О ciel, vétéran vêtu de défroques, Après cinq mille ans tu nous sers encor, Les nuages sont les trous de tes loques Le grand soleil est ta médaille d'or! Contemplant toujours les mondes baroques, N'es-tu pas lassé du banal décor? О ciel, vétéran vêtu de défroques! Après cinq mille ans tu nous sers encor, Parfois là-haut tu dois rire de nous, Qui gesticulons, poussons des cris rauques Qui prions et nous traînons à genoux Pour avoir la gloire ou d'autres breloques? О ciel, vétéran vêtu de défroques!

О небо, ветеран в одних обносках, Ты служишь нам уже пять тысяч лет, Лохмотья туч торчат из дыр сиротских, Но солнце — орден, знак твоих побед. Глядишь на земли — что, не скучен лоск их Банальных декораций, пошлый свет? О небо, ветеран в одних обносках, Ты служишь нам уже пять тысяч лет. Тебе, должно быть, весело вверху От наших криков, жалоб, жестов броских: Тщеславье и другую шелуху Ты видишь в душах, низменных и плоских… О небо, ветеран в одних обносках!

Flore et le chaud Phébus revenaient sur la terre, Toujours les flots grondants se brisaient sur Cythère, Et la blonde Vénus, adorée en ces lieux, Dans son temple écoutait le chant des hymnes pieux. L'Olympe s'emplissait. Le Maître du tonnerre Mandait tous ses enfants qui venaient vers leur père. Une étrange terreur était alors aux cieux; Les puissants immortels étaient devenus vieux. Mais tout à coup le ciel s'abîme dans l'espace, Et la race divine en un instant trépasse, Cependant qu'une voix crie au monde confus: «Jésus va naître enfin et son règne commence; Il naît pauvre à Bethléem; son royaume est immense: Pan! le Grand Pan est mort et les dieux ne sont plus!»

С небес вернулся Феб; пора на отдых Флоре; К Цитере [3] ластилось раскатистое море, И белокурая пособница страстей Венера слушала, как гимн слагают ей. Олимп наполнился. Но Громовержец вскоре Обеспокоенно возвысил голос в хоре — Он перепуганных зовет своих детей: Грозит бессмертным смерть, грядет исход их дней! И небо вздрогнуло от слухов непривычных, И пробил смертный час для всех богов античных, И чей-то крик взлетел до самых облаков: «Родился Иисус! Его настало время! Бессмертен только он, рожденный в Вифлееме! Пан умер! Умер Пан! И больше нет богов!»

L'Aurore adolescente Qui songe au soleil d'or, — Un soleil d'hiver sans flammes éclatantes Enchanté par les fées qui jouent sous les cieux morts, — L'Aurore adolescente Monte peu à peu Si doucement qu'on peut Voir grelottante Rosir l'aurore pénétrée De la fraîcheur de la dernière vêprée. Et le soleil terne, enchanté, Se montre enfin, sans vie, Sans clarté, Car les fées d'hiver les lui ont ravies, Et l'aurore joyeuse Heureuse, Meurt Tout en pleurs Dans le ciel étonné Quasi honteuse D'être mère d'un soleil mort-né.

Заря-юница, О солнце грезящая, лишь о нем одном, — А зимнее светило чуть искрится, Как замороженное, в небе ледяном — Заря-юница Разгоняет мрак Так медленно, что можно видеть, как Она от холода багрится, И утренник ознобом обдает Еще не пробужденный небосвод. И вот На свет выходит тусклое созданье, Как будто зимних фей печальный хоровод Похитил у него сиянье. И юная заря, Еще горя, Но слезы утирая, Теряет краски, умирая На небе декабря, Которое, стыдясь, глядит уныло На им рожденное, но мертвое светило.

L'anneau se met à l'annulaire Après le baiser des aveux Ce que nos lèvres murmurèrent Est dans l'anneau des annulaires Mets des roses dans tes cheveux

Кольцо на пальце безымянном За поцелуем шепот грез Вся страсть признания дана нам В кольце на пальце безымянном Вколи в прическу пламя роз

S'en est allée l'amante Au village voisin malgré la pluie Sans son amant s'en est allée l'amante Pour danser avec un autre que lui Les femmes mentent mentent

Улетела моя щебетунья От меня под дождем проливным В городок по соседству улетела моя щебетунья Чтобы там танцевать с другим Что ни женщина лгунья лгунья.

Je ne sais plus ni si je l'aime Ni si l'hiver sait mon péché Le ciel est un manteau de Iaine Et mes amours s'étant cachés Périssent d'amour en moi-même

Люблю ли я ее не знаю Простит ли мне зима грехи На небе шуба дождевая Любови прячутся тихи И гибнут от Любви сгорая

J'entends parfois une voix quiète d'absente Dire de petits mots Qui font que j'aimerai chaque douleur présente Et tout l'espoir des prochains maux Mots finissant en el comme le nom des anges О puérilités Le ciel que l'on médite et le miel que l'on mange Fraîcheur du miel ô ciel d'été

Напев коротких слов призыв из тихой дали Порой ловлю впотьмах Он мне любовь дарит в сегодняшней печали Надежду в завтрашних скорбях Слова где «эль» в конце как отзвук небосвода [5] О простота Трель вдумчивых небес хмель вожделенный меда Как хмель душист как трель чиста

Ses lèvres sont entr'ouvertes Le soleil est levé Il se glisse en la chambre Malgré les volets Il fait tiède Ses lèvres sont entr'ouvertes Et ses yeux sont clos Le visage est si calme que je devine des rêves Quiets et doux Très doux Je me souviens d'avoir rêvé Que l'on vivait Autour D'un grand pommier d'amour Par de doux jours pareils aux nuits sans lune Et l'on passait le temps à caresser les chats Tandis que des filles brunes Cueillaient les pommes une à une Pour les donner aux chats Ses lévres sont entr'ouvertes O les calmes respirs Ce matin la grande chambre est si tiède Dehors les oiseaux chantent Et des hommes travaillent déjà Tic tac tic tac Je sors sur la pointe des pieds Pour ne pas troubler le bon sommeil

Губы ее приоткрыты Солнце уже взошло И проскользнуло в комнату Сквозь ставни и сквозь стекло И стало тепло Губы ее приоткрыты И закрыты глаза А лицо так спокойно что сразу видно какие Снятся ей сны золотые Нежные и золотые Мне тоже приснился сон золотой Будто с тобой У древа любви мы стоим А под ним Ночью безлунной и солнечным днем Время подобно снам Там котов ласкают и яблоки рвут И темноволосые девы дают Плоды отведать котам Губы ее приоткрыты О как дыханье легко Этим утром в комнате так тепло И птицы уже распелись И люди уже в трудах Тик-так тик-так Я вышел на цыпочках чтоб не прервать Сон ее золотой

La journée a été longue Elle est passée enfin Demain sera ce que fut aujourd'hui Et là-bas sur la montagne Le soir descend sur le château enchanté Nous sommes las ce soir Mais la maison nous attend Avec la bonne soupe qui fume Et dès l'aube demain Le dur labeur Nous reprendra Hélas Bonnes gens

Сегодня был долог день Он кончился наконец А завтра все опять повторится Там на горе опускается вечер На заколдованный замок Мы устали сегодня Но дома Ужин дымится А завтра с утра Мы снова Займемся своим трудом Вот так-то Добрые люди

Mon amour est comme un fiévreux que seul apaise Le poison qui nourrit son mal et dont il meurt Mon sens comme celui d'un tel que folie lèse N'exprime plus qu'injuste et très vaine fureur Je t'avais crue si blanche et tu es noire hélas О toi géhenne sombre ô toi nuit sans étoiles L'amour a incanté mes yeux tristes et las Et tout est irréel comme embrumé de voiles Peut-être es-tu très pure immaculée ô toi Qu'à travers ma folie j'ai proclamée impure J'ai les yeux de l'Amour qui sont troubles d'émoi De veilles et de pleurs et des maux qu'il endure

Моя любовь больной чьи муки утоляет Тот самый яд что жжет и разрушает плоть Да страсть меня томит безумье оскорбляет Но тщетной яростью обид не побороть Я думал ты светла а ты черней провала В генну мрачную ты жуткий мрак ночной Любовь томление мое околдовала И все опутала туманной пеленой Быть может на тебе ни пятнышка а я-то В своем безумии порок в тебе клеймил Я как сама Любовь глядел подслеповато От слез бессонниц от волнения без сил

Hélas s'en sont venus à la male heure Diogène le chien avec Onan Le grimoire est femme lascive et pleure De chaud désir avec toi maintenant Or la bouche Que voudrait ta caresse est lointaine Des reines Désirent entrer dans ta couche Car delà le réel ton désir les brûla Hélas tes mains tes mains sont tout cela Et l'estampe est chair douce

Увы в недобрый час предвестники тщеты Явились Диоген [7] с Онаном [8] О эта книга сладострастная как ты С тобою плачущая о желанном А все же Как далеки от ласк твоих уста Царица гордая и та С тобой бы разделила это ложе Горячкой твоего желанья налита Увы но руки руки в них лишь пустота И так гравюра с нежной плотью схожа

Il me revient quelquefois Ce refrain moqueur Si ton cœur cherche un cœur Ton cœur seul est ce cœur Et je me deux D'être tout seul J'aurais voulu venir dans une ville et vivre Et cela peut-être l'ai-je lu dans un livre Que toujours il fait nuit dans la ville Mais cela se songe seulement Et je me voudrais fuir Je voudrais l'inconnu de ce pays du soir Je serais comme un aigle puisqu'il n'y aurait pas De soleil à fixer Que seuls fixent les aigles Mais la nuit noire peut-être la lune maladive Mais les hiboux des soirs Ululant dans le noir Mais cela se songe seulement C'est pourquoi je me deux Qui sait ce qui sera Le grand sera toujours Le vil sera toujours La mort mourra toujours Il ne faut pas Sonder les devenirs Même si nous pouvons Savoir les avenirs Il ne faut pas sonder les devenirs Il vaut mieux vivre et jouir de la fraîcheur des soirs Où l'on s'endort en rêvant aux delà sans espoir Je n'avais qu'un cœur de chair Et l'ai voulu porter Porter en ex-voto Mais j'en ai vu d'argent D'argent sous les regards mornes Des Notre-Dame Et j'ai vu même alors Des cœrs en or Près des Sacré-Cœur de marbre Des Sacré-Cœur de plâtre Dans les cathédrales Et je fus tout honteux Et j'ai caché mon cœur de chair Mon cœur vivant Sanguinolent Je suis sorti Regardant avec effroi Les cœurs d'or ou d'argent qui rutilent là-bas Comme mon cœur m'embarrassait Sous terre je l'ai enterré Loin des moines passants Et des églises Jetez des iris noirs Des iris noirs à pleines mains Avec des lauriers-roses

Я порой вспоминаю забавный куплет Никуда от него не деться Если сердце ищет другое сердце То это сердце и есть то сердце Вот и я раздваиваюсь Ибо я одинок Я хотел бы уехать в город далекий И жить-поживать Может чьи-то строки Мне навеяли образ что в городе вечная ночь Или мне это только мстится И я от себя самого убегаю прочь Меня привлекает неведомость этой мглы Мне бы стать орлом поскольку только орлы Могут видеть солнце В стране где оно не видно Однако ночь безысходна луна больна И только кричащим совам Во тьме не спится Или мне это только мстится Ибо я раздвоен Кто знает что будет Величье вечно Двуличье вечно Смерть бесконечна Вовсе не надо Пытать грядущее Даже если мы можем Прозреть грядущее Вовсе не надо пытать грядущее Не лучше ли попросту жить наслаждаясь прохладой вечерней Дремать и мечтать что любой из надежд достоверней Если что у меня и было так сердце из плоти Я принес его к алтарю Исполняя обет Но увидел одно серебро Серебро под тусклыми взглядами Богородиц А еще я увидел словно впервые Золотые сердца Иисуса и Девы Марии Святые сердца из мрамора И из гипса Которых так много в соборах Я был пристыжен И запрятал поглубже сердце из плоти Сердце мое такое Окровавленное живое И потом я вышел со страхом глядя Как сердца золотые пылали там в церкви Сзади Но сердце мое так меня стесняло Что я закопал его в землю Подальше От монахов и от церквей Принесите же черный ирис Принесите туда где лежит оно утихомирясь Черный ирис и розовый олеандр

Jamais les crépuscules ne vaincront les aurores Etonnons-nous des soirs mais vivons les matins Méprisons l'immuable comme la pierre ou l'or Sources qui tariront Que je trempe mes mains En l'onde heureuse

Вечерней мгле вовек не одолеть рассвета Нас тешат сумерки но жизнь дают утра Смешна незыблемость Мошна и камень это Те самые ключи что сякнут Мне пора Ладони окунуть в источник счастья

Nous vînmes au jardin fleuri pour la cueillette. Belle, sais-tu combien de fleurs, de roses-thé, Roses pâles d'amour qui couronnent ta tête, S'effeuillent chaque été? Leurs tiges vont plier au grand vent qui s'élève. Des pétales de rose ont chu dans le chemin. О Belle, cueille-les, puisque nos fleurs de rêve Se faneront demain! Mets-les dans une coupe et toutes portes closes, Alanguis et cruels, songeant aux jours défunts, Nous verrons l'agonie amoureuse des roses Aux râles de parfums. Le grand jardin est défleuri, mon égoïste, Les papillons de jour vers d'autres fleurs ont fui, Et seuls dorénavant viendront au jardin triste Les papillons de nuit. Et les fleurs vont mourir dans la chambre profane. Nos roses tour à tour effeuillent leur douleur. Belle, sanglote un peu… Chaque fleur qui se fane, C'est un amour qui meurt!

Мы в этот пышный сад пришли нарвать букеты. Красавица моя, ты видишь, сколько их, Всех этих роз любви, не переживших лето, Поблекших и нагих? Их стебли гнутся и под ветром на аллеи Роняют лепестки, — уходит время роз. Красавица моя, сорви же их скорее, Соцветья наших грез! Запри покрепче дверь и кинь бутоны в кубок: Жестока и нежна, пускай любовь глядит На их агонию, — с цветов, как с алых губок, Хрип запахов слетит! Сад-себялюбец отцветает, и в долине Дневные бабочки рассеялись, легки. Одни в его тоску слетаются отныне Ночные мотыльки. И в нашей комнате без воздуха и света Роняют розы скорбь, спеша сгореть дотла. Красавица, поплачь… Цветок увядший — это Любовь, что умерла!

Votre nom très païen, un peu prétentieux, Parce que c'est le vôtre en est délicieux; Il veut dire «jolie» en espagnol, et comme Vous l'êtes, on dit vrai chaque fois qu'on vous nomme. Ce nom devient mélancolique en allemand, Aux brises de l'Avril, il bruisse doucement, C'est le tilleul lyrique, un arbre de légende, D'où, chaque nuit, des lutins fous sortent en bande. Enfin, ce rare nom qui dit votre beauté, Ce fut aussi le nom d'une antique cité Qui florissait jadis parmi les roses belles Dans Rhodes, l'île où roucoulent les colombelles.

У вас языческое имя и чуть-чуть Претенциозное — и в этом ваша суть; Оно как раз для вас и тайн своих не прячет: В испанском языке «хорошенькая» значит И дышит нежностью в немецком языке — Оно готово на апрельском ветерке Волшебной липою, певучей, обернуться, В чьем легком шелесте ночные духи вьются. Оно красивей всех известных мне имен! Им в Древней Греции был город наречен: Он некогда расцвел, подобный райским кущам, Среди цветущих роз на Родосе поющем.

Ville presque morte, ô Cité Qui languis au soleil d'été, Toi dont le nom putride étonne, Tu symbolises la très Bonne, La très Douce, sans vanité, Qui n'a jamais compris personne, La toujours Belle qui se tait, L'Adorable que je couronne, La toute Ombreuse dolemment Comme une ville ombreuse et coite, La toute Brune jamais droite, Toujours penchée exquisement. J'ai vu ses lèvres d'anémone Mais point son Cœur, à la très Bonne. Je n'ai jamais vu Carcassonne.

Почти погост, вороний град, Тоска и зной тебя томят. Как ты, столь странно нареченный, Соединен с моей Мадонной, С моей Смиренницей, чей взгляд Опущен долу, потаенный? Ту, чьи уста всегда молчат, Я увенчать готов короной. Печальница, сама как тень, Как сонный город в жаркий день, Темноволосая Тихоня, — Я видел, этот ротик ал, Подобно свежей анемоне; Жаль, что я сердца не видал И вовсе не был в Каркассоне.

J'étais, indigne, un jour, en la chambre au lit blanc Où Linda dans la glace admirait sa figure Et j'emportai, grâce au miroir, en m'en allant, La première raison de devenir parjure. Linda fut non pareille avant, mais aujourd'hui Ja sais bien quelle est double au moins, grâce à la glace; Mon cœur par la raison où son amour l'induit Est parjure à présent pour la seconde face. Or, depuis ce jour-là, j'ai souvent comparé Dans la chambre оù la glace accepte un pur mirage, La face de Linda, le visage miré, Mais mon cœur pour élire a manqué de courage. Si, parjure toujours, pour choisir j'ai douté, Ce n'est pas qu'au miroir la dame soit plus belle; Je l'adore pourtant d'être en réalité Et parce qu'elle meurt quand veut sa sœur formelle. J'adore de Linda ce spécieux reflet Qui la simule toute et presque fabuleuse, Mais vivante vraiment, moderne comme elle est: La dame du miroir est si miraculeuse! Et la glace оù se fige un réel mouvement Reste froide malgré son détestable ouvrage. La force du miroir trompa plus d'un amant Qui crut aimer sa belle et n'aima qu'un mirage.

Презренный, как-то раз я подглядел тайком, Как Линда в зеркале собою восхищалась. И вот я покорен прекрасным двойником — Изменника во мне открыла эта шалость. Я прежде полагал, что нет ей равных, но Мне зеркало в тот миг на все глаза открыло; И сердце дрогнуло мое, соблазнено Лицом, которое теперь мне тоже мило. С тех пор я сравнивать пытаюсь без конца, Едва захочется ей в зеркало всмотреться, Два вожделенные, два юные лица, Но выбрать не могу — нет смелости у сердца. Да, я в сомнении твержу себе: ответь, Неужто копия милей оригинала? Я вижу, что она готова умереть, Чтобы еще живей ее сестра предстала. Я попросту пленен волшебным двойником, Всей этой точностью, почти невыносимой, Всей этой живостью и лживостью притом И каждой черточкой, мучительно красивой! Но жизни не дано расплавить льда зеркал, Все застывает в нем — и зеркало без меры Не раз дурачило того, кто полагал, Что любит женщину, но был в плену химеры.

Jadis, jadis vivait m'amie Une princesse aux cheveux d'or, En quel pays? Ne le sais mie. Jadis, jadis vivait m'amie La fée Yra, son ennemie, Qui changea la belle en trésor. Jadis, jadis vivait m'amie Une princesse aux cheveux d'or. En un trésor caché sous terre La fée, au temps bleu des lilas, Changea la belle de naguère En un trésor caché sous terre. La belle pleurait solitaire: Elle pleurait sans nul soulas En un trésor caché sous terre: C'était au temps bleu des lilas. De la mousse je suis la fée, Dit à la princesse une voix, Une voix très douce, étouffée, De la mousse je suis la fée, D'un bleu myosotis coiffée. Pauvrette! En quel état vous vois! De la mousse je suis la fée, Dit à la princesse une voix. Par un homme jeune et fidèle Seront sauvés vos yeux taris, Dit cette fée à voix d'oiselle, Par un homme jeune et fidèle Qui vous désirera, ma belle, Et pour l'or n'aura que mépris, Par un homme jeune et fidèle Seront sauves vos yeux taris. Cent ans attendit la princesse. Un jour quelqu'un passa par là, Chevalier de haute prouesse, — Cent ans l'attendit la princesse — Brave, invaincu, mais sans richesse, Qui prit tout l'or et s'en alla. Cent ans attendit la princesse. Un jour quelqu'un passa par là. La pauvre princesse invisible Fut mise en la bourse de cuir; La pauvre princesse sensible, Adorable, mais invisible. Un brigand tua l'invincible, Prit la bourse et se mit à fuir. La pauvre princesse invisible Pleurait dans la bourse de cuir. Elle pleurait d'être en servage Et de ne pas pouvoir crier. Le grand vent du Nord faisait rage — Elle pleurait d'être en servage — Mais un homme vit le carnage, Vint et tua le meurtrier. Elle pleurait d'être en servage Et de ne pas pouvoir crier. Le sauveur, un pauvre poète, Dit: «Onc homme tel trésor eut; Mais j'en fais fi! Je suis très bête, Un sauveur, un pauvre poète! J'aimerais mieux une fillette.» Alors la princesse apparut. Le sauveur, un pauvre poète, Dit: «Onc homme tel trésor eut!» Et voilà l'histoire, m'amie, De la princesse aux cheveux d'or. Quel est son nom? Ne le sais mie. Et voilà l'histoire, m'amie, De celle que son ennemie Changea jadis en un trésor. Et voilà l'histoire, m'amie, De la Princesse aux cheveux d'or.

Жила принцесса молодая, Давным-давно, сто лет назад. В каком краю? И сам не знаю. Жила принцесса молодая — Однажды чародейка злая Принцессу превратила в клад. Жила принцесса молодая, Давным-давно, сто лет назад. Колдунья в землю клад зарыла — Такие были времена. Да, в клад принцессу превратила И в землю этот клад зарыла, Там так уныло, так постыло — А на земле цветет весна! Колдунья в землю клад зарыла — Такие были времена. «Принцесса, я — лесная фея! — Вдруг зазвучало под землей, Все ласковее, все нежнее. — Принцесса, я — лесная фея, Как луговой цветок, в траве я, Моя бедняжка, что с тобой? Принцесса, я — лесная фея!» — Вдруг зазвучало под землей. «Лишь тот, кто смерти не боится, Кто смел и юн, тебя спасет, — Пропела фея, словно птица, — Лишь тот, кто смерти не боится, Тот, кто рискнет в тебя влюбиться, А золотом — пренебрежет. Лишь тот, кто смерти не боится, Кто смел и юн, тебя спасет». Сто лет его ждала принцесса И услыхала звук шагов: Смельчак, явился он из леса, Сто лет его ждала принцесса — Был храбр, но не богат повеса, Он клад забрал и был таков. Сто лет его ждала принцесса И услыхала звук шагов. Была невидимой бедняжка — Ее он бросил в кошелек. Ах, до чего ей было тяжко! Была невидимой бедняжка. Убил повесу побродяжка, Взял кошелек — и наутек. И горько плакала бедняжка — Ее он бросил в кошелек. Стал кошелек ей как могила, А крикнуть не хватало сил. Вослед им только буря выла: Стал кошелек ей как могила, Но некто видел все, что было, Догнал убийцу — и убил.  Стал кошелек ей как могила, А крикнуть не хватало сил. Ее спаситель был поэтом. Вскричал: «Дороже клада нет! Он греет душу, но при этом (Хоть был он бедным, но поэтом) Любовью лучше быть согретым…» Тут дева и явись на свет — Ее спаситель был поэтом, Вскричал: «Дороже клада нет!» Вот вам история простая Принцессы, жившей век назад. Как ее звали? Сам не знаю. Вот вам история простая Про то, как чародейка злая Принцессу превратила в клад. Вот вам история простая Принцессы, жившей век назад.

Je vis un soir la zézayante Et presque jamais souriante Et renversée, un soir, hiante, Pour quel ennui? Vers quel soulas? S'ennuyait-elle d'une gemme, D'une fleur bleue ou de l'angemme Ou plaça-t-elle ceci: «J'aime!» Trop au hasard des tombolas! Et dans le soir qui tout nous souille Le fauteuil qui d'ombre se brouille Avait des formes de grenouille Près du lit, tel un tombeau bas. Ainsi bayèrent par le monde Viviane auprès de l'immonde Et dans son palais Rosemonde Qui fut moins belle que Linda. Et moi qui tiens en ma cervelle La vérité plus que nouvelle Et que, plaise à Dieu, je révèle De l'enchanteur qui la farda Du sens des énigmes sereines, Moi, qui sais des lais pour les reines Et des chansons pour les sirènes, Ce bayement long m'éluda. Car au cœur proche et que je craigne Ce cœur que l'ennui tendre étreigne. Au cœur l'ennui c'est l'interrègne A ne pas être l'interroi. Ses mains alors s'épanouirent Comme des fleurs de soir et luirent, Ses yeux dont soudain s'éblouirent Les dormantes glaces d'efrroi De voir bayer leur sombre dame, Princesse ou fée ou simple femme Ayant avec la mort dans l'âme La grenouille pour tout arroi.

И я ее увидел въяве: Еще по-детски шепелявя, Всегда грустна, всегда в растраве — Какой тоской? И с чем вразлад? — Она так искренне скучала, Ей все чего-то было мало, Она «Люблю!» сказать мечтала, Боясь, что скажет невпопад. И вот мы в сумерках сидели, И жабой кресло у постели Во тьме казалось — в самом деле, Был мир унынием объят. Так тосковали неустанно Когда-то фея Вивиана [12] И Розамунда [13] , дочь тумана, Но Линда краше во сто крат. А мне, чья мысль всегда готова Принять, взлелеять все, что ново, Кто может вырастить из слова, Как чародей, волшебный сад, Кому подвластен, тайный, весь он, Мне, знатоку баллад и песен Сирен, чей голос так небесен, Мне мрак и скука не грозят. Тоска, сильны твои объятья Для сердца, что хотел познать я. Тоска — безвластие, проклятье, Ее приход бедой чреват. Пусть эти руки расцветают, Как незабудки, и сияют, Глаза внезапно оживают, И явит пробужденный взгляд Принцессу, фею, чаровницу, В душе которой смерть томится, — В карету жаба превратится, И жизнь случится наугад.

Lorsque vous partirez, je ne vous dirai rien, Mais après tout l'été, quand reviendra l'automne, Si vous n'êtes pas là, zézayante, ô Madone, J'irai gémir à votre porte comme un chien. Lorsque vous partirez, je ne vous dirai rien. Et tout me parlera de vous pendant l'absence: Des joyaux vus chez les orfèvres transmueront Leurs gemmes en mauvais prestiges qui seront Vos ongles et vos dents comme en réminiscence Et tout me parlera de vous pendant l'absence. Et, chaque nuit sans lune attestant vos cheveux, Je verrai votre ennui dans chaque nuit lunaire; Mais puisque vous partez l'on me soit débonnaire Et fixe mon étoile et l'astre que je veux Dans chaque nuit sans lune attestant vos cheveux. Quand l'automne viendra, le bruit des feuilles sèches Sera de votre robe un peu le bruissement. Pour moi, vous sentant proche, en un pressentiment, La feuille chue aura le parfum des fleurs fraîches, Quand l'automne viendra hanté de feuilles sèches. Madone au Nonchaloir, lorsque vous partirez, Tout parlera de vous, même la feuille morte, Sauf vous qui femme et mobile comme la porte Avant le premier soir de danse m'oublierez, Madone au Nonchaloir, lorsque vous partirez.

Вы уезжаете — о чем тут говорить? Пересчитаю вновь по осени потери. О шепелявая мадонна, к вашей двери Приду, как верный пес, вас ожидать и выть. Вы уезжаете — о чем тут говорить? Здесь все о вас без вас напомнит мне до дрожи: К торговцам золотом, как прежде, забреду, Все их сокровища, все перлы на виду — На ваши ноготки и зубки так похожи! Здесь все о вас без вас напомнит мне до дрожи. Я ваши локоны увижу вслед лучам Луны, когда о вас вздохну безлунной ночью. Вы уезжаете, но вижу я воочью Мою звезду, мое светило по ночам И ваши локоны увижу вслед лучам. Опять по осени, листвою зашуршавшей, Я платья вашего припомню шорох — и Опять почувствую, как вы близки, легки, И свежестью цветов запахнет лист опавший По осени, опять листвою зашуршавшей. Мадонна томная, когда не будет вас, Осыпавшийся лист и тот о вас расскажет, Но вы забудете меня, и нас не свяжет Уже ничто — ни ночь, ни отзвучавший вальс, Мадонна томная, когда не будет вас.

Votre âme est une enfant que je voudrais bercer En mes bras trop humains pour porter ce fantôme, Ce fantôme d'enfant qui pourrait me lasser, Et je veux vous conter comme un bon Chrysostome La beauté de votre âme aperçue à demi Autant qu'on peut voir une monade, un atome. Votre âme est dans la paix comme cloître endormi. Des larrons useront de plus d'un stratagème Pour ouvrir le portail qui forclot l'ennemi. Et l'un venant de droite avec la claire gemme L'offrira de dehors à votre âme en dedans; Un autre, le sinistre, alors s'écriera: «J'aime! J'aime la paix des soirs qui sont des occidents, Dans un cloître aux échos longs comme ma mémoire». Et contre le heurtoir il brisera ses dents. Votre âme est un parfum subtil dans une armoire, Votre âme est un baiser que je n'aurai jamais, Votre âme est un lac bleu que nul autan ne moire; Et l'on dérobera le parfum que j'aimais, On prendra ce baiser dans un baiser trop tendre, On boira dans ce lac où l'eau, je le promets, Sera douce et très fraîche à qui saura s'étendre Au bord du lac et boire comme une fleur d'eau, Etre au lac de votre âme, homme fleur, ô l'anthandre! Votre âme est une infante à qui c'est un fardeau Que porter le brocart de sa robe et sa traîne. L'infante aux yeux ouverts qui veut faire dodo. Votre âme est une infante à l'ombre souveraine Des cyprès à l'instant où les rois vont passer, Votre âme est une infante et qui deviendra reine, Votre âme est une enfant que je voudrais bercer.

У вас душа — дитя: ее бы укачать, Я слишком во плоти для этого фантома, Чуть что готового исчезнуть, замолчать; Я был бы рад воспеть с искусством Хризостома [14] Всю вашу красоту, чья видимая часть И то загадочна, и то полузнакома. Она как монастырь, в котором дремлет страсть, — Нужна особенная хитрость, непростая, Чтобы открыть врата и в монастырь попасть. Один предложит вам сокровища, желая Вас ими приманить и внутрь войти скорей; Потом другой вскричит с коварством: «Обожаю Закаты, вечера, покой монастырей, Где отзвук слышится, как память, протяженный…» Но будет попусту стучаться у дверей. У вас душа нежна и пахнет анемоной, У вас душа хмельна, как поцелуй в огне, У вас душа — лазурь воды незамутненной; Я знаю, аромат растает как во сне, Похитят поцелуй, что драгоценней клада, И зачерпнут воды, — я знаю, в глубине Таятся, скрытые, и нежность, и прохлада. О, быть на берегу, склоняясь, как цветок, Над этим озером, — ну что еще мне надо? Дитя, у вас душа — инфанта: видит Бог, Ей тяжела парча, ей сон глаза туманит, Ей хочется поспать, малышке, под шумок. Дитя, у вас душа — инфанта: так и тянет Ее под сень ветвей, где отдыхает знать; Дитя, у вас душа властительницей станет. У вас душа — дитя: ее бы укачать.

Lorsque grâce aux printemps vous ne serez plus belle, Vieillotte grasse ou maigre avec des yeux méchants, Mère gigogne grave en qui rien ne rappelle La fille aux traits d'infante immortelle en mes chants, Il reviendra parfois dans votre âme quiète Un souvenir de moi différent d'aujourd'hui Car le temps glorieux donne aux plus laids poètes La beauté qu'ils cherchaient cependant que par lui. Les femmes voient s'éteindre en leurs regards la flamme; Sur leur tempe il étend sa douce patte d'oie. Les fards cachent les ans que n'avouent pas les femmes Mais leur ventre honteux les fait montrer au doigt. Et vous aurez alors des pensers ridicules. — C'est en dix neuf cent un qu'un poète m'aima. Seule je me souviens, moi, vieille qui spécule, De sa laideur au taciturne qui m'aima. Je suis laid, par hasard, à cette heure et vous, belle, Vous attendez le ravisseur longtemps promis Qui déploie comme un mirage du mont Gibel Le bonheur d'être deux toujours et endormis. Très humbles devant vous pleureront des Ricombres Dormant l'anneau gemmal pour l'éternel baiser Et des pauvres fameux pour vous vendraient leur ombre Puis, loin de vous, pensifs, mourraient d'un cœur brisé…

Когда весна пройдет, а осень уничтожит Всю вашу красоту, когда в матроне злой И раздражительной никто признать не сможет Инфанту, девочку, прославленную мной, Пусть в сердце ледяном, любовью не согретом, Я оживу опять — иной, чем в наши дни: Года приносят блеск и красоту поэтам, Все то, что в юности так жаждали они. С годами женский взор становится туманным, Морщины на висках плетут за нитью нить, И если осень лет дано прикрыть румянам, То облик старческий от зорких глаз не скрыть. И усмехнетесь вы — ну что на ум пришли вам За бредни! — «В девятьсот каком-то там году Меня любил поэт — и был он молчаливым, И некрасивым был в каком-то там году…» Увы, я некрасив, а вы всех смертных краше И ждете рыцаря, обещанного вам, Который оживит желанные миражи, [15] Где счастье быть вдвоем под стать волшебным снам. Сеньоры знатные склонятся перед вами, [16] За ласку посулят алмаз и изумруд, — Потом, от вас вдали, с разбитыми сердцами, Как тени бедные и бледные умрут…

Le ciel et les oiseaux venaient se reposer Sur deux cyprès que le vent tiède enlaçait presque Comme un couple d'amants à leur dernier baiser La maison près du Rhin était si romanesque Avec ses grandes fenêtres son toit pointu Sur lequel criait par instants la girouette Au vent qui demandait si doucement Qu'as-tu Et sur la porte était clouée une chouette Nous parlions dans le vent auprès d'un petit mur Ou lisions I'inscription d'une pierre mise A cette place en souvenir d'un meurtre et sur Laquelle bien souvent tu t'es longtemps assise — Gottfried apprenti de Brühl l'an seize cent trente Ici fut assassiné Sa fiancée en eut une douleur touchante Requiem aeternam dona ei Domine — Le soleil au déclin empourprait la montagne Et notre amour saignait comme les groseilliers Puis étoilant ce pâle automne d'Allemagne La nuit pleurant des lueurs mourait à nos pieds Et notre amour ainsi se mêlait à la mort Au loin près d'un feu chantaient des bohémiennes Un train passait les yeux ouverts sur l'autre bord Nous regardions longtemps les villes riveraines

Слетались облака и стаи птиц ночных На кипарисы Бриз кружил благоговейно Как у возлюбленных сплетая ветви их Как романтичен был тот домик возле Рейна С такими окнами большими и с такой Крутою крышею где флюгер басовито Скрипел в ответ на шепот ветра Что с тобой А ниже на дверях была сова прибита Над низкою стеной бриз пел и выл взахлеб А мы болтали и читали то и дело На камне выбитую надпись в память об Убийстве Ты порой на камне том сидела — Здесь в тысяча шестьсот тридцатом убиенный Почиет Готфрид молодой В душе невесты он пребудет незабвенный Усопшему Господь навек даруй покой — Гора вдали была обагрена закатом Наш поцелуй как сок смородиновый тек И ночь осенняя мерцающим агатом В слезах падучих звезд легла у наших ног Сплетались крыльями любовь и смерть над нами Цыгане с песнями расселись у костров Мчал поезд глядя вдаль открытыми глазами Мы вглядывались в ночь прибрежных городов

J'adore un Christ de bois qui pâtit sur la route Une chèvre attachée à la croix noire broute A la ronde les bourgs souffrent la passion Du Christ dont ma latrie aime la fiction La chèvre a regardé les hameaux qui défaillent A l'heure où fatigués les hommes qui travaillent Au verger pâle au bois plaintif ou dans le champ En rentrant tourneront leurs faces au couchant Embaumé par les foins d'occidental cinname Au couchant où sanglant et rond comme mon âme Le grand soleil païen fait mourir en mourant Avec les bourgs lointains le Christ indifférent

У придорожного Христа стою опять я Крест почернел коза пасется у распятья А хутора вокруг томятся от страстей Того кто вымышлен но мне всего милей Лачуги вразнобой видны на заднем плане Коза глядит с тоской как п о д вечер крестьяне Покинув бедный лес оставив нищий сад Бредут усталые уставясь на закат Пропахший скошенной травой сухой и пряной Как бог языческий округлый и багряный Под стать моей душе уходит солнце в ночь Ни людям ни Христу ее не превозмочь

Ruines au bord du vieux Rhin On s'embrasse bien dans votre ombre Les mariniers qui voient de loin Nous envoient des baisers sans nombre La nuit arrive tout à coup Comme l'amour dans ces ruines Du Rhin là-bas sortent le cou Des niebelungs et des ondines Ne craignons rien des nains barbus Qui dans les vignes se lamentent Parce qu'ils n'ont pas assez bu Ecoutons les nixes qui chantent

Руины Рейна-старика Здесь тень здесь мы нежны и кротки Но открывает нас река И поцелуи шлют нам с лодки Внезапно как любовь на нас Нисходит вечер на руины И нам являются тотчас То нибелунги то ундины По виноградникам ночным Разносятся хмельные пени Там гномы пьют Все мало им Не бойся слушай Рейна пенье

Pique une tête pour pêcher les perles du fleuve Dit vert qui est bleu et jaunit qu'il neige ou pleuve Dans l'eau d'acier ton ombre te précédera Les vents chantent Jouhé les cors cornent Trara Tête en bas les yeux ouverts peche la perle Chois tout nu jambes ouvertes у grec ou pairle Et des vapeurs pleins de mouchoirs descendent le Rhin Sur l'autre rive et en rampant s'enfuit un train

За жемчугом речным вниз головой сквозь воду То голубую то как охра в непогоду Тень впереди тебя летит в стальную мглу Рога трубят Тра-ра ветра гудят У-у Вниз головой глаза открыты промельк плоти И ноги буквой «V» распахнуты в полете А корабли плывут волне наперерез И поезд берегом ползет прополз исчез

Les bacs du Rhin s'en vont et viennent Au long de la belle saison Et les passeurs qui les déchaînent Dorment dessus dans la maison Les bacs du Rhin у vont et viennent Passant la vie et le trépas Radeaux perdus on ne voit pas Dans l'eau les chaînes qui les tiennent Le passeur a dans la maison Un petit lit qui n'est qu'un coffre Un saint Christophe à qui l'on offre Des fleurs dans la belle saison Un chapelet et des bouteilles Pleines jusqu'à leur long goulot De vrai vin clair comme le flot D'or comme ses boucles d'oreilles Et lorsque la cloche a sonné Dans la nuit sur la rive adverse Sous les étoiles sous l'averse Le vieux passeur jure en damné Chaussé de sandales d'étoffe A pas sourds il va déchaîner Et laissant la cloche sonner Invoque le bon saint Christophe Sur l'autre rive Entrez Jésus Passez beau gars Venez la belle Le bac est mieux qu'une nacelle Pour prier pour aimer dessus Parfois on a meilleure charge Landaus charrettes c'est selon De beaux vapeurs passent en long Et le bac toujours passe en large Passeur passe jusqu'au trépas Les bacs toujours s'en vont et viennent Et les chaînes qui les retiennent Dans l'eau claire ne se voient pas D'ahan les passeurs les déchaînent Il faut passer il faut passer Passer et puis recommencer Les bacs du Rhin у vont et viennent

По Рейну движутся паромы Весной и летом там и тут На них паромщики как дома И тянут лямку и живут За годом год снуют паромы Покуда не уснут на дне Влекут их цепи в глубине Невидимы и невесомы Паромщик в будке день-деньской Проводит на лежанке сгорбясь Святого Христофора образ [17] Да перед ним цветы весной Да четки да его услада Две-три бутыли под столом С прозрачным золотым вином Иного старику не надо Когда же колокол зовет С ночного берега порою Под ливнем или под луною Паромщик крестится и вот Встает обувку надевает Гремит цепями гонит сон Святого Христофора он Себе на помощь призывает Входите все И ты Христос И вы ребята и красотки Здесь места больше чем на лодке Вам для любви молитв и слез А все ж ему милей картина Карет погруженных на борт Все вдоль реки плывут Он горд Что правит поперек стремнины До смерти кружат по волне Паромщики снуют паромы В воде их цепи невесомы И не видны на глубине До изнуренья до истомы Тяни паром тяни паром Туда оттуда чередом По Рейну движутся паромы

Certes si nous avions vécu en l'an dix-sept cent soixante Est-ce bien la date que vous déchiffrez Anna sur ce banc de pierre. Et que par malheur j'eusse été allemand Mais que par bonheur j'eusse été près de vous Nous aurions parlé d'amour de façon imprécise Presque toujours en français Et pendue éperdument à mon bras Vous m'auriez écouté vous parler de Pythagoras En pensant aussi au café qu'on prendrait Dans une demi-heure Et l'automne eût été pareil à cet automne Que l'épine-vinette et les pampres couronnent Et brusquement parfois j'eusse salué très bas De nobles dames grasses et langoureuses J'aurais dégusté lentement et tout seul Pendant de longues soirées Le tokay épais ou la malvoisie J'aurais mis mon habit espagnol Pour aller sur la route par laquelle Arrive dans son vieux carrosse Ma grand-mère qui se refuse à comprendre l'allemand J'aurais écrit des vers pleins de mythologie Sur vos seins la vie champêtre et sur les dames Des alentours J'aurais souvent cassé ma canne Sur le dos d'un paysan J'aurais aimé entendre de la musique en mangeant Du jambon J'aurais juré en allemand je vous le jure Lorsque vous m'auriez surpris embrassant à pleine bouche Cette servante rousse Vous m'auriez pardonné dans le bois aux myrtilles J'aurais fredonné un moment Puis nous aurions écouté longtemps les bruits du crépuscule

Право же если бы мы жили в тысяча семьсот шестидесятом Это та самая дата Анна которую вы разобрали на каменной лавке И если б к несчастью я оказался немцем Но к счастью оказался бы рядом с вами Мы бы тогда о любви болтали Двусмысленно и что ни слово по-французски И на моей руке повисая Вы бы страстно слушали как развешиваю словеса я Рассуждая о Пифагоре а думая о кофе О том что до него еще полчаса И осень была бы такой же как наша точно такою Увенчанная барбарисом и виноградной лозою И порой я склонялся бы взор потупя при виде Знатных тучных и томных дам В одиночестве по вечерам Я сидел бы подолгу смакуя Рюмку мальвазии или токая И надевал бы испанский наряд выбегая Навстречу старой карете в которой Приезжала бы меня навещать Моя испанская бабка отказавшаяся понимать немецкую речь Я писал бы вирши напичканные мифологией О ваших грудках о сельской жизни О местных дамах И поколачивал бы крестьян упрямых О спины их трость ломая И любил бы слушать музыку ее заедая Ветчиной И на чистом немецком я клялся бы вам утверждая Что невиновен когда бы меня вы застали С рыжей служанкой И на прогулке в черничном лесу получил бы прощенье И тогда замурлыкал бы тихий припев А потом мы бы слушали с вами как между дерев с тихим шорохом в лес опускаются тени

Un cor sonnait au fond de mon cœur ténébreux On у chassait les biches de mes souvenirs Et cette forêt qui pousse en moi et où l'on corne Je l'ai portée au bois

В сумрачной чаще сердца рог протрубил Там шла охота на ланей воспоминаний И тогда я унес этот лес трубящий лес во мне растущий В гущу рощи

Au bord de l'île on voit Les canots vides qui s'entre-cognent Et maintenant Ni le dimanche ni les jours de la semaine Ni les peintres ni Maupassant ne se promènent Bras nus sur leurs canots avec des femmes à grosse poitrine Et bêtes comme chou Petits bateaux vous me faites bien de la peine Au bord de l'île

Под берегом острова друг о дружку Бьются бортами пустые лодки Нынче не встретишь Ни в будни ни по воскресным дням Ни художников ни Мопассана Что засучив рукава катали вдоль острова дам Пышногрудых и тупоголовых Ах лодочки-лодки как много печали там Под берегом острова

C'est la barque où s'enfuit une amoureuse reine Le vieux roi magnifique est venu près des flots; Son manteau merveilleux à chaque pas égrène Quelque bijou tintant au rythme des sanglots. La chanson des rameurs sur les vagues se traîne La reine et son amant l'écoutent les yeux clos, Sans crainte d'un récif ni d'un chant de sirène Qui s'incantent peut-être au chœur des matelots. Horreur! horreur de nous des joyaux, des squelettes Coulés au fond des mers оù surnagèrent tant De fleurs, de cheveux roux et de rames flottant Parmi les troupes de méduses violettes. L'heur des fuites est sombre et violet d'effroi. Tant de gemmes tombaient du manteau du vieux roi.

В ладье с возлюбленным сбежала королева. Король на берегу смятением объят, И в такт его шагам, неистовым от гнева, На пышной мантии жемчужины бренчат. Гребцы запели в лад — о волшебство напева! И в лодке беглецы, закрыв глаза, молчат; Пусть будет справа риф, призыв сирены слева, — Король могуч и стар, и нет пути назад. А мерзости кругом — останков да скелетов! Как будто их сюда нарочно принесло, — Всплывают из глубин то склизкое весло, То рыжий клок, то бок медузы, фиолетов. Ужасно бегство, и неведом эпилог. И с мантии летят жемчужины в песок.

Au jardin des cyprès je filais en rêvant, Suivant longtemps des yeux les flocons que le vent Prenait à ma quenouille, ou bien par les allées Jusqu'au bassin mourant que pleurent les saulaies Je marchais à pas lents, m'arrêtant aux jasmins. Me grisant du parfum des lys, tendant les mains Vers les iris fées gardés par les grenouilles. Et pour moi les cyprès n'étaient que des quenouilles, Et mon jardin, un monde où je vivais exprès Pour у filer un jour les éternels cyprès.

Я в кипарисовом саду пряла, одна, Следя за пряжею, — ее с веретена Вздымал и уносил полдневный бриз игривый; А после шла к пруду, оплаканному ивой, Ступая медленно, пока меня жасмин Не останавливал, и ирис рядом с ним, Волшебный ирис цвел под лягушачьей стражей. Мне каждый кипарис казался прялкой с пряжей И мирозданьем — сад, в котором боль и страсть Даны мне, чтобы жизнь из этой пряжи прясть.

A Orkenise, pour un bel orfèvre blond Les filles, chaque nuit, s'endormaient, indécises, C'est un soir, quand s'en vient la dame très éprise Chez le plus bel orfèvre pâle d'Orkenise. «Viens, la main dans la main, trouver un clair vallon Tu auras pour fermail de ton col mes doigts blêmes, A orfévrer nos cheveux d'or, ô toi que j'aime. Nous nous aimerons à en perdre le baptême.» Dans les vergers de la contrée d'Escavalon, Les filles ont pleuré, chaque année, leur méprise. Au val, les bras sont las, les chevelures grises; Ces lourds joyaux de cet orfèvre d'Orkenise!..

Ах, мастер-ювелир, красив и молод он! Девчонки, что ни ночь, грустят и слезы прячут, Про гостью позднюю с подружками судачат, Влюбленную в того, по ком так горько плачут. «Пойдем рука в руке, найдем цветущий склон, Вот золото волос, вот серебро запястий, Огрань мой поцелуй и отчекань мне счастье — Любовь заменит все: крещенье и причастье». Ах, мастер-ювелир, грустит Эскавалон, Девчонки, что ни год, не знают утешенья. Померкло золото, утихло искушенье, — Как стали тяжелы все эти украшенья!

Par les portes d'Orkenise Veut entrer un charretier. Par les portes d'Orkenise Veut sortir un va-nu-pieds. Et les gardes de la ville Courant sus au va-nu-pieds: «— Qu'emportes-tu de la ville?» «— J'y laisse mon cœur entier». Et les gardes de la ville Courant sus au charretier: «— Qu'apportes-tu dans la ville?» «— Mon cœur pour me marier». Que de cœurs dans Orkenise! Les gardes riaient, riaient, Va-nu-pieds la route est grise, L'amour grise, ô charretier. Les beaux gardes de la ville, Tricotaient superbement; Puis, les portes de la ville, Se fermèrent lentement.

В славный город Оркенизу Верхового путь ведет. Славный город Оркенизу Покидает нищеброд. «Что несешь?» — пытают стражи Нищеброда у ворот. «Все я здесь оставил, стражи, Даже сердце», — молвил тот. «Что везешь?» — пытают стражи Верхового у ворот. «Я везу невесте, стражи, Только сердце», — молвил тот. Что за город Оркениза! Бравых стражей смех берет. Верховой, твой путь неблизок, Склизок путь твой, нищеброд. Мало дел у бравой стражи, Невелик ее доход; На продажу вяжут стражи [29] Да судачат у ворот.