не как беглец и не прежде чем вместо всучившихся ему под шумок зеленых ботиночных обмоток, этих «баллонов» без износу, претящих достоинству воздушного стрелка, получил пару яловых сапог…
Теперь, снова очутившись в мирном селе посреди России, Чадов оказался среди специалистов единственным, кто умел обращаться с ионизационной камерой, тогдашней новинкой, под открытым небом ждавшей монтажа. Морозные с солнцем денечки на срубленных своими руками стропилах, хлопоты по осторожному и быстрому водворению агрегата под теплый кров, жар на лице и блаженная истома в теле к окончанию дневных трудов — жить было можно…
Там же, на Урале, начал Чадов проводить своих сотрудников «в ферзей». В настоящей творческой работе, считает Костя, когда коллектив занят одной темой, каждый научный сотрудник должен быть не пешкой, но ферзем. Достижение этой цели — дело кропотливое и беспокойное, а перед его глазами есть хороший образец: экспериментальное бюро К. Д.
Сотрудником лаборатории Чемпалова Чадов стал сравнительно недавно, но уже во все уголки павильона проникло оживление: что сообщат космики американского пояса на его запрос? Добрая половина сотрудников заинтересована в ответе, настраивается на одну с Чадовым волну, разделяет его нетерпение…
И тут грохочет первый в нашей жизни боевой ракетный залп, и с майских небес низвергается на землю тихий американец Фрэнсис Пауэрс.
Я тотчас поспешил в их домик.
Разговоры, как всегда в моменты таких тревог, по обсуждении последних новостей сворачивали на прошедшую войну. Не на всю войну, больше на ее начало, на первый день, схваченный памятью в цельном виде, и на последний, запечатлевшийся уже в дробных эпизодах и фигурах — от немецкой отчаянной летчицы, приземлившейся на Унтер ден Линден, до Егорова с Кантарией, вознесших наше знамя на рейхстаг под шквалом пуль. («Плакал, а лез», — сказал Егоров, когда к нам спустился.) При этом с тоской и болью понималось — в который раз! — что естественное для мирной жизни спокойствие, хотя бы перед утренним щелчком приемника или свежим номером газеты, по-настоящему еще не наступало…
— Войны всегда начинаются летом.
— А воевать в любой сезон плохо.
— Оставить панику, все рассеется!
— Рассеется… Как ты себе это представляешь?
— Возьмем Суэц. Все поднялись, дело у них и не вышло.
— Не вышло, да не рассосалось.
Чадов в этих разговорах почти не участвовал.
Лазутчик из Америки шмякнулся на холодную пахоту посреди России, вблизи села, где стоял когда-то госпиталь, принявший раненого Чадова, и где позже Чадов создавал станции космических лучей. «Нож в спину», — говорили многие. Костя тоже раз или два повторил это, но словно бы не в фигуральном смысле. В минуту известия о сбитом диверсанте он вообразил обломки с клеймом фирмы «Локхид» на задах знакомых уральских огородов и как раз потому, что обрубок чужого хвоста дымил не в пограничной полосе, а в глубинке, испокон веку заповедных местах, представил беззащитность всей планеты как никогда ясно. Земля виделась ему обнаженной, похожей на болгарский помидор, лишенный шкурки. «Пространство теперь ни для кого не защита, — мрачно проговорил наконец Чадов. — Либо мир без войны, либо война без последнего мира». И неожиданно добавил: «А Дима как ребенок, честное слово, „Ohne uns!“…» Он собирался, похоже, высказаться шире, но тут его позвали: в лабораторию приехали гости.
Смесь сосновой стружки и канифоли, витавшая в домике, расступилась перед парфюмерным облачком, вторгнувшимся через массивную парадную дверь. Глянец ботинок, заостренных клинышком, строгие проборы. Учтивая готовность во всем подчиниться гиду. Гид Чадов отличается от вошедших главным образом вздыбленной копной волос. Вздыбленные волосы делают Костю еще выше. Предводительствуя маленьким шествием, он ведет гостей коридором, открывает дверь аппаратной, где на ажурных стальных опорах покоится экранированный дробью сферический кожух девятисотлитровой камеры АСК. Значение ее теперь уже не так велико, как прежде, — на исследователей начинает работать, и в скором времени должна утвердиться более совершенная аппаратура; но камера — ветеран и реликвия, первые радости и разбитые надежды космиков; ее переменчивую судьбу выправил международный геофизический год, когда твердое единодушие ученых разных стран свалило многие запреты чиновных лиц, распаляющих «холодную войну», и крутобокая ионизационная камера, освобожденная от удавки тяжелого грифа, доставленная в соответствии с продуманным планом на все материки, вдохнула новую веру в научное содружество космиков… Потому-то и клубятся возле нее, как отмечено, разговоры повышенной лиричности, прямо к делу, быть может, и не ведущие, но все же очень здесь уместные; порой звучит в них еще инерция осторожности, невольная опаска, особенно заметная, когда в лаборатории появляются посторонние, — привычки, даже противные здравому смыслу, внедряются с помощью методы, а изгоняются одним лишь временем, но общий тон разговоров свеж; тут узнаешь о японцах, разославших приглашения на конгресс в Токио, услышишь об индусах, взявшихся за эксперимент, важный для наших, но осуществимый только на экваторе и в конечном счете полезный для индусов тоже; о чехах — вот кто ставит дело на широкую ногу, чехи. Быстро, смело, без межведомственных трений и волокиты заменяют в своих лабораториях все старье, все примитивы современным оборудованием, как и следует быть в государстве с плановой экономикой…
С камеры и начинает Чадов ознакомительный маршрут. Отдергивает шторку, включает верхний свет; в простейших его движениях — значительность, истолкованию как-то не поддающаяся. Бордовый шар камеры, приподнятой над полом, не производит на европейских специалистов впечатления необычности, но и безучастными они не остаются.
— А… эс… ка… — выговаривает англичанин, указывая на шар. — Правильно? — Он, должно быть, не упускает случая попрактиковаться в языке.
— АСК, — подтверждает Костя название камеры. — Правильно.
— Правильно, — повторяет англичанин, глядя ему в рот.
Общее легкое движение, обмен быстрыми взглядами — такова первая реакция гостей. Француз, три англичанина, датчанин. С их согласия Костя дает объяснения по-английски. Он привык к вниманию, к тишине аудитории, а сейчас обстановка немного другая, но, он, пожалуй, этого не замечает. Ни словом не касается недавней еще секретности, созданной для камеры на Западе, ничем не выражает своего отношения к вторжению американского «У-2», к полету Пауэрса. Слушатели, надо думать, сами понимают, чем чреват инцидент под Свердловском для них, специалистов-космиков, уже наученных однажды на примере камеры. Двух мнений о виновнике возможных перемен к худшему быть не может, виновник взят с поличным.
Я так объясняю себе их шевеление, их переговоры за Костиной спиной: вряд ли им приятна сейчас беседа в этой аппаратной. Да ведь и у Чадова на душе не праздник. Торопливости между тем он не проявляет. Не оставляет без внимания ни одного узла, входит в детали, в технологию. Подробно останавливается на трудностях, вставших перед создателями девятисотлитровой камеры. Говорит о времени, о средствах, понадобившихся для ее постройки. Возможно, предается прошлому машинально — под впечатлением событий. Но по мере его рассказа, неторопливого, свободного от прямых обращений к злобе дня, бордовый шар посередине аппаратной все более теряет свой специальный, служебный интерес и обращается как бы в немой укор, так что не сразу и поймешь, падает ли на гостей его пунцовый отблеск, или проступила на лицах краска бессильного стыда…
Все так сплелось и накалилось, что космики-европейцы в каждом слове русского коллеги склонны видеть скрытый смысл, намек на завтра, на условия дальнейшего содружества. Должно быть, Чадов сам это почувствовал. Или вспомнил Клаймакс, Линкольн, Барроу? Специалистов-физиков, там работающих и тоже ожидающих сейчас, как разовьются события? Не берусь судить наверняка.
Я только видел, как походя, непринужденно — лишь серые глаза стали цветом гуще — отступил он от заведенного порядка, раздвинул рамки обычного знакомства гостей с павильоном. Вряд ли они могли знать, что экскурсантов никогда не просят задержаться в коридоре перед массивной, на витой пружине парадной дверью, как это сделал Чадов; что со дня основания лаборатории никто из посетителей не получал приглашения взглянуть на электрический звонок над дверью, нынче свернутый набок, на розовый шнур к нему, вырванный с мясом…
Англичанин, жаждущий языковой практики, польщен доверием, восклицает, указывая на бездействующий звонок:
— Самокритика?.. Неправильно?
— Норма, — отзывается Костя, единственным этим словом желая, вероятно, объяснить и то, что раньше у входа стоял вахтер, пускавший в павильон по звонку и пропуску, и то, что весь прежний режим, умерщвлявший геофизику, по нашей воле никогда не возродится. «Норма» — других условий для их науки, для совместного изучения космоса нет. Такая агитация и такая пропаганда.
— Тем лучше, что согласны… К взаимному удовольствию, господа… Теперь прошу взглянуть на телескоп…
Пичок
Утром следующего дня Чадов сидит за своим рабочим столом, погрузившись в листы исчерченной миллиметровки, потом обводит соседей взглядом: не появлялся ли Данков?
— Вроде бы не слыхать.
— Возможно, у себя. Не звонил?
В голосах коллег некоторое удивление: еще не случалось, чтобы Чадов проворонил Димин мотоцикл. Он различает его стрекот в потоке машин, идущих по шоссе, слышит, как влетает тот во двор института. Чтобы проехать к месту своей новой работы, в Физическую лабораторию, Данков должен скользнуть мимо их крыльца. Другие гадают: остановится Данков или нет? А Чадов обычно заявляет уверенно: «Сейчас зайдет», или: «Не ждите». Сегодня он озабочен, как бы ушел в себя; когда раздается треск мотоцикла, подбирается, напряженно ждет… Дверь открывается, на пороге Дима. Одет в цвета и комбинированную форму дворового волейболиста, который не упустит случая «постучать»: наперед, похоже, знает, откуда ждать ему нападения, и атакует первым:
— Как Эвиот?
— Вопрос в «девятку»! — отзывается Чадов. — Эвиот — это вещь. Перевод я еще не закончил…
Не погашая улыбки, Дима проходит к столу, с сочувствием глядит на Чадова:
— Не успеваешь?
— Все очень серьезно, Дима. Очень. С Эвиотом придется повозиться…
Я знаю, говорить об этом он сейчас не расположен, у него к Данкову другое дело.
— Можно, конечно, указать на отдельные противоречия, — продолжает Чадов, — но в целом…
— Разгромить!
Шея Чадова удлиняется.
— Разгромить, — повторяет Дима.
Костя пребывает в неподвижности, потом делает головой не то бодливое, не то усмешливое движение; более точное представление о том, что испытывает Чадов при таких ошеломляющих предложениях — а высказывать их в характере Димы, — более полное суждение об этом сложится, когда я услышу, как выговорил однажды Чадов Данкову в сердцах: «Кабы ты с такой-то решимостью да еще по ближним целям бил, вот здесь, в лаборатории, цены бы тебе, парень, не было!» А Данков ему ответит: «Ohne uns!» — и переменит тему…
Сейчас Дима во власти нового замысла — разгромить Эвиота; он поясняет не горячась, в углах рта теплится улыбка:
— Эвиот допустил ошибку, я, кажется, ее нащупал. — Совсем серьезно: — Надо просмотреть весь текст его статьи.
Тогда Чадов расстилает перед Димой кальку.
— А это видел? — как бы в пику спрашивает он. И вызов, и сомнение в его словах. Робкий вызов, скрытое сомнение. Тыльный обрез его карандаша вдвигается в узкий и острый излом внезапно взлетевшей кривой; этот же готический шпиль предусмотрительно вынесен Чадовым на поля в укрупненном виде — для лучшей наглядности.
— Пичок? — бегло произносит Дима.
Его локоть еще лежит на столе, а носки протертых баскетбольных кедов уже нацеливаются в сторону двери: его интересует Эвиот, цель его визита — получить перевод статьи Эвиота.
Чадов с надеждой ждет.
Пичок — своего рода сюрприз, Данков о нем не знает, если что и мог прослышать, то только стороной: Чадов подготовлял сюрприз в одиночку, с терпением и расчетливо, не вступая до поры до времени ни в какие объяснения с приятелем.
Следует сказать, что не многое впечатляет в жизни с такой обескураживающей силой, как внезапный рывок товарища, работающего рядом, на сходном материале, его стремительный отрыв, успех. Чистый успех, то есть без благосклонного вмешательства влиятельной руки, без дружеских «подсадок», а ценой одного таланта, заблиставшего под воздействием труда, как бы совершаемого между делом, но требующего упорного сведения всех душевных сил в одну точку, требующего самоотверженности, беззаветной верности идее…
Как бахвал, уличенный в бездарности, выслушивал подавленный Чадов длинные речи Данкова, принявшегося задним числом все выводить заново; ободрение, Костина поддержка были ему необходимы. «Не паникуй, — говорил ему Чадов. — „Неэффектная“, „грязная“, уж какая там в самом деле ни есть, а она твоя, эта гипотеза, а возражений-то и не было… Не было!.. Конечно, последнее слово за экспериментом, эксперимент покажет, прав ты или нет, но, признаться, все же удивления достойно, как это Альсен, великий Альсен не испытал свою модель вместо электрических полей — магнитными. Уму непостижимо!..»
Он не Альсена — себя корил, участливо внимая Данкову. Собственные замыслы, еще недавно волновавшие, казались ему теперь пустыми, никчемными, мысль о прозорливце из Якутска не оставляла его, расстраивала, причиняла боль… Только пичок восстановил со временем в его глазах свою серьезность.
И сейчас, когда пичок преподнесен Данкову в качестве сюрприза, вопрос стоит, следовательно, так: этот обнаруженный Чадовым всплеск — «дюле» или же нечто большее? Пичок уловлен и отпрепарирован Костей — не до конца, не так глубоко, как хотелось бы, — вполне самостоятельно, без участия железной, направляющей логики. Данкова (в отличие от случая с «магнитной подушкой» и множества других подобных случаев), и ничто не мешает Чадову предположить взрывную силу, таящуюся в этом частном, единичном, не объясненном пока факте…
— Необходимы данные. Данных явно не хватает. — Дима на пороге кабинета делает ручкой, как три минуты назад, только без улыбки.
«На выпадение не надейся, не тот случай!» — готов, кажется, сказать ему вслед Чадов. Воздерживается.
— Черт его знает, — неуверенно произносит он вслух.
Системосозидателя пичок не взволновал.
— Смакует предстоящее сражение с Эвиотом, — пытаюсь я смягчить горечь момента. — Весь в предвкушении борьбы.
— Возможно, — отвечает Чадов; в его мощных бровях медленно прорисовался скорбный излом. — Возможно, — повторяет он, и в помыслах, вероятно, не отваживаясь на гласные, вслух, разъяснения в том духе, что теоретик, предвкушающий схватку с Эвиотом, среди своих, в лаборатории, бойцом себя, увы, не проявил… Дабы не быть неверно понятым…
Чадов уязвлен краткостью и результатом разговора, уже жалеет, что начал его, не выждав лучшей поры («Жизнь такая, не знаешь, чего завтра ждать…»); все проявилось достаточно ясно: Данков на подъеме, жаждет схваток, выбрал новую цель — Эвиота, готов побить Эвиота; Данков управляет событиями; Чадов же всецело от них зависит, он — раб событий; чтобы мало-мальски успеть в теории — только-то! Не о блестящих поединках и победах речь — он должен неопределенно долго и вполне пассивно ждать…
…Так приоткрываются отношения, в которых находятся космики.
Ездовский
Итак, инженер Сергей Ездовский. Все его несчастья происходят, возможно, оттого, что нет у Сергея преданных сообщников. Над статьями, правда, они трудятся втроем, и с момента появления данковской гипотезы втроем — Данков, Костя, Сергей — в спорах и ругани, как то было, для примера, с «магнитной подушкой», разработали несколько проблем, получивших в специальной прессе заметный отклик. Дабы подчеркнуть равноценность всех членов авторского коллектива, статьи подписываются ими не в алфавитном порядке, как заведено, а по вольной очередности: Чадов, Ездовский, Данков; Ездовский, Данков, Чадов и т. п. Дима, стоящий во главе триумвирата и по алфавиту, внимательно следит за чередованием этих комбинаций… Да ведь что эти статьи Ездовскому? Задумывая их, готовя по частям и связывая воедино, они сходятся втроем, чтобы почувствовать, какие бездны между ними, авторами, и как нуждаются они друг в друге. Их сообщество — лучшее, чем дарят Сергея дни; он готов ежечасно, неусыпно крепить их тройственный союз… но и после месяцев отраднейшей работы с друзьями должен бывает признать, что не много успел в своем желании…
Данков живет теорией потому, что ему открывается в известных или новых фактах чуть больше, чем другим; его может поразить подробность, мимо которой все прошли, и он примется выдвигать и развивать одну за другой свои догадки, поражая всех неистощимостью этого фонтана, не дающего удовлетворения, кажется, только теоретику… Чадов наделен умением уловить, что потребуют теоретики от инженеров-конструкторов завтра, и находит техническое решение близкой задачи.
Ездовский, сравнительно с Данковым и Чадовым, исполнитель. Ему поручены в лаборатории счетчики. И вот когда он приступает к своим экспериментам…
Но любопытно прежде проследить — как, по каким мотивам?
Первое побуждение не бывает связано у Сергея с интересами большой науки, с велением прогресса. «Человек мгновенных эмоций», — сказал он как-то о себе со вздохом. По ходу дальнейшего рассказа я уточню, как он повел себя, когда поступили первые известия о небывалой вспышке космических лучей, а Данкова, для которого это событие имело не меньшее значение, чем, скажем, эксперимент, способный подтвердить предсказанную им в споре с Альсеном величину 10–4 эрстед, — Данкова, увы, ни в лаборатории, ни в близком соседстве с ней не было… Но вот более близкий пример. «Гложет?» — спросил он Чадова, припухавшего без данных, на которые рассчитывал, не знавшего, ждать ему сообщений из Клаймакса, Линкольна и Барроу, верить в них или же ставить на всем могильный крест. Вид скорбно отвисших Костиных бровей расстраивал Ездовского. «Есть могучая идея, старик, — предложил он Чадову, — запустим сцинтиллятор. Зачем терять время? Будем мерить энергию частиц. Тебе же интересна энергия частиц? Видишь, есть шанс нащупать, кто ответствен за твой пичок». — «Ты свободен от плановой темы?» — охладил его Костя. «Счетчик Гейгера нам не поможет, — продолжал Ездовский, — я говорю: давай запустим сцинтиллятор. Сцинтилляционный счетчик. Он ко всем энергиям чуток». — «Да где ты его возьмешь, милый! Сцинтилляторы на спутниках запускают…» (Я, разумеется, рта не раскрыл, но, сославшись на памятный международный симпозиум в Москве, на рассказ Александра Евгеньевича Чудакова о своем малютке-удальце, сцинтилляционном счетчике, мог бы, с одной стороны, подтвердить, что их действительно запускают на спутниках, а с другой — сослаться на прекрасный эффект, полученный как раз посредством сцинтиллятора; повторяю, однако, я молчал.) «Сделаю!» — сказал Ездовский. Чадов улыбнулся тепло и грустно: «Тебе опротивело, у тебя нет больше желания возиться с нашим монитором, перекраивать этот тришкин кафтан, изготовленный Чемпаловым? Тебя осенило, и ты освобождаешь себя от плановой темы?» — «Я не так глуп, как выгляжу, — сказал Сергей. — Разница между лабораторией космиков и сумасшедшим домом та, что в сумасшедшем доме шеф нормальный. Короче, я и говорить с Чемпаловым не буду…»
Так Сергей вызывается на новое дело.
Дальнейшее полно своего интереса.
Слух о всяком инициативном начинании Ездовского распространяется широкими кругами задолго до того, как у автора появятся какие-то рабочие наброски, реализующие прекрасную идею, а может и наброска не появиться. Короче, когда он объявил, что устраивает публичную демонстрацию своего сцинтиллятора, лаборатория после работы не опустела. «Экстра! Перышко! И точен, как атомные часики!» — приговаривал Сергей, вынося свое детище из монтажной, где он обычно таится, на общий стол. Было бы преувеличением сказать, что присутствующие горели нетерпением или что они трепетали за исход эксперимента. Техник Люда расположилась возле вмонтированного в пульт приемника, подстраиваясь между делом на знакомую волну, на голос женщины, которая подает команды самолету. Слушать эту властную, веселую женщину и быстрые, преисполненные готовности ответы летчиков — большое удовольствие для Люды. Сочная зелень ярких лампочек, разбросанных по пульту, оттеняла Людин свитер цвета апельсиновой корки. Лучшее для обзора место занимал научный сотрудник Петр Съедин, напоминающий своей наружностью человека, который набрал полные легкие воздуха, чтобы громко крикнуть, да так и оставшегося с выпяченной грудью, некоторой надутостью в лице. Съедин — старожил лаборатории, ее живая история: «Я всех знаю, меня все знают». Он представляет научную общественность и местную прессу: редактирует отдельский «Космик». Когда-то под псевдонимом «Устин Малопагов» он опубликовал в «Космике» свои фельетоны. Сейчас фельетонов Съедин не пишет. Задержался среди других молодой инженер Битехтин, кормилец обширного семейства. В воскресные дни Битехтин прогуливается со своим выводком по лугам, ищет эффектные ракурсы, щелкает «Зорким-3». О своем семействе (жена месяцами бюллетенит) Битехтин говорит скупо, но с другой стороны, в лаборатории нет лучшего, чем он, знатока и собеседника по вечным проблемам цветного фото, а равно и домашнего рыбоводства. Он — владелец уникальной аквариумной ванны на двести литров, сваренной из стекла и стали; появление ванны связано, по слухам, еще с сорок пятым годом, с трофейным периодом войны, но и поныне никому не удалось соорудить что-нибудь подобное; Битехтин гордится ванной. Он единственный в коллективе лауреат областного конкурса любителей золотых рыбок, очень сведущ в делах такого рода, как, например, способы сбережения хвои новогодней елки от преждевременного осыпания. «Лимонная кислота и мел», — рекомендует Володя, и тут на него можно положиться. Корректность, внимание к работе товарища — вот что проявил Битехтин, оставшись на просмотр. Задал Сергею пару вопросов, исчез, не дождавшись начала демонстрации. Возможно, спешил к семейству, возможно — на солнечный закат: за окном угасал мягкий, щедрый красками вечер… Кто следил за Сергеем пристально, так это техник Шубочкин. Он даже стал набиваться к нему в помощники, соглашаясь быть «кухонным мужиком», «прислугой за все». Сергей отвел его домогания с достоинством, благородно. «Начнем, пожалуй!» — воздел Ездовский руки и опустил их на прибор.
Женщина-авиадиспетчер объявляла маршруты, по которым крылатые экипажи уходят с близкого — слышен гул моторов — аэродрома, и вряд ли видела Люда, что происходит перед нею на столе. Между тем в первый момент у Сергея что-то разладилось.
Все ждали, пока он устранит не ко времени возникшую задержку — пустяк, какую-то ерундовину.
Съедин держал блокнот и ручку на весу. Но ерундовина как-то Сергею не давалась. Шубочкин следил за инженером, немного ссутулившись. Пот лил с Ездовского градом. Сделав шаг назад — все за его спиной расступились, — он пристрелочно воззрился в черный кожух точеного бруска, длинного и узкого, как пачка итальянских макарон; его руки порхнули по клеммам и узелкам, с силой встряхнули прибор. «А!» — распрямился Сергей, обводя всех добрым, пристыженным взглядом. Люда увидела сцинтиллятор. Съедин опустил блокнот. Шубочкин перестал сутулиться, всматриваясь в изделие: опасения техника, видимо, подтвердились, дальнейшее не имело для него интереса. Ездовский снова вперился в молчащий счетчик. «Чепуха, я даже знаю, в чем причина!..» — с этими словами он скрылся в монтажной…
Дня три спустя он быстро, гулко, аршинным своим шагом обходил лабораторию. Широко распахивая двери кабинетов, задерживался на пороге, провозглашал: «Прошу!» Следовал гофмаршальский жест. Народу собралось еще меньше. Сергей включил питание… быстрый, трепетный бег пальцев, взмокшие виски, ожесточенное — душа из тебя вон! — встряхивание бруска, пластика, в котором преобразуется энергия частиц… «Щеточки!» — разочарованно проговорил Ездовский, придавая лицу выражение, по которому все должны были понять и согласиться: неполадка так мала, так ничтожна, что и говорить-то о ней неловко; на экране между тем ничего не появилось.
Третье объявление желающих не собрало: единственным зрителем оказался я. Ездовский этих перемен во внешней обстановке как бы не замечал. Сдувая с пластика незримые пылинки, то поднося к нему, то отдаляя излучающий циферблат своих часов, он говорил, предвкушая торжество: «Гонял голубчика все утро. Высший класс! Визит-эффект не повторится…»
И долго стоял потом, огорошенный, убитый, со склоненной набок головой, пронзая свое безжизненное детище горящим взглядом…
В такую-то полосу тяжких неудач я впервые услыхал от Сергея его проникновенные, выношенные суждения о том, как бы он расставил людей, если бы его об этом попросили или окажись в его руках власть. Это была его любимая тема. Он начинал издалека, с Академии наук, разбирал президиум и шерстил отделения, взглядом реформатора оценивал институтский ученый совет, начхозов, снабженцев, чуть ли не физруков в его составе — таким ли должен быть ученый совет?! — а затем сосредоточивался на лаборатории. Тут, человек пристрастный, он проявлял строгую объективность. И вот что еще бросалось в глаза: высшим доверием Ездовского облекались люди, которым он поручил бы доводку: «Шубочкин и Кучин у меня стояли бы на сборке, а Моторзин… Моторзин хитрован. Жила. Идеями тоже не блещет… Но хватка! Волчья хватка. Все вылижет, ничего не упустит. Его на доводку я бы как раз и поставил…»
Натурный эксперимент
Личные их пожитки были невелики.
У Моторзина — фибровый чемоданчик с расписанной маслом крышкой (зеленые пальмы, синее море, желтое солнце). Ездовский осторожно протиснул в купе свой абалаковский рюкзак. Другой клади у него не было.
Всю дорогу на север Моторзина не оставляла забота о сохранности грузов; на больших остановках он прогуливался в сторону багажного вагона, справлялся, хорошо ли лежат их картонные, игрушечного веса и вида, передатчики и хрупкие, вроде камышовых палочек, только из стекла, счетчики Гейгера. На перевалочном пункте, в городе, Моторзин заявил, что «рассчитывать на поставщика не приходится», поскольку «груз бессловесный, на складе не плачет», и что, короче говоря, без водорода он к месту не поедет. Они убили в городе день, раздобывая заряженные водородом баллоны, на следующее утро двинулись дальше.
Ездовский был за то, чтобы Моторзин, знаток этих живописных мест и дороги, занял место в кабине полуторки, но Федор отказался. Сергей, которому крутые повороты — путь лежал между сопок — и сгущенные теплом пары бензина всегда крайне тягостны, уселся рядом с шофером; ему казалось, что если он, оставив кабину, тоже заберется в кузов, то Моторзин поймет его жалкую слабость, и авторитет старшего группы, все связанные с ним надежды пойдут прахом. Выставляя лоб за ветровое стекло, он крепился. Эту часть пути Моторзин был обеспокоен больше обычного, несколько раз командовал остановки, перекладывал ящики, на поворотах, склоняясь к водителю, кричал: «Аккуратней, парень, яйца в слабой упаковке!» — и так до самой речки Дицы, на берегу которой высится финский экспедиционный домик. Ритм движения, заданный Моторзиным, облегчил положение Сергея, он совладал с собой, выдержал, разве что немного побледнел.
Сгрузив приборы, от исправности которых зависела вся их дальнейшая работа, Моторзин сказал, раздувая ноздри: «Ишь, инженер, природа какая красивая! — Он был доволен исходом трехдневного броска, арсенал рыболовных средств находился у Федора в готовности. — Пойду скупаюсь». Возвратился не скоро, придерживая вскинутую на плечо громадную рыбину, килограммов, должно быть, на десять. У рыбины было тугое светлое брюхо и темная расщепившаяся пасть. От напряжения и торжества Моторзин раскраснелся, рот его был плотно сомкнут; к разделке туши приступил не мешкая и провел ее со сноровкой, простыми средствами: извлек из фибрового чемодана торбочку с солью, вскрыл экспедиционный ящик, пересыпал тушу солью и туго запеленал ее в полиэтиленовые «плащики» — «спецодежду» приборов. При подъеме на высоту полиэтилен предохраняет счетчики от каверз сырости, от влаги, но Моторзин рассудил, что «плащики» хороши и как герметичная упаковка, непроницаемая для воздуха. Упрятав просоленный рыбий кокон в холодное теневое место — под дом, сказал: «К отъезду будет в самый раз».
На всю эту заготовительную акцию — на «плащики», расходуемые не по назначению, на то, что грузы лежат неразобранными и попусту уходит дорогое время, — на все это Ездовский смотрел сквозь пальцы. Еще до отъезда решившись провести самовольный запуск сцинтиллятора, он ясно видел, как поднимутся шансы на успех, если в его планах примет участие Моторзин.
Счетчик Гейгера, как он ни воспет, при всех его заслугах — туповат; счетчик Гейгера не различает важнейшего: прошла по нему частица-муха или же частица эта — слон. «Гейгер» отмечает самый факт появления в нем частицы, и только. Этого, по нынешним временам, конечно, мало. А сцинтилляционный счетчик — если не будет выкидывать коников — сумеет указать главнейшие признаки каждой частицы, опишет ее, определит ее энергию, что сейчас для Чадова крайне интересно. Если же солнце соизволит разразиться вспышкой, вроде той, февральской, когда поток частиц в десятки, сотни раз превысил все, что до сих пор случалось наблюдать, то сцинтиллятор вообще принесет на землю сказочный урожай. Впрочем, виды на урожай Ездовского волнуют мало. Вспышка — пища теоретиков; теоретики набрасываются на нее как акулы, зная, что поток, подобный февральскому, может вызвать переворот в науке. Но он, инженер-приборист Ездовский, вспышки не ждет. Во-первых, происходят такие события, как замечено, не часто — раз в пять лет, а последний мощный выброс был сравнительно недавно, год назад; правда, не такой сокрушительный, как 23 февраля, но и он был неплох. Землю, как всегда, предохранила оболочка атмосферы, но космонавт, окажись он за пределами защитного пояса, был бы обречен… Во-вторых, его, Ездовского, больше устраивают сейчас стандартные условия, спокойная атмосфера. Его задача — опробовать сцинтиллятор, показать на практике преимущества, надежность выбранной схемы. А дальше будет видно.
В дневнике Сергея появилась такая запись: «Индивидуй Моторзин проявил себя рачительным товарищем. Главное — не влопаться с ним в дискуссию. Науке необходим уравновешенный характер. Только сосредоточенный характер добивается на этом поприще успеха».
Сергей умеет ладить с людьми, это известно. Свыше года живет он в гостиничном номере вместе с четой сотрудников, много лет зимовавших в Арктике. «На Диксоне все такие, что ли?! — удивляется, рассказывая о них, Сергей. — Сколько живем — ни одного писка. Ни единого! Характеризует? По-моему — полностью. Люди!»
Важность замысла, серьезность положения прибавляли ему осмотрительности. Он предложил Моторзину действовать в четыре руки: вначале собрать «приемное устройство», потом довести все остальное оборудование, чтобы не распылять сил. Моторзин с таким планом согласился, место «приемного устройства» определил по левую руку от входа и обосновал — почему; место «технической кухни» — в тамбуре.
— Чудесно, чудесно, — поддакивал Сергей. — Складно устроится.
Федор чувствовал себя старожилом, не спеша объяснял удобства и выгоды здешней жизни. Ближайшие соседи назывались у него «милицией», «пожарниками», «медициной» — по номерам телефонов, соединенных автокоммутатором. «Ноль-один» — директор совхоза, «ноль-два» — рембаза. Он всем им представился. Под «ноль-три» оказалась полевая станция космиков. Старшим техником станции была женщина. Разговор Федора с нею на третьей фразе стал простым, свойским. Сергей тотчас отметил, как дается ему эта быстрая легкость, свобода тона. Федору разговор доставил большое удовольствие. Он призывал соседку к сотрудничеству, еще заметнее потеплел, смягчился лицом. «Двенадцать километров — не расстояние!» — заверял ее Федор.
Женская тема, несмотря на недавний отъезд, получила в домике развитие.
— Женщинам в науке, конечно, не место, — говорил Ездовский. — Лично мне известен единственный случай, когда женщина проявила себя настоящим ученым. Да и та — филолог.
— Это примерно о чем?
Сергей объяснял.
Моторзин тоже высказывался:
— Другая, бывает, и без диплома, и денег тех не гребет, а тянет — будь здоров. Моя вон, десять лет грязь на стройке топчет. И в дождь, и в холод со своей трубой. Всю дорогу. Стенки домов знаешь как сводит? Будь здоров. Старший над нею, он только что из института вылупился, у него что ни разметка — то полундра: стены в углах сантиметров на двадцать не сходятся. Вот тебе и геодезист. У моей же всегда впритык.
— Жизнь в науке тем нехороша, — говорил Ездовский, — что сушит, пресекает проявление чувств. Женской натуре это противно. Да и мужчине, надо сказать, ни к чему. Возьми Холина, ионосферщика этого. С ним же встречаться боязно, когда идет. Голову сбычит, белками поводит, как венецианский мавр… Бр-рр-р! Говорят, из загса приехал, велел жене изжарить яичницу и уткнулся в схему. Короче, он ее даже не поцеловал. Теперь, говорят, жена от Холина уходит. И осуждать эту женщину трудно. Я, например, ее не осуждаю.
— Мужниных кандидатских мало, вот и выкобенивается. Рассчитывает к академику подгрести.
Так, переговариваясь, вели они сборку «приемного устройства», чтобы в самых подходящих широтных условиях и на высоте двадцати пяти — тридцати километров процедить сквозь трубку Гейгера космические частицы. Пульт, называемый «приемным устройством», служил для перенесения информации с высоты в их экспедиционный домик. Зорко, с трех сторон контролируется поднятый в стратосферу счетчик Гейгера: приемник подает о космическом потоке звуковые сигналы, осциллограф уточняет его танцем импульсов на экране, а нумератор, похожий на маленький будильник, отсчитывает своими стрелками количество частиц, пронесшихся сквозь прибор. И главный интерес специалистов, толковавших жизнь разно и неуступчиво, состоял сейчас совсем не в споре, начатом давно и как бы приглушенном обстановкой, а в ходе, в самом движении напористой работы, приближающей час, куда более важный для обоих, чем долгий разговор при сборке. Надежность «приемного устройства» и удача запусков покажут всем, кто чесал язык, кто сомневался, оправдано ли, справедливо ли решение Дениса Григорьевича отдать вакантную ставку младшего научного сотрудника технику Моторзину и послать его в экспедицию. Федор верил в этот случай, ждал его, контрольную доводку «приемного устройства» произвел с блеском. Что же до Ездовского, то он с ходу сможет приступить к запуску своего сцинтиллятора, проведет все на уровне зачина, и вот тогда-то…
— Полет в десять утра, Федор. Подъем в девять ноль-ноль.
— Я — спать. Брык, и никаких миражей.
Так у него и вышло.
Переложенные сменой белья и полотенцами, ждали в абалаковском рюкзаке своего большого дня сцинтилляторы. Пристроившись у пульта, собранного в четыре руки, Сергей писал: «Творить, по-моему, — это значит жить душой, заставлять ее неясное, нематериальное тело производить осязаемые, имеющие форму вещи… Своих союзников я не боюсь».
Запуск прошел прекрасно.
— Ну и горлан, ну и горлан, — приговаривал Моторзин, сидя за бортжурналом. — Тридцать два километра наскреб, а все верещит. На рекорд тянет, а, инженер?
Каждая новая сотня метров вызывала у Федора прилив воодушевления; не позволяя зонду остановиться, шугая его с последней отметки бог весть откуда севшим на язык хохлацким восклицанием: «Геть витсиля!» — он замирал в ожидании новых победных сообщений.
Ездовский темперамента не проявлял. Молча наблюдал он колыхание травянистого цвета импульса на экране, плавное движение стрелочек. «Близится старт сцинтиллятора!» — вот что говорил ему этот первый подъем счетчика Гейгера. Радостное предчувствие распирало Сергея — он, умудренный, не доверял ему, не позволял прорываться наружу. Он ведь и Косте не открыл своего замысла. Он задумал взять свои приборы и поднять их за Полярным кругом, когда все было готово к отъезду.
Они сидели над статьей Эвиота, вернее — смотрели, как под быстрой Диминой рукой летят от Эвиота щепки. А когда от бедного Брайена Эвиота ничего уже не осталось и Дима, довольный результатом и утомленный, мог бы, казалось, отвалиться от стола, как он обычно это делал, и, накренив кресло на две задние ножки, побалансировать, выкинув руки в стороны, и предложить затем ему, Сергею, попытаться проделать то же — чтобы наслаждение превосходством было окончательным и полным, — вместо всего этого Дима, не меняя позы и поглядывая на статью Эвиота, сказал: «Нам наступают на пятки. Наступают железными шипами». Он имел в виду не только англичанина Брайена и сделал свой вывод с той строгостью, с какой был выполнен им весь анализ, имевший широкую основу. «Чувствую их дыхание на своем затылке», — в тон Диме сказал Костя.
Тогда он, Сергей, и решил, что прихватит с собой сцинтиллятор, испытает его в деле, на высоте. В случае успеха новые данные пойдут теоретику Данкову густо; возможно, помогут снова оторваться, уйти вперед. Он знал, что Дима станет осторожничать, предостерегать: «Есть сомнения? Не запускай сцинтиллятор. Заваришь кашу, потом не расхлебаешь». О делах лаборатории Дима судит трезво, но взглядов своих не отстаивает. Костя предложил бы действовать официальным путем. А когда? Субботний вечер, утром поезд… он уехал, ничего не сказав. И теперь, стоя перед «приемным устройством», проявляя сдержанность, школил себя. Склонив голову набок, набивал глаз.
Когда «геть витсиля» не возымело действия и стало ясно, что счетчик, прекратив подъем, завис, Федор изобразил на лице гримасу крайней натуги — он все хотел ему помочь. Он даже содрогнулся телом, как это делают шутники, выжимая из перевернутой бутылки последнюю каплю… Заметную холодность Ездовского он относил за счет их прежних неладов, терявших, однако, смысл, когда они без посредника, вдвоем, выполняли за этим пультом работу первостепенной важности для обоих.
Федор держался тех убеждений, что «хорошо поспишь — хорошо и покушаешь». Расхождений тут быть не могло. После обеда они спали, а под вечер разворачивалась подготовка к завтрашней операции. Моторзин рассказывал сны, сравнивал достоинства концентратов, обсуждал консервированную тушенку, строил планы: «Как в отпуск пойду — зубами займусь». Выставлял баллы знаменитым командам и спортсменам. Его суждения на этот счет достигали афористичного звучания. В рассказах Федора из армейской жизни главенствовал старшина по прозвищу Шплинт — личность, определявшая весь цвет, весь смысл их солдатских буден. «Такой мужик — ничего от него не скроешь, правда, все насквозь видит. Строгий очень. Если же кто проявил себя — не обидит. Сейчас же сам в камбуз: „Клава, выдай Моторзину по второму разу!“ Весь камбуз винтом…» Федор питал к старшине глубокие чувства. Шплинт однажды возвысился до того, что вроде как в присутствии самого комбата, пустившего со склада моток ветоши на личного «Москвича», кричал: «Кто здесь хозяин, он или я?!» Правда, сам Федор при таком событии не присутствовал, только слышал о нем, но если рассудить, так, пожалуй, можно и поверить: Шплинт крутой был мужик. Самым ярким событием в службе Федора было атомное учение. Говорил о нем, не вдаваясь в подробности, восхищение подавлялось тихой жутью. Он стыдился, что не умеет скрыть эту жуть, так глубоко в нем засевшую.
Наживляя на прибор гибкие перья антеннок, Сергей развивал свои взгляды на жизнь, особенно о том, как важно и дорого умение человека при всех условиях следовать честности и чувству.
— Дите ты, — отвечал ему Моторзин. — Дите гремит игрушкой, ты на каждом слове — чувством. Ты его видел где, чувство?
— Его не разглядывают. Ему открываются или отдаются.
— Это в работе, что ли?
— Разумеется! Не только! Вообще… Неужели непонятно?
— Батарейку лучше покрой, коронный разряд возникнет…
Долго, сосредоточенно перебрасывал Моторзин с ладони на ладонь скрипучую, соломенного цвета резиновую оболочку, прогревая ее над жаркой электропечью.
— Серега, а Серега, — он поднял резину против света.
Вымоченная в бензине, умятая и прогретая, она сохраняла неровный пятнистый цвет — признак низкого качества. Двухчасовая обработка ни к чему не привела. При подъеме, где-то на полпути, а то и раньше оболочка могла лопнуть, и Моторзин, с тревогой в нее всматриваясь и ощупывая (комплект для экспедиции был выбран им), впервые за долгое время назвал Ездовского по имени. «Индивидуй, ты в людях больше нуждаешься, чем они в тебе», — подумал Ездовский.
Вслух он сказал:
— На заводе знаешь как: неделя спячки, неделя горячки, потом аврал. А мы отдувайся.
Отойдя в свой угол, техник без видимой связи со сказанным заметил:
— Ты по внешности вроде как Алика Кучевского напоминаешь.
— Не помню… Из какого отдела?
— Алик?!
Быть похожим на Кучевского значило в мнении Моторзина примерно то же, что в глазах Ездовского — владение искусством доводки.
— Обескуражил… Он же в сборной страны, Кучевский.
— Знаком с ним?
— Не ручкался, — застенчиво сказал Федор. — Так, со стороны… — И тихим голосом открылся: — Я же всех их по имени-отчеству величаю. Девятнадцать человек… Нет, думаешь?.. Вот послушай…
Он начал перечислять, смущенный этим своим знанием и боясь ошибки; подобие улыбки, как бы подтрунивающего над собой, и вместе напряжение не сходили с его лица, когда он загибал пальцы. «Сказать! — решился Сергей. — Именно сейчас. Ввести в свой замысел, все раскрыть, сделать сообщником». Почему-то вспомнился ему техник Шубочкин, — новичок, как шутливо напрашивался он на роль «кухонного мужика» и сколько при этом было в его глазах серьезности, даже тревоги. Парень, видно, уже успел кое-что понять — и в лаборатории, и в сцинтилляторе, да, кажется, и в нем, Ездовском. Его бы сейчас сюда.
— Лечиться мне надо, — тяжело вздохнул техник, закончив перечисление сборной. Возможно, его подвела память — судить об этом Сергей не мог.
— Чего тебе лечить, Федор? — От прямого, начистоту объяснения с ним Ездовский воздержался. — Ты ведь у нас самый здоровый. Здоровее всех в отделе. Зубы разве…
— Не-ет, — он мял и тискал оболочку, — мне лечиться надо. Не смотри, что шея да грудь… Мне нервы лечить надо. Нервы вовсе ослабели.
План экспедиции предусматривал на каждый день один зонд.
Закончив очередной «полет», они прогревали бока под невысоким июньским солнцем, когда над их головой раздалось:
— Подъем!
Моторзин по-солдатски, вмиг угодил ногами в сапоги, впустил рубаху в брюки — предстал перед военным в наилучшем виде.
— Вы старший?
За спиной военного высились невдалеке кресты антенн, съехавшиеся в одно место, должно быть, с разных направлений.
— Никак нет, товарищ гвардии капитан!
Навык многолетней службы был в Федоре силен.
Не допуская в присутствии офицера пограничных войск нестроевых, вольных движений, он произвел короткий приставной шаг в сторону, вращением белков указывая на старшего.
— Простите мое неглиже… я дома. — Ездовский поднялся не спеша. — Чем обязан?
Финский домик скрывал от него антенны подъехавших пеленгаторов, солдат, пускавших возле машин дымки.
— Вы производите запуск передающих устройств?
— В известном смысле передающих, — уточнил Сергей.
— Разрешение? — Улыбка пышного со сна Ездовского задела, видно, капитана за живое.
— Разрешение? — удивился Сергей, только теперь замечая подвижные радиорамки, выросшие как из-под земли и направленные на их домик. Он отер лицо ладонью, пригладил смятые волосы, соображая, что бы все это могло значить.
— Разрешение на запуски в погранрайоне, — отчеканил капитан, еще строже подтягиваясь. — С приложением технической документации и научной программы. Почему не поставили в известность?
— Вы уже во все проникли, по-моему, — мягко сказал Сергей, кивая на пеленгаторы. Он хотел умаслить капитана.
— Вас не касается!
— Но тут какое-то недоразумение, — миролюбиво сказал Сергей. — Разрешение в принципе есть, и вы это сами знаете…
— Документ! — потребовал капитан. — Нет документа? Накажем. Каждый год приезжаете, должны знать. Строго накажем.
Моторзин тянулся в струнку, поедал гвардии капитана глазами. И без кителя, без погон он был «старший сержант Моторзин». Своим истовым видом и выправкой он не мог не вызвать привычной для военного и отрадной мысли: «Хороший бы солдат вышел».
— Прошу старшего следовать со мной, — распорядился пограничник.
Усаживаясь в машину рядом с шофером, он сказал:
— Вроде как ученый, а я бы вас — в кружок текущей политики для сержантского состава…
И еще раз посмотрел на Моторзина — с сожалением и строго.
Возвратился Ездовский через сутки.
Федор разговаривал по телефону со своей знакомой. Не оживленно и без кокетства, обычно задевавшего Сергея, а цедя слова, каким-то раскаянным тоном…
Ездовский рассказал ему о поездке:
— С солдатами ехал, хорошие ребята… они, видишь ли, обнаружили нас в первый запуск, а засечь не успели, ну и гоняли по сопкам. Начальство по радио запрашивает, скоро ли будут взяты нарушители, а капитан все «нет» да «нет». Он злой как черт, этот капитан. Боится, уволят, ему дослужить надо, так он вдвойне переживает. Прямо как укушенный. Москва разрешение подтвердила, и дело с концом, верно? Он же все не успокоится. Говорит: «Еще к вам наведаюсь, проверю вашу программу». Какой пытливый капитан… Пусть приезжает, нам-то что, а? — Посвящая техника в непредвиденный случай, Ездовский высвобождал из трикотажной упаковки свои сцинтилляторы.
— «Полет» в десять ноль-ноль, Федор.
— «Гейгера» готовы, я свое сделал. От прочего — уволь. Сверхурочных мне не платят.
— Сцинтилляторы эти в программу входят? — спросил Федор.
— Обязательно! — быстро, с непринужденностью отозвался Сергей, продолжая «чистить» импульсы.
— Или свое проталкиваешь?
— В программе, — светло повторил Сергей.
— Денис Григорьевич, как уезжали, ничего не говорил.
— А почему, думаешь, я с капитаном задержался? — Сергей предвидел вопрос техника. — Запрос делал. Насчет сцинтиллятора запрашивал. Потому и задержался. Получил от Комлева «добро»…
— Чистых импульсов вовсе нет, одна муть пляшет. Смажет он тебе картину, сцинтиллятор. Хлебнешь с ним горюшка, инженер.
— Ты бы чем каркать, лампы заменил, Федор Кондратьевич. Прощупал бы рукой мастера, не растряслось ли что.
Техник долго не отзывался, потом раскладушка под ним заскрипела.
— Учти: сцинтилляторы меня не касаются. Я к ним не притронусь. Понял? — Он поднялся. — Лампы поставлю.
…Ночью шел дождь, день забрезжил пасмурный, к утру ветер окреп, громыхал прохудившейся крышей и ставней, сорванной с петель, склоняя Сергея к отмене запуска, — был случай, когда подхваченный порывом зонд понесся, едва не чиркая по земле, прибор с силой ударился о валун и разлетелся в брызги; а сцинтилляторов всего две штуки… Но Моторзин, давший согласие «подбросить», уже принялся за дело и не робел, правил шестерней пузатых ловко. Удерживая связку трепетавших на ветру шаров высоко над головой, он свободной рукой терпеливо ощупывал узелок за узелком, что-то нашептывал над ними, привораживая, похоже, и сплевывал на них для удачи, как рыбак на червяка.
— На приемном устройстве!
— Есть! — отозвался Сергей.
— Пошел!
— Есть пошел!
Сергей не помнил, повторил ли он «Есть пошел!», как скоро возвратился Моторзин в домик; команды были переняты у аэрологов, а первые секунды для космика не слишком важны… все в Сергее напряглось, ждало первого писка младенца…
Наполненные водородом, трущиеся друг о дружку шары несли стеклянную трубку Гейгера и новый прибор, пластик этот, как он его называл, на высоту, сквозь море разрядов, и этот фон, этот резкий, не прерывающийся треск и гудение в наушниках мешали ему понять, подает ли сигналы его сцинтиллятор. Потом он стал выделять отдельные стручковые щелчки и увидел, как под их нестройный аккомпанемент мелькают на экране быстрые, нитяной толщины импульсы — они бежали, завалившись вправо, — и как пошли круг за кругом стрелки нумератора. Но ничто в отдельности не выдавало, каков сейчас напарник Гейгера — сцинтиллятор, — что с ним. От безвестности, в которой скрылась горстка собранных им деталей, Сергею стало одиноко, как бывало в окружении людей, смотрящих на него предвзято, чужими глазами. Вдруг слабо, робко, явственно все же проскочил ни на что другое не похожий звук. «Прорезался!» — дрогнуло в Сергее, и он испытал страх, что не удержит, упустит этот тихий, без внутренней силы сигнал. Он пресек дыхание. Вслушивался не шевелясь, не касаясь кругляша настройки, — голосок бесследно исчез, растаял.
Моторзин разувался за его спиной, испревшая байка забила другие запахи жаркого от гудящих умформеров домика. «Открой двери!..» — снова почудился Сергею голосок с кратким призвуком. Не напористый, слабый, он доносился как бы из-под завала, краткий его призвук был как хрип тяжелого противоборства… Изнемог, исчез. «Открой двери», — повторил Сергей. У него сжало и отпустило сердце. «Этого не хватало», — подумал Сергей. Он сбросил куртку, устроился удобней, прижал наушники. Он пытался воскресить пропавший голосок, сладкая боль и страх давешней краткой минуты жили в нем. Ему казалось, он следит по экрану за бегом наполненных в правую сторону всплесков и терпит дикий вой в ушах целую вечность, и пора бы ему уже признать, согласиться, сказать себе, что улавливать — не его удел, не его призвание. Большого искусства он в этом не достигнет. И Моторзин, хотя и цепкий, и с упорством, — тоже: нет в нем той гибкости, того расчета. Тут незаменимы были бы другие хваты… Так, но и сокрушаться нечего, все впереди, все начнется, когда «шестернею — цугом» впряженные в работу шары вынесут трубку и пластик на высоту прямой, чистой — без преград, без помех — встречи с частицами. Фон ослабнет, сойдет на нет, голосок же получит ясную звучность. Тогда-то все и совершится. Откроется хорошо выявленная интенсивность; кроме того, он узнает подробность, важную для Кости, для многих: он получит известие об энергии частиц, на пути из космоса вонзившихся в холеное тело сцинтиллятора. Таких данных их лаборатория еще не получала. Он отправит телеграмму Косте: «Хвост морковкой, старик!» Он отправит еще одну телеграмму, краткую, бьющую наповал: «Уверенная работа нового счетчика на высоте подтверждена, сбор экспериментальных данных продолжаю тчк Ездовский тчк». Вышлет авиа документальное свидетельство — свой хронометраж. Не все те повара, у кого ножи длинные, — вот в чем суть. На том собрании в отделе он был, конечно, сбивчив, к тому же, когда он выступает, у него сохнет рот, вязнут слова, а графина в аппаратной не было, но он действовал прямо, в открытую: «Когда все расползлись по своим пенальчикам и молчат — в таких условиях коллектива нет и быть не может. В труде дорога чистота отношений, борьба за нее ведет к полезным результатам, поэтому…» Его разубеждали? Опровергали? Ничего подобного. «Мы не можем идти за Ездовским! — вот что раздалось в ответ. — Ездовский пытается толкнуть товарищей на путь интеллигентского самокопания. Категории чистой этики не подменят нашей заботы о главном, решающем — заботы о производительности труда!» Вот что было произнесено Чемпаловым — веско, неприязненным тоном — и долго повторялось затем на всех перекрестках.
…Фон между тем не затухал; напротив, гудение становилось все резче, пронзительней, в ушах ломило, строка развертки осциллографа тоже вышла из подчинения.
— Ты не стукнул приемник? Сапогом? Не сбил? Кабак на экране!..
Но никакой случайный удар сапогом не смог бы объяснить происходящего с нумератором, похожим на маленький будильник.
— Чума болотная, они заткнутся, слышь, ей-ей, заткнутся! — кричал Моторзин, ошалело глядя на прерывистый, скачками, бег стрелочек нумератора; уже не показания, а сохранность прибора внушала ему опасения. — Твой сцинтиллятор, должно, разогнался, причем без всякого удержу… не видывал такого!..
— «Гейгер» тоже разогнался! — огрызнулся Сергей. Не зная, как объяснить происходящее, он сбил попытку взвалить всю вину на новый счетчик.
— Друг дружку возбуждают, — на ходу поправился Моторзин, — никакая аппаратура не выдержит… О, гляди, заткнулись стрелочки, на полшестого заткнулись, я говорил!..
Глядя катастрофе в глаза — на экран, Сергей сказал:
— Заколодило… Повторим! Готовь вторую связку.
— Больно быстр, — не согласился Федор. — Шары на мне висят, они денег стоят. Как запуск, так, считай, получка, да еще по шести штук связка против четырех. В момент профукаешь.
— Беру на себя.
— Ишь, на себя… Я тоже пока в экспедиции числюсь.
— Дать расписку?
— А твоей распиской что подымешь? Водорода и так не остается. Стараешься, на чем бы выгадать, сэкономить, резерва нет… «Повторим!»…
И вот новая связка шла на подъем, а краткий, с деревянным призвуком сигнал не повторялся. «Не оглох ли я? — подумал Сергей. — Или то была галлюцинация?»
Стрелки нумератора, заткнувшись, снова повисли, в наушниках стоял грохот.
— Сцинтиллятор не отлажен, вот и вся причина, — повторил Моторзин с вызовом, готовый к спору.
Сергей промолчал.
Бунтующие счетчики продолжали подъем, и он, стенограф собственной гибели, вел в амбарной книге, приспособленной под вахтенный журнал, хронометраж — без единой цифры, лишенный, должно быть, смысла; он отмечал разряды и трески, в его записи врывались молнии догадок. Несомый лихорадкой воображения, он не мог отвлечься от шершавого листа, чтобы зачерпнуть воды, смочить пересохший от горя и злости рот. Среди чернильных строк и записей ломавшимся карандашом в амбарной книге, когда все было разобрано, оказались такие: «Я предан и остался один, отступник примет позор народа. Звуковые сигналы напористы, очень часты, причиняют неприятную боль вплоть до кровотечения. Прием веду без подмены, так как этот жмот в ответственный момент открыл свое неприглядное нутро дрожащего за место. Сигналы отдаются в височную кость, которая могла быть крепче. Интенсивность, ритм потока врезаются…»
«Вспышка!» — вдруг осенило его.
— Вспышка! — сказал он. — Вспышка космических лучей. Приборы врезались в поток.
Он распрямился наконец и устало повел головой, не умея сообразить, в какую сторону унесло сцинтиллятор, его надежду, да это и не имело значения, потому что вспышка распространяется на всю Землю, она захватила далекую лабораторию Чемпалова, и Симеиз, и шхуну «Заря», плывущую где-то в Индийском океане, и близких их соседей, космиков полевой станции. Они, соседи, сравнительно с Симеизом или шхуной «Заря», в наилучшем положении сейчас: магнитный заслон над ними слаб, вспышка падает на них как бы без преграды, в чистом виде. «Узнать? — мелькнуло у Ездовского. — Узнать, что происходит». — «Как? Вы не в курсе? Огромная вспышка!» — скажет женщина, собеседница любезного Моторзина, к которой он, Сергей, почему-то питал неприязнь. Он впервые в этом себе признался. А она, наверно, мила, и добра, и понятлива. И рада будет все разъяснить единственным для его спасения фактом. «Очень крупная, гигантская вспышка, — скажет она. — Из тех, что происходят раз в пять лет. Как 23 февраля», — добавит она. И каждый поймет, что его маленький, вручную собранный, немощный пока сцинтиллятор на такую нагрузку не рассчитан. Вот и сдал, не выдержал, вся причина — в необыкновенной вспышке, только в ней. Шубочкин, Съедин, Людмила в своем шикарном пуловере — все согласятся, что сцинтиллятор, конечно, ни при чем, если такая вспышка, и подтвердят, не постесняются, где надо, как без отдыха молотил он, Ездовский, дорабатывая схему, а он будет слушать их молча, ни один мускул не дрогнет на его лице. Он вдруг сомлел от этой мысли, поддался вялости, безразличию, в первый раз, должно быть, до конца постигая всю важность и необходимость перемен, которые последуют за признанием его нового счетчика. «На человека надо смотреть серьезно, вот такая малость, — скажет он, когда его спросят. — И все пойдет как следует быть».
С полевой станции ему ответил мужской голос, молодой, добросердечный:
— Приборы спокойны, никаких возрастаний… Взглянуть еще раз? Минуточку… Я же говорю: безмятежны. Дыхание спящего младенца. Никакой вспышки не происходит. Вспышку видят во сне.
Моторзин принюхивался на пороге к своей гигантской рыбине:
— Говорил, к отъезду подойдет, — не ошибся, рыбка высший сорт!..
Огонь из всех блистеров
И вот прилетел с доплатой треугольничек от Федора Моторзина. «Ездовский сорвал экспедицию!» — разнеслось по отделу. Следом явились и сами герои: виновник катастрофы Ездовский, свидетель происшедшего Моторзин. Федор принимал сочувствия, расстраивался от них и злел. Ездовский выслушивал Чемпалова с терпением, склонив виновную голову.
— Что объяснять? — говорил он, покусывая губу. — Виноват, Денис Григорьевич.
— Вас зачем посылали?
— Запускать счетчик Гейгера, — покорно отвечал Ездовский.
— А вы что делали?
— Их и запускал… Потом поднял сцинтиллятор.
— Поднял сцинтиллятор… Вы получили задание на сцинтиллятор?
— Нет.
— Может быть, задание давалось по особым каналам? Без нашего ведома? Через голову отдела?
— Нет.
— На чем же были основаны ваши заверения, будто вы делали запрос, получили «добро»?
Ездовский молчал, покрывшись краской.
— Соврали, мягко выражаясь? Так? Придется ответить. И за монитор, и за срыв экспедиции!..
Разбирательство шло при открытых дверях в точном смысле этого слова: кабинет Дениса Григорьевича был нараспашку, распаленный завлаб присутствием третьих лиц не стеснялся. К тому же факты, которые он приводил, были бесспорны. Лично Ездовскому собственная вина представлялась до того очевидной, что он и не пытался оправдываться.
Но, странное дело, чем заметнее проявлялась покорность затюканного Ездовского, тем резче не совпадала она с настроением, которое складывалось по ходу этой истории за стенами чемпаловского кабинета.
Володя Битехтин, раб и певец цветного фото, привез из Якутска, впервые им увиденного, три цветные катушки. Между тем он ходил из кабинета в кабинет с пустыми руками и речи вел не о проявителе, не о контрастной бумаге, но о грандиозной буче вокруг доклада руководителя якутской лаборатории. «Три дня как на качелях!» — говорил Володя. Он не столько рассказывал, сколько демонстрировал это волнующее событие, включая магнитофон. В тех местах, где записанные на пленку участники якутской дискуссии превозносили достоинства своих новых схем и особенно сцинтилляторов, вторить им в сложившейся обстановке Володя не решался, он замедлял вращение пленки, выражение острого тревожного любопытства на его лице сменялось растроганностью. «Видите!» — призывал Володя свидетелей, указывая на диск…
Послушав якутян, разговорилась за своим столиком Люда. «Все знают, — сказала она, — какую важность придает Константин Михайлович и другие товарищи… да, Данков, хотя он и не наш сотрудник… какие они возлагают надежды на нейтроны, входящие в состав космического излучения. Ведь нейтроны раскрывают тайны магнитных полей! Но что мы видим? Нейтронный монитор два часа пощелкает, два месяца стоит, а Денис Григорьевич самоустранился, взваливает все на других. А так относиться к Ездовскому разве справедливо? Конечно, надо выяснить, что натворил Сергей Трофимович в своей экспедиции, но как он здесь работал — неизвестно. Очень старался, очень много вкладывал сил…» — «Ты чего это разошлась, Людмила?» — «Не разошлась. Вот дождусь собрания… будет же когда-нибудь у нас собрание? Вот тогда разойдусь, все выскажу».
Техник Юрий Шубочкин сочинил басню. Прежде подобная слабость за ним не замечалась. Да и Шубочкин уверял, что в прошлом он безгрешен. Басня сочинялась, объяснял Шубочкин, сама, читал он ее с выражением. Она начиналась эпически: «В одном НИИ, святилище наук, в лаборатории обосновался Жук…» В конце, по закону жанра, давалась мораль: «Наука там не процветает, где серый Жук, оберегая сук, всем ярким мушкам крылья подрезает…» Басня вызвала удивление, восторги, страхи. Раздался возглас: «Съедину, Съедину предложи!» Редколлегия «Космика» испытала замешательство, прения длились два часа. Решающим оказалось слово редактора, ветерана отдела Съедина, писавшего когда-то фельетоны. Он сказал: «Если смолчать, то кого обманем? Себя обманем. Так дальше нельзя. Я — за». Большинством голосов редколлегия приняла басню к печати. Когда это решение было проведено, Съедин издал шумный вздох, давно, казалось, стоявший в его высоко поднятой груди.
«Несогласованный огонь из всех блистеров по одному объекту», — говорил Чадов, понимая, что оставаться в бездействии ему нельзя, и страшась последствий, какие неминуемо вызовет его вмешательство, попытка придать разрозненным залпам организованный характер.
Аттестат зрелости, полученный в те дни Шубочкиным, явился поводом для небольшого торжества. Несмотря на предательский запах хлебной опары, сопровождавший приготовление в аппаратной грога, фактор внезапности удалось соблюсти. Юрия призвали в последний момент, когда все было готово. В своей рабочей лыжной куртке («Пришел-то в чем… срам. Предупредили бы, собаки…») он стоял перед столиком, середину которого занимали чайник с недегустированным напитком, десяток граненых стаканчиков, торт, вафли, и слушал текст коллективного приветствия.
— Пусть этот подарок, — с выражением читала Люда, удерживая до поры одну руку за спиной, — напомнит тебе о необходимости броситься в бой, едва ты увидишь несправедливость или обиженного.
Юра проявил уверенное знание ритуала, левой рукой приняв подарок — статуэтку Дон Кихота, — а правой обменявшись с Людой рукопожатием. Все это получилось у них весьма элегантно.
Подарок Юре понравился.
— Главное, тоже с книгой, — говорил он, рассматривая погруженного в раскрытый фолиант рыцаря и осторожно проверяя, как извлекается из ножен и вставляется обратно золоченая булавка его шпаги.
Деловые тосты шли вперемежку с репликами:
— Ножа нет, торт будем раздавать с отвертки.
— За нейтронный монитор! Давненько я на нем не работал!
— Пусть будут сцинтилляторы!
— Сцинтилляторы и полупроводники!
— Грог напиток морской, надо, чтобы покачало.
Люда, сепаратно чокаясь с Чадовым, говорила:
— Как считаете, Константин Михайлович, могут мне поручить мониторы на «Заре»? Я во все постараюсь вникнуть… Могут, правда? Вот увидите… Вы даже не представляете, как мне «Заря» подходит. Уплыву отсюда, далеко уплыву… а монитор рядом, и снимаю нейтронную компоненту… Я вам тогда открыточку пришлю. С видами острова Пасхи…
— Когда идет работа над одной проблемой, — говорил Костя, — каждый сотрудник должен быть ферзем.
— Голова тоже нужна, — заметил Шубочкин.
— Производственное совещание, — вставил Съедин, — или научно-техническое совещание.
— Нам наступают на пятки, — повторял Ездовский. — О якутянах не говорю — Брайен Эвиот наступает!
— Коллективные обсуждения в масштабе лаборатории — вот что необходимо, — сказал Чадов. — Сразу все прояснится, станет на свои места.
— В лобовую атаку, Константин Михайлович? Так я тебя понимаю? — спросил Шубочкин.
Чадов улыбнулся:
— Так понимаешь. На встречный огонь.
— А что… Я с аттестатом. Могу идти и на встречный огонь.
— Боязнь быть не похожим на других убивает гражданское чувство, — говорил Съедин. — А у нас кто не похож на заданный образец, тот смешон, жалок, опасен… Надо написать обо всем Комлеву. — Смелость, проявленная Съединым при обсуждении Жука, жаждала развития и поддержки.
Трудно сказать, какая судьба постигла бы идею редактора, если бы не появление в лаборатории Данкова. Задержавшись в дверях, он сделал знак Чадову и попятился было назад, но его схватили под руки, вытащили к столу. Дима поздравил именинника, чокнулся со всеми, выждал с полминутки за столом, после чего увлек с собой Чадова и Ездовского — они исчезли. Под конец вечера явился Чадов:
— Завтра пишем письмо Комлеву!
Не подписали письмо двое: Моторзин и Битехтин.
Что мог бы рассказать теоретик
Первым к директору был вызван Чадов.
— Такой цидули мне еще не подносили! — встретил его Комлев. — И кто? Заглавная подпись — парторг отдела Чадов. Позор и стыд! Опуститься до личного дела… Вы понимаете, что после этой стряпни следует заводить персональное дело? Оклеветали, смешали человека с грязью. Я глазам своим не поверил, когда прочел: «Не может обеспечить научного руководства отделом…» Да Чемпалов получает благодарности авторитетных организаций, его чуть ли не профессором называют!..
Костя ожидал, что разговор пойдет круто, и видел свою задачу в том, чтобы устоять против первого взрыва эмоций, естественных в положении Комлева. Если выдержит, то, даже ни в чем не убедив директора, облегчит себе и другим весь дальнейший разговор. А может быть, у Комлева отпадет нужда в беседах с другими авторами письма. «Ему нужны факты, ни о чем другом слушать не будет».
— Чемпалов хлопочет об утилитарном применении космических лучей, — сказал Чадов, — и пытается извлечь из них народнохозяйственный эффект с миллионным наваром. Что есть спекуляция на актуальности, как вы понимаете… А вот регистрация вариаций в отделе поставлена под угрозу полного срыва…
Но дальнейшее объяснение пошло не так, как представлялось Чадову: вопросы — факты.
— Вот что, — сказал Комлев, — разговор начистоту. Есть желание говорить прямо?
— Если и вы будете со мной откровенны.
— Принято. Почему не обратились ко мне раньше?
— Не верил.
— Кому не верил?!
— Говорю, что думаю. Вам, Ананий Ефремович. Вы поддержали письмо Чемпалова в ВАК о присуждении ему кандидатской степени без защиты диссертации? Мы условились об откровенности.
— Этот вопрос, согласен, ему не следовало возбуждать… преждевременно, да… Но я от прямоты не уклоняюсь: коль такое письмо легло на мой стол, я ему не противник. Он же павильон вам поставил, Чемпалов. Собрал всех под одну крышу, обеспечил аппаратурой!
— Вот я и сомневался, не верил, что вы проявите объективный подход к Денису Григорьевичу, оцените его как ученого. Вы в таком неведении, Ананий Ефремович, что каждый новый факт для вас — как ушат холодной воды. Вы присутствовали у нас на собрании, в аппаратной, помните? Товарищи еще тогда пытались сказать…
— Склоку надо давить в зародыше.
— Техник Шубочкин, вы его знаете, Ананий Ефремович, и, кажется, неплохого мнения о нем, техник Шубочкин никого под сомнение не берет, он рассуждает, и рассуждает очень просто. Он говорит: «Если я, который сидит на приборах и головой отвечает за их прогресс, не знаю, что привез мой начальник, посланный ради этих приборов в дорогую заграничную командировку, то я считаю, что начальник мой ездил впустую». И вот почему Шубочкин поставил свою подпись на заявлении. Вы кричите: «Клевета, склока!» А Шубочкин, когда подписывал, сказал: «Дело моей партийной совести».
— Разве он в партии?
— Подал заявление.
— Могли бы, в конце концов, написать: результаты поездок Чемпалова нам неизвестны…
— А вам известны, Ананий Ефремович?
— Мне известен вот этот документ, протокол производственного совещания… Дивные дела творятся на божьем свете. «Постановили: создать комиссию по отпускам и заработной плате». Вы что, братцы, Совет Министров?.. Ну, создали комиссию, взяли отпуска и премии в отделе под контроль. Ничего, в конце концов, ужасного… Но как держит себя этот бродячий проповедник Ездовский! Как поступает! Марат — друг народа! Сам, понимаете, запорол полупроводниковую схему, монитор из-за него три месяца стоял на приколе, сорвал, по существу, плановую экспедицию, а Чемпалов, изволите видеть, должен за все отдуваться?!
«Сейчас вы получите еще один факт». Вслух Чадов сказал:
— И тут говорите с чужих слов. А Данков разобрал бортжурнал Ездовского и показал, что Ездовский, на которого так навалился Чемпалов, обнаружил новый вид вспышки: малоэнергичную вспышку. Она Земли не достигает, проявляется только в атмосфере… Видите? И Данков пришел к мысли, что вспышки происходят, следовательно, не раз в пять лет, как считалось, а несравненно чаще — ежемесячно, если не еженедельно. Вот как все оборачивается, Ананий Ефремович… Мы должны теперь исходить из того, что в стратосфере то и дело возникают условия, опасные для космонавта. Данков показал все это аккуратно, на мой взгляд — убедительно, и как раз — благодаря сцинтиллятору…
Пауза была долгой.
Если бы в разговоре принимал участие сам Данков, он мог бы воспользоваться моментом и рассказать, как занимался амбарной книгой, вахтенным журналом экспедиции, пока в лаборатории шла вся эта кутерьма и нервотрепка. Он бы честно сказал, что вначале, полистав страницы и наткнувшись на запись: «10 ч. 39 м. Заколодило», отложил журнал в сторону. Но потом частный случай со строптивым сцинтиллятором вновь привлек его внимание. Толком он бы сам не объяснил — почему. Конечно, несносен был поднятый Чемпаловым хай. Конечно, обидно было за Сергея. Но что-то еще в нем самом настораживало, в этом странном, с вызовом, запуске; он снова погрузился в каракули Ездовского. Ситуация в целом — если опустить сцинтиллятор — имела обычный вид. Все наблюдательные пункты международной сети сообщали о спокойствии, царящем в космосе, поверхность Солнца подозрений не вызывала — чистый, без пятен, сопутствующих вспышкам, диск. А прорвавшийся в верхнюю атмосферу сцинтиллятор бесновался, прямо-таки выходил из себя. «Звуковые сигналы напористы, очень чисты, — восстанавливал Дима строку за строкой. — Интенсивность, ритм потока врезаются…» Что он хотел этим сказать? В память, в сознание врезаются? То есть необычны, очень сильны?.. Впечатление, будто счетчик вдруг самовозбудился. Но самовозбуждение столь резкой картины дать не может. Что же получается? Все приборы на земной поверхности невозмутимы, а этот вышел из себя, неистовствует, да так, что вовсе надорвался, бедняга. Вся рота не в ногу, один прапорщик в ногу. Верно, сцинтиллятор находился в иных условиях, на высоте. Но Солнце-то спокойно, сильных, видимых вспышек на нем нет. Неисправность? Очередная недоделка в духе Ездовского?.. Вот пусть Сергей сам этим и займется. Пора бы ему, кажется, понять… «Что, собственно, понять? — спросил себя в этом месте Данков. — Чего Сергей не понимает? Недопонимает?» Все понимает. Наилучшим образом. Да вот не молчит, как другие, а прет на рожон… Короче, если взять за исходное, что Сергей сделал все, как подобает такому инженеру, как он, — взять за исходное, что прибор исправен… Сцинтиллятор тем отличается от прочих счетчиков, что необыкновенно чуток, засекает появление частиц самых малых, ничтожных энергий. Таких слабых, что даже атмосфера Земли непреодолима для них. Не с ними ли встретился сцинтиллятор, набрав высоту?!
Так возникла догадка о малоэнергичных вспышках, обтекающих Землю по границе магнитного заслона и проявляющих себя лишь в верхней атмосфере.
Едва появилась догадка, как стало ясно, что вспышки космических лучей происходят, следовательно, не раз в пять лет, как считалось, а несравненно чаще — ежемесячно, если не еженедельно. Их название — «малоэнергичные» — довольно условно, потому что заключенной в них энергии вполне достаточно, чтобы выбивать из корпуса выведенного на орбиту космического корабля гамма-кванты, разрушающие живую ткань. Исследовать эти явления, сказал бы Данков, воспользовавшись паузой, научиться предсказывать их — вот задача, вставшая перед космиками, вот их первостепенная цель, вот в чем действительный народнохозяйственный эффект, от них ожидаемый…
Но Данкова в кабинете Комлева не было, а пауза, как сказано, получилась продолжительной.
Ее вполне хватило Чадову, чтобы всмотреться в усталое, землистых оттенков лицо директора и тоже подумать о частицах обнаруженного излучения, которые слабы, конечно, для взятия, скажем, памятной ему по работе у К. Д. «бетонной скворечни», других защитных средств на Земле, но вполне достаточны, чтобы, бомбардируя корпус космического корабля, создавать гамма-кванты, опасные для человека.
— Хорошая теория — самая практичная вещь, Ананий Ефремович, это верно сказано…
Чем были заняты мысли Комлева, сказать не берусь. Последнее слово он оставил за собой.
— Я продолжу расследование вашего письма. — Но тон его изменился.
Догадка Данкова получила вскоре новые экспериментальные подтверждения, и малоэнергичные вспышки космических лучей стали бесспорным научным фактом.
…В тот вечер троица собралась в павильоне.
Дима был свеж, побрит, причесан. Долго задерживаться здесь он, видимо, не собирался: «Когда очередной автобус в город?» Попросил у Чадова расписание, озадаченно уставился в циферблат своих часов. «Она оригинальна, ни на кого не похожа, я знаю, — сказал Сергей. — Редкая девушка — она не любит опозданий…» Как лучший чертежник, Сергей был занят графиком, елозил животом по розовой миллиметровке. Чадов, сидя в кресле, наблюдал, как выстраивается кривая. «Комлев твою фамилию обошел, Дима, — в сотый, должно быть, раз возвращался Чадов к памятному объяснению с директором. — Всех перебрал, даже уборщицу Маришу, а тебя не задел…»
В сотый раз возвращался Чадов к памятному разговору, но этой подробности коснулся впервые. Именно сейчас, когда минута, их уравнявшая, позади, когда все факты, сходясь воедино, должны подтвердить смелую правоту теоретика, а его пичок погружается в тень — и, быть может, надолго, — не снискав и сомнительной славы «дюле».
Я понял, кажется, почему он так повернул разговор: успех товарища — если все оправдается, — самая прекрасная удача не изменят его, Чадова, мнения насчет кредо Димы Данкова, насчет его «ohne uns». Комлев обошел молчанием Данкова, конечно, неспроста: не хотел бередить старых ран, признавать своей вины. Но ведь и на Диме вина: спасовал перед Чемпаловым, ретировался. Ведь и Диме не простится этот случай. Им, Чадовым, не простится, Ездовским, другими… Нет побед, оправдывающих малодушие.
— Ohne uns — не для нас, — сказал Костя.
Данков промолчал; склонился над листом, всматриваясь в направление кривой, — прикидывал, куда она ведет… Вдруг заметил, что в кабинете жарко; скинул пиджак, снял новенькие туфли, забрался с ногами на диван.
Движение остро заточенного карандаша и быстрой резинки в смуглых пальцах Сергея оттесняло все внутренние несогласия. Данков и Чадов обменивались короткими фразами специального смысла; Сергей, не отвлекаясь, тоже подавал голос — шла сосредоточенная доводка частностей, требующая полного единства между ними. Так сообща ищут слово в почти готовую строку. Все измерения космических масштабов, которыми они привыкли оперировать, сузились до одного цифрового значения, до скромной величины: десять в минус четвертой степени эрстед.
Смуглая рука Сергея заканчивала график.
Все разговоры смолкли.
На меня вдруг пахнуло атмосферой «малого хурала» — тот же нервный озноб в ожидании итога.
Сергей выписал цифру в углу листа, обвел ее карандашом, отодвинул листок, сказал:
— Десять в минус четвертой.
Дима не оставлял своего места на диване. Его отутюженные брюки помялись, волосы успели вздыбиться.
Был тот самый момент, когда предсказание обращается в научный факт и происходит незаметное, как рост бамбука, прибавление в наших знаниях о вселенной.
Но понадобилось немалое усилие, чтобы проникнуться необычностью, значительностью происходящего, уверовать в реальность связи между цифрой, полученной на канцелярском столе, покрытом листом холодящего локоть плексигласа, и магнитным полем, возникшим за миллионы километров от нас, в вечном холоде, где нет тяжести и нечем дышать, куда человек намерен устремиться в пузырьке согретого воздуха…
«Не опоздаем?» — проговорил Дима, снова глядя на часы. Костя, словно бы не принимая Диминых слов или считая их неуместными, сказал, чтобы он особенно не беспокоился. «Хороший подарок скрашивает любое опоздание…» — «Пока доедем, все магазины закроют… Или ты об этом?» — Дима с сомнением повертел листок с цифрой, взятой в кружок. Ездовский пояснил Чадову: «Ты ее не знаешь, старик. — Деликатно добавил: — Земная девушка. Тридцать девятого года рождения».
Озабоченность личными обстоятельствами, затрудненность перед ними; долгожданная минута пробежала буднично.
Я почему-то ждал другого.
Не пышных поздравлений, объятий, поцелуев, но и не этой холодноватости, едва ли не нарочитой спешки к автобусу…
Все объясняется тем, подумалось мне, что слишком отдалены еще время и события, ради которых они выполнили эту работу…
Когда Левитан начал говорить, я находился в центре Москвы, возле телеграфа.
Эхо репродукторов, установленных по обеим сторонам улицы, забивало слова, ветер относил их в сторону. Люди на пешеходной дорожке, заслышав Левитана, стали придерживать шаг — на середине магистрали его голос звучал разборчиво и внятно.
Догадка явилась, пожалуй что, общей: запустили.
Главным желанием в тот момент было знать: кто? Имя?
Я достиг удобной зоны, когда сверху прозвучало:
«…Гражданин Советского Союза Юрий Алексеевич Гагарин…»
Продвигаясь по улице вверх, задерживаясь возле витрин, газетных киосков, я в людской толчее, шумной и говорливой более обычного, узнавал новые подробности.
— Тридцать четвертого года!.. Господи, это сколько же ему?
Мне тоже представлялось, что если майор, то, наверно, за тридцать и, должно быть, воевал… И я как-то не мог сосредоточиться, чтобы высчитать, сколько же ему лет, — новое имя летело к бессмертию, ошеломляя, обескураживая своей молодостью… и потрясала быстрота, мгновенность, с какой это возникшее из безвестности имя впечатывалось в память человечества. Фронт, фронтовая авиация, подымавшая людей моего призыва, учили подвигу как бессчетно повторенному смертному риску, как мужеству, стократно испытанному огнем. Я вспомнил Золотую Звезду своего командира, штурмовика Георгия Чернова, павшего на двести девятом — двести девятом! — боевом вылете, другие незаурядные лица, не только крылатого племени, положившие свой труд, свою мысль, свою жизнь на людское благо… Величие нового в те минуты полному охвату не поддавалось.
Ни с кем не заговаривая, ни к кому в отдельности не обращаясь, я к приходу на Пушкинскую площадь знал о космонавте больше, чем успело передать радио, потому что общая жажда новых подробностей приводила к смешанию фактов с домыслом, едва ли отличимым от правды. Вдоль осевой линии запруженной улицы, положив руки на плечи друг друга, в сторону Красной площади весело катили три велосипедиста. На узком багажнике средней машины стоял паренек в белом халате медика. Напряженно сохраняя равновесие, он тянулся в рост. На его груди красными чернилами был намалеван призыв: «Все в космос!» Возле памятника Пушкину молодые парни качали какого-то майора в авиационной шинели. Майор взлетал, придерживая фуражку. Потом подхватили бородатого кубинца, похожего на Кастро. Потом какую-то девушку.
— Жена, что ли? — не совсем беспристрастно спросила ее сверстница, стоящая рядом, — укол ревности, зависти, а может быть, желание эгоистичной справедливости: пусть воздается одному герою!..
Два дня спустя, когда крыши домов, карнизы, балконы, подоконники, водосточные трубы, столбы уличного освещения, тротуары, и сама автострада Внуково — Красная площадь — за исключением полоски, очищенной и удерживаемой в ширину эскорта мотоциклистов, — когда все это пространство, ничтожное в сравнении с площадью, обжитой семью миллионами, было заполнено, умощено, облеплено поднявшейся на ноги и высыпавшей к одному месту Москвой, не терпевшей увидеть маленькую фигурку с воздетыми и разведенными в сторону руками и выразить космонавту свой восторг, — в тот день, ожидая под солнцем и ветром появление кортежа на Ленинском проспекте, я уже знал, почему опустел домик космиков. Они разъехались загодя, чтобы на юге и севере страны поднять в небо зонды, как это делалось на северной речке, и передать на космодром краткую (так будет, вероятно, и впредь, перед каждым новым стартом), в несколько слов, информацию: малых вспышек не происходит, окрестности Земли, где пролегает трасса космического корабля, свободны от губительных для человека излучений…
Разумеется, никаких добавлений больше.
